Денис Устинов
ФОРМАЛИЗМ И МЛАДОФОРМАЛИСТЫ
Статья первая: постановка проблемы// Новое литературное обозрение. - М., 2001. - № 50. - С. 296-321.
1
Историю русского
формализма никак нельзя назвать
обойденной исследовательским
вниманием областью. Значение
формальной школы в истории науки
вполне подкреплено количеством
посвященных ей работ. Однако при
общем взгляде на состояние
проблемы можно констатировать тот
факт, что в данном случае
количество не переходит в качество
(по крайней мере, пока еще не
переходит). Речь, конечно, ни в коем
случае не идет о том, что выходящие
работы отмечены низким качеством
или не соответствуют общему
состоянию отечественной науки;
скорее наоборот - сложившаяся
ситуация является закономерным
следствием этого самого состояния.
Малая востребованность
монографических работ, отсутствие
теоретических оснований для
обобщающих исследований и, как
следствие, большая популярность
исследований фактографического и
комментаторского порядка, а также
"промежуточных" жанров
научной работы, претендующих на
некоторое теоретическое обобщение
(различного рода эссе,
"заметок", "выписок" и т.п.)
имеют место и в области
историко-научных штудий. Такой
ситуации есть свой ряд
закономерных объяснений,
останавливаться на которых я здесь
не буду.
Видимо, необходимо уточнить, что,
говоря здесь об отсутствии
"качественных изменений", я
столь же мало вкладываю в эти слова
какой-либо оценочный смысл, сколь и
разговор о современном состоянии
науки менее всего склонен вести с
эсхатологическим пафосом. Под
"качественными изменениями" я
разумею, скорее, момент эволюции, в
том смысле, в каком ее понимали
формалисты; моя же работа не
находится здесь в какой-то особой
метапозиции по отношению к
современному состоянию проблемы и
науки в целом.
Итак, с одной стороны, введение в
научный оборот значительного
количества нового материала по
истории русской формальной школы и
большой корпус уточнений и
дополнений, сделанных за последнее
время, неотвратимо усиливают
ощущение недостаточности в
современных условиях выходивших
ранее общих работ, посвященных
русскому формализму (прежде всего я
имею в виду фундаментальные - пусть
и различные как по методам, так и по
целям исследования - труды В. Эрлиха
1 и О.А. Ханзена-Лёве 2, не потерявшие,
тем не менее, ни в малой степени
своего значения). С другой стороны,
многочисленные публикации и
материалы, выходившие прежде всего
в России, при всем своем
позитивистском свойстве, вовсе не
представляют собой хаотического
(впрочем, как и упорядоченного)
нагромождения методов и подходов.
Практически во всех этих работах
рассмотрение тех или иных моментов
истории формализма ведется с
довольно определенного ракурса,
заложенного в ставшем уже
классическим издании трудов Ю.Н.
Тынянова, подготовленном Е.А.
Тоддесом, А.П. и М.О. Чудаковыми
(Тынянов 1977), и развитого в работах
тех же авторов (прежде всего - М.О.
Чудаковой). Одной из главных
особенностей их подхода является
рассмотрение истории формальной
школы и эволюции метода через
различные рефлексивные практики
опоязовского триумвирата -
Шкловского, Эйхенбаума и Тынянова.
Нет смысла оспаривать очевидную
справедливость особенного
внимания исследователей к
центральным в истории школы
фигурам. Однако сложившийся
дискурс, не будучи дополнен и
корректирован иными ракурсами и
подходами, оказывается на поверку
резко односторонним. Даже внутри
опоязовского триумвирата
различного рода рефлексия была
представлена неравномерно. В силу
своей ролевой функции внутри
опоязовского цеха, связанной с
характерологическими свойствами
личности (и благодаря им),
"внутрипартийная" позиция
Эйхенбаума оказалась наиболее
эксплицированной и явленной (в
отличие, например, от позиции
Тынянова, рефлексия которого была
направлена больше на будущее, чем
на прошлое; метафорически говоря,
позиция Тынянова была
телеологична, а не каузальна), а в
силу своей большей замкнутости на
литературно-научный дискурс
казалась, при указанном подходе, и
более значимой для интерпретации
метода (как в позитивном, так и в
негативном по отношению к ней
преломлении) и истории школы в 1920-х
годах, чем, скажем, позиция
Шкловского, активно осваивавшего
не только "вторую", но и
следующие по счету
"профессии". Еще раз оговорюсь,
- необходимость и важность такого
подхода не вызывает сомнений, но
вынужденное гипертрофированное
внимание к позиции Эйхенбаума,
выявляемой как в его печатных, так и
в литературно-бытовых текстах, не
будучи критически осмыслено и
скорректировано интерпретацией
материала через иные
позициональные ракурсы,
оказывается фактором, искажающим в
конечном итоге общую перспективу -
как эволюции метода в целом, так и
отдельных констант и ситуативных
явлений в истории формальной школы.
Так, важное прежде всего для
Эйхенбаума и остро переживавшееся
им в биографическом (даже
жизнетворческом) плане отмежевание
от научных позиций В.М. Жирмунского
было чрезмерно экстраполировано на
всю опоязовскую группу. Даже
декларированное в "пражских"
тезисах Тынянова-Якобсона 1928 года,
это отмежевание представляется не
столь уж существенным для
внутренней эволюции метода 3. Также
и теоретические поиски Б.В.
Томашевского предстают порой чуть
ли не внеположенными общей работе
формалистов, между тем как
материалы вполне определенно
свидетельствуют о том, что и самими
"бесспорными" формалистами (по
крайней мере, Шкловским и
Тыняновым), а не только их внешними
критиками и оппонентами,
Томашевский воспринимался не
только как полноправный участник
работы формальной школы в целом, но
и как непременный и необходимый
член опоязовского кружкового
сообщества.
Говоря словами самих формалистов, в
сложившейся традиции перестал
ощущаться инструмент исследования.
Все факты и явления вполне удобно и
удачно укладываются в предложенную
когда-то схему. Таким образом,
"прием" автоматизировался, и
материал оказывается не
"остраненным". Принцип
дополнительности требует введения
рядоположенных ракурсов
осмысления материала (пожалуй, даже
вне зависимости от методов
исследования). Порочной
оказывается не схема (сама по себе
замечательная), а монологичность ее
присутствия.
* * *
Наиболее существенным в
изучении истории русского
формализма для настоящего времени
представляется исследование
поздней эволюции формального
метода и его так называемого
"кризиса", о котором в научной
литературе имеются самые
разноречивые мнения, и который
многие исследователи прямо
называют основной причиной
"конца" формализма как научной
школы. Указанный круг проблем
представляется важным потому, что
он непосредственно связан с
вопросом о продуктивности идей
формалистов для последующего
движения науки, вплоть до наших
дней. Действительно ли главной
заслугой работы формалистов стало
(и только и могло стать) создание
описательной поэтики, а законной и
"высшей стадией" формализма
должен был стать (и стал)
структурализм, в том его виде, какой
мы имеем у парижских и/или
тартуских ученых 1960-х годов? Если по
отношению к раннему периоду
истории формального метода,
закончившемуся к 1922-1924 годам,
положительный ответ на эти вопросы
кажется еще более или менее
справедливым, то дальнейшие
методологические поиски
формалистов в 1920-е годы делают его
уже не столь очевидным.
Теоретическая работа опоязовцев
закончилась стремительно, можно
сказать, без "предсмертных
судорог", которые могли бы многое
прояснить в сути того внутреннего
кризиса, которым сопровождалось
внешнее крушение формальной школы.
(О "кризисе формализма"
говорили и сами опоязовцы - а еще
больше их критики-марксисты, - но
без ощущения его внутренней
фатальной безысходности; как
известно, "кризис" - такое же
нормальное состояние науки, как и
ее "победоносное шествие".)
Таким образом, и без того
свойственная работам формалистов
содержательная имплицитность
теоретических построений
("теснота смыслового ряда")
оказалась многократно усиленной
из-за малой эксплицированности
теоретических положений
"позднего" формализма в целом;
отдельные суждения и установки
этих положений, еще неясных,
находившихся в стадии становления
и поиска, оказались брошенными
вскользь, сохранились порой только
в передаче третьих лиц, и не были
сведены в едином генерализующем
построении. В самом деле, нельзя же
считать "Мой временник"
Эйхенбаума научным (или даже
принципиально не научным)
сочинением, равным по явленности
представленного в нем метода его же
"Мелодике стиха", или
"Проблемы изучения литературы и
языка" Тынянова-Якобсона -
исследованием, равноценным по
ясности и четкости решения
поставленных задач тыняновской
"Проблеме стихотворного
языка". Методологическая
реконструкция намечавшихся
теоретических установок и
положений "позднего"
формализма требует уже не просто
тщательного и внимательного
выявления и "мысленной
операции", заключающейся в
сопоставлении и столкновении
суждений формалистов, разбросанных
в их научных, критических и
литературных сочинениях или
реализовывавшихся в их
литературно-бытовом поведении, но
и, так сказать, "интуитивного
проникновения" в не оформившуюся
в окончательном высказывании
мысль.
Сложность и даже определенная
гипотетичность решения этой
проблемы не вызывают никаких
сомнений. Гораздо более легкий и
"удачный" путь являет
возможность свести суть
теоретической работы формалистов к
явленным методологическим
установкам "раннего" и
"зрелого" формализма, а
методологические поиски
"позднего" - к некоему
эсхатологическому "кризису
формализма", фатально
неизбежному ввиду невозможности
решить проблему построения истории
литературы с помощью выработанных
формалистами методов.
Потенциальная эволюция метода, о
необходимости которой говорили
сами формалисты 4, здесь не берется
в расчет, как не выявившая себя в
продуктивном действии и не
закрепленная (не закругленная) в
обобщающих теоретических формулах.
Получается замкнутый круг:
теоретические возможности
формального метода оказались
исчерпанными, о чем
свидетельствует фатальный кризис
формализма, - кризис формализма был
фатален, так как исчерпали себя
теоретические возможности
формального метода. Эволюция
метода оказывается
несостоятельной априори, так как в
возможности перехода к иным (а тем
более противоречащим)
теоретическим установкам мы
вынуждены формалистам отказать,
поскольку иначе формальный метод
избавился бы от столь удобной нам
(при заявленном выше подходе)
"дарвинистской" цельности и
идентичности.
Как ни странно, здесь мы
оказываемся жертвами привычных
категориальных констант. Сколько
бы ни говорилось об условности
определения "формальный"
применительно к методу опоязовцев,
вырваться из плена традиционных
терминологических фетишей
оказывается не так-то просто: если
речь идет о "форме" - значит
перед нами "формализм", если о
системной функциональности -
значит "структурализм", если
появляется категория "смысла",
то мы имеем дело с
"семасиологией" и т.д.
Потребность в категориальной
идентичности настолько сильна, что
эволюция методов признается
возможной лишь в строго
ограниченных рамках их изначальных
концептуальных построений,
конструктивный принцип которых,
как правило, закрепляется в
номинациях методов. Дальнейшие
метаморфозы воспринимаются почти
исключительно в генетических
понятиях - "преемственности",
"традиций", "истоков" и
т.п. То, что идентичность метода
зиждется прежде всего не на
ригористическом, формальном
соблюдении внешних формульных
соответствий, а на внутреннем
единстве и логике развития
движущей его теоретической мысли,
скрепляющей различные
эволюционные формы в единую
"динамическую конструкцию" и
зависящей, в свою очередь, от
взаимодействия многочисленных
"внешних" и "внутренних"
факторов, как-то не берется в
расчет. Я вовсе не хочу здесь
сказать, что идентичность метода
напрямую зависит от единства
личности его создателей. В данном
смысле, теоретическая мысль,
являющаяся "движущей силой"
эволюции метода, может быть как
коллективной, так и наследуемой: ни
Эйхенбаум, ни Тынянов не стояли у
истоков формализма в целом или
Опояза - в частности, но именно они,
подключившись к уже наличному
состоянию формального метода,
стали основными его теоретическими
"движителями" во время
эволюции формализма к следующим
методологическим фазам. Хотя
какие-то аналогии в движении
научного метода и развитии
отдельной личности возможны и даже
нужны: как бы ни были противоречивы
поступки человека, какие бы
изменения ни претерпели с течением
времени его взгляды, мы не
отказываем ему (даже говоря, что он
"стал другим человеком")
только на этих основаниях в
идентичности и единстве личности,
эволюция которой имеет свою, подчас
весьма скрытую, логику.
Признав влияние на литературу
"иных рядов", начав разговор
"о необходимости социологии
литературы" 5, вообще заговорив о
недостаточности своих
первоначальных методологических
установок и о назревшей
необходимости и актуальности
своего перехода на новые
теоретические позиции, формалисты,
в глазах оппонентов-марксистов, по
сути дела признали научную
несостоятельность формального
метода 6. Даже сейчас прозвучавшая
из уст формалистов критика (до 1930
года) своих ранних теоретических
положений часто воспринимается
почти исключительно как
политическая уступка давлению
государственной идеологии на якобы
безысходном фоне охватившего
формальную школу кризиса.
Возможный теоретический потенциал
методологических поисков
представителей формальной школы в
поздний, завершающий период ее
истории, сам позитивный,
метаисторический смысл, возможный
к извлечению из ситуации, которую
являет этот период, не привлекли
еще к себе, на мой взгляд,
достаточного исследовательского
внимания и осмысления. Как
представляется, причиной тому
являются ограниченные возможности
описанной выше схемы, по которой
исследовательская мысль движется к
своему объекту (формальному
методу), особенно в сопровождении
редукционистского представления о
принципиальной ограниченности
эволюционных возможностей любого
метода.
* * *
Из всего вышесказанного
надо сделать следующие выводы.
Изучение "позднего" периода
эволюции формальной метода
представляется богатым
теоретическим смыслом и важным для
нашей современности направлением.
Изучение формальной школы в целом
требует дополнительных по
отношению к сложившимся в
современном историко-научном
дискурсе (через
"магистральных"
представителей) точек зрения.
Относительно устойчивое и ясное
представление о научном содержании
теоретических поисков формалистов
(а также о сути "кризиса
формализма") в последний период
существования их школы можно
получить только через тщательную и
кропотливую методологическую
реконструкцию, основанную на
результатах сделанных с различных
позициональных ракурсов
наблюдений. Проделать эту большую,
но необходимую работу еще
предстоит в будущем.
Важным направлением в изучении
развития идей "позднего"
формализма мне представляется
исследование различных культурных
практик учеников формалистов во
второй половине 1920-х годов.
Рецепция метода в среде учеников
является важной составляющей
истории любой научной школы, а
русский формализм, несмотря на
недолгий период своего
существования, успел в последние
несколько лет дожить до того
момента, когда ученики активно
подключаются к интеллектуальному
действию своих учителей. Крайняя
непродолжительность этого момента,
по сути дела не позволившая
младоформалистам создать
собственные значимые концепции, а
тем более эксплицировать их в
генерализующих обобщениях,
известная неудовлетворенность
старших формалистов работой своих
учеников и прочие обстоятельства
обусловили и малое внимание
исследователей формального метода
к теоретическим поискам
младоформалистов, которые, тем не
менее, были предприняты и осознаны
ими как таковые. Следы собственной
напряженной теоретической работы
"формалистов второго призыва"
вполне явлены как в их печатных
трудах "формального периода",
так и в литературно-бытовых текстах
того времени. Однако эти важные для
выявления и понимания направлений
развития всего метода источники до
настоящего времени используются
эпизодически и лишь в качестве
дополнительного подкрепления и
иллюстраций к тем или иным научным
положениям старших формалистов.
Я далек от мысли, что изучение
небольшого и разнородного по
качеству научного и культурного
наследия младоформализма само по
себе явится панацеей в преодолении
определенной механистичности в
области современного изучения
истории русского формализма или в
полной мере решит все поставленные
выше задачи. Однако специальное
исследование внутрицеховой
позиции и направления
теоретических поисков
младоформалистов, как и истории
младоформализма в целом, помимо
обычного историко-культурного
значения, должно, на мой взгляд,
стать одним из тех дополнительных
ракурсов наблюдения за движением
метода в целом, о необходимости
поиска которых я уже говорил.
Во второй части исследования,
непосредственно посвященной
заявленной в заглавии теме, я не
ставил себе цель дать полную
картину истории младоформализма
или детально описать направление
его теоретических поисков. Задачи
моей работы, имеющей характер общих
наблюдений, видятся мне более
скромными: дать предварительное
описание и систематизацию
наличного материала, которые могут
послужить основанием для
дальнейшей работы в этом
направлении.
2
Кого же, собственно, мы
называем младоформалистами? Кто
персонально вошел в тот круг
научной молодежи, который и
составил в истории формальной
школы особое явление, самолично
приняв себе довольно претенциозное
наменование "младоформализм"?
Самый естественный ответ на этот
вопрос: младоформалисты - это
ученики формалистов, конкретнее -
ученики старших членов
опоязовского цеха. Это общее и
справедливое определение
нуждается в ряде уточнений. Круг
будущих младоформалистов
составился из учеников конкретно
двух опоязовцев - Б.М. Эйхенбаума и
Ю.Н. Тынянова. Прежде всего это были
студенты Высших гос. курсов
искусствоведения (ВГКИ) при Гос.
институте истории искусств (ГИИИ) и
молодые сотрудники этого института
(но не только). Но и этого уточнения
недостаточно. Далеко не все ученики
Эйхенбаума и Тынянова 1920-х годов,
даже ставшие впоследствии
известными учеными, могут быть
причислены к младоформалистам, как
особому сообществу, отмеченному
коллективной рефлексией и
сознательно строившему свое
научное и культурное поведение в
определенном направлении. Так, в
1928-1930 годах под руководством
Эйхенбаума работал особый
"производственный" семинар по
литературному быту. Этот семинар
стал важным событием в начале
научной биографии многих его
участников, но той научной и
человеческой близости между
учителем и учениками, какую мы
можем наблюдать в период
ученичества младоформалистов, в
рамках этого семинара не возникло,
да и вряд ли могло уже возникнуть 7.
Впрочем, и время было уже другое,
отношение собственно к формальному
методу семинар по литературному
быту имел уже косвенное. Главной
"кузницей", в которой
"ковались" будущие
"кадры" формализма, без
сомнения, был знаменитый семинар
Эйхенбаума и Тынянова по русской
прозе XIX века: "<...> после
окончания института самые
способные из слушателей - Виктор
Гофман, Н. Степанов, Б. Бухштаб, Л.
Гинзбург 8 и немногие другие - стали
собираться на квартире Тынянова
или Эйхенбаума и образовался
семинар, так сказать, высшего типа
<...>", - вспоминал В.А. Каверин
(Каверин, Новиков 1988: 247). Среди
участников этого семинара и
следует искать будущих
младоформалистов в узком,
терминологическом понимании этого
слова. Семинар имел
исследовательский характер (хотя,
конечно, элементы учебной работы по
необходимости должны были
присутствовать) и чаще всего
собирался на квартире у Эйхенбаума.
Первое упоминание о нем можно найти
в дневниковой записи Эйхенбаума от
17 октября 1924 года: "Вчера у меня
были Веня Зильбер 9 и Бухштаб -
налаживаем научный семинарий" 10.
Характерно, что вопросы
организации семинара решались
именно через Эйхенбаума. Этот
эпизод напрямую связан с ролевыми
функциями членов опоязовского
сообщества, влиявшими и на характер
их "учительства". Эйхенбаум
присоединился к Опоязу в гораздо
более зрелом возрасте, чем Тынянов,
и остро переживал в личном
биографическом плане свою
принадлежность к молодой науке.
Имея к тому же склонность к
активному внешнему проявлению,
именно он занял после вынужденного
бегства Шкловского в 1922 году из
Петрограда за границу место
записного опоязовского полемиста и
проводника основных взглядов школы
в печати. Позиция Тынянова была
иной: "Будучи наиболее
последовательным, наиболее упорным
в стремлении к совместно
намеченным целям опоязовцев,
Тынянов в то же время избежал
рискованной участи группового
"вождя", глашатая и защитника
групповых интересов. Он по
характеру, по складу личности не
стремился к первой, к лидирующей
роли в ОПОЯЗе <...>. Шкловский и
Эйхенбаум, более склонные к научной
борьбе, к полемике, к задиристым
гиперболам, более непримиримые
поначалу к научным противникам,
впоследствии испытали некоторое
ослабление "теоретического
темперамента". Это вовсе не
означает, что они "хуже"
Тынянова; каждый из них по-своему
работал на общее дело, на обретение
общих истин" (Каверин, Новиков 1988:
214. - Из главы "Требую судьбу",
написанной Вл. Новиковым). Думается,
что в тандеме руководителей
семинара Эйхенбаум, обладавший к
тому же большим, чем Тынянов, опытом
преподавания в университете, более
трепетно относился к вопросу
"учительства" (по крайней мере,
поначалу), в гораздо большем, чем
Тынянов, объеме выполнял функции
научного руководства и, что
называется, "пестовал" своих
учеников. Тынянов же, будучи более
замкнутым на сугубую теоретическую
работу, по-видимому, имел мало
склонности к опеке своих учеников и
не проявлял особой
заинтересованности в чисто внешних
вопросах и атрибутах
"учительства" 11. Однако
несомненно, что само прикосновение
к теоретической мысли Тынянова
имело для младоформалистов гораздо
большее значение, чем учительский
пафос Эйхенбаума, и впоследствии
они отдавали внутренний приоритет
ученичеству у Тынянова: "Я
начинала как ученица бывших
опоязовцев, - вспоминала Л.Я.
Гинзбург. - Но в основном я была
ученицей Тынянова" (Гинзбург 1982:
55).
Семинар начал свою работу довольно
активно, и уже 26 декабря 1924 года
Эйхенбаум записывает в дневнике:
"Радует домашний семинарий -
хорошая компания. Был очень
недурной доклад Бармина о
каламбуре. Степанов, Скипина,
Бухштаб, Гуревнин, Гинзбург - все
это хорошие силы"12.
Опубликованный список прочитанных
на семинаре докладов (см.
Приложение I) свидетельствует, что к
этому времени состоялись также
доклады Гинзбург о романе Э.Т.А.
Гофмана "Кот Мур"13 и К.А.
Скипиной - о Карамзине и
"чувствительной повести".
О большом теоретическом напряжении
в работе семинара вспоминал
Каверин: "Самый значительный
семинар, внушивший мне ту простую
мысль, что без полной и безусловной
преданности литературе лучше
держаться от нее подальше,
состоялся, когда я уже закончил
университет. Его устроили для своих
учеников Б.М. Эйхенбаум и Ю.Н.
Тынянов. Среди его участников были
Б.Я. Бухштаб, Л.Я. Гинзбург, В.А.
Гофман, Н.Л. Степанов. Пожалуй, можно
назвать его "семинаром отбора"
- иным из нас были не по плечу
занятия, требовавшие
основательного знания
западноевропейской теоретической
литературы. Они связались в моей
памяти со страшным ощущением, что
за нами строго следит сама
литература. Обсуждая самые
отвлеченные вопросы, мы знали, что
под ее пристальным взглядом нельзя
ни хитрить, ни лгать, ни
притворяться" 14.
Работа семинара по русской прозе XIX
века, совмещавшая в себе
теоретические и
историко-литературные аспекты,
была важна не только для учеников,
но и для учителей. Темы прочитанных
докладов и опубликованных
младоформалистами статей
показывают, что опоязовцы
надеялись в результате
фронтального изучения отдельных
явлений истории литературы,
предпринятого учениками, получить
подтверждение и детальную
разработку на конкретном материале
собственных теоретических
положений. Уже в 1926 году вышел
сборник трудов семинара (см.:
Русская проза), статьи каждого из
восьми авторов которого были
посвящены какому-либо более или
менее частному и конкретному
историко-литературному явлению:
"чувствительной повести",
литературе "путешествий",
дружеской переписке, Вяземскому,
Марлинскому, Сенковскому, романам
Вельтмана, фольклорному сказу у
Даля 15. Уже из этого перечня видно,
что темы работ заданы
непосредственными интересами
учителей.
Сборник "Русская проза"
является первым коллективным
выступлением младоформалистов в
печати (большинство авторов
публиковались и вообще впервые).
Издание предварили два отдельных
предисловия Эйхенбаума и Тынянова.
И здесь опять сказалась разница в
ролевой позиции учителей: если
предисловие Эйхенбаума имеет более
конкретно приложимый к содержанию
и составу всего сборника характер,
то статья Тынянова в основном
посвящена общим теоретическим
рассуждениям, перекликающимся с
его уже опубликованной к тому
времени работой "Литературный
факт" (1924) и с положениями,
нашедшими впоследствии воплощение
в статье "О литературной
эволюции" (1927). О каком-либо
самостоятельном теоретическом
движении младоформалистов
применительно к помещенным в
"Русской прозе" исследованиям
говорить еще не приходится. В
методологическом плане статьи
сборника - плод чистого
ученичества, и подходы авторов к
различному историко-литературному
материалу целиком зависят от
теоретических наработок их
учителей 16.
Однако углубленная, детальная
проработка конкретного материала
истории литературы привела и к
весьма неожиданным результатам,
одним из следствий которых стало в
конечном итоге прекращение работы
семинара. Ученики обнаружили, что
концепции учителей не объясняют
всего многообразия фактов и
явлений, с которыми им пришлось
столкнуться. В чистом ученичестве
зародилось зерно будущих научных
разногласий: "<...> я занимаюсь
не то наукой, не то неутешительными
размышлениями, - писала Гинзбург
Бухштабу еще 7 июля 1925 года. - Как
хочешь, но рано или поздно Тынянов
погибнет от меча, который он взял...
Ну, хорошо: классицизм и романтизм
"просеялись" - мне не жалко! На
их месте оказалось конкретное
явление: борьба младших архаистов с
карамзинистами - очень хорошо, а что
если эта конкретность в свою
очередь окажется суммарной, когда
дело дойдет до объяснения
единичных фактов. Видишь ли - я
сейчас погружена во всю эту братию,
и я не могу, никак не могу их
защемить... Я не понимаю, почему
карамзинисты, "сглаживатели"
Михаил <...> Муравьев и Батюшков
воспевают Ломоносова, которого
Пушкин берет под подозрение; почему
сглаживатель Муравьев сравнивает
Хераскова чуть ли не с Тассом и
Гомером, а сглаживатель Батюшков
отзывается о Хераскове весьма
холодно и так до бесконечности. А
князь Петр Андреевич (Вяземский. -
Д.У.), так тот прямо рассыпается на
мелкие кусочки..." (Гинзбург 2001:
328).
Сборник, призванный подкрепить и
апробировать теорию на конкретном
материале истории литературы 17,
высветил и недостаточность
предложенных для объяснения этого
самого материала концепций. На
ощутимое насилие, которое
вынуждены были проделать авторы
статей над литературными фактами,
чтобы уложить их в заданную схему,
указывал один из рецензентов:
"Разбираемый сборник дает
обильный материал для прогноза. То,
что в работах старших формалистов
не договаривалось, было затушевано,
договорено до точки. И если сразу
бросается в глаза культура и
культурность статей, то столь же
очевидно и другое: узость,
фатальная ограниченность, какая-то
слепота. Не говорю о связанности в
движениях, подчиненности готовым
формулам: ученику клясться словом
учителя - в порядке вещей. Все дело в
том, насколько емки эти формулы. Но
они страшно тесны. Это сразу
сказывается на самом языке статей,
на терминологии. Язык скоро
сбивается на кружковой жаргон
<...>"18. Негативная сторона
полученных результатов была в
полной мере осмыслен
младоформалистами. Ученики, пройдя
блестящую школу работы с
литературными фактами и наглядно
продемонстрировав свое умение,
пожелали уточнить и
усовершенствовать предложенные
учителями методы и подходы, что, как
им казалось, позволит добиться
большей полноты и корректности в
описании историко-литературного
материала, и здесь уже наступил
конец чистого ученичества.
"Потом произошло то, что часто
происходит, - ученики начали
уклоняться в разные стороны.
Единство интересов было потеряно.
Эйхенбаум и Тынянов считали этот
кризис закономерным; в 1927 году они
объявили, что участники семинара
больше не нуждаются в их
руководстве" (Гинзбург 1982: 305).
Однако причины распада семинара
заключались вовсе не в том, что
ученики, убедившись в
несовершенстве методов учителей,
попытались предложить собственные.
Скорее всего, именно этого и хотели
от них учителя: "Ученики - это
тоже семена. Им незачем ждать у
дверей <...> или отнимать у нас
части работы <...>. Они - как
приходят новые элементы литературы
- придут перерабатывать р е з у л ь т
а т ы наших работ", - писал Тынянов
(Русская проза: 11)19. Расхождения
выявились во взглядах на существо
теоретической работы. Мэтры, в
представлении которых эволюция
совершается "скачками" и
"смещениями", ждали, что
ученики предложат нечто совершенно
новое, что чуть ли не отменит
результаты их собственной работы,
подобно тому, как сами формалисты
предложили в свое время абсолютно
новый, революционный взгляд на
сущность литературных явлений,
кардинально изменивший
представления о самой литературе и
отменивший, в их глазах, всю
предшествующую литературную науку.
Обманувшись в своих ожиданиях,
опоязовцы разочаровались и в своих
учениках: "Это поколение
худосочное, мы оказались плохим
питательным материалом, а они
плохими едоками, я уже давно
отказался, напр<имер>, от
редактирования сборников молодежи
по современной литературе, п.ч. с
ними не согласен", - писал Тынянов
Шкловскому 31 марта 1929 года 20.
Младоформалисты не ощущали
свойственной опоязовцам
потребности в кардинальной
перемене направления движения
(сама эпоха революционных
потрясений уходила в прошлое).
Гораздо более насущные задачи им
виделись, во-первых, в философском
обосновании метода 21, которое
придало бы методу стабильность,
устойчивость и ясность исходных
предпосылок и оснований, а
во-вторых, в ревизии и верификации
основных понятий и терминов
формализма, теоретический объем
которых часто оставался в работах
старших формалистов не выявленным
даже приблизительно. Желание
младоформалистов в целом
оставаться в рамках разработанных
учителями концепций было в глазах
старших формалистов проявлением
"эпигонства", служившего
символом отсутствия собственного
творческого начала 22.
Неготовность учителей, занятых
собственным научным движением и
биографией, понять позицию своих
учеников, послужила немаловажной
причиной возникшего разлада
"отцов и детей". Думается, что
особую роль в этой ситуации опять
же сыграл Эйхенбаум, ранее, как
указывалось выше, более Тынянова
занятый вопросами
"учительства" и
непосредственной работой с
учениками. Если Тынянов занял
позицию, которую младоформалисты
могли трактовать как
"равнодушную" или даже
"молчаливо презрительную", но
"не агрессивную", то Эйхенбаум
высказывал свое отношение часто и с
удовольствием, пытаясь даже
несогласие учеников с его новыми
теоретическими поисками объяснить
их "эпигонской"
неспособностью воспринять свежие
мысли, продиктованные насущными
"потребностями
современности". "Последним
толчком к распаду, - вспоминала
Гинзбург, - послужило обсуждение в
семинаре эйхенбаумовской теории
литературного быта. Теорию мы
встретили с неодобрением. Борис
Михайлович сказал: "Семинарий
проявил полное единодушие. Я - в
ужасном положении. Но положение
могло быть еще ужаснее. Представьте
себе, что так лет через пять вы
начали бы говорить какие-нибудь там
новые, смелые вещи, и я бы вас не
понимал. Ведь это было бы ужасно! К
счастью - сегодня все получилось
наоборот!"" (Гинзбург 1989: 357).
Такая позиция Эйхенбаума
проистекала, как представляется, не
только из особенностей его
характера (обострившейся в это
время конфликтности, проявившейся,
например, в конфликте с Томашевским
весной 1927 года) и не столько из
собственно научных разногласий.
Будучи гораздо старше своих друзей
по Опоязу, Эйхенбаум болезненно
переживал проблему возраста,
пытаясь разрешить ее посредством
особого понимания поведения
"личности в истории",
отвечающего насущным
"потребностям современности";
при этом историческая
"верность" построения
биографии связывалось с
решительностью культурного
действия: "Мне скоро 39 лет.
История утомила меня, а отдыхать я
не хочу и не умею. У меня тоска по
поступкам, тоска по биографии", -
писал он Шкловскому 25 июля 1925 года
23. Такое представление во многом
являлось следствием его
собственного исторического опыта,
потребовавшего от него во второй
половине 1910-х годов резкого
перехода от "старой культуры",
от эстетического подхода к
литературе - к новой,
"революционной" науке 24. С этим
связана и занимавшая Эйхенбаума
концепция исторического поведения
поколений, каждому из которых
отведено в истории свое время:
"Десять лет - цифра сакральная:
именно столько дарит история
каждому поколению. Потом приходит
"племя младое" - и начинается
сложная, иногда трагическая борьба
двух соседних поколений" 25, -
писал он в 1923 году, когда до
образования семинара, в котором
впоследствии сложилось
"поколение учеников", было еще
больше года. В 1926 году Эйхенбауму
исполнилось сорок лет, подходило к
концу и десятилетие опоязовской
работы - срок, который он сам отвел
для "исторической жизни"
каждому поколению. Это не могло не
заставить его задуматься о
проблеме дальнейшего
строительства собственной
биографии, отсюда - "тоска по
поступкам, тоска по биографии".
Желание быть "молодым"
требовало нового решительного
шага, о котором он писал еще в
цитированном выше (см. примечание 24)
письме Шкловскому от 15 декабря 1924
года. Необходимо было, по его
словам, "заметать следы",
предложить что-то абсолютно новое,
революционное, и свой переход от
ставших уже традиционными
опоязовских установок к
предложенной им теории
литературного быта он расценивал
не в последнюю очередь и с точки
зрения собственной "личности в
истории", считая, что тем самым
ему удается "обмануть историю"
и как бы "уйти на вторую
дистанцию". "Возрастные"
переживания Эйхенбаума и его
радость по поводу обретенного
"второго дыхания"
раскрываются в письмах Шкловскому
этих лет: "<...> не легко
перебираться на 5-ый десяток" (16
февраля 1927); "Я как-то заново
очень бодр - перешагнул через 40, иду
к старости" (4 июля 1927); "Я
сейчас очень молодею - заново
возвращается бодрость, веселость,
легкость, как не было последние
годы. Перевалил за сорок, теперь
буду плыть дальше. Я ведь из тех,
которые поздно развиваются, но
долго держатся" (20 марта 1928); "Я
очень здоров и бодр. Перешел на
второй "стаж"" (15 апреля 1928);
"Какой у тебя хороший возраст! Я в
этом возрасте писал книгу
"Молодой Толстой", в холоде, в
голоде, в темноте. Работай и пиши"
(4 мая 1928).
До самого "крушения"
формализма Эйхенбаум сохранял
твердую уверенность в своей
правоте, так как, по его мнению,
присущее опоязовцам (и чуть ли не им
одним) особое "чувство
времени" позволяло им чутко
реагировать на историческое
движение и, таким образом, давало им
право и на особое понимание и
положение в истории. Усилившиеся
нападки марксистов он склонен был
объяснять простой завистью к
умению опоязовцев
"разговаривать с
современностью" на равных: "На
тебя жалуются, как на
несправедливость судьбы, - писал он
Шкловскому 28 апреля 1929 года, когда,
казалось бы, современность уже
вполне определенно являла им свое
"новое" лицо, - п.ч. чувствуют
твое дыхание в самом воздухе. У тебя
учатся, чтобы научиться тебя же
ругать. Ты мешаешь им жить. Когда ты
берешь время под руку, они злятся
еще больше, потому что ревнуют. К
тебе и к Юре приближается проклятый
Пушкинский возраст - мне очень
больно за вас. <...> Мое счастье,
что в ваши годы я попал в разгар
революции и при светильне писал
"Молодого Толстого"; а вы
попали в похмелье". Даже
наметившееся уже к тому времени
снижение социальной активности
Тынянова он пытался осмыслить как
особо хитроумный прием: "<...>
положение его, и личное, и
историческое, очень серьезно. Но
ведь он - гениальный дипломат, и
позиция его сейчас остроумная. Он
окружен уважением и даже страхом,
как таинственная неожиданность (не
говорю о зависти). О нем скоро будут
ходить рассказы и легенды, а он себе
сидит дома, в мещанской обстановке,
с "позорными" картинками на
стене, и плюет на современность"
(письмо Шкловскому от 7 мая 1929 г.).
Для внутреннего оправдания
заявленной претензии на "второй
стаж" требовалось только, чтобы
появившееся уже к тому времени
"племя младое" оказалось
несостоятельным. Было бы большой
ошибкой и несправедливостью
считать, что отношение Эйхенбаума к
ученикам было продиктовано этой
внутренней "потребностью".
Расхождения в научных взглядах и
позициях действительно имели место
и были немаловажны. Но нельзя не
обратить внимания, что именно из
уст Эйхенбаума недовольство и
несогласие с учениками звучало
особенно часто и получало особенно
едкие формулировки. Просчетов и
ошибок (действительных и мнимых)
Эйхенбаум бывшим ученикам не
прощал, особо заостряя их на фоне
работы и опыта самих опоязовцев:
"Я очень смеялся над твоим
определением Каверина - в нем есть
истина. Меня поразило то, что он
тогда был так бездарен и мелок по
сравнению с тем, что и как ты
говорил. А Юра его оправдывает - мы и
на этом разошлись", - писал он
Шкловскому весной 1928 года. Ср. в
письме тому же адресату от 7 мая 1929
года: "О Бухштабе ты прав. Я
возмущался его работой о
Пастернаке и говорил ему это, но он
знает, что дети должны бороться с
родителями, а отцы должны их ругать.
На самом деле он, конечно, не
"дети", а просто эпигончик и
будет Жирмунским, только хуже, п.ч.
без "ОПОЯЗа" и даже без
"немецкого романтизма"26". Из
письма Гинзбург Шкловскому от 17
января 1929 года (см. Приложение II), в
котором она подробно описывает
обстоятельства возникшей между ней
и мэтрами напряженности в
отношениях, видно, что эти
отношения приобрели форму
конфликта именно после письма
Эйхенбаума (посланного в ответ на
одно из писем Гинзбург), в котором
содержались весьма резкие
высказывания и крайне
несправедливые, но вполне
определенные намеки на возможность
"политического заказа",
выполняемого Гинзбург; в то же
время ответное письмо Тынянова
Гинзбург характеризует как
"совершенно человеческое".
Предвзятое отношение Эйхенбаума к
ученикам, по-видимому, было
настолько явным, что даже Шкловский
счел необходимым упомянуть о нем в
письме к Р.О. Якобсону от 16 февраля
1929 года (уже после того, как ему
стали известны обстоятельства
упомянутого выше конфликта,
смягчению которого он пытался
содействовать из Москвы):
"<...>он (Эйхенбаум. - Д.У.) стал
ревнив, боится учеников и вообще
невеселое"27.
Не признав правомерность позиции
учеников, не ставших искать
принципиально новые по отношению к
концепциям учителей подходы к
литературным явлениям, а
пожелавших дополнить и развить эти
самые концепции, обвиняя их в
"эпигонстве", старшие
формалисты, по сути дела, вошли в
противоречие с собственными
представлениями об эволюции. Прием
резких "смещений" и
"скачков" воспринимался
младоформалистами уже как
"автоматизированный",
современность требовала иного
научного и литературного движения.
Таким образом, опоязовцы, с их
требованием постоянных
кардинальных новаций, превратились
из "новаторов" в
"архаистов" 28. Это хорошо
чувствовали ученики. В своих
рабочих записях Б.Я. Бухштаб
оставил 20 мая 1927 года очень
интересное для нас рассуждение,
которому он дал отдельное и весьма
характерное заглавие; привожу этот
пассаж целиком: "Антибум 29
(Обоснование эпигонства)
От истории не спасешься. И именно
то, что считал броней, может
оказаться ахиллесовой пяткой. Как
бежит Бум от истории, как ищет
"все нового" и вдруг
комичнейшим анахронизмом
оказываются самые поиски нового во
что бы то ни стало - не потому что
старое непригодно, а потому что оно
"надоело".
Кажется, начинается новый период
(строительства?), когда мысли
начинают ценить по приложимости, а
не, скажем, по смелости. Самым
страшным упреком для "отцов"
был упрек в эпигонстве, для нас как
будто будет - в бесплодии. Идеи
должны, действительно, стать
рабочим материалом.
Старый Опояз, правда [хвастался]
выставлял свой прагматизм,
отказываясь от философской
проверки и обоснования; но
прагматизму изменял ради
журналистской "легкости",
которой Бум так умиляется в себе.
Была ведь тенденция выкинуть из
оборота идею, как только она
дозреет до "алгоритмической"
стадии. Что же это за позиция?
Обидно, если это раскусят раньше,
чем новое поколение покажет себя
серьезнее и крепче их.
Бум, переходя на "литературный
быт", утверждает, что едва ли это
и не есть история литературы,
потому-де что эпоха, когда
формализм соответствовал "духу
эпохи", прошла [а теперь
"духу" эпохи соответствует
изучение литературного быта -
значит, это современная история
литературы]. А может быть ее и не
было? Нельзя отказываться от
внутренних критериев науки. Мы
современнее марксистов, потому что
нашими методами можно работать,
ихними нельзя. Дух же витает где
хочет, и марксисты смело могут
сказать, что "эпохе" они более
соответствуют.
Идеи, конечно, стареют, но это
показывает материал, а не
календарь" 30.
С 1927 года начинается второй,
"послеученический" период
младоформализма, историю которого,
как и направление самостоятельных
теоретических поисков младших
формалистов, я буду рассматривать
во второй статье. Здесь же
необходимо указать, что их
совместная, корпоративная
теоретическая работа прекратилась
одновременно с разгромом всей
формальной школы - в конце 1929-го-1930-м
году. История, как известно, не
имеет сослагательного наклонения,
и нет смысла гадать, к каким
результатам могли бы придти
младоформалисты, если бы их планы и
проекты получили возможность
осуществления, однако
скоропостижный конец их
коллективной работы трудно
признать естественным и
закономерным. "Если бы не грубый
политический поворот в конце
двадцатых годов (прикончивший,
кстати сказать, дальнейшее
существование первоклассного
И<нститута> и<стории>
и<скусств>), этот круг
талантливых ученых
(младоформалистов. - Д.У.), вероятно,
мог бы взяться за создание новой
истории русской литературы -
задача, в переписке между Шкловским
и Юрием (Тыняновым. - Д.У.)
упоминавшаяся неоднократно", -
писал впоследствии В.А. Каверин 31.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
Материалы
семинария Б.М. Эйхенбаума и Ю.Н.
Тынянова по русской литературе XIX
века.
Реальные
"материалы" (протоколы
заседаний, рабочие записи)
"домашнего"
исследовательского семинара,
работавшего под руководством Б.М.
Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова, пока, к
сожалению, не были обнаружены. Но
публикуемые ниже состав участников
семинара и список прочитанных ими
докладов позволяют наглядно
представить круг учеников
опоязовцев, из которого вышли
младоформалисты, а также
демонстрируют круг тем, разработку
которых старшие и младшие
формалисты считали необходимой для
своей работы.
Список участников семинара (по
состоянию примерно на февраль 1926
года) был помещен на последней
странице сборника "Русская
проза" и публикуется по этому
изданию (Русская проза: 265). Там же
был помещен и список первых
шестнадцати докладов, прочитанных
на заседаниях семинара, с
указанием: "Доклады, прочитанные
в семинарии с ноября 1924 года по
февраль 1926 г.". Темы следующих
четырнадцати докладов, прочитанных
уже после выхода "Русской
прозы", приведены, с сохранением
порядка нумерации и с прямой
отсылкой к списку, опубликованному
в "Русской прозе" (ошибочно там
названной "Русской речью"), в
"Отчете о научной деятельности
Отдела словесных искусств ГИИИ с 1/I
1926 г. по 1/I 1928 г." (Поэтика IV: 152). Из
этого "Отчета" явствует, что с
1927 года семинар был преобразован в
Группу литературы XIX века,
работавшую под руководством Б.М.
Эйхенбаума и вошедшую в состав
Секции художественной словесности
Отдела словесных искусств ГИИИ.
Однако другие источники
свидетельствуют, что
преемственность и организационная
структура, сложившаяся после
распада семинара, были не столь
просты, как это может показаться.
Если доклад "О литературном
быте" Эйхенбаум читал еще в
рамках работы семинара:
"Последним толчком к распаду
послужило обсуждение в семинаре
эйхенбаумовской теории
литературного быта" (Гинзбург 1989:
357), то доклад В.А. Гофмана о Рылееве
читался уже в научном кружке,
организованном младоформалистами
независимо от воли учителей (см.:
Гинзбург 1989: 54-55). Поэтому заглавие
"Доклады участников
семинария" следовало бы
дополнить указанием на кружок
младоформалистов, в котором
читались последние из
перечисленных ниже докладов.
Состав семинария
А.В. Бармин, Б.Я. Бухштаб, Л.Ю. Виндт,
Л.Я. Гинзбург, В.Г. Голицына, В.А.
Гофман, С.Т. Гуревнин, Н.П. Дмитриев,
В.А. Зильбер, Н.А. Коварский, Н.П.
Колпакова, Ф.М. Наппельбаум, А.Г.
Островский, Л.А. Покровская, Т.А.
Роболи, К.А. Скипина, Н.Л. Степанов,
Н.П. Сурина, Л.Н. Тынянова, П.Я. Хавин,
Т.Ю. Хмельницкая.
Доклады участников семинария
1. Л.Я. Гинзбург. "Кот Мур"
Гофмана: К теории фрагментарного
романа.
2. К.А. Скипина. Карамзин и чувствительная
повесть.
3. А.Г. Бармин. К теории каламбура.
4. В.А. Зильбер. Сенковский - теоретик
32.
5. Б.Я. Бухштаб. Критика теории
имманентности литературной
эволюции.
6. Т.А. Роболи. Литература
путешествий 33.
7. С.Т. Гуревнин. Историческая
повесть начала XIX века.
8. К.А. Скипина. Чувствительная
повесть начала XIX века 34.
9. Н.П. Колпакова. Литературная
судьба Фета 35.
10. Н.Л. Степанов. Дружеское письмо
начала XIX века 36.
11. Н.П. Сурина. Повести Погодина.
12. Н.А. Коварский. Ранний Марлинский
37.
13. Б.Я. Бухштаб. "Кощей
бессмертный" Вельтмана 38.
14. Н.П. Дмитриев. О литературном
фоне.
15. Л.А. Покровская. Марлинский 30-х
годов.
16. Л.Я. Гинзбург. Вяземский как
литератор 39.
17. Л.Н. Тынянова. Повести Павлова.
18. Б.Я. Бухштаб. Читательское
сознание в истории литературы.
19. Л.Ю. Виндт. Русская басня начала XIX
века 40.
20. Г.А. Гуковский. Проблема истории
литературы.
21. Н.Л. Степанов. Роман Булгарина.
22. Н.Л. Степанов. Нравоучительный
роман 30-х годов.
23. А.В. Федоров. Семантика И.
Анненского.
24. Б.М. Эйхенбаум. О литературном
быте 41.
25. Л.Ю. Виндт. Проза Общества
любителей словесности, наук и
художеств.
26. Н.А. Коварский. Полежаев 42.
27. В.А. Гофман. Рылеев 43.
28. В.В. Успенский. Дельвиг 44.
29. А.Г. Бармин. Ранние произведения
Салтыкова.
30. Л.М. Андриевская. Поэмы
Баратынского 45.
ПРИЛОЖЕНИЕ II
Письмо Л.Я.
Гинзбург В.Б. Шкловскому 1929 года1
<Ленинград>
17 января 1929
<В Москву>
Дорогой Виктор Борисович!
Ваше письмо - первая отрадная вещь
уж не знаю за сколько времени. Я
страшно обрадовалась ему. Какое
несчастие, что Вас не было здесь
вовремя! - Я уверена теперь, что если
бы что-нибудь и произошло, то не
произошло бы так безобразно. Среди
сплетень <так!> и лжи, среди
непонимания, вольного и невольного,
- был бы один человеческий голос.
Все это время я ежедневно хотела
Вам писать; меня удерживала
неуверенность в том, что Вы в
Москве, в том, что Вы не больны, и,
главное (простите), в том, что Вы
хорошо примете мое письмо (тут было
от чего потерять уверенность в чем
бы то ни было).
Предупреждаю: мне вовсе не нужно,
чтобы Вы "стали на мою
сторону", или вообще одобрили мое
поведение, мне необходимо только,
чтобы Вы мне поверили, то есть,
чтобы Вы не увидели за моими
словами ничего "другого".
После Вашего письма у меня
появилась эта уверенность, без
которой у меня не хватало мужества
к Вам обратиться. Не буду подробно
рассказывать об обстоятельствах
(академических) последнего времени;
не в них суть, да и обстоятельства
противные. Вы сами поймете, что
атмосфера в Инст<итуте> 2 была
самая склочная и невозможная для
работы, что неприятности ползли со
всех сторон. На эту почву упал из
Москвы некто Малахов 3 и прочитал
доклад о "Поэтике № 5" 4 (скоро
появится в "Кр<асной> Нови"),
в котором с особым рвением стирал с
лица земли меня. Там были совершенно
клеветнические обвинения,
"воинствующий идеализм" и т.д.
Кстати, этот самый М<алахов>
читал потом доклад... о Вере Инбер, в
кот<ором> не только не было
ничего похожего на марксизм, но и
ничего похожего на членораздельную
речь. Несколько человек, я в том числе,
сказали ему об этом в такой форме,
что Вам бы это понравилось.
О том, что М<алахов> будет
громить, известно было заранее.
Мэтры на заседание не пришли.
Оказалось очень трудным
установить, где кончается
нежелание связываться с
Мал<аховым>, и где начинается
нежелание защищать "компанию
Жирм<унского>" 5. В сборнике,
кроме моей статьи, были статьи
Гуковского, Томашевского,
Бернштейна, Шимкевича и др. (Моя
статья - "Веневитинов", та
самая, кот<орую> Вы не очень
ругали, а только умеренно 6). Что
касается редакции Жирм<унского>,
о чем мне впоследствии сказал
Б<орис> М<ихайлович>, то это
смехотворная мотивировка,
Ж<ирмунский> редактировал
административно, как председатель
отдела 7, в одном из первых номеров
Поэтики под этой же редакцией
печатался Тынянов 8.
Не кажется ли Вам, что м.б. лучше
было прийти, а если не прийти, то,
например, позвонить мне по телефону
(ведь не могла же я первая
обратиться к ним и просить:
защищайте меня) и сказать: знаете,
мы не пойдем по таким-то
соображениям. Гробовое молчание,
при котором был совершен этот акт,
подействовало на меня тяжело.
Молчание скоро сменилось
радостными воплями. О неприходе
говорили все, кому не лень,
Наз<аренко> 9 использовал это
публично, комментарии росли, как
грибы. В течение нескольких дней я
была окружена непроницаемой
атмосферой сплетень. В этом мэтры,
разумеется, не виноваты; скорее
виновата я, что не отгородилась в
достаточной мере. Трудно
отгородиться от сплетень, когда
живешь порознь.
Под конец атмосфера схватила меня
за горло, и я решилась ее прорвать, а
вместе с ней (т.е. с атмосферой
текущего дня) прорвать атмосферу
последних двух лет, в течение
которых Ю<рий> Н<иколаевич>
упорно отводил меня по подозрению в
жирмунизме и в предательстве
традиций. Меня, человека, который
сейчас, как все, ищет путей
социологических, лингвистических и
т.д., - но для которого в течение
нескольких лет эти традиции были
подлинной жизнью, пафосом
молодости. Они не хотели понять, что
для меня Жирм<унский> - добрый
знакомый, а Тынянов - учитель,
мыслями которого я жила; т.е. вещи
несоизмеримые и несопоставимые. То,
что они сопоставились - несчастье и
ошибка, и уж во всяком случае, не моя
ошибка. Я чувствовала себя
оскорбленной в своем ученичестве, в
том, что меня с такой приятной
легкостью подбрасывают соседу, да
еще соседу, которого считают
врагом. Виктор Борисович, Вы лучше,
чем кто бы то ни было знаете, что я
не мелкий человек в этом смысле. Вы
ругали меня (мои статьи) в
Ленинграде - и особенно в Москве
так, как их никто не ругал. Я
огрызалась, я м.б. сгоряча сердилась
несколько дней... Вы знаете, что
после этого я Вас люблю не меньше,
пожалуй, даже больше, п.ч. хорошая
стычка освежает душу. То, что Вы
говорили, сердило меня, но не
оскорбляло: Вы ругали меня, потому
что Вам не нравятся мои работы;
Тынянов ругал меня, оттого что я пью
чай у Жирмунского (если это не было
сознательным мотивом, то это было
психологической предпосылкой).
Я не могу примириться с
классификацией методологических
группировок по признаку чаепития.
Б<орис> М<ихайлович> и
Ю<рий> Н<иколаевич> пьют чай
вместе, поэтому они - одна школа,
хотя Ю<рий> Н<иколаевич> вовсе
не привержен к литературному быту
10. Я пью чай у Жирм<унского>,
поэтому я "школа Жирмунского".
Степанов, скажем, пил чай и пьет чай
у Ю<рия> Н<иколаевича>,
поэтому он - верный последователь и
т.д. Так вот, когда все это схватило
меня за горло, я села, просидела
ночь и написала письмо Тынянову. Я
скажу Вам сейчас то, чего, из
самолюбия, не говорила еще ни
одному человеку: я раскаиваюсь в
том, что написала это письмо. Не
потому, чтобы я была вполне не
права, и не потому, что оно имело
тяжелые последствия, далеко
превзошедшие мои ожидания (самое
тяжелое из последствий - я потом
была вынуждена написать грубое
письмо Б<орису> М<ихайловичу>,
человеку, к которому я относилась
нежно), но потому, что нельзя писать
письма (особенно, когда живешь в
одном городе) для разряжения
атмосферы. Можно писать о фактах и
вещах (вещей же как раз не было, были
только их ракурсы), можно писать,
имея цель - например, помириться или
поссориться. Объяснить же нельзя
ничего, п.ч. достаточно одной
двусмысленной, неосторожной,
неверной фразы (а в таком письме ее
не может не быть), чтобы все
остальное увязло в этой фразе и
чтобы нагромоздились этажи новой
нелепицы и непонимания. Моя мысль
заключалась в том, что я не "школа
Ж<ирмунского>", а "Школа
Тын<янова>", что вся ситуация
фальшива и дает повод для
возмутительных толков и
перетолкований; что такие
отношения следует ликвидировать.
Для меня речь шла о ликвидации
ученичества (не в смысле традиций, а
в смысле отношений), вообще о
ликвидации психологического
порядка. Бог весть хорошо ли все это
было выражено; скорее -
посредственно, и могло быть
прочитано всячески. Это был первый
момент; второй момент: Б<орис>
М<ихайлович> позвонил мне по
телефону по этому поводу и
разговаривал довольно кротко и
вообще, как разговаривают с
душевнобольными. Меня трясло от
волнения; я обращала больше
внимания на то, чтобы он этого не
заметил, и чтобы у меня не срывался
голос, чем на то, что я говорю.
Разговор закончился неопределенно;
во всяком случае, я твердо помню,
что не сказала ничего грубого.
Момент третий: я получила от
Тын<янова> большое письмо,
кот<орое> меня взволновало и
нисколько не рассердило, несмотря
на все неприятное, что в нем
заключалось. Письмо совершенно
человеческое. Меня смутило
недоразумение: мне показалось, что
Ю<рий> Н<иколаевич> думает,
будто я упрекаю его в том, что он
сознательно дал повод к тем
переосмыслениям Назаренко и др., о
кот<орых> я писала. Это
подозрение показалось мне чересчур
оскорбительным для него. С целью
его рассеять я написала второе
письмо. Его следовало бы
озаглавить: "Письмо Второе, очень
короткое, но которое, тем не менее,
не следовало бы писать". Ведь
если человек недообъяснился в
первом письме, то как предположить,
что он дообъяснится во втором, а не
в третьем, четвертом и т.д. Когда-то,
года четыре тому назад, я дала себе
слово никогда не "выяснять
отношения", ни устно, ни в
особенности письменно, - и при
первом же случае слова не сдержала.
Через несколько дней произошло
самое скверное: я получила от
Бориса Мих<айловича> (мое письмо
относилось и к нему) короткое и
ужасное письмо.
Процитирую из него то, что мне
представляется наиб<олее>
существенным:
"от "ликвидации", которая
вам, вероятно, понадобилась и для
которой вы как поводом (не очень,
правда, удачным, но другого,
очевидно, под руками не оказалось)
воспользовались выступлением
Я<кова> Н<азаренко>, я не
отказываюсь.
... я рассматриваю эту непонятную
для меня историю как результат
высшей "политики", в которой
ничего не понимаю и не хочу
понимать, или как результат полной
потери чутья. Соотв<етственно>
этому я испытываю чувства или стыда
(!) или огорчения за вас (курсивы
мои)".
Текст этот недвусмыслен. Человеку
не говорят о том, что его поступок
является результатом его
собственной "высшей политики".
В этом письме идет речь о
"чужой" политике; очевидно, о
политике Жирмунск<ого> и
Гуковск<ого> 11. Все, что
происходило до сих пор (переписка с
Т<ыняновым>, разговор по
телефону), все это было еще от
человека к человеку. У меня
потемнело в глазах от этого письма.
Я до сих пор не знаю, хотел ли просто
Б<орис> М<ихайлович> меня
последним образом оскорбить, а для
этого во всем моем поведении
все-таки не было оснований; или он
до такой степени, после многолетних
отношений, не имел обо мне понятия,
что действительно мог думать, что
мне можно "посоветовать"
написать письмо к моим учителям, -
не знаю, какое из предположений
хуже! Вам, Виктор Борисович, я думаю,
излишне объяснять, что моего письма
к Т<ынянову> не читал ни один
человек (что касается
Ж<ирмунского>, то, кажется, через
неделю он, при встрече, спросил
меня, что делается? До него дошли
слухи о какой-то переписке и т.д.).
Отвечать Б<орису>
М<ихайловичу> было трудно, но я
считала, что я должна ответить
вполне оскорбительным образом
человеку, заявившему, что ему за
меня "стыдно" (первый случай в
моей жизни), - что я и сделала. Я
написала, что "удивляюсь
примитивности этого
предположения", что "область,
где возникают подобные подозрения,
находится по ту сторону этических
норм, определяющих мое
поведение".
В черновике письма к Т<ынянову> у
меня была фраза относительно
возможности возникновения
предположений, что оно написано
"с целью" и т.п. Я эту фразу
выбросила, решив, что она "ниже
достоинства" и что и без того
никому "не придет в голову".
Письмо Б<ориса> М<ихайловича>
убедило меня в том, что в голову
приходит все, что угодно, и в мою
голову тоже начало приходить
всякое. Как-то ночью я, например,
подумала о том, для чего,
собственно, с точки зрения
Б<ориса> М<ихайловича> мне
могла "понадобиться
ликвидация", не для того ли, чтобы
потом присоединиться к травле?
Не ожидают ли там, что в одном из
последующих номеров Зв<езды>
появится моя статья против
Тын<янова>? Вот что значит
"выяснять отношения", и как
далеко это заводит.
Теперь последнее: Вы знаете об альманахе,
для кот<орого> мы здесь собирали
материал 12. Ю<рий>
Н<иколаевич>, через Бор<иса>
Мих<айловича>, сообщил Гофману,
что он заберет обратно данные им
рассказы, т.к. не находит возможным
печататься вместе со мной. С моей
точки зрения нельзя печататься -
либо с людьми профессионально
опороченными, либо с идейными
врагами. Не знаю, к какой из двух
категорий меня причисляет Тынянов.
Теперь о войне между мной и мэтрами,
о кот<орой> Вы пишете. Судя по
удивительному поступку Ю<рия>
Н<иколаевича> с рассказами - для
них война есть. Для меня война уже
кончилась. Ликвидация была для меня
глубоко личным внутренним
поступком (поэтому и не следовало
его опубликовывать); она была
ликвидацией ученичества, пафоса,
годов учения, Института. Никаких
внешних результатов она для меня,
разумеется, не имеет, никаких
внешних обязательств она с меня не
сняла. В публичных выступлениях, в
печати, в разговорах с посторонними
людьми я сейчас также мало считаю
себя вправе проявить неуважение,
как два месяца тому назад. И это
отнюдь не из "благородства";
тем менее из кротости (после письма
Б<ориса> М<ихайловича> и после
позорящего меня заявления
Т<ынянова> о нежелании
печататься вместе со мной, я совсем
не кротка); это потому, что для меня
обязательства к традициям
переживают обязательства к людям.
Вот Вам исповедь, Виктор Борисович,
судите! Ваш суд для меня важен и Вы
едва ли не единственный человек,
которому я могла так написать.
Раз Вы упоминаете о статье Г., то я
как будто бы должна отозваться. Эту
статью я прочитала в рукописи
совсем недавно, п.ч. мне все время не
хотелось ее читать. Я скажу сейчас
Вам то же самое, что сказала Г.А.:
1) Статья написана честно, т.е. из
научных соображений, а не из
"других"
2) В ней много убедительного (я
говорю убедительного, а не верного,
п.ч. материала не знаю)
3) Она крайне неудачна по взятому в
ней тону и вообще "по форме"
4) и главное: ее не следовало писать
(печатать) 13.
Ответьте мне поскорее. Это очень
важно. Как и большинство людей, я
живу в полном внутреннем
одиночестве. Вы как-то написали мне
на книге о незаменимых людях.
Одиночество - это отсутствие
незаменимых людей. Я иногда с
ужасом думаю о том, что большинство
людей вокруг меня можно было бы
снять, а на их место поставить
других, обладающих приблизительно
теми же качествами, например, теми
же научными знаниями, или
интересами, и что я этого почти не
заметила бы. <Две строки жирно
зачеркнуты> В феврале я собираюсь
ехать далеко на север, м.б. к Лопарям
(?), а м.б. только на Мурманск. Не
поедете ли Вы, это совсем ненадолго.
Было бы замечательно. Когда Вы
приедете в Л<ени>нгр<ад>?
Хотите, приезжайте прямо ко мне. У
меня сейчас нечто вроде двух
комнат. Вполне изолирован<н>о.
Можете приехать прямо с вокзала,
особенно позвонив оттуда по
телефону.
Отвечайте мне, не откладывая. Я пишу
сейчас только для того, чтобы
зарабатывать деньги на жизнь, и
чтобы не отвыкнуть от умственного
труда. Импульсов нет. Вот Вам
письмо, как Вы хотели, более
обстоятельное; что касается
серьезности, то Вы когда-то
написали в Зоо о том, что бывают
моменты, когда каламбур веселит не
более, чем язва в желудке 14 (цитирую
по памяти - вероятно, не точно).
Ваша
ЛГин
1 Публикуется
по автографу Л.Я. Гинзбург из архива
В.Б. Шкловского (РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед.
хр. 551). Я глубоко признателен
петербургскому литературоведу А.Н. Дмитриеву,
обратившему мое внимание на этот
документ, и М.Л. Майофис - за помощь в
его подготовке к печати.
2 Т.е. в Государственном институте
истории искусств (ГИИИ).
3 Сергей Арсеньевич Малахов (1902-1973) -
поэт, критик, литературовед.
4 См.: Поэтика V. В этом сборнике
была помещена статья Гинзбург
"Опыт философской лирики
(Веневитинов)" (С. 72-104). Кроме того,
в сборник вошли статьи М.Л. Троцкой
(Тронской) "Литература
современной Германии", Г.А.
Гуковского "О русском
классицизме", Г.Н. Коровина
"Заметки о Пушкине. I", Б.В.
Томашевского "Заметки о Пушкине.
II", К.А. Шимкевича "Бенедиктов,
Некрасов, Фет", С.Д. Балухатого
"Из истории текста пьес
Горького", С.И. Бернштейна
"Опыт анализа словесной
инструментовки".
5 Ревнивое отношение опоязовцев к
участию своих учеников в
деятельности "компании
Жирмунского" было требующей
постоянной оглядки частью
"литературного быта"
младоформалистов. Еще в конце
августа 1928 года Гинзбург писала Б.Я.
Бухштабу по поводу выхода сборника
статей немецких филологов
(Проблемы литературной формы:
Сборник статей / Пер. под ред. и с
предисл. В. Жирмунского. Л., 1928):
"Видал ли ты "Проблемы
литературной формы" под
ред<акцией> Жирмунск<ого>? Там
есть мой перевод за моей подписью.
Признаюсь, я слегка ахнула, когда
убедилась, в какую семейную
компанию я попала. Состав
переводчиков: Мария Лаз<аревна
Тронская>, Гриша <Г.А.
Гуковский>, Тат<ьяна>
Ник<олаевна> Жирмунская, Ильина
и я. Что скажут мэтры?" (Гинзбург
2001: 363).
6 Ср. в позднейшем письме Гинзбург
Б.Я. Бухштабу от 26 февраля 1929 из
Москвы в Ленинград: "Вчера читала
доклад (Веневитинова) в Гахне.
<...> Явился Шкловский, при виде
которого гахновцы затрепетали, как
былинки <...> Но В<иктор>
Б<орисович> был "неожиданно
красив" и кроток. Как это ни
невероятно, но он нашел, что у меня в статье
есть интересные мысли!" (Гинзбург
2001: 368).
7 В.М. Жирмунским было подписано
постановление о готовности
указанного сборника к печати:
"Напечатано по постановлению
Отдела Словесных Искусств ГИИИ.
Председатель Отдела В. Жирмунский.
15.1.1929" (Поэтика V: 4). Скорее всего,
этим "редакция Жирмунского",
действительно, и ограничилась.
Организационной и технической
стороной выпуска сборников
"Поэтика" занимался Б.В.
Казанский, как ученый секретарь
Отдела словесных искусств ГИИИ (им
же были подписаны распоряжения о
печатании 2-го и 3-го выпусков).
8 См.: Тынянов Ю. 1) Пушкин и Тютчев //
Поэтика I: 107-126; 2) Ода как ораторский
жанр // Поэтика III: 102-128.
9 Яков Антонович Назаренко (1893-?) -
литературовед. С 1924 года состоял
научным сотрудником I разряда
Отдела словесных искусств и
председателем Комитета
социологического изучения
искусства ГИИИ, входил в состав
Правления института и в редакцию
издательства "Academia". Читал
курсы и вел семинары по социологии
литературы на Словесном отделении
ВГКИ при ГИИИ.
10 Имеется в виду "теория
литературного быта" Б.М.
Эйхенбаума.
11 Г.А. Гуковский во второй половине
1920-х годов являлся в глазах
опоязовцев верным приверженцем
"компании Жирмунского".
"Сокрушительная потребность
осуществления" (Гинзбург 1989: 314),
которой он обладал (свойственная
отчасти и Жирмунскому),
воспринималась старшими
формалистами исключительно как
проявление конформизма и чистого
карьеризма. Ср. в дневниковой
записи Эйхенбаума от 21 января 1927
года: "Там (в ГИИИ. - Д.У.) полное
разложение, в котором могут
действовать и чувствовать себя
хорошо только такие люди, как
Жирмунский, Виноградов, Гуковский и
т.д." (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л.
4об.).
12 По-видимому, имеется в виду
совместный с обериутами сборник
"Ванна Архимеда", издание
которого так и не состоялось.
13 Вероятно, речь идет об
опубликованной позднее рецензии
(ее ранней редакции?) на книгу
Шкловского "Матвей Комаров,
житель города Москвы" (Л., 1929),
содержавшей основательную критику
историко-литературной работы
Шкловского (см.: Гуковский Гр.
Шкловский как историк литературы //
Звезда. № 1. С. 191-216). Но возможно, что
имеется в виду какая-либо иная
статья, оставшаяся мне неизвестной.
Использованные Гинзбург
криптонимы и данные ею
характеристики делают первое
предположение весьма вероятным.
Ср.: "Гофман жестко говорил о Г.:
"Он думает, что можно взять
академическую статью, прибавить к
ней немного хамства - и тогда
получится журнальный стиль""
(Гинзбург 1989: 91. - Запись 1929 года).
Рецензия Гуковского обидела
Шкловского надолго: "Шкловский
приезжал в начале декабря. <...> Он
все еще не ходит в "квартиру
Гуковского" <...>" (Гинзбург
1992: 174. - Запись 1931 года).
14 См. "Письмо двадцать восьмое"
в книге Шкловского "Zoo, или Письма
не о любви", впервые изданной в
Берлине в 1923 году: "Все это можно
понять, или хорошо зная
неэвклидовскую геометрию, или
дойдя до того, когда каламбур так
мало смешит человека, как язва в
желудке" (цит. по изд.: Шкловский
В. Жили-были. М., 1966. С. 253).
Литература:
Гинзбург 1982 - Гинзбург
Л. О старом и новом: Статьи и очерки.
Л., 1982.
Гинзбург 1989 - Гинзбург Л. Человек за
письменным столом: Эссе. Из
воспоминаний. Четыре
повествования. Л., 1989.
Гинзбург 1992 - Гинзбург Л. Записи
20-х-30-х годов: Из неопубликованного /
Вступ. ст. и публ. А. Кушнера; примеч.
А. Чудакова // Новый мир. 1992. № 6. С.
144-186.
Гинзбург 2001 - Письма Л.Я. Гинзбург
Б.Я. Бухштабу / Подгот. текста, публ.,
примеч. и вступ. заметка Д.В.
Устинова // НЛО. 2001. № 49. С. 325-386.
Каверин, Новиков 1988 - Каверин В.,
Новиков Вл. Новое зрение: Книга о
Юрии Тынянове. М., 1988.
Поэтика I [-V] - Поэтика: Сборник
статей. Л.: Academia (Временник Отдела
словесных искусств / ГИИИ. Вып. I - 1926,
вып. II - 1927, вып. III - 1927, вып. IV - 1928, вып.
V - 1929).
Русская проза - Русская проза:
Сборник статей / Под ред. Б.
Эйхенбаума и Ю. Тынянова. Л.: Academia, 1926
(Вопросы поэтики: Непериодическая
серия, издаваемая Отделом
словесных искусств / ГИИИ. Вып. VIII).
Тынянов 1977 - Тынянов Ю.Н. Поэтика.
История литературы. Кино / Изд.
подготовили Е.А. Тоддес, А.П.
Чудаков, М.О. Чудакова. М., 1977.