Б.М.Эйхенбаум
БАЛЬМОНТ. ПОЭЗИЯ КАК ВОЛШЕБСТВО. М., “Скорпион”, 1916.
// Эйхенбаум Б.М. О литературе: Работы разных лет. М., 1987. - С.324-325.
Впервые: Русская мысль, 1916, №3.
Перед нами своеобразная “ars poetica”, построенная на некоторой филологической гипотезе — о том, что звуковая сторона слова не случайна, но есть “проявление закона, действующего неукоснительно”. Филолог (и поэт как филолог, т. е. словолюб больше всего) может разно верить в слово. Для одного оно — только знак, для другого — знание, или символ, или, наконец, заговор, заклинание. Тут сказывается та или иная метафизическая основа, которой и определяется отношение к слову.
Бальмонт не чувствует разрыва между стихиями и человеком: “От небесного потока до малой капли, от громовой молнии — до малой свечечки человеческого мышления... Человек есть капля, и человек есть Море”. Такова его метафизика. Но филологическая его терминология сбивчива, цельность мистического отношения к слову не выдержана. Слово для него — то чудо, то волшебство; то он цитирует Эдгара По (о “физическом могуществе слов”) и находит, что словом “мы меряем вселенную и царим над стихиями”, то приписывает слову силу не действенную, а познавательную, силу угадания. Происходит такое колебание в оценке слова потому, что все внимание Бальмонта сосредоточено не на слове, как явлении цельном, в котором плоть и душа. неотделимы, а на Звуках, слово образующих.
Он верит в силу отдельного звука, отдельной буквы. Для него “каждая буква... есть волшебство”, “каждая буква есть вестница”, “каждая буква — магия”.
В такой теории слова-звука и слова-буквы нет, по-видимому, ничего опасного для поэзии, нет ничего с нею несовместимого. Но что, если эта теория, последовательно развитая со всем пафосом логики, приводит к разложению живой силы слова, превращает его в мертвую, внутренне ничем не скрепленную кучу звуков и букв? Культ звука и буквы вне слова как целого организма, вне внутренней его формы, губит самую сущность словесной стихии. Если звук-буква сам по себе, отдельно взятый, есть “угадание”, то слова не нужны, потому что тогда они — простые накопления этих звуков, умеющих жить и отдельно. Тогда слова можно и нужно составлять механически, комбинируя отдельные звуки вне традиций языка, вне его форм. Еще ступень — и звук окажется лишним, а “угаданием” будет буква или знак препинания.
325
Бальмонт определяет смысл отдельных звуков и пишет в виде образцов целые страницы — на А, на О. Здесь чудо слова превращается в волшебничество, таинство его рождения — в фокус, поклонение - в идолопоклонство. Увлекаясь этой атомистикой, Бальмонт пишет стихотворения на звуки — на л, на р — и приглашает внимательно их прослушать, не замечая, как бедны и мертвы его слова:.
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
“Милый! Мой милый!” Светло,
Сладко от белого взгляда.Дальше—лебедь, луна, лилея, “лепет зеркального лона”. Это ли не банально? Слова мстят за презрение к живой силе, их одушевляющей. Поэзия родится от слова, а здесь от него осталась одна оболочка — совсем материальная, как лоскуток кисеи. Если слово — чудо, то нельзя играть в звуки-буквы. Если оно священно, как учат Бальмонта дикари, то не надо делать из него грубого идола.