ПРЕДИСЛОВИЕ

Главный объект исследования в предлагаемой вниманию читателя книге — не отдельные языковые знаки, а основные классы словесных знаков. Предметом анализа является принцип знака, понимаемый вслед за В. фон Гумбольдтом как «согласованность между звуком и мыслью», между означающим и означаемым. Такая согласованность, в представлении автора, по необходимости должна быть заложена в самом способе связи звуковой стороны языка с содержательной: связующим звеном между этими двумя сторонами, согласно И.А. Бодуэну де Куртенэ, выступает морфологическая (в широком смысле), т.е. грамматическая, сторона языка, его структура, его форма, которая характеризуется иерархическим членением предложений на слова, а слов — на морфемы [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 263].

Поскольку в грамматическом строе языка, в том числе в иерархическом членении на значащие единицы, действуют универсальные, типологические и индивидуально-специфические закономерности, проблема знака и его мотивированности теснейшим образом связана с проблемой языковых сходств и различий.

Различение общего, особенного и единичного в человеке и соответственно разграничение универсальных, групповых и индивидуально-специфических черт в языке не является изначальным.

К выделению разного рода групповых свойств языков — генетических, ареальных, типологических — наука подошла довольно поздно, на рубеже XIX–XX вв., когда было в полной мере осознано, что язык — это общественное явление, существующее и изменяющееся во времени и в пространстве. Четкое разграничение генетического родства, ареального свойства (породнения) и структурного (типологического) сходства находим в трудах И.А. Бодуэна де Куртенэ.

В эпоху античности и в Средние века универсальное в языке противополагается лишь специфическому. Долгое время универсальное связывается с содержательной стороной языковых знаков, а индивидуально-специфическое — с их звуковой стороной, которая считается чисто условной и произвольной в силу господствующих — со времен Демокрита — представлений о произвольности языковых знаков.

Если проследить общую эволюцию взглядов на соотношение в языке универсального, типологического и специфического, то выявляется любопытная закономерность, как будто оставшаяся не замеченной. Содержательная сторона языка, в том числе грамматическая категоризация, казавшаяся когда-то в основе своей универсальной, представляется со временем все более индивидуальной, несмотря на сохранение универсального компонента. В отличие от этого во внешней, звуковой стороне, изначально считавшейся сугубо индивидуальной характеристикой языков, обнаруживается все больше типологических и универсальных свойств.

С точки зрения автора, универсально-типологическое в языке в первую очередь обусловлено такими внутренними сущностными свойствами языка, как членение, категоризация и их иерархическая организация.

В свете этих и других сущностных свойств языка в монографии получают цельносистемное содержательно ориентированное обоснование не только синтагматика, но, что особенно важно, характер и парадигматика используемых в звуковой форме слова сегментных и суперсегментных средств.

Категориально-иерархическая организация языка задает и сам принцип знака. Самый надежный ключ к принципу знака — типологически значимые различия во внешней форме основных классов языковых знаков. Внешняя (означающая) сторона словесного знака представлена разнообразными структурами: морфологической, слоговой, суперсегментной, фонемной. Ведущую роль в собственно звуковой форме словесных знаков играет «старшая» характеристика внешней формы слова — его морфологическая структура, не случайно ставшая основой первых типологических классификаций языков. Вследствие иерархических отношений слова с предложением и морфемой сегментная и суперсегментная организация слова оказывается неодномерной, особенно в случае функционально различного членения базовой — морфологической — структуры слова на словообразовательную, словоизменительную, морфемную.

В соответствии с иерархией характеристик внешней формы слова обоснование системной грамматической мотивированности означающего и его связи с означаемым в структуре знака осуществляется поэтапно.

В Части I «Принцип знака в свете сущностных свойств языка» анализируются: морфемное строение разных классов слов, их слоговая, морфемно-слоговая, морфо-ритмическая и суперсегментная организация, а также ритмообразующий потенциал.

В Части II «Универсальное и типологическое в звуковой форме слова» раскрываются универсальные и типологические закономерности, действующие в фонемной структуре словесного знака — там, где их обнаружить и разграничить труднее всего.

Книга была задумана давно и писалась долго. По многим причинам. Не все задуманное удалось осуществить. Исследованный за многие годы материал, частично использованный при освещении поднятых в книге проблем, — это, конечно, капля в море. Но все же и эта капля — капля моря. И она в большей или меньшей степени отражает свойства, присущие морю в целом.

Выборочно представленные в монографии разнообразные количественные данные призваны главным образом осветить существующие в языке–речи закономерные тенденции. (Поэтому не следует придавать особого значения «точности» абсолютных и относительных характеристик, местами явно чрезмерной. Она действительна лишь для конкретного словаря или текста.)

Публикуя на протяжении ряда лет результаты исследования словесного знака в том или ином аспекте, я считала необходимым всякий раз определять связь данного аспекта с сущностными свойствами языка, с тем чтобы показать таким образом и его цельносистемный характер, и универсальность действующих закономерностей, несмотря на типологические и индивидуально-специфические особенности их реализации в каждом отдельном языке. Мысль об определяющей роли сущностных свойств — символичности, членораздельности, категоризации, иерархической организации и диалогической природы языка, асимметрии/симметрии в соотношении двух его планов, многомерности и неопределенности языковых единиц — проходит рефреном через всю книгу. Отсюда неизбежные повторы, которые я пыталась минимизировать, не считая, однако, возможным и правильным их полное исключение при решении поставленных задач.

Выражаю искреннюю признательность глубокоуважаемым рецензентам монографии Михаилу Кузьмичу Румянцеву и Лине Ивановне Шкарбан, а также всем коллегам, принявшим участие в обсуждении результатов исследования при личных встречах и на многочисленных международных и всероссийских научных форумах. Все замечания и конструктивные пожелания были с благодарностью приняты и учтены при подготовке рукописи к печати.

Сердечное спасибо моей сестре Нине Георгиевне Зубковой за подготовку рукописи к печати. Только благодаря ее терпению, доброте и самоотверженности книга увидит свет.

Часть I

ПРИНЦИП ЗНАКА В СВЕТЕ СУЩНОСТНЫХ СВОЙСТВ ЯЗЫКА

ВВЕДЕНИЕ

По мере изучения языка становится все очевиднее, что он гораздо более системен, чем представляется, и что так называемые «асистемные» его проявления оказываются таковыми лишь до той поры, пока мы не найдем им объяснения. Это относится и к представлению о произвольности языкового знака, укоренившемуся начиная с Демокрита и Аристотеля уже в античности и утвердившемуся в современном языкознании благодаря Ф. де Соссюру.

Если вслед за Ф. де Соссюром трактовать произвольность знака как «отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим» [Соссюр 1977: 102], то надо согласиться и с его пониманием языка как «хаотичной по природе системы». Коль скоро «вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака» и в ней, как и в знаке, отсутствует «необходимая» связь между двумя ее сторонами — планом содержания и планом выражения, произвольность (немотивированность) знака означает немотивированность, неорганизованность, хаотичность системы [Там же: 165].

Однако представление о произвольности языкового знака входит у Ф. де Соссюра в противоречие с его же утверждением о «косистематической природе знаков» [Соссюр 1990: 149]. Согласно Ф. де Соссюру, определяющим фактором в языке как системе знаков является система, сводимая им к совокупности отношений [Соссюр 1977: 160], т.е. к структуре. Только «система приводит к члену» (цит. по: [Слюсарева 1975: 53]), поскольку «языковые единицы как значимости, то есть как элементы системы» [Соссюр 1977: 165], производны от действующих в ней отношений — ассоциативных (парадигматических) и синтагматических.

Единства ассоциативного и синтагматического порядка, это признает и Ф. де Соссюр, ограничивают произвольность знака [Там же]. Если последовательно придерживаться этой точки зрения, то в языке вообще не может быть абсолютно произвольных знаков. Словообразовательно немотивированные знаки не являются произвольными, так как и они мотивированы ассоциативными и синтагматическими связями с другими элементами системы. Следовательно, прав Э. Бенвенист: в отвлечении от навязанного извне элемента, т.е. объективной реальности, «если рассматривать знак в самом себе, а значит, как носитель значимости, произвольность непременно оказывается исключенной» [Бенвенист 1974: 95]. Вопреки Ф. де Соссюру, соединение между означающим и означаемым «следует признать необходимым, поскольку, существуя друг через друга, они совпадают в одной субстанции» [Там же: 96].

Дело, однако, осложняется тем, что сам Ф. де Соссюр исключал какую-либо субстанциональность в языке: «язык есть форма, а не субстанция» [Соссюр 1977: 154]. Знак как двусторонняя психическая сущность — это прежде всего «связывающее оба его компонента отношение» [Там же: 147], но никак не субстанция или две субстанции [Соссюр 1990: 129]. И хотя, как утверждает Ф. де Соссюр, «в языке понятие есть свойство звуковой субстанции, так же как определенное звучание есть свойство понятия» [Соссюр 1977: 135], и вообще «в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли», однако уже по причине нерелевантности субстанции «выбор определенного отрезка звучания для определенного понятия совершенно произволен» [Там же: 145].

В отличие от Ф. де Соссюра, исходившего из принципа оппозитивного дуализма, Э. Бенвенист в анализе значащих единиц руководствуется принципом двустороннего единства формы и значения как совмещенных свойств, которые выделяются в иерархически организованной структуре языковых уровней, обусловливающей оборачиваемость формы и значения. Именно «совмещенная субстанциональность обеспечивает структурное единство знака» [Бенвенист 1974: 93].

Ею же, очевидно, можно объяснить (по крайней мере, отчасти) и ту «согласованность между звуком и мыслью» [Гумбольдт 1984: 75], в которой воплощается сформулированный В. фон Гумбольдтом принцип знака. Но если следовать духу учения В. фон Гумбольдта и прямым его высказываниям по этому поводу [Там же: 120–124], то согласованность между двумя сторонами языкового знака не является автоматическим следствием совмещенной субстанциональности. В языковой деятельности такая согласованность вырабатывается — в соответствии с потребностями мыслительного развития — благодаря непрерывному воздействию духа на звук и в результате взаимодействия сил, создающих обозначаемое, с силами, создающими обозначающее. Свидетельством тому может служить редукция знаменательных элементов в случае их грамматикализации. Ясно, что такого рода взаимодействие между двумя сторонами языкового знака исключает его произвольность, о чем недвусмысленно заявлял сам В. Гумбольдт: «Тот, кто задумывался когда-либо над природой языка, не осмелится утверждать, что язык — это совокупность произвольных или случайно употребляющихся знаков понятий, что слово не имеет другого назначения и силы, кроме того, чтобы отсылать к предмету, представленному либо во внешней действительности, либо в мыслях» [Там же: 324].

Главное в сформулированном В. фон Гумбольдтом принципе знака — это, в конечном счете, сопряжение в нем мира внешних явлений и внутреннего мира человека, природного начала с человеческим духом, объективного и субъективного (см. ниже 1.2.2.). Осмысление принципа знака в полном объеме не может игнорировать тот факт, что «Человек составляет единую функциональную систему с Природой и Культурой» [Винарская 2007: 356].

Цель настоящей работы скромнее — попытаться прояснить, на чем основывается и в чем проявляется связь звучания и значения во внутреннем строе языка. В. фон Гумбольдту казалось совершенно очевидным, что «существует связь между звуком и его значением; но характер этой связи редко удается описать достаточно полно, часто о нем можно лишь догадываться, а в большинстве случаев мы не имеем о нем никакого представления» [Гумбольдт 1984: 92]. Последнее, по-видимому, неизбежно, если, по традиции, иметь в виду индивидуальные лексические значения (периферические явления звукоподражания и звукосимволизма не в счет). Более перспективным путем к достижению поставленной цели является анализ в плане выражения исходного семантического противоположения «лексическое/грамматическое», во-первых, и базовых семиологических классов слов, во-вторых.

Несмотря на всю трудность анализа языковых значений [Кацнельсон 2001: 587; Мельчук 1997: 241], лексические и грамматические значения поддаются разграничению. Основой разграничения могут служить свойства, выделенные И.А. Мельчуком. Лексические значения «1. …составляют большинство в инвентаре значений, 2. образуют открытое множество, 3. связаны с внеязыковой действительностью скорее непосредственно, 4. не очень четко структурированы». Грамматические значения 1. в инвентаре всегда в меньшинстве, составляя не более 1/10 000 инвентаря значений; 2. образуют закрытое множество; 3. если и связаны с внеязыковой действительностью, то скорее опосредованно, отражая главным образом концептуализацию мира носителями языка; 4. очень четко структурированы, образуя систему оппозиций [Мельчук 1997: 242–243].

Определяющим в данном перечне свойств лексических и грамматических значений является их отношение к внешнему миру и к человеку. Это отношение обусловливает открытость/закрытость и количественное соотношение лексических и грамматических значений, а потенциальная неисчислимость/исчислимость значений, в свою очередь, влияет на степень их структурированности.

Количественные различия в инвентаре значений предопределяют различия в наборе используемых для их выражения звуковых средств в парадигматике и расхождения в сложности экспонентов выражаемых значений в синтагматике. Соответственно должны различаться такие носители указанных значений, как знаменательные и служебные слова и морфемы. Далее в соответствии со степенью лексичности/грамматичности различия в плане выражения должны распространяться в морфемике на противоположение словообразовательных и словоизменительных морфем. В языках с развитым словообразованием и словоизменением в выражении лексических, словообразовательных и словоизменительных значений прослеживается определенная градация как по количеству используемых для этих целей фонем, так и по протяженности соответствующих морфем. В лексике, надо думать, должны различаться своей внешней формой также собственно-знаменательные и местоименные слова, а среди собственно-знаменательных слов — такие базовые и как будто универсальные части речи, какими считаются имена существительные и глаголы, функциональное различие между которыми (за существительными закреплена номинативная функция, за глаголами — предикативная) сообразуется с большей лексичностью существительных сравнительно с более грамматичными глаголами.

В случае соотносительности внешней формы классов слов с указанной иерархией можно говорить о категориально-иерархическом характере системной мотивированности словесных знаков. При этом имеются в виду категории в широком смысле, т.е. классы, общие разряды, группы и в том числе части речи, «под которые содержание этого слова подводится наравне с содержанием многих других» [Потебня 1958: 35]. Рассматриваемые здесь категории представляют собой основные семиологические классы слов — называющие/характеризующие, разделяющиеся в свою очередь на идентифицирующие и предицирующие, с одной стороны, и неназывающие, включающие дейктические (шире, указательно-заместительные) и связочные знаки — с другой.

В ходе анализа, в особенности при определении степени лексичности/грамматичности языка, учитываются и грамматические категории в узком смысле слова — как определенные системы противопоставленных друг другу рядов грамматических форм с однородным значением, которые являются признаками частей речи [Бондарко А.В. 2002: 206]. Наличие/отсутствие таких категорий и их характер обусловливают положение языка на шкале лексичности/грамматичности.

Сосредоточение внимания в этой книге на плане выражения, т.е. на «внешней», «технической», «звуковой» форме языка, как называет ее В. фон Гумбольдт, не случайно. Связь между звучанием и значением предполагает выводимость значения из звучания, с одной стороны, и соответствие звучания выражаемому значению — с другой.

Когда говорят о мотивированных знаках, о мотивированности слова, в сущности, речь идет о выводимости его значения. Именно эта цель — выведение значения слова, мотивация обозначаемого в том «непрерывном деривационно-мотивационном процессе» [Голев 1989; Шкуропацкая 2003], который характеризует «жизненный цикл слова» [Поликарпов 1998], — преследуется при семасиологическом подходе: и тогда, когда выясняют деривационные связи между производным словом и производящим(и), и тогда, когда в ходе анализа мотивационных отношений между лексическими единицами вскрывается внутренняя форма слова, его морфосемантическая структура и на основе соотносительности с однокоренными и одноструктурными лексическими единицами устанавливается лексическая и структурная мотивированность слова.

Выявление лексической и структурной мотивированности слова означает определение мотивировочного и классификационного признаков (об)означаемого [Блинова 2007: 386]. Вот почему основатель томской мотивологической школы О.И. Блинова подчеркивает лексиколого-семасиологическую направленность мотивологии как науки о мотивированных словах [Там же: 4, 16–17]. Объяснение собственно звуковых особенностей выражения соответствующих значений выходит за рамки семасиологического направления. Так, на основе соотнесенности слова березник с однокоренным береза и одноструктурными ельник, осинник и т.п. осуществляется членение лексемы на значащие сегменты берез/ник и через посредство мотивационного значения ‘лес (из) берез’ получает обоснование лексическое значение ‘роща или лес, состоящий из одних берез’. Но мотивологический анализ, так же как словообразовательный, не объясняет звуковую форму мотивированного слова и выделяемых в нем сегментов, в частности восходяще-нисходящую звучность консонантной структуры слова, градуальное различие в протяженности корня, суффикса и флексии и т.д.

Между тем «означивать (signifier), — учит Ф. де Соссюр, — это не только наделять знак понятием, но также и подбирать знак понятию» [Соссюр 1990: 152], и семасиологический подход к знаку должен быть дополнен ономасиологическим, чтобы выявить соотношение внешней, звуковой стороны значащих единиц с передаваемым значением.

Хотя проблема соответствия звучания значению была поставлена уже в античных спорах о сущности именования, лингвистическому изучению знаков в этом направлении долгое время мешало то обстоятельство, что звуковая сторона значащих единиц представлялась исключительно дискретной, иерархически неорганизованной, внутренне неупорядоченной и даже хаотичной (особенно во флективных языках) [Солнцев 1971: 273ч]. Тем самым укреплялась убежденность в произвольности языковых знаков. Этому способствовало также то, что первоначально во внешней, звуковой форме языка, представляющей собой «подлинно конститутивное и ведущее начало различия языков» [Гумбольдт 1984: 75], видели исключительно идиоэтнический феномен.

В этих условиях принципиально важно рассмотреть звуковую форму методом восхождения от абстрактного к конкретному («от менее содержательного к более содержательному знанию») [ФЭС 1989: 100] сквозь призму сущностных, а значит, универсальных свойств языка, распространяющихся и на языковой знак.

В понимании сущности языка и природы языковых знаков (глава 1) автор опирается прежде всего и главным образом на классиков теоретического языкознания. Из них первыми должны быть названы создатели синтезирующих, системных концепций, не просто сохраняющих свою актуальность и по сей день, но заложивших основы современной — когнитивной — парадигмы научного знания. Это В. фон Гумбольдт, А.А. Потебня и И.А. Бодуэн де Куртенэ, Г. Гийом, которые исходили в своих лингвистических воззрениях из триединства мира, человека и его языка. (Анализ их учений и других ключевых концепций, а также важнейших знаковых теорий начиная с античности по XX век включительно дан в книгах [Зубкова 2002/2003; 1999/2003].)

Ключом к принципу знака вообще и в ономасиологическом аспекте в частности являются такие сущностные свойства языка, которые характеризуют язык как знаковую систему. Поскольку система в общенаучном понимании — это выполняющая некие функции в надсистеме целостная совокупность элементов (членов), связанных определенными отношениями, постольку членораздельность (выделение планов, уровней, единиц разного формата на основе иерархических, парадигматических, синтагматических отношений) оказывается базовой характеристикой языковой системы и самого знака как двусторонней сущности. Членораздельность, в свою очередь, теснейшим образом сопряжена с категоризацией, которая предполагает объединение вычленяемых элементов в некие совокупности, включая группы, разряды, классы языковых знаков. В обеспечении целостности языковой системы главную роль играют иерархические отношения между вычленяемыми значащими единицами, обусловливающие многомерность элементов иерархического ряда, и в частности, как показал Э. Бенвенист, соотносительность формы и собственно языкового структурного значения знаковых единиц.

Таким образом, к числу сущностных свойств языка, воздействующих, по-видимому, и на типичный словесный знак, должны быть отнесены: членение (членораздельность), категоризация, характер которой определяет соотношение лексического и грамматического, иерархия (в членении и категоризации), многомерность словесного знака вследствие иерархических отношений, которые характеризуют язык как знаковую систему с двойным означиванием — семиотическим и семантическим. Соотношение этих свойств друг с другом можно представить в следующем виде:

членение ←	—	→ категоризация
↓		↓
иерархия
↓
многомерность

Ввиду универсальности указанных свойств «языки изоморфны: в основе их структуры лежат одни и те же общие принципы» [Якобсон 1963: 95]. Однако степень реализации этих свойств различна. Глубина иерархического членения языкового целого, способ категоризации (особенно состав и характер частных, собственно грамматических категорий), степень лексичности/грамматичности различаются от одного типа языков к другому.

Соответственно и принцип знака, его системная мотивированность также выявляются с разной степенью полноты, наиболее полно — в языках с завершенным иерархическим членением языкового целого и последовательной грамматической категоризацией, особенно если в данном языке «фонетические возможности благоприятствуют выполнению внутренних требований» [Гумбольдт 1984: 124], например, если этот язык располагает такими суперсегментными средствами, которые позволяют вскрыть категориально-иерархическую организацию словесного знака в плане выражения.

В системной мотивации словесных знаков участвуют все типы отношений.

На основе парадигматических отношений осуществляется категоризация и знак обретает категориальную мотивированность, включаясь — в зависимости от типа категоризующего признака (классифицирующего или модифицирующего) — в определенную общую или частную категорию. (Средством категориальной мотивированности общих классифицирующих категорий — таких, как части речи — может служить наличие/отсутствие модифицирующих категорий у данной классифицирующей категории, а в случае их наличия — характер собственно грамматических, в трактовке А.В. Бондарко, модифицирующих категорий, закрепленных за данной классифицирующей категорией.)

Синтагматические отношения, основанные на линейном характере языка [Соссюр 1977: 155], обусловливают протяженность означающих. Различие в протяженности означающих служит различению общих и частных категорий. (Ср. с этой точки зрения знаменательные и служебные слова, с одной стороны, и выражение положительной, сравнительной, превосходной степени у качественных прилагательных, единственного и множественного числа у имен существительных и глаголов, с другой стороны [Якобсон 1983: 110].)

Особо следует выделить вклад иерархических отношений, в первую очередь интегративных, в ограничение произвольности. Говоря об относительной мотивированности знаков, Ф. де Соссюр связывает ее с возможным синтагматическим анализом на базе имеющихся ассоциативных элементов. Знак относительно мотивирован в случае его разложения на единицы низшего уровня [Соссюр 1977: 164]. Но, как показал Э. Бенвенист, единица является различительной для данного уровня, если она может быть идентифицирована как составная часть — интегрант — единицы высшего уровня. Соответственно свойства словесного знака (в том числе его немотивированность/мотивированность) могут быть определены, если слово рассматривается не только в отношении к другим словам, но и в отношении как к низшим, так и к высшим единицам языка. В теории И.А. Бодуэна де Куртенэ требование такого трехмерного анализа распространяется на все единицы языка (см. об этом: [Зубкова 2002/2003: 320–324]). Способность слова быть составной частью предложения определяет значение слова, актуализирующееся в предложении при семантическом означивании.

Если, вслед за С.Д. Кацнельсоном, понимать под актуализацией переход из общего в отдельное, из абстрактного в конкретное, то актуализации служит и «в актуализации заложена вся грамматика. … Ибо актуализация предполагает не только конкретизацию слова в пределах данной обобщенной (родовой) абстракции, но также конкретизацию отношений между словами, которые могут быть различными, конкретизацию связей между разнородными абстракциями и между отражающими их словами» [Кацнельсон 2001: 563–564]. А так как грамматика, или, в определении И.А. Бодуэна де Куртенэ, «морфологическая сторона языка», «морфологическая артикуляция», представляет собой «способ, каким звуковая сторона связана с психическим содержанием» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 133], то и «согласованность мысли и звука» в языковых знаках осуществляется через грамматику как «исключительно языковое начало». Значит, в основе принципа знака лежит «морфологическая артикуляция, состоящая в членении предложения на слова, слов же — на значащие части» [Там же: 263].

Вследствие указанных иерархических связей между значащими единицами звуковая форма слова несет на себе печать семантического означивания в составе предложения, с одной стороны, и морфемного членения — с другой (глава 2). Членораздельность и категоризация обусловливают весь звуковой строй языка вплоть до орфоэпической вариативности (главы 3, 4).

Специфику звуковой формы языка в ее целостности, равно как фонемную, слоговую, суперсегментную организацию слова во многом определяет его морфологическая структура, которая по праву столь долго находилась в фокусе типологических изысканий. Значимость морфологической структуры слова, в том числе для обоснования принципа знака, задается тем, что в составляющих ее морфемах как минимальных значащих единицах языка план содержания непосредственно сопрягается с планом выражения.

При рассмотрении морфемного строения разных классов слов как важнейшего аспекта их внешней формы в центре внимания находятся две характеристики: лексичность/грамматичность морфем, обусловливающая не только их протяженность, но и агглютинативную или фузионную технику связи морфем в составе слова, и степень сложности морфемного строения, помогающая вскрыть значимость линейного характера означающих, их протяженности в разграничении классов слов. Сравнительный анализ морфемного строения имен существительных и глаголов в плане выражения, помимо указанной количественной характеристики, измеряемой индексом синтеза, включает в себя также описание типовых морфемных структур и конкретных морфемных моделей, иерархия которых меняется в зависимости от характера текста (раздел 2.3.2.), выявляя таким образом одну из специфических черт текста как сложного знака.

При двояком членении языкового целого морфема как минимальная значащая единица коррелирует со слогом как минимальной произносительной единицей. Соотношение морфемы и слога, морфемного и слогового членения — важнейшая из характеристик, раскрывающих принцип знака (глава 5).

Обладая двумя планами, морфологические структуры — словообразовательная, словоизменительная, морфемная — могут выступать то в качестве означаемых (например, по отношению к акцентной организации слова) (главы 6, 7), то в качестве означающих, как в поэтической речи, где морфемная структура обнаруживает ритмообразующий потенциал, причем разный у разных частей речи (глава 8).

Итак, если принцип знака понимать в первую очередь в смысле согласованности двух сторон языкового знака друг с другом, то обосновать принцип знака и, следовательно, объяснить связь между звучанием и значением — это значит объяснить системную обусловленность и соответственно мотивированность внешней, звуковой формы языка вообще и его значащих единиц в частности сущностными свойствами языка и такими основополагающими особенностями плана содержания, как характер категоризации и соотношение лексического и грамматического. В свою очередь, обоснование мотивированности плана выражения планом содержания означает принципиальную возможность цельносистемного описания каждого отдельного языка и построения цельносистемной типологии языков на детерминантной основе.

Насколько реально такое описание, можно судить по последней, объяснительной, главе, где на примере русского языка раскрывается грамматическая обусловленность звукового строя. По данным проведенного анализа, закономерности русского звукового строя коренятся в завершенном иерархическом членении языкового целого и в последовательно проведенной грамматической категоризации.

Системная мотивированность знака, как показано в заключении, заложена в категориально-иерархической организации языка, своеобразие которой в каждом данном языке определяется глубиной иерархического членения языкового целого, с одной стороны, характером и степенью развития грамматической категоризации — с другой.

* * *

В Части I выборочно использованы — часто в переработанном и исправленном виде и в иной интерпретации — данные, полученные под руководством и при участии автора ее учениками. Всем им я приношу свою глубокую благодарность. Ссылки на их работы, выделенные в списке литературы звездочкой *, даны в соответствующих разделах.

Программа исследования включает широкий круг вопросов. Одни решаются на материале языков различных типов — вьетнамского, китайского, йоруба, индонезийского, бурятского, уйгурского, хакасского, арабского, английского, армянского, маратхи, русского. Другие изучаются в основном на материале русского языка, который благодаря развитому флективному строю принадлежит к так называемым «полным структурам» (по Е. Куриловичу).

Значительное число работ сопоставительно-типологического плана посвящено анализу двоякого членения в текстах основных функциональных разновидностей.

Комплексные словообразовательные единицы и лексико-семантические категории исследуются только на материале русского языка.

Глава 1

СУЩНОСТНЫЕ СВОЙСТВА ЯЗЫКА И ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

1.1. Сущностные свойства языка и его детерминанта

1.1.1. Язык как форма мысли

Язык как форма — понятие чрезвычайно емкое, глубокое, многоаспектное, но прежде всего это форма мысли. Соответственно философское понятие формы применительно к языку истолковывается по-разному в зависимости от того, как определяются его функции по отношению к мышлению и каким оно представляется.

В рационалистической интерпретации по отношению к мышлению, уже обладающему собственной внутренней организацией, оперирующему готовыми законченными понятиями как элементами содержания, язык выступает, скорее, в качестве формы — morphē и служит внешнему оформлению, выражению мысли, оставаясь в основе своей пассивным началом. Эта пассивность, исключающая активное влияние языка на формирование уже каким-то образом сформированной мысли, не означает, однако, ни абсолютной зависимости языка от мышления, ни обязательного и полного их тождества. Согласно воззрениям авторов Пор-Рояля, несмотря на определяющее влияние структуры логического суждения на грамматическую категоризацию, в языке действуют не только законы разума, но также эмоции, воля, капризы и прихоти говорящих. Наконец, языку свойственны закономерности собственно языкового выражения, диктуемые линейным характером материальной — звуковой — стороны, которая представляет собой протяженную субстанцию.

Когда под влиянием сенсуализма наряду с мышлением, осуществляемым в языковой форме, вычленяется неопределенное, бесформенное доязыковое мышление, оно, в сущности, характеризуется в духе Платона и Аристотеля как чистая первая материя. По отношению к этому бесформенному мышлению язык выступает уже не как форма–morphe, но как форма–эйдос, активное творящее начало, под действием которого лишь заданная в первичной мыслительной материи возможность мышления превращается в действительность, потребность в понятии претворяется в понятийное мышление. Сходным образом язык как форма воздействует на столь же неопределенную и изначально бесформенную звуковую материю, в результате возможность высказывания осуществляется в действительной речи.

Итак, вычленение — благодаря форме–эйдосу — оформленной мыслительной и звуковой материи, противопоставление той и другой первичной — бесформенной, не-«окачествованной» — материи, с одной стороны, и форме — с другой, позволяет, во-первых, разграничить разные типы мышления (доязыковое и языковое), а во-вторых, четко различить язык и речь.

Однако первоначально в лингвистической теории, в частности в трудах В. фон Гумбольдта, чтобы выявить собственно языковое, отделить общее для всех языков от индивидуального, установить природу межъязыковых различий, за пределы языка выводится лишь неоформленная материя. Оформленная материя и сама форма — и соответственно речь и язык — мыслятся в единстве. Полагая, что язык как таковой имеет дело исключительно с уже получившей оформление материальностью, В. Гумбольдт подчеркивает в нем синтез, единство, целостность оформленной материи и собственно формы и, вполне отчетливо разграничивая язык и речь, не разводит их так резко, как Ф. де Соссюр и его последователи.

В постгумбольдтовскую эпоху — не без влияния самого В. Гумбольдта — все более осознается психическая сущность языка, причем осознание мыслеобразующей функции языковой формы, языкового моделирования переплетается с осознанием места бессознательного в человеческой психике и роли языка в переходе от бессознательного к сознанию. Внимание лингвистов все больше акцентируется не столько на единстве идеального и материального в языке, сколько на различии между ними в целях выявления относительно неизменного и устойчивого, постоянного, иначе говоря, инвариантного аспекта языковой системы. В соответствии с этим собственно форма противопоставляется далее не только бесформенной материи, нерасчлененному материалу, но и сформированному материалу/субстанции, причем сама форма понимается неоднозначно. У А.А. Потебни, Э. Сепира, Г. Гийома, как ранее у В. Гумбольдта, форма сохраняет свою отражательную сущность, тогда как у Ф. де Соссюра и особенно последовательно у Л. Ельмслева она сводится исключительно к совокупности отношений, связей, зависимостей. Тем не менее и те, и другие определяют язык как форму.

Настойчивое сведeние языка к форме в самых разных лингвистических концепциях тесно связано с поисками в нем собственно языкового, с определением сущности языка.

Начиная с Демокрита к сущностным свойствам языка относят членораздельность и символичность (знаковость). Именно эти свойства В. Гумбольдт считает самобытнейшим существом языка, а А.А. Потебня относит к общечеловеческим. Однако оба эти свойства могут быть сведены к понятию формы, ибо в их основе, как и в основе понятия формы, лежат отношения. Язык — форма и ввиду своей знаковой природы, и как область членораздельности. Знак уже в силу своей заместительной функции и вследствие своей зависимости от других знаков в системе немыслим вне отношений как к внеязыковой действительности, так и в самом языке. Членение звуковой и мыслительной материи осуществляется только в их взаимосвязи. Членение языкового целого на элементы производно от связывающих их отношений: иерархических, парадигматических, синтагматических, эпидигматических.

Формообразующая функция отношений не ограничивается тем, что благодаря им осуществляется вычленение элементов языка. Совокупность элементов (даже если это уже вполне оформленные, членораздельные элементы) еще не есть форма, ибо форма должна обладать, кроме того, такими свойствами, как единство, целостность, и, следовательно, в языковом мышлении должно существовать «некое преобладающее качество», обусловленное духом народа, способом его укоренения в действительности — нацеленностью его на воображение или анализ, на чувственное созерцание, внутреннее восприятие или отвлеченное мышление.

Это преобладающее качество языка (его детерминанта), а значит, и духовное своеобразие народа, как показал В. Гумбольдт, полнее всего раскрывается в грамматике, и именно потому, что она состоит исключительно из интеллектуальных отношений. Ведущая роль грамматических связей, категорий и моделей в структурировании языкового целого объясняет, почему понятие языка как формы и представление о собственно языковом связывается прежде всего с грамматикой (или «морфологией» в широком смысле слова, как у И.А. Бодуэна де Куртенэ) и почему формализованность отождествляется у Э. Сепира с грамматичностью.

В соответствии с двумя видами материи, соотнесенными в языке как форме в целом и в его грамматическом строе в частности, обычно разграничиваются две стороны языка — внешняя, собственно формальная (форма выражения) и как бы встраивающаяся в нее внутренняя, содержательная (форма содержания).

Далее начинаются расхождения, иногда весьма существенные, относительно состава и строения каждой из сторон, характера связи между ними.

Внешняя, собственно формальная, сторона либо трактуется очень широко, как у В. Гумбольдта, и включает в себя наряду со звуковой системой весь «внешний» строй, все строевые компоненты (словообразование, словоизменение, синтаксис), либо сводится исключительно к звучанию. При этом сама звуковая сторона то мыслится как оформленная материя, то редуцируется до одних звуковых различий (значимостей), исключающих звуковую субстанцию.

Сходным образом и содержательная сторона толкуется по-разному в зависимости от того, признается или нет ее отражательная сущность, а тем самым и основополагающее значение для языка противостояния вселенной и человека, внешнего и внутреннего мира.

В первом случае принимается, что языковое содержание все же сохраняет отражательную природу мыслительного содержания и представляет собой образ образа внешнего мира. В результате означаемое языкового знака имеет иерархическую структуру, компоненты которой связаны отношениями мотивации, отношениями последовательного намекания — от семантически наиболее бедного носителя языкового содержания к полнокровному мыслительному содержанию.

Во втором случае языковое содержание оказывается чистой концептуальной значимостью.

Но так или иначе в лингвистике постепенно утверждается мысль о нетождественности языкового и мыслительного содержания, о формальном характере языкового содержания по отношению к мыслительному.

Весьма показательно в этой связи само обозначение в исследуемых концепциях базовых типов языковых значений. (В современном терминологическом употреблении, это лексические и грамматические значения.) Поскольку понятие содержания включает в себя материю и форму как снятые моменты, В. Гумбольдт различает в языковом содержании два основных типа значений — значения материальные и значения формальные. Позднее, когда форма отождествляется с совокупностью отношений, то есть со структурой, Э. Сепир противопоставляет материальным значениям реляционные, а Г. Гийом разграничивает понятийные и структурные идеи в плане содержания и материальные и формальные части слов в плане выражения.

Несмотря на существенные различия в понимании формальной природы языка, даже в самых полярных концепциях единодушно признается нераздельная связь и, более того, взаимозависимость между обеими сторонами языка как формы. В частности, и В. фон Гумбольдт, и Ф. де Соссюр солидарны в том, что только благодаря указанной взаимозависимости в синтетической (синтезирующей) деятельности на основе согласованности между мыслью и звуком становится возможным членение в обеих сферах и обоюдное разграничение единиц.

Определение характера связи между двумя формами существенно зависит от того, принимается ли во внимание их материальная основа. Полное изъятие оформленной материи/субстанции из языковой формы заставляет признать эту связь произвольной, ибо сведение каждой из форм к одним значимостям с полным исключением оформленной материи/субстанции снимает вопрос о примате одной формы над другой, и тогда содержание и выражение оказываются равными во всех отношениях сущностями, которые определяются только противопоставительно и соотносительно, так что становится безразличным, какую форму называть содержанием, а какую — выражением.

Только с включением в форму оформленной материи, когда язык рассматривается не просто как форма, но форма мысли, активно воздействующая на саму мысль, язык оказывается таким единством двух форм, в котором возможна их самоидентификация, их относительная автономность, но при этом ведущую роль играет мыслительная, интеллектуальная форма, выступающая в качестве содержания по отношению к внешней, звуковой форме.

Лишь при таком подходе не только язык, но и речь предстает как функционально обусловленное единство содержания и формы.

Единство языкового содержания и языковой формы, или, по В. Гумбольдту, внутренней и внешней формы (а следовательно, и формы в целом), обусловлено генетически: они образуются лишь во взаимодействии мыслительной и звуковой материи. Поэтому форма как структурированное целое не может не включать в себя базовое отношение между обеими своими сторонами, и по той же причине оно не может быть произвольным. Категориальный характер мышления и самого языка, ярче всего проявляющийся в грамматической категоризации — в силу ее большей обобщенности, с необходимостью предполагает категориальный характер связи между планом содержания и планом выражения, равно как и категориальную мотивированность означающих и их связи с означаемыми в иерархической структуре языковых знаков.

1.1.2. Сущностные свойства языка в их взаимодействии и функциональной обусловленности

Язык как система знаков в определении классиков языкознания — В. фон Гумбольдта, А.А. Потебни, И.А. Бодуэна де Куртенэ, Э. Сепира, Э. Бенвениста — обладает двумя универсальными (и, как будет показано ниже, взаимосвязанными) сущностными свойствами. Это символичность и членораздельность.

И то и другое диктуется потребностями мышления, состоящего в разделении и соединении, анализе и синтезе. Для понимания истинной природы и назначения языка необходимо иметь в виду, что «анализ [мысли] производится и может быть произведен только при помощи знаков» [Кондильяк 1983: 238] и «пользование знаками есть истинная причина развития воображения, созерцания, памяти» [Кондильяк 1980: 99]. Язык служит познанию мира и взаимопониманию между людьми именно потому, что, согласно Кондильяку, является аналитическим методом, эффективность которого обеспечивают связи и аналогии знаков.

Взаимосвязь членораздельности и символичности проявляется в изоморфизме языкового целого и отдельного знака: двуплановая организация языка соотносится с двусторонностью знака.

Дальнейшее членение языкового целого и его уровневая организация обусловлены свойствами языкового знака. Типичный языковой знак, каковым является слово, в силу своей неопределенности (о чем ниже) нуждается в актуализации. Актуализация знака, выявляющая его референтные связи с обозначаемым и тем самым восполняющая недостаточность семиотического означивания семантическим, осуществляется в составе предложения [Бенвенист 1974: 87–89]. Целям актуализации служит грамматическая категоризация. Осуществлению категоризации в так называемых «формальных», «грамматических» языках способствует «различение морфем, создающее инвентарь формальных классов и подклассов» [Там же: 25]. Таким образом, в своей иерархической организации «естественный язык представляет собой результат процесса знаковой символизации на нескольких уровнях» [Там же: 42].

Членораздельность, как показал И.А. Бодуэн де Куртенэ (прежде всего на примере звуковых элементов), предполагает оформленность языковых единиц благодаря 1) определенным взаимным отношениям (на основе ассоциаций по смежности и по сходству) [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 259] и 2) взаимодействию двух членений языкового целого — фонетического членения и «морфологической артикуляции», состоящей в последовательном иерархическом членении значащих единиц (предложений на слова, слов на морфемы) [Там же: 263]. Отсюда сложность языковых единиц, которую Н.В. Крушевский объясняет иерархическими отношениями, а Ф. де Соссюр выводит из совокупности ассоциативных (парадигматических) и синтагматических отношений. Так или иначе, «язык — это … такая алгебра, где имеются лишь сложные члены системы» [Соссюр 1977: 154].

Сложности языковых единиц сопутствует, согласно Н.В. Крушевскому, их неопределенность [Крушевский 1998: 102–104], выражающаяся, в частности, в вариативности.

Неопределенность, вариативность членения и вычленяемых единиц в синхронии вызывают необходимость различения единиц–инвариантов и единиц–вариантов в их функциональной стратификации. В соответствии со степенью членораздельности в языке различаются сильные и слабые места, центр и периферия. Глубина иерахического членения составляет типологическую детерминанту языка, определяющую его морфологический строй и особенности актуализации языковых знаков.

Морфологические колебания строя слов в диахронии, затрагивающие, по наблюдениям И.А. Бодуэна де Куртенэ, соотношения аналитизма и синтетизма, «агглютинации» и «флексии», префиксальности и суффиксальности, обусловливают переходный характер синхронических морфологических состояний языков, их политипологизм [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 114–115]. Ввиду изменчивости указанных характеристик «противопоставление языков синтетических и аналитических или агглютинативных и "флективных" (фузионных) не представляет, в конце концов, ничего особенно фундаментального» [Сепир 1993: 137].

Поскольку «жизни языка — как в головах отдельных людей, так и в языковом общении — свойственны постоянные колебания, качественная вариативность и количественная растяжимость» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 200], влекущие за собой и «постоянно обновляющуюся группировку по противопоставлениям и различиям» [Там же: 173], неудивительно, что Ф. де Соссюру язык представляется «расплывчатой массой», в которой «только внимательность и привычка могут помочь нам различить составляющие ее элементы» [Соссюр 1977: 136].

Тот факт, что ни уровневое членение языкового целого, ни разграничение языковых категорий и классов, ни синтагматическое членение языковых единиц не являются и не должны быть жестко заданными, определяется функциями языка, которые, в свою очередь, обусловливают специфику языкового знака.

Так как язык служит посредником между миром и познающим его человеком, отражение, воспроизведение действительности в языковом содержании вообще и в означаемых отдельных знаков в частности должно сохранять, говоря словами В. Гумбольдта, «живой росток бесконечной определимости» (или, иначе, «без конечной определимости») и обладать способностью развиваться, расширяться в процессе познавательной деятельности. Этого требуют неисчерпаемость мира для познания, эволюция мыслительного содержания и растущее самосознание, необходимость самовыражения и взаимопонимания общающихся между собой индивидов в длинном ряду поколений, принадлежащих к данному языковому сообществу. Требование «бесконечной определимости» тем более актуально, что, несмотря на социальную природу языка, «конечная цель его все же — индивидуум, в той мере, в какой индивидуум может быть отделен от человечества» [Гумбольдт 1985: 397]. Движимый потребностью к самовыражению, «каждый человек обладает своим языком» и «всякий раз своими усилиями создает в себе язык» [Гумбольдт 1984: 74, 98].

«Участие слова в образовании последовательного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе», означает, что язык — это «не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность» [Потебня 1976: 171]. В силу своего деятельностного характера «язык не есть совокупность знаков для обозначения готовых мыслей, он есть система знаков, способная к неопределенному, к безграничному расширению» [Потебня 1981: 134], для чего необходима подмеченная Ф. де Соссюром «внутренняя пустота знака» [Соссюр 1990: 152].

Соответственно языковые знаки по своей природе должны быть такими подвижными, изменчивыми символами, смысл которых не дан, а только задан [Аверинцев 1989б: 581], причем задан намеком и потому допускает неоднозначную интерпретацию и дальнейшее развитие в разных направлениях. В самом деле, «количество отдельных значений, обозначаемых словом, почти неопределенно. Каждый чувствует, что, не образуя нового сочетания звуков и не прибегая к изменению их, он может дать слову иное значение» [Потебня 1981: 119].

Подвижность, изменчивость, неопределенность означаемого языкового знака и его референтных связей отчетливо обнаруживается с изменением синтагматического и парадигматического окружения. Отсюда необходимость двойного означивания языкового знака — семиотического и семантического [Бенвенист 1974: 87].

Потенциальная неопределенность семиотического означивания заложена и в индивидуальных лексических значениях, и в категориальных грамматических значениях. Степень неопределенности знака в категориальном отношении зависит от морфологического типа языка. Более или менее последовательное разграничение значащих единиц различных уровней — предложения, слова, морфемы — ограничивает категориальную неопределенность словесного знака, его полифункциональность, диффузность благодаря тому, что функционально-семантическое различение классов словесных знаков получает также морфологическое выражение, тем более если последнее является обязательным. Вот почему во флективно-синтетических языках (наподобие русского) категориальная неопределенность языковых знаков оказывается наименьшей (особенно в сравнении с изолирующими языками), что проявляется и в категориальной мотивированности означающего и его связи с означаемым в структуре флективного словесного знака (см. ниже). Но и в «грамматических» языках подведение знака под ту или иную грамматическую категорию не является жестким и вполне определенным, о чем свидетельствует возможность неоднозначной частеречной квалификации различных лексико-семантических вариантов русского слова. Подвижность частеречных характеристик словесных знаков, в свою очередь, означает подвижность их семиологического статуса. Все это — следствие символической природы языкового знака (в указанном выше смысле), его внутренней пустоты.

1.1.3. К истории определения детерминанты языкового строя

Язык как форма должен обладать такими свойствами, как единство, целостность. Поэтому проблема детерминантных формообразующих свойств языка интересовала науку задолго до выделения языкознания в самостоятельную дисциплину.

И в онтологически, и в рационалистически ориентированных универсальных грамматиках строевая основа языка усматривалась в грамматической категоризации, и прежде всего — в системе частей речи. Именно ее универсальность обосновывают и модисты, и авторы Пор-Рояля, при этом первые исходят из единства мира, а вторые — из единства человеческого мышления.

Понятие детерминанты как специфически индивидуального организующего начала языкового строя становится актуальным по мере отхода от традиций универсализма. Первоначально специфику языка связывают с его «духом», «гением», «характером», формирующимся сообразно с характером и духовным складом народа.

Едва ли не первым понятие детерминанты применительно к отдельному языку эксплицитно ввел Э.Б. де Кондильяк. Обнаружив зависимость внутреннего мира человека, его мышления от языка, он указал на значение внутренней организации языка, а именно аналогии, количества аналогичных оборотов, не только для связи знаков, но и для связи идей, для совершения тех или других действий души. Э.Б. де Кондильяк предположил, что склонность данного народа к определенным действиям души обусловлена «преобладающим качеством» его языка, т.е. тем, что сейчас называют детерминантой. «Поскольку характер языков складывается постепенно и сообразно характеру народов, он должен непременно иметь некое преобладающее качество». А так как «анализ и воображение — это два столь различных действия, что обычно препятствуют развитию друг друга», то «очень трудно, чтобы одни и те же языки одинаково благоприятствовали совершению этих двух действий» [Кондильяк 1980: 268]. В соответствии со своим «преобладающим качеством» одни языки способствуют развитию воображения, другие — развитию анализа. Судя по приведенным Э.Б. Кондильяком примерам, эти преобладающие качества имеют синтаксическую природу и усматриваются им там же, где рационалисты видели источник универсальности грамматики, — в структуре суждения как основной формы мысли и соответственно в строении предложения как высказанного суждения. Простота и четкость конструкций французского языка стимулируют развитие аналитических способностей, а перестановка слов, более свободный их порядок, как, например, в латыни, препятствуя анализу, развивают воображение [Кондильяк 1980: 268–269].

Дальнейшее — и наиболее полное — обоснование диалектики универсального и специфического в языке представлено в учении В. фон Гумбольдта о сущностных свойствах языка.

Согласно В. Гумбольдту, исходным началом, задающим своеобразие языка, является «исконный уклад национальной самобытности» [Гумбольдт 1984: 169], ее характер, т.е. «вся совокупность внутреннего опыта, чувственности и душевного настроя, пронизывающая своими лучами внешний мир и связанная с ним через внешний опыт и ощущение» [Там же: 55]. У разных народов эта совокупная духовная сила структурируется по-разному в соответствии с глубиной и способом укоренения в действительности, а он определяется тем, какой форме отражения и познания действительности отдается предпочтение — чувственной или рациональной. В зависимости от индивидуальной направленности сознания народа, «либо погруженного в глубины духа, либо ориентирующегося на внешнюю действительность» [Там же: 173], основным источником при образовании языка могут быть разные формы отражения действительности — «чувственное мировосприятие или же глубины мысли, в которых это мировосприятие уже подверглось духовной обработке» [Гумбольдт 1985: 397]. И хотя каждый язык есть «определенный уклад интеллектуального и чувственного восприятия» [Гумбольдт 1984: 63] одновременно, но различие в духовном складе народа проявляется в языке, в его внутренней форме «главным образом в виде перевеса внешнего влияния над внутренней самодеятельностью или наоборот» [Там же: 67]. Перевес того или другого обнаруживается и в лексической семантике, и в грамматической категоризации.

Как показывает анализ лексики, «в конкретном обозначении явно участвуют то фантазия и эмоции, руководимые чувственным созерцанием, то тщательно разграничивающий рассудок, то смело связующий дух» [Там же: 105], так что «слова одного языка являют больше чувственной образности, другого — больше духовности, третьего — больше рассудочного отражения понятий, и т.п.» [Гумбольдт 1985: 379]. «Одинаковый колорит, какой в результате приобретают названия разнороднейших предметов, выявляет особенности миропонимания той или иной нации» [Гумбольдт 1984: 105].

Сходным образом и представление грамматической категории может быть более чувственным или более абстрактным [Гумбольдт 1985: 392, 397–398]. А так как грамматика имеет дело с общими отношениями, применяемыми к целой массе отдельных предметов и понятий, то в силу этого «грамматика более родственна духовному своеобразию наций, нежели лексика» [Гумбольдт 1984: 20–21], несмотря на логическое происхождение, а значит, и универсальность большей части грамматических отношений [Там же: 94, 103, 155].

Но и в лексике (при обозначении отдельных предметов внешнего и внутреннего мира), и в грамматике (при обозначении общих отношений) «великая разграничительная линия» между языками «проходит в зависимости от того, вкладывает ли народ в свой язык больше объективной реальности или больше субъективности» [Гумбольдт 1984: 104].

В каждом отдельном языке соотношение объективного и субъективного, также коррелирующее с противоположением чувственного и рационального, оказывается различным в лексике и грамматике и служит их разграничению.

«Обозначение отдельных предметов внутреннего и внешнего мира глубже проникает в чувственное восприятие, фантазию, эмоции и, благодаря взаимодействию всех их, в народный характер вообще, потому что здесь поистине природа единится с человеком, вещественность, отчасти действительно материальная, — с формирующим духом. В этой области соответственно ярче всего просвечивает национальная самобытность» [Там же].

«Общие, подлежащие обозначению отношения между отдельными предметами, равно как и грамматические словоизменения, опираются большей частью на общие формы созерцания и на логическое упорядочение понятий», сводимое к обозримой системе, в которой «остается всего меньше места для индивидуального разнообразия» [Там же: 103, 104].

Таким образом, получается, что, согласно В. Гумбольдту, обозначение общих отношений является определяющим в формировании как универсальных, так и специфически индивидуальных свойств языка.

Но действительная роль грамматического раскрывается лишь в его взаимодействии с лексическим. Соответственно в поисках сущности языка вообще и источника своеобразия каждого отдельного языка В. Гумбольдт акцентирует свое внимание на единстве и целостности языкового строя.

Полагая, что «сущность языка заключена в членораздельности, без которой язык просто был бы невозможен, а идея членения пронизывает его целиком» [Гумбольдт 1985: 410] как «господствующий принцип» [Гумбольдт 1984: 315], В. Гумбольдт в то же время убежден, что «никакой язык не был бы вообще мыслим без единства формы» [Там же: 246]. Поэтому синтез является столь же неотъемлемым свойством языка, как и членораздельность. «По самой своей природе форма языка есть синтез отдельных, в противоположность ей рассматриваемых как материя, элементов языка в их духовном единстве» [Там же: 73]. Это единство лежит в основе усвоения языка, и оно же должно служить руководящим принципом в изучении языка: «только тогда, когда от разрозненных элементов поднимаются до этого единства, получают представление о самом языке. Без такого подхода мы определенно рискуем просто-напросто не понять отдельных элементов в их подлинном своеобразии, и тем более в их реальной взаимосвязи» [Там же].

Если исходить из иерархии членения языкового целого и видеть, далее, сущность языка в форме звуков и идей и их взаимодействии [Там же: 109], то ведущая роль в обеспечении единства и целостности языка закономерно принадлежит синтезу внутренней и внешней формы как элементов первичного членения языка.

Подобно тому как «всякое мышление состоит в разделении и соединении» [Там же: 127], так и в языке анализ и синтез неразрывно связаны друг с другом. «…Порождение языка — синтетический процесс» [Гумбольдт 1984: 107]. Вычленение элементов внутренней и внешней формы языка становится возможным лишь через их взаимодействие [Там же: 317].

Саму природу членораздельного звука и его исключительную сущность В. Гумбольдт видит в стремлении придать звуку значение. Но и определенность значения требует определенной звуковой формы, так чтобы «звук был определен непосредственно для значения» [Там же: 95–96].

Потребность «различать черты подобия и различия понятий путем отбора и классификации звуков» [Там же: 95] особенно характерна для обозначения общих отношений, большей частью принадлежащих непосредственно формам мышления и образующих закрытые системы. «Если язык обладает к тому же разветвленной звуковой системой, то понятия этого класса выступают в устойчивой аналогии со звуками» [Там же: 94], но это предполагает четкое разграничение как отношений, так и звуков [Там же: 96].

В результате соединения звуковой формы с внутренней «синтез создает нечто такое, что не содержалось ни в одной из сочетающихся частей как таковых», «когда весь строй звуковой формы прочно и мгновенно сливается с внутренним формообразованием» и создается такая полная согласованность главных составляющих языка — звука и мысли, что ни один из этих элементов «не затеняет» другого [Там же: 107]. Следствием совершенного синтеза является такая аналогия между тем, что должно быть выражено, и способом выражения [Там же: 122–123], что словесный знак приобретает особую — символическую — природу [Там же: 127–128].

Различаясь обозначением общих отношений, а также «мерой активности и упорядоченной закономерности» самой потребности языкового сознания в символическом выражении понятийного (семантического) единства словесных знаков, языки различаются степенью символичности. В общем она зависит от соотношения лексического и грамматического — от того, как во внутренней (интеллектуальной, содержательной) сфере языка и в его внешней (звуковой) форме осуществляются обозначение понятий индивидуальных предметов и обозначение общих отношений, применяемых к массе отдельных предметов «частично с целью обозначения новых предметов или понятий, частично для поддержания связности речи» [Там же: 94], а именно: насколько разграничены эти два типа обозначений, как производится логическое упорядочение понятий в сфере общих отношений, каков способ представления грамматических форм в соответствии с их понятием, как представляется родовое понятие — отдельно от индивидуального понятия или слитно.

Совершенство языка определяется по степени членораздельности и мощи синтеза — по тому, в какой мере разграничены лексические и грамматические значения и насколько слиты их обозначения. И то и другое обусловлено потребностями разделяющей и соединяющей мысли и отражает характер категоризации.

В. Гумбольдт придает категоризации (классификации) «понятий» огромное значение, ибо «ни один язык в своем внутреннем строе не может пройти мимо нее». «Это та ось, вокруг которой обращается весь языковой организм». Благодаря категоризации «к самому акту обозначения понятия добавляется еще особая работа духа, переводящая понятие в определенную категорию мышления или речи» [Гумбольдт 1984: 118], и в языке осуществляется связь интеллектуального и чувственного восприятия действительности, а тем самым и связь внутреннего мира человека с миром внешних явлений.

При анализе категоризации В. Гумбольдт различает два случая: «когда слово образуется от корня при помощи присоединения к нему общего понятия, применимого к целому классу слов, и когда слово получает аналогичное обозначение, но применительно к своему положению в речи» [Там же]. За этим различием стоит градация в осуществлении категоризации в разных языках, причем это относится даже к таким общим грамматическим категориям, как части речи, которые в рационалистической традиции считались универсальными.

В зависимости от способа осуществления категоризации В. Гумбольдт различает внутреннюю и внешнюю грамматику.

В языках с внутренней грамматикой категоризация, не получая материального выражения в самом слове, осуществляется в речи в составе предложения. Например, изолирующий китайский язык «благодаря правильному порядку слов обнаруживает незримо присутствующую в речи форму». Более того, по словам В. Гумбольдта, китайский язык пронизывает логически правильная грамматичность. В частности, «в строении китайского языка обнаруживается ощущение истинной и специфической функции глагола. Ставя глагол в середину предложения, между субъектом и объектом, язык указывает, что глагол главенствует и является душой всего речеобразования. Даже будучи лишенным звуковых изменений, он уже благодаря своей позиции оживляет и приводит всю фразу в движение так, как это подобает глаголу, осуществляя тем самым актуальное полагание языкового сознания или по меньшей мере проявляя внутреннее ощущение этого полагания» [Там же: 267].

В языках с развитой внешней грамматикой — флективных и агглютинативных — категоризация осуществляется в самом слове путем более или менее слитного материального обозначения грамматических форм. Но в агглютинативных языках, уступающих флективным по степени категоризации, отсутствует четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения. Это следствие того, что «в грамматическом обозначении, которое должно быть чисто формальным, остается материальный (лексический. — Л.З.) компонент» [Там же: 345], причем «говорящий, скорее, образует формы в каждый данный момент сам, чем пользуется уже имеющимися», и в них обозначения грамматических отношений состоят из отдельных, более или менее независимых элементов [Там же: 340], связь между которыми недостаточно прочна [Там же: 343], так что агглютинативному «слову» не хватает единства и целостности.

Преимущества флективного метода перед другими состоят, по В. Гумбольдту, в том, что «только он придает слову подлинную, как смысловую, так и фонетическую, внутреннюю устойчивость и вместе с тем надежно расставляет по своим местам части предложения, как того требуют мыслительные связи… Поскольку каждый элемент речи берется здесь в его двоякой функции, в его предметном значении и в его субъективном отношении к мысли и к языку, причем обе эти стороны обозначаются сообразно своему удельному весу, с помощью специально предназначенных для них фонетических форм, постольку самобытнейшее существо языка, его членораздельность и символичность, достигает высших ступеней совершенства. <...> В самом деле, пока инкорпорирующие и изолирующие языки мучительно силятся соединить разрозненные элементы в предложение или же сразу представить предложение связным и цельным, флективный язык непосредственно маркирует (stempelt) каждый элемент языка сообразно выражаемой им части внутри смыслового целого и по самой своей природе не допускает, чтобы эта отнесенность к цельной мысли была отделена в речи от отдельного слова» [Гумбольдт 1984: 160].

В соответствии с иерархией значащих единиц флективное слово обладает двояким звуковым единством — внешним и внутренним. Внешнее единство слова характеризует его как целостность в отношении к конструкции предложения. Внутреннее единство слова характеризует его как тип связи минимальных значащих элементов (названных позднее морфемами): оно создается путем различения звуковой формы последних в соответствии с выражаемым значением, в частности посредством различной модификации звуков на разных типах стыков [Там же: 127, 130–131].

Свойственное флективным языкам словоизменение с его прочными грамматическими формами закрепляет вырабатывающееся звуковое различие экспонентов материальных (лексических) значений и грамматических отношений, что способствует различению отдельных артикуляций и распознанию системы звуков [Гумбольдт 1985: 414].

Таким образом, пример флексии как нельзя ярче показывает, что «каждая особенность языка, коренящаяся во внутреннем языковом сознании, затрагивает все его устройство» [Гумбольдт 1984: 126], распространяясь на все элементы его иерархической организации — от предложения до звуковых средств, и что выявляющаяся в грамматической категоризации «характерная форма языка отражается в его мельчайших элементах, и каждый из них тем или иным и не всегда явным образом определяется языковой формой» [Там же: 71].

Вслед за В. Гумбольдтом на типологическую значимость грамматической категоризации и противоположения лексического грамматическому обращали внимание, в частности, А.А. Потебня, И.А. Бодуэн де Куртенэ, Ф. де Соссюр, Э. Сепир, Г. Гийом.

А.А. Потебня с грамматической точки зрения разделяет языки на формальные и неформальные. Формальные языки «в области своей внутренней формы делают различие между представлением содержания и представлением формы, в какой оно мыслится» [Потебня 1958: 47]. В этих языках частное содержание слов подводится под грамматические разряды таким образом, что лексическое содержание и грамматическая форма составляют один акт мысли и образуют неделимую единицу. Благодаря этому формальные языки способствуют облегчению и ускорению мысли и потому представляют собой «весьма совершенное орудие умственного развития» [Потебня 1958: 37].

Менее удобны для мысли «языки, в коих подведение лексического содержания под общие схемы, каковы предмет и его пространственные отношения, действие, время, лицо и пр., требует каждый раз нового усилия мысли. То, что мы представляем формою, в них является лишь содержанием, так что грамматической формы они вовсе не имеют. В них, напр., категория множествен. числа выражается словами "много", "все"; катег. времени — словами, как "когда-то", "давно" … <…> Хотя в тех же языках могут быть и более совершенные способы обозначения категорий, но тем не менее для них характеристично то, что в них слово, долженствующее обозначать отношение, слишком тяжеловесно по содержанию; что оно слишком часто заключает в себе указание на образ или понятие, чуждые главному содержанию, усложняющие это содержание прибавками, не нужными с нашей точки зрения, уклоняющие мысль от прямого пути и замедляющие ее течение» [Там же: 38].

Сходство общих грамматических категорий в каких-либо языках может быть обманчиво ввиду возможных различий в частных грамматических категориях. При наличии сходных грамматических категорий соотношение их друг с другом в различных языках не совпадает. Ввиду указанных «значимостных» различий, строго говоря, «нет ни одной грамматической или лексической категории, обязательной для всех языков» [Потебня 1976: 259].

И.А. Бодуэн де Куртенэ видел задачу научной характеристики и классификации языков в том, чтобы отыскать такие характерные и постоянные признаки, которые, обособляя отдельный язык среди прочих, имеют общую значимость и проникают насквозь его фонетический и морфологический (грамматический) строй. На этой основе следует вскрыть общие стремления, обусловливающие своеобразное развитие всего языкового механизма, своеобразный строй и состав данного языка [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 71, 115, 132], т.е., пользуясь современной терминологией, установить его «детерминанту», а далее определить, на чем основываются основные различия морфологических типов [Там же: 103], иными словами, каковы их детерминанты.

Если в поисках детерминанты морфологического типа отталкиваться от того универсального свойства естественных языков, которое И.А. Бодуэн де Куртенэ положил в основу своей концепции двоякого членения языкового целого, а именно — от членораздельности, то, признавая основной характеризующей чертой человеческого языка его морфологическую сторону, его структуру [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 163], его форму, его морфологическую артикуляцию, состоящую в членении предложений на слова (синтагмы), слов же — на морфемы [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 263], при определении своеобразия сопоставляемых языков следует исходить из глубины морфологического членения, из степени и характера разграничения значащих единиц.

Этот принцип вполне отчетливо прослеживается в данной И.А. Бодуэном де Куртенэ характеристике синтетических флексийных (флексивных) арио-европейских языков в сравнении с аналитическими агглютинативными финско-тюркскими (туранскими, урало-алтайскими) языками [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 103–105, т. II: 184–185].

По глубине иерархического членения языкового целого, по степени разграничения слова и морфемы, а также знаменательных и служебных морфем агглютинативные языки явно уступают флективным. Недостаточное внутреннее единство агглютинативного слова, отсутствие действительной структурной целостности указывает на его производимый (коллекционный, по Г.П. Мельникову) характер. По наблюдениям И.А. Бодуэна де Куртенэ, представленные в агглютинативном слове суффиксы, точнее, «корни в роли суффиксов» по большей части существуют в языке самостоятельно, только временно сочетаясь с главным корнем. Поэтому они сохраняют свою отчетливость и обособленность как в семантическом плане (отсюда параллелизм между формой и функцией, т.е. однозначность агглютинирующих словоизменительных аффиксов), так и в отношении звуковой организации (благодаря прогрессивному направлению звуковых влияний — от остающегося неизменным корня к присоединяемым в случае надобности аффиксам — звуковая форма последних, судя по гармонии гласных и ассимиляции в группах согласных, носит регулярный и, что особенно важно, предсказуемый характер).

Производимой (коллекционной) природой агглютинативного слова (если не исключающей, то ограничивающей регрессивные звуковые влияния) объясняются и отсутствие в нем морфологически утилизованных альтернаций одних и тех же морфем (прежде всего корневых), их мономорфизм, а значит, и невозможность дальнейшего членения морфем на морфологизованные и семантизованные составные части вплоть до отдельных произносительно-слуховых элементов (признаков).

Недостаточная развитость грамматических форм сказывается и на особенностях грамматической категоризации. В туранских языках, согласно И.А. Бодуэну де Куртенэ, преобладает именной характер, самостоятельные глаголы слабо развиты [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 104].

В противоположность этому во флективных языках морфологическое членение предстает в завершенном виде, что находит свое выражение и в последовательном разграничении слова и морфемы. Морфологические компоненты, сливаясь, образуют «одно слово в строгом смысле» [Там же]. Во флективных языках окончания и приставки «существуют только как приставки и окончания», а корни/ основы, испытывая регрессивное влияние последующих компонентов, подвержены альтернациям, в том числе морфологически утилизованным, что в свою очередь способствует вычленению фонем и фонемных признаков. Тесное слияние морфологических компонентов слова в единое целое влечет за собой асимметрию между формой и функцией, одним из проявлений асимметрии выступает свойственный флективным языкам полиморфизм.

Последовательно проведенная грамматическая категоризация обусловливает глагольный характер ариоевропейских языков.

Обязательность употребления грамматических форм объясняет, почему «в ариоевропейских языках имеется грамматическая конгруэнция подчиненных слов с главным словом, в туранских же "строго логически" "склоняется" и "спрягается" только главное слово, конгруэнция же вовсе не существует» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 104].

В итоге, явно исходя из различий в глубине морфологического членения, И.А. Бодуэн де Куртенэ приходит к выводу, что «вместо необоснованного различения языков "флексивных" и "агглютинативных" следует говорить, с одной стороны, о различии между сочетанием морфем друг с другом и между психофонетическими альтернациями одних и тех же морфем, с другой же стороны, о различии между сочетанием синтагм (слов) и между альтернациями (психофонетическими изменениями, чередованиями) одних и тех же синтагм» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 184]. Как видно, иерархическое членение языкового целого на значащие единицы достигло завершенности во флективных языках и остается не вполне завершенным в агглютинативных. В этом и состоит основное типологическое различие между данными языками.

Ф. де Соссюр, так же как и А.А. Потебня, разбивает языки на два класса, но при этом исходит из степени мотивированности знаков. «Во всех языках имеются двоякого рода элементы — целиком произвольные и относительно мотивированные, — но в весьма разных пропорциях» [Соссюр 1977: 165]. В одних языках доминирует склонность к употреблению лексических средств и соответственно господствуют немотивированные знаки. В других языках отношения предпочтительно выражаются с помощью грамматических средств и в результате преобладают мотивированные знаки. Те языки, в которых немотивированность максимальна, Ф.де Соссюр называет лексическими, а те, где она составляет минимум, — грамматическими. По критерию, избранному Ф. де Соссюром, изолирующие и флективные языки вновь оказываются на разных полюсах.

Э. Сепир ведущую роль в классификации языков отводит природе выражаемых значений. Так как основополагающим отличительным признаком общей формы языка служит выражение отношений, «наиболее фундаментальная понятийная основа классификации — это выражение основных синтаксических отношений как таковых в противоположность их выражению в обязательном сочетании с понятиями конкретного характера» [Сепир 1993: 237]. В результате первичным является разделение языков на чисто-реляционные и смешанно-реляционные. По мнению Сепира, «в противопоставлении языков чисто-реляционных и смешанно-реляционных (или конкретно-реляционных) мы имеем дело с чем-то более глубоким, более всеобъемлющим, нежели в противопоставлении языков изолирующих, агглютинативных и фузионных (флективных. — Л.З.)» [Там же: 137].

Г. Гийом, как будто возвращаясь к идеям В. Гумбольдта и развивая их, по характеру слова и его соотношению с предложением выделяет три типологических языковых ареала, соотносимых с основными морфологическими типами языков.

В начальном языковом ареале в отсутствие «структурных» (грамматических. — Л.З.) идей и морфогенеза, необходимого для их выражения, имеет место некоторая интерференция языка и речи, вследствие чего такие языки оперируют словами–предложениями. К языкам, «в которых достаточно образования понятийных идей», т.е. лексических значений, а морфогенез и, соответственно, части речи отсутствуют, Г. Гийом относит, например, китайский язык [Гийом 1992: 91, 131, 138–139, 207].

Во втором языковом ареале слова характеризуются тем, что «их оформление не полностью завершается в языке, а заканчивается во время перехода (transitus) из языка в речь» [Там же: 40], поэтому наложение двух видов образования идей, понятийных и структурных, является не совсем одновременным. Таково, по Гийому, положение дел в семитских языках [Там же: 130–131]. С еще большим основанием ко второму ареалу могут быть отнесены классические агглютинативные языки, в которых морфологическое выражение определенных грамматических значений не является строго обязательным: оно наличествует или отсутствует в зависимости от контекста.

И только в третьем ареале слово получает законченное оформление в языке [Там же: 40], ибо благодаря одновременному наложению друг на друга двух видов образований — понятийного и структурного — становится возможным приведение слова к той завершающей чистой форме, какой является часть речи [Там же: 117–119]. Вследствие развитой категоризации окончательно закрепляется противоположение слова как потенциальной единицы языка и предложения как реализованной единицы речи, а вместе с ним и противоположение языка и речи.

В концепции Г.П. Мельникова [1989; 2003] гумбольдтовское понятие внутренней формы конкретизируется в понятии внутренней детерминанты как функционально наиболее важного свойства языкового строя, но не отдельного языка, а языкового типа.

В отличие от Э.Б. де Кондильяка и В. фон Гумбольдта Г.П. Мельников исходит из коммуникативной обусловленности внутренней детерминанты языка. Согласно Г.П. Мельникову, язык — это прежде всего коммуникативное устройство, а не инструмент мышления [Мельников 1977: 227]. Собственно мышление, с точки зрения Г.П. Мельникова, не вербально и универсально: процедуры и механизмы мыслительных процессов и актов, осуществляясь в зоне внеязыкового сознания, в зоне отражения и прогнозирования состояний внешней действительности, остаются общими, универсальными для всех народов, независимыми от строя языка.

В соответствии с коммуникативной природой языка в качестве характеристик внешней детерминанты Г.П. Мельников выделяет те особенности языкового коллектива и условий общения, которые наиболее непосредственно сказываются на том, насколько близко мировидение (картина мира) у членов коллектива, относительно каких его фрагментов (поводов) чаще всего возникает дефицит информации у членов коллектива и в каком именно отношении, в каком аспекте эта информация должна исправлять и преобразовывать такие фрагменты в процессе общения.

К числу коммуникативно релевантных характеристик языкового коллектива отнесены: 1) его величина (малый — большой коллектив), 2) однородность — разнородность (смешанность) состава, 3) режим общения, а именно наличие/отсутствие временных и/или пространственных ограничений на межкоммуникационные интервалы, в том числе в зависимости от оседлости — неоседлости носителей языка.

Характеристики языкового коллектива и условий общения в свою очередь определяют также включающиеся во внешнюю детерминанту особенности внеязыкового сознания носителей языка: тип связи поводов сюжетов в памяти коммуникантов, степень близости текущих, индивидных образов и мировидения.

Различия в языковых коллективах, условиях общения и внеязыковом сознании обусловливают нетождественность коммуникативной функции языка, ее вариативность.

Поскольку же «смысл типичного высказывания как внутренняя форма сообщения должен быть приспособлен для преобразования типичных поводов в типичном аспекте при формировании типичных, для рассматриваемых условий общения, сюжетов и при типичных временных и пространственных межкоммуникационных интервалах» [Мельников 1989: 24], то язык как адаптивная коммуникативная система должен обладать определенными особенностями коммуникативного ракурса. Именно в коммуникативном ракурсе, в особенностях смысловой схемы типовых высказываний Г.П. Мельников видел важнейшее проявление внутренней формы языка, в которой реализуется внутренняя детерминанта системы.

Г.П. Мельниковым выделены четыре внутренние детерминанты как четыре главных коммуникативных ракурса и соответственно четыре внутренние формы, которые характеризуют выделенные В. Гумбольдтом морфологические типы языков: обстановочная — инкорпорирующий тип, (качественно) признаковая — агглютинирующий тип, событийная — флективный тип, окказиональная — корнеизолирующий тип.

Так становится возможным объяснить функциональные связи между семантическим своеобразием языка и теми особенностями условий общения в языковом коллективе, которые влекут за собой соответствующую модификацию функций языка.

В единстве с внешней детерминантой внутренняя детерминанта оказывается глубоко диалектичной цельносистемной характеристикой, учитывающей и те предрасположенности к связям и отношениям, которые вытекают из устойчивого имманентного свойства типологически сформировавшегося языка, и те его свойства и предрасположенности, которые возникают из «диспозиции» языка в сети отношений с объектами окружающей среды.

Внутренняя детерминанта языка как его форма обусловливает свойства, единицы и отношения на всех уровнях, вплоть до фонетического, выявляя таким образом цельносистемность языка.

Итак, по мере эволюции общей теории языка все более утверждается мысль о цельносистемности языка как следствии его внутренних детерминантных свойств. Становится ясным, что первичное разделение содержательной сферы на лексику и грамматику и грамматическая категоризация составляют строевую основу языка и обусловливают все его свойства — универсальные, типологические, специфические. Поэтому актуальная задача построения цельносистемной типологии языков может быть решена лишь путем установления соотношения лексического и грамматического, а также определения характера и степени развития грамматической категоризации в языках различных типов, в том числе в зависимости от условий общения и специфики языкового коллектива, его национально самобытных духовных особенностей и коммуникативно релевантных характеристик.

1.1.4. Лексичность/грамматичность языка и степень его членораздельности как внутренняя типологическая детерминанта

Своеобразие и закономерности языков можно в полной мере выявить и объяснить лишь исходя из сущностных системных свойств языка, проистекающих из неразрывной связи его с мышлением.

По определению В. фон Гумбольдта, «сущность языка заключена в членораздельности» [Гумбольдт 1985: 410]. Подобно тому как «всякое мышление состоит в разделении и соединении» [Гумбольдт 1984: 127], в анализе и синтезе, так и язык «вечно разъединяет и связывает» [Там же: 236].

Первичное членение языка/речи состоит в разграничении двух сторон — значения и звучания, внутренней и внешней формы (по В. Гумбольдту), плана содержания и плана выражения (по Л. Ельмслеву). Соответственно язык имеет двоякое иерархическое членение: членение в содержательной сфере, которое оперирует значащими элементами — двусторонними по И.А. Бодуэну де Куртенэ и А. Мартине, односторонними по Л. Ельмслеву, и членение в звуковой сфере, оперирующее незначащими односторонними элементами. В обеих сферах членение осуществляется от высшего уровня к низшему вплоть до простых и далее нечленимых «конечных» элементов, способных к бесконечному соединению [Гумбольдт 1984: 308, 315]. «...Простое объединение этих элементов образует совокупности, которые в свою очередь стремятся превратиться в части новых совокупностей» [Там же: 85]. Отсюда двунаправленность иерархических связей — как сверху вниз, так и снизу вверх. Последовательное образование все более сложных совокупностей распространяется и на синтагматику, и на парадигматику элементов одного ранга. В результате понятие членораздельности смыкается с понятиями формы и структуры, а членораздельность, оформленность элементов языка оказывается следствием структурных отношений и функциональных связей, организующих языковую систему: иерархических, синтагматических, парадигматических.

Так как «в языках вообще естественным исходным началом является значение» [Гумбольдт 1984: 234], степень изоморфизма между элементами первого и второго членения, а значит, и степень их противопоставленности зависят прежде всего от того, насколько последовательно проведено иерархически старшее, первичное членение в содержательной сфере. В соответствии с требованиями мышления, которое «никогда не имеет дела с изолированным предметом», а «только создает связи, отношения, точки зрения и соединяет их» [Там же: 306], в языке наряду с обозначением понятий индивидуальных предметов внутреннего и внешнего мира осуществляется обозначение общих отношений, применяемых к целой массе отдельных предметов [Там же: 103–104]. Отсюда первичное разделение содержательной сферы языка на лексику и грамматику.

Это деление лежит в основе различения значения и отношения у А. Шлейхера, материального и формального значения у В. Гумбольдта, материального и реляционного содержания у Э. Сепира. Согласно Э. Сепиру, «язык стремится к двум полюсам языкового выражения — к материальному и реляционному содержанию, и ... между этими полюсами располагается длинный ряд промежуточных значений» [Сепир 1993: 108], причем «схема распределения значений, как они выражены в языке, есть скорее скользящая шкала» [Там же: 106]. То же относится и к конкретным языкам. Лексика и грамматика и соответственно произвольность и относительная мотивированность языковых знаков — это, по Ф. де Соссюру, «как бы два полюса, между которыми движется вся языковая система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексических средств — немотивированных знаков, с другой стороны — предпочтение, оказываемое грамматическим средствам, а именно — правилам конструирования» [Соссюр 1977: 165–166]. Те языки, в которых немотивированность достигает своего максимума, Ф. де Соссюр называет лексическими, а те, где она снижается до минимума, — грамматическими.

Данному разграничению, предупреждал Ф. де Соссюр, не следует придавать буквального значения. Условное разделение языков на грамматические (формальные) и лексические (неформальные) не означает, разумеется, будто первые лишены лексики, а во вторых отсутствует грамматика. Однако нельзя не заметить, что языки могут существенно различаться по характеру и функциям используемых грамматических средств, в том числе по частоте материального выражения грамматических отношений в составе слова, по соотношению в тексте и словаре знаменательных и служебных морфем, мотивированных и немотивированных знаков. Так же как соотношение мотивированных и немотивированных знаков, соотношение в тексте знаменательных и служебных морфем отражает положение языка на шкале лексичности/грамматичности.

Свойственное данному языку соотношение лексического и грамматического образует детерминанту, определяющую основные грамматические тенденции — степень аналитизма и синтетизма, агглютинативную или фузионную технику соединения морфем. Лексичность языка коррелирует с аналитизмом и агглютинацией, грамматичность — с синтетизмом и фузией. По данным квантитативно-типологического анализа, чем ниже частота знаменательных морфем и выше частота служебных, то есть чем грамматичнее язык на уровне морфем, тем выше индекс синтеза, или общей сложности морфемного строения слова, и ниже индекс агглютинации [Зубкова 1990: 136–137].

Ключом к соотношению лексического и грамматического служит характер категоризации. Поскольку «мысль не просто отражает мир, она категоризует действительность», постольку и «язык есть прежде всего категоризация» [Бенвенист 1974: 30, 122].

Важнейшей в силу большей обобщенности и формальной закрепленности является категоризация грамматическая, составляющая строевую основу языка.

Типология грамматических категорий — в классификации, заложенной А.М. Пешковским [1956] и С.Д. Кацнельсоном [1972] и развитой А.В. Бондарко [1975; 1976; 2002], — соотносительна со степенью разграничения лексического и грамматического, отражательных и знаковых свойств языка. Такая соотносительность становится возможной потому, что сами эти категории неоднородны по степени лексичности/грамматичности, образуя скользящую шкалу от более или менее лексичных к совершенно грамматичным.

Лексичность языка проявляется: 1) в ограничении состава используемых грамматических категорий несинтаксическими (словообразовательными) категориями с семантической доминантой, которые имеют более или менее узкое значение и выражаются однозначными формантами, часто еще не вполне утратившими «первоначальный обозначающий смысл» [Гумбольдт 1984: 120], т.е. свое лексическое значение; 2) в недостаточной формальности используемых категорий ввиду их непоследовательно коррелятивного деривационного характера и отсутствия чисто формальных функций; 3) в ограничении зоны употребления «грамматических форм» пределами действия соответствующей содержательной функции, в их факультативном употреблении в определенных контекстных условиях; 4) в производимом характере образуемых «словоформ».

По всем этим параметрам, указывающим на отсутствие «чистого» словоизменения, наиболее лексичными из традиционно выделяемых морфологических типов являются изолирующие языки.

Грамматичность языка предполагает: 1) расширение состава грамматических категорий за счет синтаксических и в том числе категорий со структурной доминантой — с формальной (согласовательной) функцией и полностью делексикализованными формантами; 2) появление категорий последовательно коррелятивных (с грамматически регулярной соотносительностью форм одного и того же слова в рамках одного и того же лексического значения) и альтернационных (характеризующихся отсутствием отношений производности между словоформами); 3) в связи с действием формальных функций обязательное употребление грамматических форм — не только там, где это диктуется основной содержательной функцией, но и там, где они избыточны, и даже там, где они исключены; отсюда расширение общей сферы употребления грамматических категорий — тотальный охват соответствующей части речи, а в случае согласования и нескольких частей речи; 4) воспроизводимый характер словоформ.

Самыми грамматичными языками являются флективные.

Что касается положения агглютинативных языков на шкале лексичности/ грамматичности, то, в определении В. Гумбольдта, агглютинация является «промежуточным состоянием» «между отсутствием какого бы то ни было указания на категории слов, как это наблюдается в китайском языке, и настоящей флексией» [Гумбольдт 1984: 124]. Промежуточное состояние агглютинативных языков закономерно выявляется в промежуточном же характере морфемы по степени ее связанности и слова по степени его внутреннего единства (ср. [Гумбольдт 1984; Алпатов 1985; Касевич 1988]. Несмотря на (возможное) богатство грамматических форм и наличие синтаксических категорий, агглютинативные языки, согласно В. Гумбольдту, располагают лишь «аналогами форм», но не подлинными грамматическими формами, ибо «в грамматическом обозначении, которое должно быть чисто формальным, остается материальный (лексический. — Л.З.) компонент» и, следовательно, отсутствует четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения [Гумбольдт 1984: 345]. Наличием лексического компонента в семантической структуре агглютинативных аффиксов, очевидно, объясняется и их грамматическая однозначность. Совмещение же во флексии нескольких разнородных грамматических значений возможно именно благодаря их лексической опустошенности. В отличие от флексий агглютинативные форманты нередко существуют в языке самостоятельно и только временно сочетаются с известным главным корнем [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 104] ввиду факультативности своего употребления в зависимости от контекста и ситуации. По словам В. Гумбольдта, они представляют собой «более или менее механическое добавление», «сложение, используемое в качестве флексии», но не доведенное до ее совершенства [Гумбольдт 1984: 124]. Все это указывает на деривационную природу морфологических категорий в агглютинативных языках. Она обнаруживается и в производимом характере словоформ: «говорящий, скорее, образует формы в каждый данный момент сам, чем пользуется уже имеющимися» [Там же: 340]. В результате агглютинативное слово по степени единства и целостности уступает флективному [Гумбольдт 1984: 120–122, 339; Schleicher 1850: 8–9]. При этом обнаруживается компенсаторная взаимозависимость между планом содержания и планом выражения. Нечеткому функционально-семантическому разграничению лексического и грамматического соответствует агглютинативная техника соединения морфем, при которой сохраняются четкие морфемные швы, так как семантически ограниченные модификации корня/основы и более или менее лексичных аффиксов фонетически мотивированы и потому предсказуемы. Фузионное соединение морфем при их четком функционально-семантическом разграничении ведет к зачастую непредсказуемой вариативности основ, способствует появлению омосемичных аффиксов и соответственно обусловливает образование во флективных языках чисто формальных грамматических разрядов слов — разных склонений и спряжений, не типичных для агглютинативных языков.

Очевидна фундаментальная значимость дифференциации лексического и грамматического — в соответствии со степенью развития грамматической категоризации — для дальнейшего членения языкового целого. От первичного членения содержательной сферы зависят:

1. Степень разграничения двух сторон языка, а тем самым и двух его членений. На незавершенность разграничения звуковой и содержательной сфер, на далеко не полную автономность одного членения по отношению к другому в изолирующих языках указывает, с одной стороны, наличие таких синкретичных элементов, как слогоморфемы, среди которых наряду со значащими возможны и асемантичные, обладающие тем не менее тождественными или близкими грамматическими свойствами [Касевич 1988: 172], а с другой стороны, регулярное совпадение границ минимальных значащих единиц со слогоразделом. Только тогда, когда с ростом грамматичности языка в меньшей или большей степени утрачивается конгруэнтность значащих единиц низших уровней со звуковыми, когда границы морфем и слов все чаще начинают расходиться со слогоразделом, когда функциональная асимметрия распространяется на формообразование и таким образом вырабатывается известная автономность соотносительных элементов обоих членений, двоякое членение можно считать вполне сложившимся, а его иерархическая структура принимает вполне завершенный вид.

2. Глубина иерархического членения, а значит, и уровневая организация языкового целого. Разграничение слова и морфемы как самостоятельных элементов языка предполагает четкое различение знаменательных и служебных морфем. В лексических (изолирующих) языках при слабой расчлененности лексического и грамматического морфема не обладает автономностью по отношению к слову ввиду их почти абсолютной — реальной или потенциальной — эквивалентности. В отсутствие собственно грамматических морфем и алломорфного варьирования лексических корней затрудняется вычленение фонем и выделение их дифференциальных признаков. В грамматических языках при наличии развитого аффиксального словообразования и словоизменения функционально-семантическое и формальное различение знаменательных и служебных морфем, а также свойственный им полиморфизм способствуют вычленению фонем и их признаков.

3. Синкретизм или автономность функционально различных членений синтагматически сложных языковых единиц — предложения и слова. По мере размежевания лексического и грамматического преодолевается синкретизм в выражении предложением и словом различных функций и, благодаря выработке соответствующих формальных средств, в грамматических языках в отличие от лексических более или менее отчетливо разграничиваются в качестве относительно автономных логико-синтаксическая, конструктивно-синтаксическая и коммуникативная структуры предложения (ср. [Пауль 1960: 344]), словообразовательная, словоизменительная и морфемная структуры слова.

4. Парадигматическая группировка и противопоставление языковых единиц одного ранга: видов морфем, классов слов, типов предложений. Последовательно проведенная грамматическая категоризация обеспечивает не только функционально-семантическое, но и формальное различение: на уровне морфем — знаменательных и служебных морфем, словообразовательных и словоизменительных аффиксов; на уровне слов — знаменательных и служебных слов, частей речи, непроизводных и производных слов разных ступеней мотивированности, лексических и синтаксических дериватов; на уровне предложений — типов предложений, обладающих, подобно слову, собственной системой форм — грамматической и коммуникативной парадигмой, объем которой коррелирует со степенью семантической и синтаксической сложности предложения.

Последовательное формальное разграничение классов слов означает, далее, их типологическую неоднородность. Она выражается, в частности, в градации частей речи, а также непроизводных и производных слов различных ступеней мотивированности по таким параметрам, как степень синтеза, соотношение знаменательных и служебных морфем, преобладающая техника их соединения, соотношение словоизменения и словообразования (их четкое или нечеткое разграничение), тип(ы) словоизменения, тип(ы) словообразования и т.д.

В свою очередь типологическая неоднородность классов слов имеет следствием политипологизм языка. Так как грамматическая категоризация языковых единиц вообще и «четкое различение понятий предмета и отношения» путем «придания каждому из них своего собственного выражения» составляет основной принцип строения прежде всего флективных языков [Гумбольдт 1984: 222] как самых грамматичных, то именно им должна быть свойственна и бóльшая типологическая неоднородность. Поскольку же ни один язык не может обойтись без парадигматической группировки слов в грамматические классы, типологическая неоднородность в той или иной степени присуща всем языкам, включая изолирующие [Румянцев 1990: 130, 135, 138; Солнцев 1995: 20–21, 28, 135].

1.2. Языковой знак, его природа и принципы

1.2.1. Символическая природа языкового знака (ее обоснование в общей теории языка)

Со времен античности словесные языковые знаки называют символами, имея при этом в виду произвольность материальной (звуковой) стороны и ее связи со значением, равно как и условный характер звукового обозначения предметов и явлений внеязыковой действительности. Таковы языковые знаки и по критериям Ч.С. Пирса в силу видимого отсутствия сходства с обозначаемыми объектами.

Однако системная мотивированность и категориальный характер звуковой формы слова (подробнее об этом см.: [Зубкова 1999/2003]) не позволяют считать языковой знак чистым символом в указанном понимании.

В гораздо большей степени понятие символа, но уже в другом смысле, предполагающем некоторую естественную связь между означающим и означаемым при наличии общих отражательных свойств, приложимо к содержательной стороне языкового знака (см. подробно: [Зубкова 2002/2003, особенно гл. 9]).

Природа языкового знака осмысляется через природу и функции языка в целом, и наоборот. Поэтому неудивительно, что классический семантический треугольник, связывающий реальный объект, мысль об этом объекте в сознании субъекта и слово, оказывается проекцией трех взаимосвязанных воздействий, характеризующих, согласно В. фон Гумбольдту, язык: реальной природы вещей, субъективной природы народа и своеобразной природы языка, выступающего посредником между миром внешних явлений и внутренним миром человека [Гумбольдт 1984: 319].

С античности до наших дней представления о природе и сущности языкового знака претерпели в общем ту же эволюцию, что общая теория языка, рассматриваемого в координатах мира и человека. Эта эволюция отразила осознание растущей автономности человека с его внутренним миром и развивающимся самосознанием по отношению к познаваемой вселенной, с одной стороны, и последующее осознание известной автономности языка по отношению к мышлению — с другой [Зубкова 2002/2003: 14–19].

В античности господствует внеличностное, «вещевистское», по А.Ф. Лосеву [Лосев 1988а, б], чувственно-материальное миропонимание. Бытие, мышление, язык воспринимаются в значительной мере синкретично. Этот синкретизм переносится и на словесный знак. «При состоянии мысли, не дающем возможности явственно разграничить субъективное познание от объективных его источников, слово, как наиболее явственный для сознания указатель на совершившийся акт познания, как центр относительно изменчивых элементов чувственного образа, должно было представляться сущностью вещи» [Потебня 1976: 446–447], что подтверждает античная теория именования вещей по природе, изложенная Платоном в диалоге «Кратил».

Первоначально и знак в целом, и его означаемое представляются как нерасчлененное единство. Поскольку «мысль и речь одно и то же» [Платон 1993, т. II: 338], мысль и слово, logos и phōnē также отождествляются. С одной стороны, логос — это «мысль, адекватно выраженная в слове и потому неотделимая от него», и «слово, адекватно выражающее какую-нибудь мысль и потому от нее неотделимое» [Лосев 1994: 216]. С другой стороны, логос как содержательное единство мысли и слова, взятого, по С.С. Аверинцеву, «исключительно в смысловом плане» [Аверинцев 1989а: 321], неразделен со своим звучанием (phōnē): «logos не мыслится вне phōnē», и «у каждого phōnē есть свой logos» [Борисенко 1985: 168].

В такой интерпретации знака не противопоставлены ни означаемое и означающее, ни содержание и форма, ни — тем более — содержание мысли и языка.

Осознание различий между языковым и мыслительным содержанием коррелирует с различением объективного и субъективного начала в психическом отражении внешнего мира и, следовательно, предполагает различение самого мыслящего субъекта и объекта его мысли.

Первые шаги в осмыслении языкового содержания (языковых значений) в качестве специфически индивидуального способа, формы представления всегда более богатого содержания мысли также были сделаны уже в античности, наиболее явно — в учении стоиков, что, очевидно, было связано с наметившимся у них различением вещественных (лексических) и формальных (грамматических) значений.

Введенное стоиками понятие «лектон» представляет то «смысловое содержание, которое выражено словом» и является обозначаемым языкового знака. Будучи бестелесным и умопостигаемым, «лектон» «"возникает" согласно чувственному или умственному представлению» и осмысливает, интерпретирует последнее в разных языках по-разному, причем делает это в соотнесенности с другими предметами высказывания, актуализируясь лишь в предложении. Соотнесенность слова с тем или иным «лектон» меняется в зависимости от контекста [Лосев 1982: 172–174]. Кроме того, обозначаемое «лектон» — это также «понимаемое», а обозначающее — еще и «воспринимаемое». Таким образом, в интерпретации стоиков знак соотносится и с говорящим, и со слушающим. Это значит, что наряду с семантическим и синтактическим аспектом знак рассматривается также в прагматическом аспекте.

Нельзя сказать, что древние совершенно не обращали внимания на действие субъективного начала. Уже Гераклит заметил, что «хотя логос всеобщ, большинство людей живет так, как если бы они имели собственное понимание». Более того, согласно Протагору, люди «в разное время воспринимают разное, смотря по разнице их состояний». И если Парменид исходит из тождества бытия и мышления и это тождество распространяет на язык: «слово и мысль бытием должны быть: одно существует лишь бытие» (цит. по: [Богомолов 1985: 55, 119, 82–83]), то софист Горгий, напротив, полагает, что сущее не совпадает ни с мыслью, ни со словом и «никто не вкладывает (в слова) тот же смысл, что и другой» [ФЭС 1989: 130].

Но наметившееся у Платона, стоиков и Эпикура различение трех разных миров — природного, мыслительного и языкового — тем не менее долгое время остается не востребованным.

Не без влияния Аристотеля психический компонент знака — представление в душе, идея, образ, понятие — вплоть до Нового времени рассматривается безотносительно к субъективным особенностям отражения объективной действительности и считается универсальным (одним и тем же у всех людей). И хотя под влиянием христианства внимание к проявлениям человеческого начала в языке возрастает, на первый план сначала выдвигаются универсальные, общечеловеческие свойства, что не способствовало разграничению языкового и мыслительного содержания.

С течением времени неуниверсальность психического обозначаемого становится все очевиднее.

Первоначально — в недрах рационалистической традиции — отступления от универсальности связываются не с понятийным содержанием языковых знаков, а с так называемыми «добавочными идеями», которые отражают чувства, суждения и мнения говорящего. В интерпретации авторов Пор-Рояля это идеи, вызываемые, например, «тоном голоса» либо связанные с самими словами, среди которых, несмотря на общность обозначаемого, одни могут быть оскорбительны, другие лестны, одни скромны, другие бесстыдны, одни пристойны, другие неприличны [Арно и Николь 1991: 91–92].

В сенсуалистической традиции с осознанием активности субъектов в познании мира постепенно утверждается точка зрения, согласно которой разные люди и мыслят по-разному, отчего в одно и то же слово может вкладываться разный смысл. Причины смысловых расхождений указываются разные. Так, Т. Гоббс, заметив, что «одна и та же вещь вызывает одинаковые эмоции не у всех людей, а у одного и того же человека — не во всякое время», объясняет непостоянный смысл имен вещей, вызывающих в нас известные эмоции, разнообразным устройством тела и предвзятыми мнениями. У таких имен Т. Гоббс выделяет два типа значений: 1) значение, обусловленное природой вещи, и 2) значение, обусловленное природой, наклонностями и интересами говорящего [Антология 1970: 326]. Вследствие названных индивидуальных различий между говорящими, общаясь с другими людьми, чтобы понять их, «нам приходится принимать во внимание намерение, повод и контекст в такой же мере, как и сами слова» [Гоббс 1964: 462].

Положение усугубляется тем, что и значения, обусловленные природой вещей, как показал Дж. Локк, могут существенно различаться от человека к человеку. Ввиду многообразия свойств воспринимаемых объектов разные люди в процессе познания составляют разные идеи одного и того же предмета, и его имя получает у разных людей различные значения. Отсюда разнообразие и неопределенность значений названий сложных идей.

С учетом субъективного фактора функции языка и языковых знаков тоже стали нуждаться в пересмотре.

В предшествующей рационалистической традиции язык представляется средством передачи универсальной готовой мысли. Для формирования же мысли слова и иные знаки казались ненужными: «если бы наши размышления над своими мыслями имели отношение только к нам самим, достаточно было бы созерцать мысли сами по себе, не облекая их в слова и не пользуясь какими-либо иными знаками» [Арно и Николь 1991: 31].

В потеснившей рационализм философии сенсуализма признается необходимость слов не только и не столько в качестве знаков для сообщения своих мыслей другим, сколько для нас самих — в качестве меток для подкрепления памяти, для возбуждения в нашем уме мыслей, сходных с прежними мыслями, для регистрации хода мысли [Антология 1970: 318–319; Гоббс 1964: 62].

Так как в силу познавательной активности субъекта мир идей–значений характеризуется определенной индивидуальностью и переменчивостью, сенсуалисты не исключают наличия «особого языка» у каждого из членов одного и того языкового сообщества [Локк 1985: 547; Кондильяк 1980: 261].

Идея Т. Гоббса о слове–метке, поддержанная как сенсуалистом Дж. Локком, так и рационалистом Г.В. Лейбницем, получает дальнейшее развитие в учении И.Г. Гердера о «внутреннем языке», образуемом из осознанных человеком отличительных примет образов восприятия. По И.Г. Гердеру, эти приметы выполняют мыслеобразующую роль: отчетливое понятие рождается лишь из акта осознания приметы [Гердер 1959: 141]. Затем осознанные приметы выступают в качестве памятных знаков понятий. Таким образом, в интерпретации И.Г. Гердера психические составляющие означаемого связаны знаковыми отношениями: внутреннее слово–примета — памятный знак мыслительной единицы.

В системных лингво-философских концепциях XIX века — в учениях В. фон Гумбольдта и А.А. Потебни — эта выделенная примета трактуется как свойство, через которое осмысливается предмет, как способ обозначения отдельных предметов внутреннего и внешнего мира, как способ образования понятий [Гумбольдт 1984: 166, 104–105], как признак–представление, внутренняя форма, внутренний знак означаемого лично-объективного внеязычного мыслительного содержания [Потебня 1958: 17–19]. Сам же этот признак–представление является исходным компонентом языкового (язычного) содержания.

Ввиду бесконечности человеческого познания и соответственно неопределенности, «открытости» обозначаемых физических и «внефизических» предметов «представление их не должно быть всякий раз ни исчерпывающим, ни раз и навсегда данным», оно должно быть «способно на все новые и новые преобразования» [Гумбольдт 1984: 306], так что языковые знаки должны нести в себе «живой росток бесконечной определимости» [Там же: 82]. Вследствие своей семантической бедности, формальности, пустоты признак–представление только намекает на постоянно и неопределенно растущее содержание мысли, выступая лишь в качестве знака последнего. Но знак этот особый.

С одной стороны признак–представление, будучи посредником между познаваемым и прежде познанным, принадлежит к кругу признаков обозначаемого, т.е. имеет отражательную природу, и в этом смысле мотивирован, даже если его выбор не согласуется с внутренней формой данного языка, мотивированной способом укоренения данного народа в действительности — индивидуальной направленностью его духа на чувственное созерцание, внутреннее восприятие или отвлеченное мышление [Там же: 172, 177].

С другой стороны, в силу неисчерпаемости количества признаков в каждом кругу восприятий [Потебня 1976: 194] «в слове невозможно представление, исключающее возможность другого представления» [Там же: 229]. Ассоциативная связь данного познаваемого объекта именно с этим, а не с каким-либо другим познанным объектом и именно по данному, а не по какому-либо иному признаку более или менее случайна, субъективна и в этом смысле произвольна.

Благодаря такому совмещению объективного и субъективного, отражательных и знаковых свойств словесные знаки являются по своей природе символами, означаемый смысл которых не дан, а только задан намеком означающей внутренней формой, допускающей неоднозначную интерпретацию и бесконечно порождающей все новые и новые смыслы.

Вследствие символической природы словесных знаков «язык одновременно есть и отражение и знак» [Гумбольдт 1984: 320] не только в совокупном единстве внутренней и внешней формы, но и в отдельно взятой внутренней форме, поскольку в языковом содержании — в лексических и грамматических значениях — отражательные свойства совмещаются со знаковыми.

Переплетение содержательных свойств со знаковыми, объективного с субъективным в языковом содержании обеспечивает жизнеспособность языка как средства самовыражения и взаимопонимания членов общества. Чтобы язык мог выполнять свое назначение и, опосредуя взаимопонимание, «служить орудием для разнообразнейших индивидуальностей» [Там же: 165] в длинном ряду сменяющих друг друга поколений, он должен функционировать как «вечно порождающий себя организм, в котором законы порождения определенны, но объем и в известной мере также способ порождения остаются совершенно произвольными» [Там же: 78].

Этим требованиям вполне отвечают словесные знаки–символы благодаря формальности языкового содержания в сравнении с мыслительным. Символическая природа языкового знака, его насыщенность «бесконечными смысловыми возможностями», характерными именно для символа [Лосев 1982: 65, 123, 243], обеспечивает творческие потенции языка и как средства познания внешнего мира, и как средства духовного развития, самовыражения и взаимного понимания разнообразнейших индивидуальностей. Соответственно языковой знак-символ — это и акт познания [Потебня 1958: 17], и квант постоянно растущего знания. Язык же — не просто совокупность знаков, а «система знаков, способная к неопределенному, безграничному расширению» [Потебня 1981: 134].

1.2.2. Принцип знака в свете учения В. фон Гумбольдта

Ключом к принципу знака в учении В. фон Гумбольдта является его определение языка: «язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» [Гумбольдт 1984: 304].

Принцип знака как неотъемлемой части языка, вбирающей в себя свойства целого, состоит во взаимодействии внутреннего языкового сознания и звука, а значит, сил, создающих обозначаемое, с обозначающими силами.

Типичный языковой знак — слово, так что «словесное единство в языке имеет двоякий источник: оно коренится во внутреннем, соотнесенном с потребностями мыслительного развития, языковом сознании и в звуке». Обусловленная мышлением «потребность языкового сознания в символическом речевом представлении всех различных видов понятийного единства» приводит к тому, что «оба фактора — внутреннее языковое сознание и звук — взаимодействуют между собой, причем последний приспосабливается к потребностям первого, и трактовка звукового единства тем самым превращается в символ искомого определенного понятийного единства. Последнее, будучи таким образом воплощено в звуке, пронизывает всю речь в качестве одухотворяющего принципа, и звуковая форма, искусно образованная мелодически и ритмически, в свою очередь оказывает обратное воздействие на дух, укрепляя в нем связь организующих сил разума с творческой фантазией, в результате чего переплетение сил, направленных вовне и вовнутрь, к духу и к природе, возвышает жизнь и приводит к гармонической подвижности» [Гумбольдт 1984: 127–128]. Так в знаке воплощается единство внутренней и внешней формы языка в результате их синтеза и тем самым совершается единение духа и природы, посредником между которыми служит язык.

Единство звука и понятия/значения в словесном знаке, в свою очередь, сопряжено с таким сущностным свойством языка, как членораздельность. «Общая особенность взаимодействия формы деятельности духа и артикуляции заключается в том, что сфера действия как того, так и другого делится на элементы» [Там же: 85]. Причем каждая из сфер членится не сама по себе, а в тесной взаимосвязи с другой: «как мыслительным анализом производится членение и выделение звуков путем артикуляции, так и обратно эта артикуляция должна оказывать расчленяющее и выделяющее действие на материал мысли и, переходя от одного нерасчлененного комплекса к другому, через членение пролагать путь к достижению абсолютного единства» [Там же: 317]. В силу членораздельности, позволяющей формировать из элементов отдельных слов неопределенное число других слов, слово предстает «в своей форме как часть бесконечного целого, языка», а сам язык — как «вечно порождающий себя организм» [Там же: 78].

В иерархическом членении языкового целого слово обнаруживает структурную неодномерность. В отношении к конструкции предложения оно выступает как индивидуальная сущность, как одно неделимое целое, обладающее внешним единством. В отношении к составляющим его элементам, экспонирующим разные взаимосвязанные понятия, слово есть нечто членораздельное и как таковое обладает внутренним единством [Там же: 78, 127]. Степень внутреннего словесного единства зависит от того, однородны обозначаемые понятия или нет, а это, в свою очередь, определяется тем, как осуществляется в данном языке категоризация.

В языковой категоризации триединство мира, человека и его языка получает наиболее явное системное выражение.

Как «вечный посредник между духом и природой» [Там же: 169], как «отражение и знак» [Там же: 320], как «определенный уклад интеллектуального и чувственного восприятия» [Там же: 63], язык сочетает в слове два принципа: объективный принцип обозначения понятия и субъективный принцип логического подразделения, осуществляющий перевод понятия в определенную категорию [Там же: 118–119]. Отсюда фундаментальная значимость семантического противоположения лексического и грамматического. (Сходным образом Г. Гийом неоднородность обозначаемых понятий возводит к «великому противостоянию Универсум / Человек», которое лежит в истоках языка и является основой двойной способности языкового сознания — индивидуализировать и обобщать, в результате чего в языке разграничиваются материя и форма и образуются два типа идей — идеи понятийные и идеи структурные [Гийом 1992].)

Согласно В. Гумбольдту, «перевод понятия в определенную категорию мышления есть новый акт языкового самосознания, посредством которого единичный случай, индивидуальное слово, соотносится со всей совокупностью возможных случаев в языке или речи. Только посредством этой операции, осуществляемой в самых чистых и глубоких сферах и тесно связанной с самой сущностью языка, в последнем реализуется с надлежащей степенью синтеза и упорядочения связь его самостоятельной деятельности, обусловленной мышлением, и деятельности, обусловленной исключительно восприимчивостью и более связанной с внешними впечатлениями» [Гумбольдт 1984: 118]. И взаимодействие звука с языковым сознанием, и обратное воздействие звуковой формы на дух — это во многом следствие языковой категоризации. Благодаря категоризации, в особенности благодаря первоначальным категориям мышления, которые «сами по себе образуют взаимозависимое целое» [Там же], язык обретает целостность и систематическую завершенность, что не может не отразиться в строении словесного знака.

Именно благодаря категоризации создается та «согласованность между звуком и мыслью», на которую указывает В. Гумбольдт [Там же: 75] и которая отличает прежде всего выражение общих отношений, проявляясь не столько в характере звуков, сколько в наличии «в звуковой системе словесных единств определенной протяженности» [Там же: 94]. Внутри простых производных слов, по наблюдениям В. Гумбольдта, происходит стирание значения и звучания, сокращение компонента, выражающего общее, модифицирующее понятие, в противовес компоненту, заключающему в себе более индивидуальное или определенное обозначение [Там же: 117]. Различение типов словесных знаков и их компонентов по степени протяженности, обнаруживая категориальную мотивированность означающих, ограничивает произвольность языковых знаков.

Значимость этих и других категориальных различий в аспекте взаимодействия языкового сознания и звука тем более велика, что «мы можем подходить к изучению этого вопроса лишь с обратной стороны, двигаясь к внутреннему сознанию от звуков и их анализа» [Там же: 120]. По мысли В. Гумбольдта, такой подход к исследованию взаимодействия языкового сознания и звука не только вынужден, но и оправдан, ибо языку присуще соответствие звука действиям духа и, «подобно языку, он (звук. — Л.З.) отражает вместе с обозначаемым объектом вызванные им ощущения и во все повторяющихся актах объединяет в себе мир и человека, или, говоря иначе, свою самостоятельную деятельность со своей восприимчивостью» [Там же: 76].

Основополагающее значение категоризации для звуковой формы языковых знаков отчетливо прослеживается в реализации базового семантического противоположения лексического и грамматического.

Характер и степень размежевания лексического и грамматического (в том числе и в плане выражения) определяются тем, как осуществляется категоризация: получает ли слово модифицирующее категориальное обозначение «применительно к своему положению в речи», т.е. не с помощью грамматических показателей, а через фиксированный порядок слов, как в изолирующих языках, или же «слово образуется от корня при помощи присоединения к нему общего понятия» [Гумбольдт 1984: 118]. В последнем случае важно, чтó обозначается — классы реальных объектов или формы мышления и речи — и каким образом происходит объединение в слове двух указанных принципов — посредством механического присоединения к индивидуальному понятию определительного дополнительного понятия, т.е. сочетанием двух элементов, как в агглютинативных языках, или посредством одного элемента, переведенного в определенную категорию путем модификации внутренней или внешней (при так называемом «пристраивании»), как во флективных языках [Там же: 119–125].

В соответствии с характером категоризации и степенью лексичности/грамматичности языки образуют определенную шкалу. На этой шкале китайский, с одной стороны, и санскрит с семитскими языками, с другой стороны, «образуют два четких конечных пункта», «все остальные языки можно считать находящимися посредине, то есть между указанными конечными пунктами» [Там же: 244]. (Ср. с двумя полюсами у Ф. де Соссюра [1977: 166].)

В свете учения В. фон Гумбольдта при исследовании реализации принципа знака в языках различных типов необходимо учитывать:

● степень членораздельности языкового целого и прежде всего глубину его иерархического членения, которая соотносится с положением языка на шкале лексичности/грамматичности;

● характер грамматической категоризации и ее градацию, а соответственно и степень лексичности/грамматичности значащих единиц и языка в целом;

● разные степени словесного единства как внутри одного языка — в зависимости от способа словообразования, так и в разных языках — в зависимости от типологических особенностей грамматической категоризации;

● вариативность звуковой формы и характер звуковой модификации значащих компонентов словесного единства, в частности путем разного рода альтернаций;

● суперсегментные средства обозначения словесного единства.

В плане изучения членораздельности весьма показательна степень автономности низших единиц по отношению к высшим. Степень автономности слогов и фонем по отношению к морфемам различных типов в разных классах слов отражает степень разграничения знаменательных и служебных значащих единиц в данном языке.

Показателями лексичности/грамматичности значащих единиц могут служить соотношение согласных и гласных в их экспонентах (ср.: [Гумбольдт 1984: 234]), а также длина последних в слогах и фонемах. Поскольку категоризация понятий «допускает различные градации» [Там же: 119], степень разграничения знаков по их протяженности должна быть соотносительна с указанной градацией.

Для характеристики внутреннего словесного единства немаловажное значение имеет сопряжение таких соотносительных элементов двоякого членения, как минимальная значащая единица — морфема и минимальная произносительная единица — слог. О соотношении морфемы и слога в морфемно-слоговой организации различных семиологических и грамматических классов слов можно судить по таким типологически значимым параметрам, как длина морфем в слогах, соотношение разных типов морфемных стыков со слогоразделами, морфемный состав слога, наличие/отсутствие в слоге морфемных швов.

Из суперсегментных средств обозначения словесного единства В. Гумбольдт, по-видимому, не случайно особо выделил акцентуацию. По В. Гумбольдту, «единство слова достигается с помощью ударения» [Там же: 344]. Разноместность и подвижность ударения в акцентной организации слова должны способствовать выявлению категориального характера звуковой формы слова.

1.2.3. Линейный характер означающего как ограничитель произвольности языкового знака

Со времен Августина значение словесного знака противопоставляется его звучанию как неделимое начало делимому. Вслед за Августином Р. Декарт и авторы Пор-Рояля А. Арно и П. Николь неделимую мыслящую субстанцию противопоставляют протяженной и делимой телесной субстанции.

В учении Ф. де Соссюра в качестве принципов языкового знака выступают 1) его произвольность и 2) линейный характер (протяженность) означающего. Подчеркивая важность второго принципа, Ф. де Соссюр утверждает, что «от него зависит весь механизм языка» [Соссюр 1977: 103], ибо на линейном характере языка основываются синтагматические отношения между членами языковой системы [Там же: 155]. Образуя синтагматические единства, «почти все единицы языка находятся в зависимости либо от того, что их окружает в потоке речи, либо от тех частей, из коих они состоят сами», при этом «синтагматическое отношение части к целому столь же важно, как и отношение между частями целого» [Там же: 160]. В результате словесный знак как синтагма неодномерен: это и часть целого, т.е. элемент единицы высшего порядка — предложения, и целое, разложимое на единицы низшего порядка — морфемы. Эта неодномерность еще до Ф. де Соссюра получила обоснование в учении И.А. Бодуэна де Куртенэ о двояком членении текущего языка–речи. В соответствии с иерархическим характером членения единицы языка, связанные иерархическими отношениями (а это важнейший тип отношений, обеспечивающий целостность языковой системы), «могут выступать как неделимые единства или как совокупности, составленные из отдельных частей» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 198].

Согласно Ф. де Соссюру, синтагма в отличие от ассоциативной (парадигматической) группы состоит из определенного количества элементов, сменяющих друг друга в определенном порядке [Соссюр 1977: 158]. Именно эти характеристики: количество элементов и их порядок, а также степень членораздельности/слитности смежных значащих элементов в составе слова (ведь язык, и по Ф. де Соссюру, — область членораздельности) — лежат в основе типологического разделения языков на аналитические / синтетические / полисинтетические (в интерпретации Дж. Гринберга), префигирующие / суффигирующие, агглютинирующие / фузирующие.

Степень членораздельности соотносительна с синтагматическим анализом, а он наряду с ассоциативными отношениями ограничивает произвольность языкового знака и обусловливает мотивацию: «она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня» [Соссюр 1977: 164].

Мотивационные отношения в словообразовании, помимо семантических связей, опираются на второй принцип знака — линейный характер означающего. Мотивированность производного знака не всегда, но преимущественно сопряжена с его большей морфемной сложностью и большей протяженностью в слогах и фонемах сравнительно с производящим. И чем выше ступень мотивированности, тем больше формальная сложность знака. Ср.: дыра → дыр-яв-ый → дыряв-и-ть → про-дырявить → продырявл-ива-ть → продырявлива-ниj-е. Не случайно среди признаков мотивированности степень формальной сложности ставится на первое место [РГ 1980, т. I: 133].

С ослаблением членораздельности значащих составляющих словесного знака, в отсутствие синтагматического анализа знак утрачивает мотивированность, и тогда знак, по мнению Ф. де Соссюра, становится абсолютно произвольным.

Последнее представляется спорным по ряду причин.

Утрата синтагматической членимости и формальной (морфемной) сложности не означает еще, что знак утратил свою мотивированность, ибо такая утрата может быть обусловлена функционально, например, транспозицией знака из полнозначного в служебный. Ср.: благодар-я (деепричастие) → благодаря (предлог).

Даже если словесный знак выступает как целое, не разложимое на [значащие] элементы низшего порядка, он продолжает участвовать в синтагматическом отношении части к целому, будучи элементом единицы высшего порядка — предложения, и несет на себе отпечаток этого целого. Сохраняя свою индивидуальную сущность в отношении к конструкции предложения, слово характеризуется, по В. Гумбольдту, внешним звуковым единством [Гумбольдт 1984: 127].

Это единство поддерживается участием слова как целого — в известной мере независимо от членимости/нечленимости на составляющие низшего уровня — в ассоциативных (парадигматических) отношениях. Вхождение языкового знака в разные по степени обобщенности категориальные группировки обусловливает иерархичность структуры не только означаемого, но также означающего и категориальный характер связи между ними [Зубкова 1990: 239]. Таким образом, та связь между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака, которая создается системой значимостей, и соответственно тот параллелизм между двумя рядами различий — в звуках и понятиях, который Ф. де Соссюр считает основным свойством языкового устройства [Соссюр 1977: 153], есть в первую очередь следствие категоризации. Отсюда же категориальная мотивированность означающих.

Звуковое единство слова — как внешнее, так и внутреннее — коррелирует с его категориальными свойствами, отражая свойства тех ассоциативных групп, в которые оно входит. Немаловажную роль играют при этом наряду с семантическими количественные характеристики ассоциативных групп. Ф. де Соссюр полагал, что «члены, составляющие ассоциативную группу, не даны в сознании ни в определенном количестве, ни в определенном порядке» [Там же: 158]. На самом же деле ассоциативные группы (в частности, соотносительные ряды фонем, разные типы морфем, разные классы слов) могут различаться и по числу членов, и по иерархии как отдельных членов, так и целых групп.

С наибольшей очевидностью значимость иерархических отношений для звуковой формы словесных знаков обнаруживается в первичных разделениях слов на знаменательные и служебные, а знаменательных — на собственно-знаменательные и местоимения, иначе говоря, в противоположении трех семиологических классов, а именно называющих знаков не-называющим — указательно-заместительным и связочным.

С материальной стороны различение семиологических классов слов основывается на линейном характере означающего. Протяженность знаков того или иного класса соотносится со степенью их лексичности/грамматичности и количественным составом класса (его исчислимостью/неисчислимостью). Чем более лексичен и соответственно чем менее ограничен количественно данный класс слов, тем в большем количестве средств нуждается он для своего выражения (как в парадигматике, так и в синтагматике). Поэтому собственно-знаменательные слова (называющие знаки — идентифицирующие и предицирующие/характеризующие) имеют более сложное морфемное строение и в среднем длиннее местоимений (указательно-заместительных знаков) и служебных слов (связочных знаков).

Этот принцип — различение семиологических классов по протяженности означающих — так или иначе действует во всех языках. Однако в изолирующих языках (типа китайского, йоруба и т.п.), в которых выделение классов слов в большей степени основывается на функционально-семантических критериях и в которых слово зачастую полифункционально, размежевание классов слов как по глубине, так и по длине в слогах и фонемах ослаблено. В случае морфологического различения грамматических классов слов, в том числе и по степени морфемной сложности, противоположение собственно-знаменательных, местоименных и служебных слов по длине означающих находит более яркое выражение. Принцип же их противопоставления друг другу в языках различных типов, включая изолирующие, один и тот же: носители численно не ограниченных лексических значений имеют бóльшую сложность и протяженность, чем носители исчислимых грамматических значений. Тот же принцип лежит в основе различения по длине в слогах и фонемах разных типов морфем: знаменательные корни длиннее местоименных и служебных, словообразовательные форманты длиннее словоизменительных.

Действие указанного принципа четко прослеживается в диахронии генетически и типологически различных языков. Грамматикализация слов и морфем сопровождается сокращением их протяженности. В частности, в агглютинативных тюркских языках «стяжение до одного слога или одного звука — основная линия развития аффиксальных морфем» [Щербак 1981: 166–167].

В противоположность этому носители лексических значений — знаменательные морфемы и слова — тяготеют к большей протяженности. Таковы новые корни, появляющиеся в синтетических языках типа русского в результате морфологического опрощения на почве прежних сочетаний префикса и корня (в-кус → вкус) или же корня и суффикса (коль-ц-о → кольц-о) [Богородицкий 1911: 137].

Тяготение знаменательного слова к большей протяженности характерно, например, для китайского языка.

Весьма показательны в этом плане различия между письменным древнекитайским языком (вэньянь) и современным китайским разговорным языком. Согласно Е.Д. Поливанову, «нормальным видом слова в кит. письменном языке является односложная величина, обозначаемая 1 знаком иероглифической письменности, а нормальным видом элементарного слова разговорного языка является сочетание из двух лексических морфем (следовательно, почти всегда из двух слогов), которым соответствуют два знака иероглифической письменности (сюда войдут и двухэлементные инкорпорации [Composita, сложные слова. — Л.З.] и аффиксации — из 1 лексической морфемы и суффикса или префикса)» [Иванов и Поливанов 1930: 14].

Переход от старой односложной нормы слова к двусложной (реже многосложной) Н.Н. Коротков объясняет тем, что в номинативных единицах бинарной структуры «преодолевается многозначность "цзы" (значащего однослога. — Л.З.) и уточняется его категориальная отнесенность» [Коротков 1968: 110], т.е. осуществляется актуализация лексического и грамматического значения.

По наблюдениям Е.Д. Поливанова, «закон количественной нормы элементарного слова в виде двух морфем–слогов (для разговорного языка) имеет самодовлеющую значимость, и убедиться в этом можно из рассмотрения ряда примеров, где потребность во второй морфеме обусловлена именно только формальными (формально-количественными) нормами при нулевой семантической потребности в этом осложнении слова» [Иванов и Поливанов 1930: 14]. Присущим разговорному языку принципом двухморфемности — двусложности знаменательных слов Е.Д. Поливанов объясняет:

● сочетание элементов, один из которых является

— «пустым» определяемым, как цинь¹ 'родственник, родственница' в сложных словах му³-цинь 'мать', фу⁴-цинь 'отец' в соответствии с му 'мать', фу 'отец' в классическом языке [Иванов и Поливанов 1930: 241],

— «пустым» атрибутом, как шу¹ 'книга, письменность, писать' в шу¹-синь⁴ 'письмо' (буквально 'письменное письмо') [Там же: 243, 248],

— «пустым» объектом, как фань⁴ 'рис, каша, еда, пища' в чи¹-фань⁴ 'есть' (буквально 'есть еду'), хуа⁴ 'слова' в шо¹-хуа⁴ 'говорить' (буквально 'говорить слова') [Там же: 7–8];

● сочетание синонимических морфем: си³-хуань¹ 'радоваться, нравиться', гай³-лян¹ 'изменять', кун³-па⁴ 'бояться' «в лит. языке, в виде общего правила, для данного понятия достаточно было только одной морфемы» [Там же: 253];

● повторение односложной основы: гэ¹ 'старший брат' → гэ¹-гэ¹ 'старший брат' [Там же: 252], се 'благодарить' → се⁴-се⁴‘благодарю, спасибо' [Там же: 258];

● присоединение к односложной основе суффикса: ли² 'груша' → ли²-цзы 'груша' [Там же: 244] (в данном случае это суффикс чистой предметности).

Поскольку «морфемой по общей норме является именно целый и единый слог» [Там же: 4], а «в виде доминирующей нормы единица следующего порядка за "морфемой–слогом", т.е. слово современного кит. яз., будет состоять, по крайней мере, из двух морфем–слогов» [Там же: 7], постольку со временем закрепляется формальное противоположение морфемы слову по степени протяженности. Отсюда вывод: «к разговорному (современному) кит. языку понятие моносиллабизма применимо только в смысле типичной односложности морфемы, но не односложности слова. Словом мы имеем право называть в этом языке не моносиллабы, а — в статистически доминирующем числе случаев — их сочетания: инкорпорации и (что менее типично) аффиксации» [Там же: 21]. «…Двусложный размер слова и является (на правах принципиального минимума) организующей нормой китайской морфологии» [Там же: 8].

Односложные слова, составляющие «статистическое меньшинство по сравнению с числом двусложных простых слов» и «не оформленные в морфологическом отношении», Е.Д. Поливанов считает лексической и морфологической аномалией [Там же: 10]. По-видимому, это вполне справедливо по отношению к словам с предметным значением — именам существительным как самым лексичным словам: ведь «только в пределах данного класса слов их принадлежность к этому классу находит в большинстве случаев морфологическое выражение в их словообразовательной структуре» [Коротков 1968: 129]. В «Списке 3000 наиболее употребительных слов путунхуа» среди существительных односложные слова составляют всего ≈ 16%, да и те чаще имеют двусложные морфологические варианты: янь 'глаз' — яньцзин 'глаз', кэ 'гость' — кэжэнь 'гость' и т.п. [Там же: 119–120].

У глаголов (не говоря уже о служебных словах) — в силу их большей грамматичности — односложная форма более употребительна.

Очевидно, именно закрепленностью односложных форм за глаголами, а двусложных форм за именами объясняются отмеченные В.М. Солнцевым «противоположные свойства имен и глаголов в отношении конверсионных возможностей односложных и двусложных слов: односложные глаголы обладают сильной глагольностью, как правило, не конверсируются; двусложные глаголы склонны к конверсии…; односложные имена относительно легко конверсируются; двусложные имена почти не поддаются конверсии» [Коротков 1968: 62, а также 56–61, 120–122].

Таким образом, в отличие от древнекитайского языка в современном китайском языке с усложнением морфологической структуры слова явно обнаруживается стремление противопоставить и разграничить по степени протяженности не только слово и морфему, но и основные классы слов — знаменательные и служебные, существительные и глаголы, т.е. называющие и не-называющие, идентифицирующие и предицирующие знаки.

К сказанному следует добавить, что немаловажное влияние на длину морфем оказывают также такие синтагматические факторы, как степень морфемной сложности слова, положение морфемы в слове, характер ее употребления (связанный или свободный, обязательный или необязательный), степень связности элементов высказывания, сегментный состав смежных морфем, и такой парадигматический фактор, как бедный или богатый инвентарь сегментных и суперсегментных средств [Зубкова 1990: 127–132, 168–177].

Помимо указанных собственно языковых факторов, линия времени в языке имеет еще один — психический — ограничитель. Это объем оперативной памяти человека, измеряемый магическим числом 7 ± 2.

Таким образом, протяженность означающего языкового знака характеризуется не только категориальной, собственно системной мотивированностью, но и естественной мотивированностью. Так второй принцип знака — линейный характер означающего — ограничивает действие первого принципа — произвольность языкового знака.

Глава 2

СЛОВО В СИСТЕМЕ ЯЗЫКА

2.1. Автономность языковых единиц в их иерархии

Постижение сущности языка требует выявления принципов его организации и природы его элементов. Поскольку язык — это знаковая система, характеризующаяся определенной уровневой организацией, необходимо раскрыть природу языкового знака и определить свойства единиц различных уровней. Решением этих задач лингвистика занимается со времен своего возникновения. Тем не менее нельзя сказать, что они получили удовлетворительное разрешение. Поэтому все еще сохраняет актуальность положение Ф. де Соссюра, согласно которому «до сих пор в области языка довольствовались (и — добавлю — довольствуются! — Л.З.) операциями над единицами, как следует не определенными» [Соссюр 1977: 143].

Это касается практически всех единиц языка. Ни одна из них не получила (а может быть, и не может получить?) общепринятого однозначного определения. Так, приходится согласиться с Л.В. Щербой, что «понятие отдельного слова … наряду с предложением является одним из самых спорных понятий в языковедении» [Щерба 1974: 326]. Но ведь это центральные понятия! Спорность (или, быть может, неопределимость?) понятия отдельного слова, а тем самым и природы словесного знака как элемента семиотического означивания (по Э. Бенвенисту), во многом коренится в отмеченной А.А. Потебней «текучести значения» [Потебня 1976: 373], в неопределенности и динамичности означаемого, заложенных в первоначальной символичности слова, в способности его внутренней формы благодаря ее пустоте намеком возбуждать самое разнообразное и неисчерпаемое содержание без конечной определимости [Там же: 180–182]. Неопределенности означаемого сопутствует неопределенность означающего: как заметил Л.В. Щерба, «звуковая сторона слова, которая казалась всегда такой ясной, непреложной, которая представлялась определенным ядром более или менее расплывчатых семасиологических представлений, оказывается … сама не менее расплывчатой и неопределенной» [Щерба 1957: 21].

То же относится к общим и частным категориям языка, даже таким, как части речи. Былые представления о достаточно определенной дифференциации частей речи на онтологическом и логическом основаниях существенно поколеблены тем, что, как оказалось, «они не только тесно примыкают одна к другой, но и в поражающей степени превращаемы реально одна в другую. <...> Часть речи вне налагаемых синтаксической формой ограничений есть как бы блуждающий огонек» [Сепир 1993: 116], и это справедливо не только в отношении так называемых неформальных языков, но и применительно к флективным языкам типа русского (ср., например: [Солнцев 1995: 217–228; Шкарбан 1995: 8–28; Высоцкая 2006]).

Итак, поставленная Ф. де Соссюром проблема единиц языка, их автономности (самостоятельности) не утрачивает своей значимости ни в общем плане, ни применительно к отдельным языкам [Соссюр 1977: 143]. Сложность ее решения усугубляется тем, что само понятие автономности так же неодномерно, как неодномерны единицы языка. Благодаря иерархической организации языкового целого, единицы одного ранга, будучи связаны синтагматическими и парадигматическими отношениями с себе подобными, соотносятся также с высшими и/или низшими единицами. Поэтому самостоятельность тех или других единиц обусловливается не только их синтагматическими и парадигматическими связями, но прежде всего положением в иерархическом ряду. По определению Э. Бенвениста, формальные конструктивные элементы, выделенные при разложении языковых единиц на составляющие, лишь тогда могут быть признаны единицами данного уровня, когда они выполняют функцию интегрантов на более высоком уровне [Бенвенист 1974: 134–136].

Однако относительно того, какие единицы являются уровнеобразующими и сколько их, нет полной ясности. Даже такая единица, как слово, в которой Ф. де Соссюр видел «нечто центральное в механизме языка» [Соссюр 1977: 143], не всегда признается в качестве уровнеобразующей и не имеет общепринятого определения, а если следовать Л.В. Щербе, то и не может его иметь. «В самом деле, что такое слово? Мне думается, — пишет Лев Владимирович, — что в разных языках это будет по-разному. Из этого собственно следует, что понятия "слово вообще" не существует» [Щерба 1974: 43].

Отказ от понятия «слово вообще» обосновывается тоже по-разному:

● Ставится под сомнение возможность определить слово с функциональной точки зрения. На этом основании Э. Сепиp противопоставляет слово как формальную единицy первичным функциональным единицам — корневому (или грамматическому) элементу, т.е. абстрагированной минимальной единице, и предложению. Слова могут совпадать то с одной, то с другой функциональной единицей, выражая то единичное значение, то законченную мысль. Впрочем, «чаще всего они занимают промежуточное положение между двумя крайностями, воплощая одно или несколько основных корневых значений и одно или несколько вспомогательных» [Сепир 1993: 49].

● Доказывается неприменимость понятия слова к изолирующим и полисинтетическим (инкорпорирующим) языкам.

● Оспаривается центральное положение слова в системе языка.

Какая из значащих единиц выдвигается в иерархических отношениях на первый план, зависит от того, какие именно языки исследуются, как понимается соотношение единиц языка и речи (если они различаются), в частности, как трактуется с этой точки зрения предложение, в каком порядке моделируется языковая система — восходящем (от фонемы к предложению–высказыванию) или нисходящем, насколько учитываются действительные эволюционные отношения между единицами языка.

Градуальный характер некоторых из межъязыковых различий, проявляющийся прежде всего в представлении и разграничении грамматических отношений, в степени словесного единства (от более рыхлой к более прочной внутренней связи), позволяет связать их (эти различия) с развитием грамматики, с постепенным складыванием грамматических форм, в процессе которого вырабатывается все более четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения, формируются противоположения полнозначных и чисто грамматических слов, корней и аффиксов, создается система частей речи [Гумбольдт 1984: 343–344]. В результате закрепляется различение лексического и грамматического, слово же обретает целостность.

Процесс грамматикализации слова (а он охватывает всю лексику, коль скоро то или иное лексическое значение подводится под какую-либо общую категорию [Потебня 1958: 35; Щерба 1974: 79]), влияя на само слово, распространяется и на предложение, в которое слово входит в качестве составной части (интегранта) и в котором актуализируются его значения.

Согласно В. фон Гумбольдту, единство предложения зависит от степени категоризации понятий и соответственно от используемых языком грамматических форм. «... Связь между частями предложения страдает от недостаточной органичности и верности их разграничения» [Гумбольдт 1984: 152], как это видно из анализа инкорпорирующих языков. Напротив, основной принцип строения флективных языков, а именно «четкое разграничение понятий предмета и отношения» путем «придания каждому из них своего собственного выражения» [Там же: 222], последовательное различение частей речи, прежде всего имени и глагола, содействует сплочению предложения. Обеспечивая словесное единство, флексия, «характерным признаком которой как раз и является одновременное рассмотрение понятия в его внутренних и внешних связях» [Там же: 127], «способствует также и надлежащему членению предложения и свободе его устройства» [Там же: 126]. В подлинно флективных языках проводится «правильное разграничение между словесным единством и единством предложения» [Там же: 145], в котором — благодаря флексии — тем не менее сохраняются границы между словами [Там же: 216, 232]. Таким образом, слово и предложение разгpаничены здесь в полной мере, притом что обе эти единицы выступают и в сочетании их элементов, и в их единстве как нечто целое [Там же: 144].

Развивая идеи В. фон Гумбольдта, А.А. Потебня на материале русского и дpyгих славянских языков установил, что образование и изменение грамматических форм означает изменение самого предложения [Потебня 1958: 82]. «В предложении... связь частей увеличивается по мере увеличения различия их функций» [Там же: 222]. А так как единство предложения основывается на противоположности главных членов [Там же: 96], то степень единства предложения увеличивается по мере их дифференциации в соответствии с углублением противоположности имени и глагола, с усилением разницы между существительным и прилагательным.

В интерпретации Г. Гийома развитие грамматической категоризации и постепенная дифференциация лексического и грамматическогo связываются не только с разгpаничением слова и предложения, но и с закреплением в третьем типологическом ареале противоположения языка и речи, поскольку слово — это потенциальная единица языка, а предложение — реализованная единица речи. В начальном типологическом ареале в отсутствие структурных (грамматических) идей и морфогенеза такое противоположение отсутствует, что выражается в синкретизме слова и предложения [Гийом 1992: 91, 130–131, 139].

Итак, формирование слова и предложения подчинено одним и тем же принципам. Автономность, целостность обеих единиц, как и вообще целостность языковой системы, создается благодаря единству анализа (членораздельности) и синтеза, благодаря двойной способности языкового сознания — обобщать и индивидуализировать. Целостность, единство синтагматически сложной единицы тем полнее, чем сильнее дифференцированы ее компоненты, чем определеннее различаются единицы, связанные иерархическими отношениями. На первый план в качестве дифференцирующего фактора выдвигаются функционально-семантические характеристики. Единство предложения предполагает завершенную частеречную категоризацию. В основе единства слова лежит четкая семантическая дифференциация знаменательных и служебных морфем.

Различия значащих единиц в плане содержания, как было ясно уже В. фон Гумбольдту, влекут за собой различия в плане выражения. Соответственно об автономности, например, слова в том или другом языке можно судить не только и даже не столько по фyнкционально-семaнтическим и синтаксическим свойствам, сколько по их отражению в форме, по тому, в какой степени различаются разные классы слов (знаменательные и служебные, собственно-знаменательные и указательно-заместительные, имена и глаголы) с точки зрения морфемного строения, словообразования и словоизменения, слоговой и фонемной структуры, суперсегментной организации, т.е. по всему комплексу характеристик, относящихся к плану выражения. Причем для различения классов слов существенно также соотношение отдельных названных характеристик друг с другом, например, какова частота совпадения/несовпадения морфемных стыков со слогоразделом или как меняется характер акцентных парадигм — в их соотношении со словоизменением — на разных ступенях словообразования. То же относится к минимальным значащим единицам: важно не только то, какие семантически и функционально различающиеся виды морфем выделяются, но и какова их звуковая организация, насколько они дифференцированы в этом отношении.

При рассмотрении конститутивно-интегративных отношений между иерархически упорядоченными элементами языкового целого лингвисты, анализировавшие такие отношения, обращают особое внимание на те случаи, когда имеет место материальное совпадение низшей единицы с высшей. Совпадения такого рода обычно используются в качестве доказательства самостоятельности низших единиц. Так, основоположник фонологии И.А. Бодуэн де Куртенэ, определяя фонему, подчеркивал, что фонемы «становятся языковыми ценностями и могут быть рассматриваемы лингвистически только тогда, когда входят в состав всесторонне живых языковых элементов, каковыми являются морфемы, ассоциируемые как с семасиологическими, так и с морфологическими представлениями» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 276], а это становится вполне очевидным, когда фонемы либо сливаются с синтагмой, т.е. со словом как морфологическим элементом предложения, либо составляют морфему в слове [Там же: 328].

Однако подобные совпадения могут свидетельствовать о самостоятельности единиц низшего уровня по отношению к высшим, очевидно, только тогда, когда число таких совпадений не превышает некоего порога и в большинстве случаев своего употребления соответствующие единицы низшего уровня входят в состав единиц высшего уровня, не совпадая с ними по протяженности. Данный принцип, определяющий, согласно Л.Р. Зиндеру, самостоятельность фонемы по отношению к слову и морфеме [Зиндер 1979: 38–39], действителен и для соотношения значащих единиц языка друг с другом. Регулярное совпадение слова и предложения, слова и морфемы может свидетельствовать о нерасчлененности данных единиц и, следовательно, о незавершенности иерархического членения языкового целого.

Синкретизм, нерасчлененность предложения и слова возводят к истокам языка, когда он оперирует первообразными словесно-одночленными предложениями. По А.А. Потебне, «первообразное слово–предложение, установляя общность признака между x и a, объясняемым и объясняющим, не относит ни того, ни другого ни к какому общему разряду». «Словесно выражается в таком предложении только представление объясняемого, объясняющее, иначе — сказуемое первобытного предложения» [Потебня 1958: 82], и выражается оно бесформенно — словом, предшествующим образованию грамматических категорий [Там же: 83–84].

Нерасчлененность слова и морфемы, точнее, корня — явление более актуальное и типологически значимое. По наблюдениям В. фон Гумбольдта, «в одних языках корни изредка появляются в самостоятельной форме в связной речи, другие языки вообще этого не допускают. При строгом разграничении понятий (очевидно, при последовательной грамматической категоризации. — Л.З.) оказывается, что последний случай является единственно возможным. <...> ...Например, в санскрите ... в речи обычно употребляются в безаффиксальном виде только немногие корни. <...> Вместе с тем встречаются языки, по существу не имеющие корней в нашем понимании, так как в них отсутствуют законы деривации и изменение звуковых форм простейших звукосочетаний. В таких языках, как, например, китайский, слова и корни совпадают, поскольку слова в нем не разделяются на формы и не расширяют своих границ, то есть язык этот имеет только корни» [Гумбольдт 1984: 91–92]. Если же языки имеют только корни, совпадающие со словами, и корней в собственном смысле, «корней в нашем понимании», противопоставленных аффиксам, в них нет, то спор о квалификации этих языков как «словесных» или «морфемных» должен быть решен в пользу их «словесной» природы [Milewski 1969: 144–145; Солнцев 1971: 267]. Показательно, что эту последнюю точку зрения отстаивает ученый, обосновывавший существование в китайском языке морфологии, выделявший в составе китайского слова корень и аффикс, считавший целесообразным и применительно к изолирующим языкам пользоваться терминами слово и морфема. Поэтому представляется необходимым привести в достаточно развернутом виде вполне обоснованные, на мой взгляд, соображения В.М. Солнцева относительно степени внешнего, формального разграничения слова и морфемы (прежде всего знаменательной) в языках различных типов. Согласно В.М. Солнцеву, «разные способы существования знаменательных морфем и их различная выделимость определяют и степень четкости границы между словом и морфемой. Граница слова и морфемы резко очерчена в языках, где морфема выделяется из слов как реальный звуковой отрезок, не способный к самостоятельному употреблению. <...> Наоборот, там, где морфема существует только в составе слова и по выделении из слова становится неотличимой от слова, граница слова и морфемы расплывчата. Такого рода невыделимость знаменательной морфемы, т.е. неотличимость морфемы по выделении из слова от грамматически законченного слова, объясняет необязательность ее соединения с другой или другими морфемами для самостоятельного функционирования. <...>

Внешняя неотличимость от слова выделенной из слова морфемы наблюдается, по-видимому, во всех языках, но в разной степени. Спорадически это явление можно наблюдать в русском языке. Морфема стол- внешне неотличима от слова стол. Весьма широко это явление представлено в английском языке, в котором отчетливо наблюдается нарастание изоляции, хотя по ряду других признаков этот язык остается флективным. Среди знаменательных морфем современного английского языка, пожалуй, труднее найти выделимую, но синтаксически несамостоятельную морфему, чем морфему, ничем внешне не отличимую от слова. Для китайского и вьетнамского языков неотличимость от слова выделенной из слова морфемы есть общее типологическое свойство, или общий закон, хотя спорадически и в этих языках можно наблюдать случаи, когда разложение слова на морфемы ведет к выделению знаменательной морфемы, не совпадающей в своем облике со словом» [Солнцев 1971: 262–263]. В соответствии с данным «общим законом» в изолирующих языках «все знаменательные и часть служебных морфем соотносимы с соответствующими словами» [Там же: 267]. Отсюда следует, что в таких языках иерархическое членение на значащие единицы осталось незавершенным. Если при этом слово, как правило, совпадает со слогом и, наоборот, слог совпадает со словом/морфемой, то незавершенным оказывается и разграничение двух членений языкового целого — морфологического и фонетического, так что ни о какой автономности слога по отношению к выделяемой значащей единице в изолирующих языках не может быть и речи.

На основании сказанного определяющей, детерминантной характеристикой структурного типа языка необходимо признать не столько строение слова и предложения, сколько глубину иерархического членения языкового целого. По этому параметру флективные языки превосходят не только изолирующие, но, как показал И.А. Бодуэн де Куртенэ, и агглютинативные. В агглютинативных языках при незавершенном морфогенезе слово (словоформа) является производимой единицей (а не воспроизводимой, как во флективных языках), морфема же не вполне самостоятельна по отношению к слову.

Таким образом, степень автономности единиц языка определяется глубиной членения языкового целого, а она, в свою очередь, зависит от степени дифференциации лексического и грамматического в содержательной сфере, от характера грамматической категоризации (см. выше раздел 1.1.4.).

2.2. Словарное слово в ракурсе двойного означивания

Влияние способа грамматической категоризации на функциональную нагрузку семиотического и семантического означивания в изолирующих и флективных языках

Язык представляет собой знаковую систему с двойным означиванием — семиотическим и семантическим [Бенвенист 1974: 87], так что «при строго семиотическом подходе к уровневой характеристике языка в нем выделяется два уровня» [Мечковская 2004: 269–270] — уровень слов и уровень предложений–высказываний.

Необходимость в различении двух способов означивания заложена в особенностях отражения реальной действительности знаковыми единицами разного формата. Язык как посредник между миром и человеком «одновременно есть и отражение и знак, а не целиком продукт впечатления о предметах и [не целиком] произвольное творение говорящего» [Гумбольдт 1984: 319–320]. «Предложение является минимальной речевой единицей, сохраняющей живые связи языка с отображаемой мыслью действительностью. Слова и их значения в своем отношении к сознанию и реальной действительности опосредованы предложением и вне предложения являются лишь потенциальными единицами» [Кацнельсон 1972: 140, а также 161]. Слово как неопределенный по объему и бедный по содержанию виртуальный знак понятия страдает неопределенностью отражательных свойств, лишь намекая на некий предмет, признак, а тем более факт уже потому, что всякое слово обобщает. Семантические потенции и отражательные свойства слова раскрываются при его актуализации в составе предложения–высказывания путем сужения объема и индивидуализации, конкретизации содержания виртуального понятия вещи, качества, процесса так, чтобы, согласно Ш. Балли, отождествить его с реальным представлением говорящего субъекта [Балли 1955: 87–89].

Понимание феномена двойного означивания существенно зависит от того, как устанавливается иерархия между указанными двумя уровнями. Широко распространено представление, согласно которому предложения — это знаки, «образуемые» в ходе общения по имеющимся в языке синтаксическим моделям [Мечковская 2004: 270], т.е. это знаки вторичного означивания, осуществляемого в речи с целью передачи информации и прагматического воздействия на участников коммуникативного акта, тогда как лексические морфемы (!), полнозначные и служебные (!) слова — знаки первичного означивания. Получается, что означивание «формируется первично в системе средств (в целях выделения и обозначения релевантных признаков предметов, явлений)» [Уфимцева 1990: 167].

Между тем само членение «текущего языка» / речи на значащие единицы, как показали сначала И.А. Бодуэн де Куртенэ, а позднее Л. Ельмслев, не завершается предложением, но начинается с него. «Теоретически (и генетически, т.е. в реальной истории фило- и онтогенеза) не предложение формируется на основе сцепления слов как частей речи, а, наоборот, высказывание как отражение актуально данного факта является отправным пунктом развития» [Кацнельсон 2001: 161]. Соответственно «понятие предложения логически первично по отношению к понятию слова» [Теньер 1988: 37]. В слове же, по мысли А.А. Потебни, «все зависит от употребления». Поэтому и «значение слова возможно только в речи. Вырванное из связи слово мертво, не функционирует, не обнаруживает ни своих лексических, ни тем более формальных свойств, потому что их не имеет» [Потебня 1958: 41, 42]. Оно обретает их в предложении. Не случайно уже авторы Пор-Рояля, обосновывая грамматическую категоризацию и выводя ее из структуры суждения, заданной различением в сознании объектов мысли и формы, образа мысли, ориентировались на предложение как «высказанное нами суждение об окружающих предметах» [Арно, Лансло 1990: 92]. Таким образом, в сущности, была доказана несводимость языка к номенклатуре предметов и действенность в нем двойного означивания, по крайней мере на уровне общих и частных грамматических категорий.

Будучи базовой единицей языка [Степанов 1981: 2, 355], предложение явно обладает «образующими» свойствами, обусловливая категоризацию словесных знаков в соответствии с семантико-синтаксической ролью в структурной схеме предложения. В этой связи трудно не согласиться с А.А. Потебней в том, что «части речи и части (далее члены. — Л.З.) предложения — это две различные точки зрения на один и тот же предмет» [Потебня 1981: 145]. Не случайно, например, во вьетнамском языке, принадлежащем, по Г. Гийому, к первому типологическому ареалу, слова–заместители существительного (местоимения) «могут проявлять себя, с одной стороны, как заместители определенных частей речи, с другой — как заместители членов синтаксических структур» [Быстров, Нгуен Тай Кан, Станкевич 1975: 129].

Поскольку «части речи возможны только в предложении» [Потебня 1976: 151], их образование и развитие неотделимо от предложения [Потебня 1958: 82]. Степень разграничения и частей речи, и членов предложения соотносительна со степенью его единства, «основанного на противоположности главных членов» [Потебня 1958: 96], ибо «в предложении, как в животном организме, связь частей увеличивается по мере увеличения различия их функций» [Там же: 222].

Так же как разграничение частей речи, неотделимо от предложения и разграничение выражаемых ими основных типов знаков — идентифицирующих и предицирующих/характеризующих, поскольку именно «в предложении регулярно реализуются две основные функции — идентификация предметов, о которых идет речь, и предикация, вводящая сообщаемое», и «значение слов приспосабливается к выполнению одного из этих двух заданий» [Арутюнова 2005: 326]. «…Приспособление к наиболее успешному осуществлению коммуникативной функции привело к формированию двух основных типов значений, которые могут быть названы идентифицирующим и предицирующим (характеризующим). Эти два типа значения входят в непосредственный синтагматический контакт в основной структуре предложений — предложениях характеризации, в которых они наиболее определенно противопоставлены друг другу» [Там же: 371], причем «имена и местоимения специализируются на выполнении функции идентификации, а прилагательные и глаголы по типу своего значения (выражение абстрактного признака) обычно берут на себя роль сообщаемого» [Там же: 326].

Если категоризация получает специальное морфологическое выражение в особых служебных морфемах, благодаря чему «каждое слово носит на себе обозначение той роли, которую оно занимает в предложении» [Потебня 1981: 142], то в таком языке выделяется еще один уровень символизации — уровень знаков–морфем.

Наличие/отсутствие этого третьего уровня несомненно отражается и на разграничении первых двух уровней — на степени автономности слова по отношению к предложению, в том числе с точки зрения выявления категориальных и функциональных свойств слова.

В соответствии со степенью развития грамматической категоризации меняется и степень размежевания разных семиологических классов слов, из них в первую очередь называющих и неназывающих знаков (знаменательных и служебных слов), а среди называющих — идентифицирующих и характеризующих знаков (предметных и признаковых слов). Все это не может не влиять на реализацию принципа двойного означивания.

Феномен двойного означивания имеет несомненную типологическую значимость потому, что способы двойного означивания соотносительны со способами грамматической категоризации: ведь и те и другие основываются на противоположении слова предложению–высказыванию. Неудивительно, что соотношение и функциональную нагрузку двух взаимодополнительных способов означивания — семиотического и семантического — определяют грамматический строй и лежащий в его основе способ категоризации — внутри слова или применительно к его положению в предложении. А так как от способа категоризации зависит соотношение в языке лексического и грамматического, соответственно должна существовать корреляция между степенью лексичности/грамматичности языка и соотносительной нагрузкой двух способов означивания. Если же, следуя Г. Гийому и Э. Бенвенисту, считать слово — элемент семиотического означивания — единицей языка, а предложение–высказывание, в котором осуществляется семантическое означивание, — единицей речи, то двойное означивание оказывается тесно связанным также с противоположением языка и речи.

Влияние способа категоризации на функциональную нагрузку семиотического и семантического означивания отчетливо видно из соотношения воспроизводимых и производимых слов в таких типологически разных языках, как, например, изолирующий китайский и флективные индоевропейские языки. Поскольку в изолирующих языках слово категоризуется применительно к своему положению в речи, постольку «наряду со стабильным запасом слов, регулярно воспроизводимых в речи, китайский язык широко пользуется словами, которые создаются непосредственно в речи для нужд данного момента». Это явление носит массовый характер, влияя и на характеристику слова в противоположении языка и речи, и на соотношение сложного слова и словосочетания. «Если индоевропейские языки преимущественно пользуются словами, существующими в качестве единиц языка, то есть словами — единицами языка, то китайский язык в равной мере пользуется и словами — единицами языка, и словами — единицами речи» [Солнцев 1963: 124]. Сходной точки зрения придерживается и Н.Н. Коротков: «…если во флективных языках часть речи — это то, чем является слово в языке, в китайском часть речи — это в известной степени то, чем может быть слово в речи» [Коротков 1968: 373].

Особенно показательно в этом плане сопоставление китайского языка с флективно-аналитическим английским. «В английском языке использование словоизменительных форм обязательно и не ограничено никакими условиями. Именно поэтому они относятся к парадигматике языка, характеризуют слово в самом языке. В китайском оно необязательно, ограничено условиями, в которых оказывается слово в речевой цепи. Поэтому словоизменительные формы связаны закономерностями синтагматики и характеризуют функционирование слова в речи» [Там же: 372]. Тем не менее и в китайском языке, согласно Н.Н. Короткову, «подавляющее большинство двусложных и многосложных лексических единиц устойчиво входит в словарный состав языка именно как слова (или лексические словосочетания), воспроизводимые, а не создаваемые в речи» [Там же: 365]. Однако в тексте соотношение воспроизводимых и производимых слов может быть и не в пользу воспроизводимых. В китайской национальной традиции слово в речи именуется «цы». По данным Ю.В. Рождественского, «в современном художественном произведении примерно 3/5 "цы" не входит в словарь», т.е. носит производимый характер, причем «их образование в речи происходит в подавляющей массе случа ев столь же свободно, как и образование словосочетаний» [Рождественский 1963: 117–118]. «Широко распространенное явление производимости слов в речи, а также совпадение моделей сложных слов и словосочетаний ведет к тому, что в некоторых условиях (когда компоненты сложных образований в отдельном употреблении являются вполне самостоятельными словами и их сведение в один комплекс не противоречит правилам синтаксиса) сложные слова и словосочетания становятся неразличимыми» [Солнцев 1963: 124–125].

В трактовке Э. Бенвениста изолированный словесный знак, взятый сам по себе, независимо от всякой референции с обозначаемым, может быть узнан, ибо «у каждого вызывает в общем одинаковые ассоциации и одинаковые противопоставления» [Бенвенист 1974: 88]. Но чтобы понять знак, надо знать его референтные связи и, следовательно, необходимо порождаемое речью семантическое означивание в составе предложения–высказывания, которое имеет референцию, так как соотносится с соответствующей ситуацией [Там же: 140].

И то, чтó может быть узнано, и то, чтó должно быть понято, обусловливается грамматическим строем языка и господствующим в нем способом категоризации. Это становится вполне очевидным, когда в актуализации нуждаются грамматические значения, ибо от способа категоризации зависят и установление той общей категории, под которую подводится то или иное лексическое значение, и та нагрузка, которую получают при этом синтетические и аналитические способы выражения собственно грамматических значений, а следовательно, и то, какой удельный вес приобретают морфологические и синтаксические признаки в разграничении частей речи. В соответствии со способом категоризации «степень самостоятельности слова, связанная с тем, чтó имеет больший вес, — синтаксические морфемы, присущие слову, или синтаксические морфемы, присущие бóльшим единицам, обуславливает всякое существенное различие между человеческими языками», — предположил Е. Курилович [Курилович 1962/2000: 70]. Действительно, как показал А.А. Реформатский, актуализация грамматических значений различается в зависимости от того, какая грамматическая тенденция господствует в данном языке — синтетическая или аналитическая [Реформатский 1967: 314].

В синтетическом языке вынутое из предложения слово грамматически самодостаточно благодаря тому, что грамматические значения, в том числе передающие грамматические отношения к другим словам, выражаются в самом слове. Не случайно, по данным анализа ассоциативно-вербальной сети, смоделированной на базе русских ассоциативных словарей [САНРЯ 1977; РАС 1994], «общая степень грамматикализации сети точно соответствует степени грамматикализации (соотношению грамматически оформленных и нулевых форм) русского текста» [РАС 1994: 6], а «сумма морфологии в сети равна сумме морфологии текста» [Караулов 1993: 188].

В аналитическом языке слово приобретает грамматическую характеристику (и, следовательно, актуализируется) по большей части лишь в составе предложения, тогда как словарное слово нередко полифункционально. Например, английское off — это и наречие, указывающее, в частности, на удаление; и предлог, который указывает на удаление с поверхности; и прилагательное, имеющее в числе других значения 'дальний, более удаленный' и спорт. 'противоположный той, на которой стоит игрок с битой (о части крикетного поля)'; и существительное, обозначающее 'часть поля, противоположную той, на которой стоит игрок с битой'; и глагол в значении 'удаляться (от берега)'; и междометие 'прочь!, вон!'.

Соответственно в актуализации нуждается и принадлежность off к междометиям или не-междометным словам, и квалификация off как служебного или знаменательного слова, и его частеречная спецификация, если off выступает в собственно-знаменательном значении. Неудивительно, что при развитом аналитизме «в английском различия между частями речи в большой мере обусловлены синтаксическим контекстом» [Курилович 1962/2000: 70], хотя сохраняющаяся в нем флективность несколько облегчает актуализацию грамматических значений. Однокоренные части речи могут различаться наличием/отсутствием словоизменительной парадигмы и ее характером (ср. имя существительное и имя прилагательное, имя существительное и глагол), а также суперсегментными и сегментными характеристиками. Ср.: ’insert 'вставка' — in’sert 'вставлять', use [ju:s] 'употребление' — use [ju:z] 'употреблять'. Те же фонетические характеристики могут использоваться для различения ЛСВ при актуализации лексических значений. Ср.: upright a 1) ’up’right 'вертикальный, прямой, отвесный', 2) ’upright 'честный'; unused a 1) [’ᴧn’ju:st] 'непривыкший (to — к чему-л.)'; 2) [’ᴧn’ju:zd] 'неиспользованный; неиспользуемый'.

Потребность в актуализации грамматических значений еще более увеличивается и нагрузка на семантическое означивание возрастает, если язык «имеет в своем распоряжении грамматику без собственно грамматических форм» [Гумбольдт 1984: 332]. Такова в своей основе грамматика современного китайского языка, в котором «существительное не имеет системы форм и выступает в речи (кроме формы с -мэнь) без каких-либо сопутствующих грамматических значений» [Коротков 1968: 285], а «глагол, имея систему форм, сам по себе не является системой форм» [Там же: 294] ввиду необязательности их употребления по той причине, что «словоизменительные формы (и категории) китайского языка не являются необходимыми» [Там же: 303]. Отсутствие же необходимости в собственно грамматических формах слова объясняется тем, что в изолирующих языках действует чисто позиционное различение классов слов. Именно так в описании В. Гумбольдта обстоит дело и в китайском языке.

С точки зрения В. Гумбольдта, речь и ее понимание возможны только благодаря взаимодействию слов и существующих между ними отношений [Гумбольдт 1984: 331–332]. Поэтому принцип речевой связности как минимум требует обозначения того, какое слово в речи является определением другого. При этом важно отличать друг от друга «управляемость одного слова другим и способность придания целостности понятию, некоторые аспекты которого являются неопределенными», путем ограничения более широкого понятия более узким, конкретным. «Слово должно быть ограничено качественно, в соответствии с объемом его значения и его свойствами, и относительно, в соответствии с его каузальностью, то есть зависимостью от других слов или, напротив, зависимостью от него других слов. Китайский язык в своем строении четко различает оба эти способа и использует каждый из них там, где это действительно требуется. Управляющее слово здесь предшествует управляемому, субъект — глаголу, глагол — своему прямому объекту, наконец, последний — косвенному объекту, если таковой имеется. <...> С другой стороны, придающее целостность слово должно всегда предшествовать тому, значение которого еще не определено: прилагательное — существительному, наречие — глаголу, генитив — номинативу, — и в этом проявляется принцип, в некотором смысле противоположный предыдущему. <...> Таким образом, строение китайского языка основывается на двух общих, но противопоставленных друг другу законах… Первый закон обусловливает деление предложения на главные члены, второй — на второстепенные» [Гумбольдт 1984: 265–266]. Редко прибегая к материальному обозначению грамматических форм, часто вовсе воздерживаясь от него, «китайский язык выражает всякую форму грамматики в самом широком смысле этого слова при помощи позиции, при помощи употребления слов только в одной, раз и навсегда установленной форме и при помощи сочетания смыслов, то есть только теми средствами, применение которых требует внутреннего усилия. <...> …Самая природа средств, используемых этим языком для понимания всего формального, без поддержки со стороны значимых звуков, привела к более строгому соблюдению и систематическому упорядочению различных формальных соотношений. Наконец, само различие между материальным значением и формальными связями предстает перед духом в более явном виде, если язык в том виде, в каком он воспринимается на слух, содержит только материально значимые звуки, а выражение формальных связей зависит лишь от позиции и упорядоченности звуков» [Там же: 242]. Перенося грамматическую форму «в сферу работы духа» [Там же: 241], китайский язык «благодаря правильному порядку слов обнаруживает незримо присутствующую в речи форму. …Чем меньше у него внешней грамматики, тем в большей степени ему присуща внутренняя. Если его пронизывает грамматичность, то лишь логически правильная» [Там же: 267].

Развитие внешней грамматики в современном китайском языке, как следует из анализа его морфологического строя Н.Н. Коротковым, неразрывно связано с процессами актуализации, с переходом из общего в отдельное, из абстрактного в конкретное. В языках типа китайского осуществление категоризации применительно к положению слова в предложении позволяет наглядно выявить роль актуализации в развитии материально выраженных грамматических форм прежде всего потому, что этот способ категоризации не предполагает обязательного использования словоизменительных форм, даже если они имеются. В целях актуализации можно использовать и другие средства. Словоизменительные формы — лишь одно из соотносительных и взаимозаменимых средств актуализации понятия [Коротков 1968: 350, 352, 358], и используются они в качестве моста «от общего значения к конкретному приложению, т.е. по существу от виртуального к актуальному, от языка к речи» [Коротков 1968: 239], тогда, когда это диктуется потребностями актуализации. Так, «употребление формы на -мэнь в основном ограничено теми случаями, когда количество обозначаемых существительным лиц не уточняется иными средствами. Употребление этой формы может оказаться вообще невозможным — когда существительное выступает в речи для выражения родового понятия», особенно тогда, «когда существительное в этом значении выступает в качестве именного сказуемого» [Там же: 274].

Сходным образом и наиболее распространенная в китайском языке глагольная форма на -ла, «как правило, применяется во всех тех случаях, когда отсутствует актуализация данного понятия какими-либо иными средствами…» [Там же: 358].

Помимо словоизменительных форм актуализирующую роль выполняет также словообразовательная структура слова. По наблюдениям Н.Н. Короткова, сама структура сложного слова создает иногда внутренние актуализируюшие признаки, чего обычно лишены простые одноморфемные и односложные слова. Неудивительно, что «среди слов с качественной семантикой наиболее полифункциональными являются слова односложные» [Там же: 96–97]. Сложные (вторичные) формы прилагательного носят индивидуализирующий (актуализирующий) характер [Там же: 83]. Не нуждаются в дополнительных средствах актуализации и непредельные двусложные глаголы копулятивной структуры [Там же: 298–299]. «…В связи с тем, что двусложный (двухморфемный. — Л.З.) глагол, в отличие от односложного (одноморфемного. — Л.З.), часто так или иначе актуализован своей словообразовательной структурой.., односложный глагол оформляется (суффиксом -ла. — Л.З.) все же, видимо, чаще, чем двусложный» [Там же: 356]. Получается, что в китайском языке словоизменительные формы и словообразовательные структуры являются взаимозаменимыми средствами актуализации, связанными компенсаторными отношениями в процессе семантического означивания.

В обоих случаях усложнение морфемной структуры и соответственно увеличение материальной протяженности слова способствуют актуализации его значения, причем не только в составе предложения. Как отмечает В.М. Солнцев, «изолированное употребление многосложного слова (в изолирующих языках многосложные слова — чаще всего двусложны) вне речевого или ситуативного контекста обычно не создает особых трудностей для восприятия и понимания значения этого слова на слух… Иначе обстоит дело с односложными единицами, понимание которых вне какого-либо контекста, как правило, затруднено» [Солнцев 1995: 71] ввиду высокой степени их омонимичности. Отсюда ограниченная синтаксическая самостоятельность односложных единиц: так «звуковое устройство единицы влияет на ее использование в речи» [Там же: 73]. Тем самым вновь обнаруживается актуализирующая значимость линейного характера означающего языкового знака для его идентификации и функционирования.

В отличие от внешней грамматики, оперирующей материально выраженными формами, во внутренней грамматике, непосредственно принадлежащей к внутренней — содержательной — форме языка, форма не может быть ничем иным, кроме как значением. Поскольку же язык как форма предполагает категоризацию, «формальность языка есть существование в нем общих разрядов, по которым распределяется частное содержание языка, одновременно с своим появлением в мысли» [Потебня 1958: 61]. Выделение общих разрядов становится возможным благодаря наличию в иерархически организованной внутренней структуре частных — лексических — значений категориального компонента.

Основополагающий вклад категориальных лексических значений в формирование частей речи, и прежде всего в «различение понятий предмета и отношения», применяемого к целой массе отдельных предметов, признавал уже В. Гумбольдт. Анализируя бирманский язык, он отмечал, что в этом языке «среди корневых слов можно выделить два класса. Слова одного из них выражают действия и признаки, относясь, таким образом, ко многим предметам. Слова другого класса — это названия отдельных предметов, живых существ или безжизненных вещей. Итак, глагол, прилагательное и существительное различаются здесь в соответствии со значением корневых слов. Указанное различие этих слов заключено в их значении, но не в форме» [Гумбольдт 1984: 250]. В частности, «глагол, если рассматривать только само корневое слово, распознается лишь по своему материальному (лексическому. — Л.З.) значению» [Там же: 257]. И в других языках, страдающих, подобно бирманскому, реальным отсутствием «настоящего» глагола с материально выраженными грамматическими формами, «у большинства глаголов глагольная природа заключена уже в самом значении, и потому формальный недостаток компенсируется материально (т.е. лексически. — Л.З.)» [Там же: 248]. Если лексического значения недостаточно для однозначной категориальной идентификации слова, о его частеречной принадлежности можно судить только по речевому контексту [Там же: 265].

Поскольку в выделении классов слов наряду с синтаксическим фактором участвует лексико-семантический, возникает вопрос об их соотношении и соответственно о соотносительной нагрузке двух способов означивания. В отечественной лингвистической традиции неоднократно подчеркивалась зависимость семантических свойств слова от его употребления, а значит, и необходимость семантического означивания для частеречной идентификации слова.

В понимании А.А. Потебни, «в слове все зависит от употребления» [Потебня 1958: 41] и потому «значение слова возможно только в речи», причем под речью понимается необходимый синтагматический контекст, из которого видно значение входящих в него элементов, но видно лишь отчасти [Там же: 42], ибо кроме синтагматических связей «для понимания речи нужно присутствие в душе многочисленных отношений данных в этой речи явлений к другим, которые в самый момент речи остаются, как говорят "за порогом сознания", не освещаясь полным его светом» [Там же: 44].

Формальные значения слова, совмещающиеся с лексическим в одном акте мысли [Потебня 1977: 246], указывают «на один или несколько общих разрядов, называемых грамматическими категориями, под которые содержание этого слова подводится наравне с содержанием многих других. Указание на такой разряд определяет постоянную роль слова в речи, его постоянное отношение к другим словам» [Потебня 1958: 35].

«Значение слов, как членов предложения, формально и, как такое, сказывается в синтаксическом употреблении, есть само это употребление» [Там же: 74]. В индоевропейских языках, в частности в русском, благодаря грамматическим формам «каждое слово носит на себе обозначение той роли, которую оно занимает в предложении» [Потебня 1981: 142]. Если языки, как, например, китайский, «совсем не знают частей речи в нашем смысле», то в них, по мнению А.А. Потебни, «слово становится понятным только из связи с другими словами, а вырванное из этой связи не имеет определенного значения» [Там же: 147, 143].

Позднее Н.В. Крушевский связал зависимость значения слова от его употребления с действием «закона обратного отношения между объемом и содержанием»: «значение дается слову его употреблением», ассоциациями смежности [Крушевский 1998: 200, а также 211, 212], «чем шире употребление данного слова, тем менее содержания оно будет заключать в себе» [Там же: 206]. Этот закон лежит, в частности, в основе противоположения знаменательных и служебных слов, а также собственно-знаменательных слов и местоимений.

Ш. Балли отношение между семантическими и функциональными свойствами частей речи (в его определении, это «лексические категории») трактует как взаимозависимость. Согласно Ш. Балли, актуализирующиеся в речи «лексические категории характеризуются их значением, и это значение не отделимо от их функции. Прилагательное призвано служить эпитетом существительного, а существительное может быть охарактеризовано только прилагательным...; глагол не мыслим без субъекта, а субъект, который является местопребыванием предиката, не мыслим без глагольного определения; наконец, наречие призвано определять прилагательное или глагол.

Этот дополнительный характер отношений между категориями является лишь мнемоническим соответствием синтагматическим отношениям, осуществляемым в речи; категории предполагают синтагмы так же, как синтагмы предполагают категории; благодаря категорийному признаку слова являются членами потенциальных синтагм» [Балли 1955: 128–129. — Выделено мною. — Л.З.].

Если, однако, учитывать иерархические отношения между предложением и словом, то семиологический закон соотношения между содержанием и употреблением применительно к классам слов может быть переосмыслен в духе А.А. Потебни и Н.В. Крушевского: между содержанием и употреблением существует не взаимная, а, скорее, односторонняя зависимость. Е. Курилович обосновывал ее тем, что «классы изофункциональных элементов основаны на структурах» [Курилович 1962/2000: 15]. Соответственно в семантической системе языка классы слов, характеризуемые общностью семантического содержания, строятся на базе синтаксических функций внутри структур, т.е. предложений и словосочетаний [Там же: 13].

Внутренняя связь между категориальным лексическим значением части речи и ее синтаксическими функциями проявляется по-разному в зависимости от иерархии функций. Эта связь вполне очевидна тогда, когда слово выступает в своей первичной немаркированной основной синтаксической функции, присущей, по Е. Куриловичу, только данной части речи. «…Первичные синтаксические функции вытекают из лексических значений частей речи и представляют собой своего рода транспозицию этих значений» [Курилович 1962/2000: 61]. Вместе с тем «одно и то же слово может выступать в разных вторичных синтаксических значениях, будучи в отмеченном (маркированном. — Л.З.) синтаксическом окружении». Вторичные синтаксические функции вытекают из первичной [Там же] и нуждаются в актуализации. В определении Е. Куриловича, различие между первичными и вторичными функциями — это различие «между тем, что дано системой, и тем, что определяется контекстом» [Там же: 474–475].

Уже А.А. Потебня заметил, что «количество частей речи в нынешних языках совпадает почти вполне с количеством и качеством частей (членов. — Л.З.) предложения» [Потебня 1981: 145]. Согласно С.Д. Кацнельсону, бинарное деление лексических значений на субстанциональные и несубстанциональные (призначные) и общее их распределение по грамматическим классам осуществляются на основе семантико-синтаксических категорий, функций и отношений. Число грамматических классов определяется численностью первичных семантико-синтаксических функций. Первичные семантико-синтаксические функции несубстанциональных значений — это функции предиката и атрибута, соответственно субстанциональные значения выполняют функции предикандума по отношению к предикату и определяемого по отношению к атрибуту [Кацнельсон 1972: 170–171, 213–215]. Дальнейшее разбиение основных грамматических классов на подклассы опирается на онтологические (логико-грамматические) категории, которые, имея отражательную природу, «воспроизводят в сознании реальные моменты объективной действительности». «На базе этих категорий в классе субстанциональных значений выделяются подклассы предметных и призначных значений, а в классе атрибутивных значений — подклассы квалитативных и квантитативных значений» [Там же: 171]. Предикативные значения подразделяются на признаки действия и состояния.

Очевидно, что в основе грамматической классификации лексических значений в любом языке лежат их отражательные свойства, обусловливающие возможность семиотического означивания. Не случайно, по определению С.Д. Кацнельсона, «базисными для субстанциональных слов (имен) являются лексические значения, отображающие чувственно воспринимаемые предметы (физические тела). <...> Базисными для атрибутивных слов являются чувственно воспринимаемые признаки предметов, обладающие относительной устойчивостью, — качественные и количественные признаки. Для предикативных слов базисными являются простейшие, чувственно наблюдаемые изменчивые признаки, — предикаты действия и состояния». Эти базисные значения составляют «семантическую основу важнейших частей речи — существительных, прилагательных, числительных, глаголов» [Кацнельсон 1972: 175]. Заметим, что те же четыре части речи выделяет проф. Ван Ли среди «полных» (знаменательных) слов китайского языка (см.: [Драгунов 1952: 21]).

В соответствии с отражательными свойствами базисных лексических значений за ними закрепляются определенные синтаксические функции. «Мыслительной основой сочетания слов в предложении является деление знаменательных слов на предметные и предикативные <...> … Оно носит универсальный характер и является конститутивной особенностью не только языка, но и мышления», причем понятия предметности и предикативного признака (а значит, идентифицирующих и предицирующих знаков) взаимно предполагают друг друга [Кацнельсон 2001: 160]. Для выражения синтаксических функций, в свою очередь, вырабатываются соответствующие морфологические категории и формы.

В результате выстраивается следующая универсальная иерархия частеречных характеристик: семантические (1) → синтаксические (2) → морфологические (3). Она отражает ведущую роль содержательной стороны языка по отношению к формальной и первичность предложения–высказывания в иерархии значащих единиц. С большей очевидностью указанная иерархия обнаруживается в изолирующих языках, имеющих слаборазвитую морфологию. В частности, «в системе китайского языка слово прежде всего характеризуется своим вещественным значением и лишь во вторую очередь закрепленной за ним синтаксической валентностью, которой иногда сопутствуют в речи и некоторые словоизменительные формы» [Коротков 1968: 397].

Хотя «в китайском языке использование слов в различных синтаксических функциях более широко и менее стабильно, чем во флективно-синтетических языках, допуская самые различные транспозиции без изменения словообразовательной формы» [Там же: 396], все же «в основной массе принадлежность слов к тем или иным классам сомнений и не вызывает» [Там же: 135]. «Громадное большинство слов современного китайского языка, не имея никакого оформления, никаких внешних признаков принадлежности к той или иной части речи, отчетливо осознается как принадлежащее к определенным категориям, выражающим предметы, их признаки, признаки этих признаков» [Коротков 1946: 182]. «Это-то значение слова и определяет возможность его применения в роли того или иного члена предложения, его синтаксические связи» [Там же: 183].

Показательно, что, по свидетельству А.А. Драгунова, «в отличие от западноевропейских ученых китайские языковеды, в сущности, никогда не подвергали сомнению наличие в китайском языке частей речи. <...) Однако для китайских ученых части речи — это все же не столько грамматические, сколько смысловые категории; поэтому при отнесении слова к той или иной части речи основным критерием для них всегда является содержание, значение слова, — а критерии грамматические, если они вообще приводятся, остаются на втором плане» [Драгунов 1952: 21]. Соответственно и отечественные китаисты подчеркивают лексико-грамматический характер классов слов китайского языка. «...Основное, что в китайском языке определяет синтаксические функции слова и его различные синтаксические связи, — это значение слова», — полагает А.А. Драгунов, склоняясь, однако, к тому, что и в русском языке значение лежит в основе различения частей речи [Драгунов 1952: 9]. Поддерживая с некоторыми оговорками утверждение о лексико-грамматической природе классов слов в китайском языке, Н.Н. Коротков подчеркивает: «…Специфика классов слов китайского языка (выделено мною. — Л.З.) заключается в том, что они выделяются на базе обобщенного (категориального) вещественного значения слов (предмет, а также качество и процесс, объединяемые понятием признака). <...> ... Значение части речи, в китайском языке подчас неустойчивое и колеблющееся, есть как бы верхний ярус лексического значения слова» [Коротков 1968: 396–397].

Все это верно. Возражения вызывает лишь положение о специфике китайского языка. Как показал С.Д. Кацнельсон, фундаментальное противоположение предметных и признаковых значений принадлежит к общим предпосылкам грамматической классификации слов в речемыслительном плане [Кацнельсон 1972: 133], и базисные отражательные свойства важнейших частей речи тоже универсальны [Там же: 133, 175]. В этом отношении китайский язык не является исключением, а, напротив, лишь подтверждает общее правило.

Более того, если, вслед за С.Д. Кацнельсоном, выделять в области грамматической семантики семантические функции грамматических форм и категориальные признаки лексических значений [Там же: 118], то становится явной сложная внутренняя структура лексических значений и ведущая роль категориального компонента лексических значений в грамматическом распределении слов по частям речи. В общем виде эта роль категориального компонента в составе лексических значений обнаруживается при любом способе категоризации, но все же более очевидно тогда, когда категоризация осуществляется в предложении и категориальные признаки лексических значений не отягощены семантическими функциями грамматических форм, когда общеграмматическое (частеречное) и частнограмматическое (сопутствующее) значения «слиты воедино с вещественным значением и категоризуют его» [Солнцев 1995: 108].

Разрабатывая гипотезу о двух этапах выделения (или двух типах) частей речи — как функциональных лексико-грамматических классов слов в изолирующих языках и как грамматических классов слов во флективно-синтетических языках [Коротков 1968: 193, 374], Н.Н. Коротков неоднократно подчеркивает совершенно иное, чем во флективно-синтетических языках, соотношение и удельный вес вещественного (лексического) и грамматического значений в семантике китайского слова [Там же: 376].

По мнению Н.Н. Короткова, «во флективно-синтетических языках морфологическое слово (слово как определенная часть речи, представленная его словоформами) есть инвариант по отношению к различным его лексико-семантическим вариантам, объединенным в понятие лексемы. В китайском языке, наоборот, лексемное слово (слово как лексема, представленная рядом лексических значений) есть инвариант по отношению к его различным морфологическим вариантам — частям речи, в функциях которых оно может выступать или систематически выступает в речи» [Коротков 1968: 378–379]. Соответственно меняется и иерархия факторов, формирующих части речи. В изолирующих языках на первый план выдвигаются структурно-семантические признаки, вещественные значения, а во флективно-синтетических языках — морфологические свойства [Там же: 397]. Зародившееся на почве флективных языков представление о том, что «общеграмматическое значение части речи формируется ее словоизменительными категориями» [Там же: 373] и, значит, «в системе флективно-синтетического языка слово охарактеризовано прежде своей морфологической структурой и парадигмой словоизменения» [Там же: 397], а не своими семантическими и синтаксическими свойствами, лишний раз доказывает «деструктивное влияние морфологического фактора на грамматическую классификацию слов» в языковедном мышлении [Кацнельсон 1972: 176]. Отсюда неадекватная действительной иерархия системообразующих факторов во флективных языках. В этой связи кажется нелишним напомнить справедливое замечание Л.В. Щербы: «едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняются: скорее мы потому их склоняем, что они существительные» [Щерба 1974: 79].

Если судить по соотношению знаменательных и служебных морфем в тексте, различие в степени лексичности/грамматичности между флективно-синтетическими и изолирующими языками действительно велико (см. раздел 2.3.2.3). Несмотря на это, распределение лексических значений по грамматическим классам слов и в тех и в других языках подчинено одному и тому же принципу ввиду сопряженности лексических значений с категориальными: «каждое лексическое значение предполагает определенные категориальные признаки» [Кацнельсон 1972: 140–141]. И так же как «вещественные значения слова флективно-синтетического языка группируются в жестких рамках его грамматического значения как части речи» [Коротков 1968: 397], так и «подавляющее большинство слов китайского языка моновалентно, принадлежа тем самым к одной части речи» [Там же: 398]. С другой стороны, и способность совмещать признаки, значения, функции нескольких частей речи, ведущая к образованию частично пересекающихся классов [Там же: 192, 396], свойственна не только изолирующим языкам наподобие китайского. Представление, будто во флективных языках «слово может обладать лишь одним общеграмматическим значением и, следовательно, относиться лишь к одной части речи» [Там же: 373], ошибочно. Поскольку любой язык представляет собой открытую, изменяющуюся и развивающуюся систему, то и в таком типично флективном языке, как русский, «есть не только синкретичные части речи, но и синкретичные отдельные слова, обладающие свойствами нескольких частей речи (двух и более), которые и вызывают трудности при их частеречной квалификации, а иногда обусловливают негативное отношение к классификации частей речи вообще» [Бабайцева 2000: 380]. Не исключены в русском языке и явления категориальной полисемии слов, так что лексико-семантические варианты слова могут различаться своими частеречными характеристиками (см. ниже).

Из сказанного следует, что лексические и грамматические значения соотносительны и между ними нет китайской стены. Лексические значения лежат в основе грамматической категоризации, а она, в свою очередь, порождает лексикализацию грамматических отношений (например, путем перерождения грамматических вариаций залоговых значений в лексические [Виноградов В.В. 1972: 510–511]) и может использоваться в целях лексической специализации для различения ЛСВ.

Нет китайской стены и между языками различных типов. Тем не менее надо признать, что в условиях ограниченности и необязательности грамматических форм нагрузка на лексические значения в изолирующих языках оказывается большей, чем во флективно-синтетических языках.

Выражение грамматического значения через лексическое отражается даже на противоположении знаменательных и служебных слов, или, в терминах китайских грамматистов, «полных» и «пустых» слов. Вопреки мнению Л. Теньера [Теньер 1988: 64], четкая граница между полнозначными и неполнозначными словами в китайском языке отсутствует, хотя стремление к формальному разграничению полифункциональных единиц действует, подчиняясь в общем те же закономерностям, какие имеют место во флективных языках. Так, наречие хэнь 'очень', по наблюдениям А.А. Драгунова, может выступать в подчеркнуто-знаменательной функции в качестве сказуемого (хаоды хэнь 'хорошо [в степени] очень'), в знаменательной функции (хэнь хаоды шу 'очень хорошая книга'), когда оно в полной мере сохраняет свое вещественное значение, и в чисто грамматической функции, когда оно становится своего рода связкой при качественном сказуемом, превращая неполную предикацию в полную (чжэцзо шань хэнь гао 'гора (очень) высока'). «Это сказывается на фонетической структуре слова хэнь. В своей служебной функции оно нередко бывает лишено индивидуального тона. Конечный согласный этого слова [n] в некоторых диалектах (Жэхэ) легко ассимилируется с началом следующего слова», выступая в вариантах n ~ ŋ ~ m [Драгунов 1952: 209–210].

Сходным образом отдельные глаголы, например юн⁴ 'употреблять', дао⁴ 'дойти до', цзай⁴ 'находиться в', могут использоваться не только в знаменательной функции, но и в служебной функции предлога. В знаменательной функции такие глаголы сохраняют свой тон и могут быть морфологически оформлены (ср.: дао⁴ла Бэйцзин 'доехали до Пекина'). «В служебной роли эти глаголы лишены индивидуального тона и не могут быть морфологически оформлены. Знаменательная и служебная функции этих глаголов ('употреблять' и показатель орудия действия, 'дойти до' и предлог 'до' и т.п.) семантически весьма близки, и их смысловое единство прекрасно осознается говорящими» [Там же: 124–125].

Наряду со знаменательными и служебными глаголами возможны также глаголы полузнаменательные. «Полузнаменательные глаголы грамматически характеризуются тем, что сохраняют свой индивидуальный тон (сян⁴, цзай⁴, син⁴), но не допускают морфологического оформления и, в частности, не могут быть оформлены на именной суффикс -ды. Первая их особенность сближает их со знаменательными словами, а вторая — со служебными» [Там же: 115].

Глагол цзай представлен во всех трех функциях, и на его примере можно проследить разные этапы грамматикализации: 1) в значении 'быть в живых, здравствовать' «глагол цзай представляет собой знаменательное слово — он имеет свою тональность и допускает морфологическое оформление»; 2) в значении 'находиться в', 'пребывать в' «цзай представляет собой полузнаменательный глагол, сохраняет свою тональность, но уже не допускает морфологического оформления»; 3) наконец, служебный глагол–предлог цзай, употребление которого характеризуется расширением смыслового объема, «не только не допускает морфологического оформления, но и лишен своего индивидуального тона». Кроме того, в ряде диалектов он претерпел изменение звукового состава и произносится как дай [Драгунов 1952: 125].

Если «глагол полностью перешел в разряд служебных слов, предлогов, то он не допускает морфологического оформления, не имеет, как правило, индивидуального тона и нередко претерпевает изменения в своем согласном и гласном составе». Таков предлог–показатель прямого объекта ба 'взять, брать'. В одних диалектах он произносится как [ma], в других его гласный ассимилируется с гласным следующего слова. «Смысловой объем этого глагола–предлога также расширен» [Там же: 125–126].

Среди существительных «материально одно и то же слово используется то в своей основной, предметной функции, то в качестве единицы измерения, например игэ ча вань 'одна (штука) чайная чашка', но и вань ча 'одна чашка чаю'» [Там же: 43], а ввиду слабой противопоставленности слова и морфемы «материально одна и та же единица измерения в одном случае использована как счетное слово, а в другом как суффикс–классификатор». Ср. чжан 'лист' и суффикс–классификатор -чжан 'плоская поверхность', ба 'пригоршня' и суффикс–классификатор -ба 'ручка', например сань ба янь 'соль в количестве трех пригоршней' и саньба даоцзы 'ножи в количестве трех единиц, относящихся к классу предметов, обладающих ручками'. «При единицах измерения в собственном смысле этого слова на первый план выступает счетное значение слова, а момент классификационный, грамматический, отходит на второй план. При единицах же измерения типа -ба 'ручка', -тяо 'ветвь' и т.п. картина обратная: на передний план выступает грамматическое, классификационное значение, а счетное значение отступает на второй план» [Там же: 45]. Но в обоих случаях имеет место сосуществование двух разных значений в одной материальной форме. Будучи полузнаменательными, суффиксы–классификаторы обычно «тонированы и теряют свой тон только в тех случаях, когда числительное опущено и они на правах энклитики примыкают к предшествующему слову. Исключение составляет суффикс -гэ, который полностью утратил свою знаменательность и поэтому во всех условиях лишен тона» [Там же: 46]. В основе значения морфемы -гэ лежит идея предметности. Все более расширяя круг своего функционирования, суффикс -гэ вытесняет другие суффиксы–классификаторы [Там же: 56].

Субстантивный суффикс -цзы, генетически связанный со словом цзы в значениях 'сын' и 'философ, учитель, Вы' [Там же: 88], претерпел не только суперсегментные, но и сегментные изменения, редуцируясь в некоторых диалектах до одного согласного [Драгунов 1952: 75]. С расширением круга функционирования «из показателя категории независимой, материальной предметности он превращается в современном языке в показатель категории предметности вообще, в суффикс существительности как таковой» [Там же: 91].

Итак, судя по приведенным выше данным А.А. Драгунова, в случае завершенности процесса грамматикализации тех лексических единиц, за которыми закрепляется служебная функция, вырабатывается противоположение знаменательных слов служебным словам и морфемам по следующим трем признакам: 1) возможность/ невозможность морфологического оформления, 2) наличие/отсутствие индивидуального тона, 3) стабильность/изменчивость звукового состава. Употребление в служебной функции не обходится бесследно для внешней формы. Обслуживающие сферу семантического означивания служебные единицы в китайском, как и в языках с развитой морфологией (типа русского), ущербны морфологически и фонетически. Полузнаменательные единицы, сохраняя тон и сегментные характеристики неизменными, утрачивают способность к морфологическому оформлению.

Недостаточная автономность слова по отношению к предложению–высказыванию, совмещение в слове свойств называющих и неназывающих знаков, наблюдаемые в высокой степени лексичных изолирующих языках (т.е. в первом типологическом ареале, по Г. Гийому), как будто затушевывают действие принципа двойного означивания. Это с полной очевидностью проявляется в структуре частотного словаря. Например, во вьетнамском языке самые употребительные лексемы (см. частотный список в: [Ремарчук, Макагонов 1976]), как правило, полифункциональны и выступают то в знаменательной, то в служебной функции.

С одной стороны, это полисеманты и этимологически связанные друг с другом омонимы, совмещающие значения существительных с производными от них значениями местоимений и классификаторов:

tôi I я; мой; II подданный; слуга;

anh 1) старший брат; 2) ты, вы (при обращении к молодому человеку, мужчине), а также классификатор для названий мужчин молодого возраста при уважительном отношении к ним говорящего [Быстров, Нгуен Тай Кан, Станкевич 1975: 109];

ngu’ò’i 1) человек, личность, персона; 2) чужой, чуждый, посторонний; 3) он; вы; они (об уважаемых лицах); может употребляться и как классификатор [Там же: 105];

con I 1) дитя, ребенок, младенец; я (сын о себе); ты (родитель к сыну); 2) детеныш; II счетное слово (классификатор) для некоторых категорий людей, особенно женского пола, имеет уничижительный оттенок; III счетное слово (классификатор) для одушевленных и некоторых неодушевленных предметов; IV маленький;

cái 1) вещь, штука; тж. счетное слово для неодушевленных существительных (классификатор предметов); 2) раз; тж. счетное слово для счета действий; 3) счетное слово, служащее для субстантивации прилагательных и указательных местоимений.

С другой стороны, это лексемы, совмещающие значения знаменательных глаголов и служебных слов:

có 1) иметь, владеть, обладать; содержать в себе; 2) есть; быть; иметься, быть на лицо; находиться, существовать; 3) жить в достатке, обладать богатством; 4) в конструкции có… không? (букв. есть… нет?) служит для образования вопросительного предложения; 5) да, имеется; 6) в сочетании с корнем предметного и глагольного значения образует прилагательное; 7) в сочетании с глаголом указывает на прошедшее время;

đi 1) идти, ходить, передвигаться; ехать, ездить; 2) частица, выражающая повелительное наклонение: làm đi! делай! 3) глагольный суффикс, образующий совершенный вид: lây⁵* đi взять; 4) с предшествующим прилагательным образует глагол, указывающий на усиление отрицательного качества: gày đi похудеть;

lai⁶ I 1) приходить, прибывать; 2) возвращаться, приходить обратно; 3) восстанавливать; 4) в ответ; ответить; II 1) указывает на возобновление (повторение) прерванного действия; опять, снова; 2) перед дополнением указывает на повторение неудавшегося действия; 3) после дополнения указывает на приближение действия к говорящему лицу или месту действия; 4) с отрицанием (không, chang⁴) указывает на невозможность совершения действия предшествуюшего глагола; III противительный союз но, однако;

cho I 1) давать, даровать, жаловать, предоставлять; 2) глагол–предлог, вводящий дополнение, указывающее для кого или в чью пользу совершается действие;

phai⁴ I подвергаться, терпеть, переносить; II грам. после глагола придает оттенок нежелательности, неприятности действия; III быть должным, быть обязанным; IV да; V 1) правильно, точно, справедливо; правильный, надлежащий; 2) подходящий, соответствующий; VI лицевая сторона (материи); VII правый; направо;

ra 1) выходить 2) источать, выделять; порождать, производить; появляться; 3) выдавать, выкладывать; подавать; давать; 4) служебный результативный глагол, показывающий, что действие предыдущего глагола направлено наружу;

đa I 1) покончить с; кончить, перестать; утолить (голод, жажду); излечить(ся); 2) уже; 3) служебное слово перед глаголом, указывает, что действие совершалось в прошлом.

Тем не менее и во вьетнамском языке на самой употребительной лексике лежит печать семантического означивания. Высокая частота употребления слова связана прежде всего с его служебной — связующей — функцией. Вряд ли случайно частотный список возглавляют лексемы không и có. В качестве служебных слов không 'нет, не' и có 'иметься' выступают классификационными зависимыми членами в группе предикатива. Они указывают на отсутствие/наличие действия, которое совершается или совершилось, причем в вопросительном предложении эти слова образуют рамочную структуру có… không. При указании на возможность альтернативы после сó ставится phai⁴'да': Có biêt⁵ không? 'Знаешь?'; Anh có phai⁴ là sinh viên không? 'Вы не студент?'. В предложениях с именным сказуемым используется связка là 'есть', в отрицательной форме — không phai⁴là: Đây không phai⁴ là sach 'Это не книга'. В целях актуального членения предложения в выделительных конструкциях используются có, lá, выделительная частица thì, а также — из числа упомянутых выше — служебные слова đa 'уже', cái 'то, что' (субстантиватор) и др. [Быстров, Нгуен Тай Кан, Станкевич 1975: 61–62, 138, 186–187, 192, 200–205].

В отличие от вьетнамского языка в весьма грамматичном русском языке действие принципа двойного означивания обнаруживается вполне отчетливо уже в структуре частотного словаря: частотный список возглавляют неназывающие знаки, обслуживающие сферу семантического означивания. Таковы связочные и указательно-заместительные (дейктические) знаки, т.е. служебные слова и местоимения, вполне обособившиеся от собственно-знаменательной лексики: в (во), и, не, на, я, что, он, с (со), а, как, это, вы, ты, к (ко), мы, этот, она, они, но, по, весь, за, то, все, у, из (изо), свой, так, о (об, обо), же, который, бы, от (ото) и т.д. [ЧСРЯ 1977: 807].

О степени разграничения предметных и признаковых слов и соответствующих частей речи в языках различных типов можно судить по структуре словарной статьи в переводных и толковых словарях, например вьетнамско-русском [ВРС 1961], англо-русском [Англо-русский словарь 1960] и русском [МАС 1981–1984].

В изолирующем вьетнамском языке слово и его лексико-семантические варианты (ЛСВ) могут иметь как предметное, так и признаковые значения, например:

muôi⁵ соль; солить; соленый;

сàу 1) пахать, вспахивать; обрабатываемый, пахотный; 2) плуг;

bình an мир; мирный; мирно;

khô⁴1) горький; 2) перен. трудный, тяжелый, изнурительный; трудность; 3) перен. мучиться, страдать; быть несчастным; мучительный; горестный; несчастный; мучение, страдание; 4) бедный; бедность; 5) упорно, настойчиво, изо всех сил.

Формально-грамматическим признаком той или иной части речи является сочетаемость с определенными служебными словами [Быстров, Нгуен Тай Кан, Станкевич 1975: 82]. В случае совмещения предметного и признакового значения «одни и те же слова с различными значениями принадлежат к разным грамматическим классам, т.е. имеют по два грамматических варианта, или типа функционирования», — вариант группы существительного и вариант группы предикатива [Там же: 83]. Впрочем, и во вьетнамском языке «количество слов со смешанными признаками разных грамматических классов невелико» [Там же: 82].

В аналитическом английском языке слово корневой структуры может принадлежать к разным частям речи, и при наличии словоизменения они имеют разные словоизменительные парадигмы. Тем не менее все они включаются в одну словарную статью, но под отдельными номерами. ЛСВ выделяются у каждой части речи также отдельно, например:

plumb 1. n 1) отвес; 2) лот, грузило; 2. a 1) вертикальный, отвесный; 2) абсолютный, явный; 3. adv 1) отвесно; 2) точно, как раз; 4. v 1) ставить по отвесу, устанавливать вертикально; 2) измерять глубину, бросать лот; 3) вскрывать; проникать вглубь (чего-л.); 4) работать водопроводчиком;

quiet 1. a 1) спокойный; тихий; бесшумный; неслышный; 2) спокойный; скромный; 3) неяркий, не бросающийся в глаза; 4) тайный, скрытый; укромный; 5) мирный, спокойный, ничем не нарушаемый; 2. n тишина, безмолвие; покой, спокойствие; мир; 3. v успокаиваться; 4. int тише!, не шуметь!

В толковом словаре флективно-синтетического русского языка однокоренные слова разных частей речи, связанные отношениями синтаксической деривации, представлены отдельными словарными статьями, например:

МИР², -а, м. 1. Согласие, отсутствие разногласий, вражды или ссоры. 2. Отсутствие войны, вооруженных действий между государствами; согласное сосуществование государств, народов. 3. Соглашение между воюющими сторонами об окончательном прекращении военных действий; мирный договор. 4. в знач. нареч. миром. Разг. Мирно, полюбовно. 5. Покой, спокойствие;

МИРИТЬ, -рю, -ришь; несов., перех. 1. (сов. помирить). Восстанавливать мир² (в 1 знач.), согласие между ссорящимися, враждующими. 2. (сов. примирить) с кем-чем. Заставлять терпимо относиться к кому-, чему-л.;

МИРНЫЙ, -ая, -ое; -р е н, -р н а, -р н о. 1. Любящий мир, согласие, не склонный к вражде, к ссорам. || Исполненный дружеского согласия, не враждебный, не неприязненный. 2. Прил. к мир² (во 2 знач.); не военный. || Существующий, протекающий в обстановке мира, не нарушаемый войной. || Не принимающий непосредственного участия в военных действиях (о гражданском населении). || Основанный на соблюдении мира. || Соблюдающий мир, проводящий политику мира; не воинственный. 3. Связанный с прекращением войны, с заключением соглашения о мире. 4. Чуждый волнений, спокойный, тихий;

МИРНО. Нареч. к мирный (в 1 и 4 знач.).

Однако в случае многозначности русское слово может употребляться в значении разных частей речи, различающихся по наличию/отсутствию словоизменительной парадигмы, ее объему и характеру. Вот почему многозначные лексемы представляют исключительный интерес в плане двойного означивания языкового знака. Можно даже сказать, что именно они находятся в фокусе данного феномена, ибо в силу асимметрии между означаемым и означающим особенно нуждаются в актуализации своих референтных связей с действительностью, воспроизводимой в языке как посреднике между миром и человеком.

Снятие асимметрии многозначного словесного знака проходит в направлении, по-видимому, противоположном его формированию: от высшей ступени абстракции на уровне модели к низшей на уровне словоупотребления через промежуточную ступень — уровень лексико-семантических вариантов. Представляя собой промежуточную ступень актуализации, «лексико-семантический вариант выступает в структуре языка в двойном обличии: как актуальный, семантически расчлененный знак по отношению к слову–лексеме и как виртуальный — по отношению к речевым реализациям слова» [Уфимцева 1974: 78, 80]. Поскольку «исторически факт речи всегда предшествует языку» [Соссюр 1977: 57] и «актуализированный знак предшествовал виртуальному знаку» [Балли 1955: 112], генетически в ЛСВ как виртуальных знаках закрепляются результаты словоупотребления лексемы в различных контекстах и синтаксических позициях. Вследствие этого в языках, располагающих развитыми морфологическими средствами категоризации, сформировавшееся многозначное слово нередко несет на себе отпечаток актуализирующих грамматических связей и обретаемых в предложении функций. Отдельные ЛСВ такого многозначного слова могут различаться между собой своей частеречной принадлежностью и соответственно своим семиологическим статусом, что особенно наглядно в случае разграничения ЛСВ по степени знаменательности, когда, например, какие-то из ЛСВ знаменательного слова употребляются также в служебной функции и, значит, сами могут выступать в качестве актуализаторов. Таким образом, в случае формально-грамматической дифференциации ЛСВ полисемия оказывается и следствием, и средством актуализации одновременно.

Как часто многозначное слово является и грамматически полифункциональным, зависит от того, к какому классу знаков принадлежит данное слово — к называющим (собственно-знаменательным), дейктическим (указательно-заместительным) или связочным (служебным).

Среди 500 самых употребительных слов, зафиксированных в [ЧСРЯ 1977], неоднозначная частеречная квалификация ЛСВ, по данным анализа этих слов в МАС, потенциально характеризует почти 70% (!) слов. Чаще всего она отмечена среди служебных слов (85,4%) и местоимений (80,9%) и заметно реже наблюдается у собственно-знаменательных слов (65,5%), в особенности у существительных (60,6%). Следовательно, чем более грамматично слово, тем чаще оно может употребляться в значении разных частей речи, и наоборот. Причем полифункциональность служебных слов нередко носит синкретичный характер (по-видимому, это следствие их более позднего происхождения и показатель незавершенности размежевания). Таковы, например, частицы–союзы, совмещающие модальное значение со связующей функцией (см. о них: [РГ 1980, т. I: 730–731]). В МАС они подаются неоднозначно — то как омонимы: да¹, частица — да², союз, а², союз — а³, частица; то как союз и частица: будто, союз и частица. 1–2. союз — 3–4. частица; то как частица и союз: ведь, частица и союз. 1. частица — 2. союз; то как частица, употребляющаяся и в значении союза: даже, частица усилит. 1–2. в знач. союза.

В составе многозначных знаменательных слов выделяются 3 группы функциональной транспозиции (в порядке «семантической редукции»):

1) транспозиции среди знаменательных частей речи в соответствии с их функцией в структурной схеме предложения:

а) переход предметных слов и их заместителей в признаковые и наоборот, когда идентифицирующий знак (имя существительное, а также местоимение–существительное) выступает в качестве характеризующего (чаще в значении сказуемого, реже в значении наречия), а характеризующий знак (прилагательное, причастие, наречие), субстантивируясь, становится идентифицирующим;

б) употребление признаковых частей речи (прилагательных и наречий) то в определительной, то в предикативной функции (у прилагательных эта транспозиция находит формальное выражение в дифференциации ЛСВ по употреблению полных и кратких форм: в одних ЛСВ прилагательные имеют и полные, и краткие формы, в других — только полные, в третьих — только краткие);

2) использование отдельных ЛСВ в грамматически независимой позиции для выражения субъективной модальности — в качестве слов–предложений (со значением команды, требования, предостережения), вводных слов, междометий, а также обращений в оценочно-характеризующей функции;

3) употребление десемантизованных ЛСВ в значении служебных слов.

Иногда все три типа функциональной транспозиции прослеживаются в одном слове. Ср. в МАС:

ПРАВДА, -ы, ж. 1. То, что соответствует действительности, истина. Правда глаза колет. Пословица. 2. То, что исполнено истины; правдивость. Иван улыбнулся, похлопал по руке Курбского: — Добро, князь Андрей!.. Люблю тебя за правду. Костылев, Иван Грозный. 3. Справедливость, порядок, основанный на справедливости. Или погибнуть, или завоевать себе право устроить жизнь по правде — так был поставлен вопрос. А.Н. Толстой, Кровь народа. 4. Ист. В составе средневековых названий сводов законов. Русская Правда. — 5. в знач. нареч. Верно, справедливо, в самом деле. Видела Лику, она правда выходит замуж. М.П. Чехова, Письмо А.П. Чехову. || в знач. сказ. Употребляется для подтверждения слов собеседника, означает: действительно, в самом деле так. [Лепорелло:] Что ж, вслед за ней другие были. [Дон Гуан:] Правда. Пушкин, Каменный гость. | В вопросе, требующем подтверждения. — Андрей Семенович… Это хорошо, что вы позвали меня… Доронин взял ее за руку. — Правда? — дрогнувшим голосом спросил он. Чаковский, У нас уже утро. — 6. в знач. вводн. сл. Действительно, в самом деле. Оказалось, у него, правда, были неприятности. Вересаев, В сухом тумане. — 7. в знач. уступительного союза. Хотя. Она стала спокойнее и иногда, правда редко, бывала весела. Гаршин, Надежда Николаевна;

ХОРОШО; лучше. 1. Нареч. к хороший (в 1, 3, 5 и 8 знач.). Мы вернулись в дом Ахмета. Хорошо перекусили перед дорогой. Тихонов, Кавалькада. Он был уже немолод и хорошо одет. Трунин, Белорусский вокзал. — 2. безл. в знач. сказ. Об окружающей обстановке, доставляющей удовлетворение, наслаждение. На Волге так хорошо, свободно, светло. М. Горький, Мои университеты. 3. безл. в знач. сказ., кому. О чувстве удовлетворения, удовольствия, радости и т.п., испытываемом кем-л. Хорошо мне, сынок, и отрадно В час последний смотреть на тебя. Твардовский, Прощание. || Об ощущении здоровья, о вполне удовлетворительном физическом состоянии, испытываемом кем-л. — Ей хорошо, здоровье ее теперь поправляется понемногу. Тургенев, Дворянское гнездо. 4. безл. в знач. сказ., с союзами "что", "если", "когда". Очень удачно, кстати. — Хорошо, что Лемм нас не слышал: он бы в обморок упал. Тургенев, Дворянское гнездо. — 5. в знач. вводн. сл. Разг. Допустим, положим. [Негина:] Да ну, хорошо; ну, я кухарка, только я желаю быть честной. А. Островский, Таланты и поклонники. — 6. в знач. утвердительной частицы. Употребляется для выражения согласия с собеседником и означает: согласен, да, пусть будет так. — Поезжай домой и возьми там в гардеробе мое розовое платье._ _ _И перчатки купи. — Хорошо, — сказал Дымов. — Я завтра поеду и пришлю. Чехов, Попрыгунья. 7. в знач. частицы (обычно в сочетании с частицей "же"). Разг. Употребляется как выражение угрозы, предостережения в значении: ну, смотри; погоди же; запомни же. Василиса взбесилась и затрясла кулаками: — Хорошо же! Я вас укрощу. Гладков, Вольница. — 8. в знач. сущ. хорошо, нескл., ср. Положительная оценка успеваемости в пятибалльной системе. Сдать физику на хорошо.

По характеру функциональной транспозиции знаменательных слов можно судить и о степени разграничения их со служебными словами, и о тенденциях развития средств выражения семантического означивания.

В анализируемую выборку из 500 самых употребительных в тексте слов вошло подавляющее большинство служебных слов и местоимений, представленных в частотном словнике указанного словаря. Это 48 служебных слов и 63 местоимения. Однако ресурсы выражения синтаксических связей не исчерпываются собственно служебными словами. Знаменательные слова, как местоименные, так и собственно-знаменательные, и в русском языке тоже могут употребляться в служебной функции, о чем свидетельствует частеречная спецификация ЛСВ многозначных слов. В исследуемой выборке служебную функцию потенциально способны выполнять ЛСВ 75 знаменательных слов. Такие ЛСВ зафиксированы у 54 собственно-знаменательных слов и 21 местоимения. Всего в функции предлогов, союзов и частиц выступают соответственно 25, 37 и 33 знаменательные лексемы. Употребление в служебной функции особенно характерно для наречий (причем не только собственно-знаменательных, но и местоименных), а также существительных. Наречия предпочтительно используются в значении союзов и частиц, а существительные чаще всего — в значении предлогов.

Обращает на себя внимание противоположность имени существительного и глагола в служебном использовании ЛСВ. Хотя обе части речи могут употребляться в значении служебных слов, но существительные встречаются в этом качестве гораздо чаще, чем глаголы (в рассматриваемой выборке к таковым относятся 22 существительных и 8 глаголов). Существительные предпочтительно употребляются в функции предлогов, гораздо реже в функции союзов и очень редко выступают в роли частиц. Глаголы, напротив, чаще употребляются как частицы, реже встречаясь в значении союзов и предлогов.

Надо учесть, однако, что знаменательные глаголы могут грамматикализоваться и функционировать в качестве полузнаменательных и служебных. Среди самых частотных глаголов подобное совмещение функций отмечено у 21 глагола. В это число входят не только быть, стать, есть², являться, становиться, служить и т.п., но также идти, дать, иметь, вести, принять, которые в сочетании с отвлеченными существительными обозначают действие или состояние по значению существительного: идти на убыль (убывать), дать согласие (согласиться), иметь намерение (намереваться), вести войну (воевать), принять смерть (умереть) и т.д.

Не менее часто, чем в служебной функции, ЛСВ знаменательных лексем используются для выражения субъективной модальности — в качестве вводных слов, междометий. Сравнительно с выражением синтаксических связей в выражении субъективной модальности чаще участвуют глаголы (19 против 8) и существительные (35 против 22), реже — наречия (3 против 22).

Среди транспозиций первого типа, обусловленных функционированием слова в структурной схеме предложения, особенно показательны в плане семантического означивания безличное употребление личных глаголов и переходы наречий и существительных в категорию состояния, когда дифференциация ЛСВ (а то и особенностей их употребления) сопрягается с противопоставлением двусоставных предложений безличным односоставным. Ср. в МАС:

ВЕСТИ. 1. перех. Идя вместе, направлять движение, помогать идти. Лошадку ведет под уздцы мужичок. Н. Некрасов, Крестьянские дети. — 8. безл., перех. Разг. Сводить, корчить, коробить. Доску ведет от сырости. □ Ноет спинушка, жилы ведет! Н. Некрасов, До сумерек;

ПОЙТИ. 4. (с неопределенной формой глаголов несов. вида). Разг. Начать, приняться делать что-л. И дней разнообразных вереница Пошла кружить, мелькая предо мной. Ваншенкин, Пусть в памяти навеки сохранится. — | в безл. употр. — Днем еще крепимся понемногу, а как вечер, так и пошло трясти. Куприн, Болото;

ПОРА. 1. Время, период. Прошла пора детских игр и юношеских увлечений. Салтыков-Щедрин, Губернские очерки. — 2. в знач. безл. сказ., кому и без доп. О наступлении срока для чего-л. Пора спать. || кому. О наступлении момента для ухода или отъезда кого-л. Прощай, Онегин, мне пора. Пушкин, Евгений Онегин;

ТРУДНО. 2. безл. в знач. сказ., с чем. О наличии трудностей, затруднений с чем-л., о недостатке, нехватке чего-л. В ту зиму у меня было довольно трудно с деньгами. Каверин, Два капитана. — 6. в знач. сказ., с неопр. О наличии каких-л. затруднений, помех для осуществления чего-л., выполнения какого-л. действия. Трудно искоренить предрассудки; 4. безл. в знач. сказ., кому. О плохом физическом самочувствии или о тяжелом нравственном состоянии, в котором находится кто-л. Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? жалею ли о чем? Лермонтов, Выхожу один я на дорогу. — 5. в знач. сказ., с неопр. О недостатке или отсутствии физических, душевных сил, каких-л. способностей для выполнения чего-л., осуществления каких-л. функций. Трудно сохранять спокойствие.

Как показали Е.М. Галкина-Федорук [Галкина-Федорук 1958: 290–300] и В.В. Бабайцева [Бабайцева 2004: 257–263], двусоставная структура предложений со сказуемым, выраженным словом категории состояния, более очевидна при другом порядке слов, когда оно стоит в постпозиции к подлежащему–инфинитиву: Искоренить предрассудки трудно. Сохранять спокойствие трудно.

Помимо общих грамматических категорий в актуализации лексем участвуют также частные грамматические категории.

Актуализация понятия вещи осуществляется путем сужения его объема — прежде всего с помощью категории числа. Уже авторы Пор-Рояля среди средств сужения объема понятия на первое место поставили категорию числа [Арно, Лансло 1990: 100–101]. Развивая эти идеи, Ш. Балли подчеркнул «глубокое различие между категорией числа и категорией грамматического рода; число … восходит к актуальному количественному употреблению и относится к области речи…; род же характеризует (качественно) виртуальное понятие и, следовательно, относится к языку» [Балли 1955: 90].

Вполне закономерно и в исследуемом материале для дифференциации ЛСВ имен существительных чаще всего используется категория числа: при наличии выраженной противопоставленности существительных по числу одни ЛСВ имеют формы обоих чисел, другие употребляются только во множественном числе, третьи — только в единственном, причем лексемы с ЛСВ в формах мн. ч. встречаются чаще, нежели лексемы с ЛСВ в формах ед. ч. (среди последних возможны ЛСВ в собирательном значении). В лексемах с наиболее последовательной числовой дифференциацией значений представлены все три типа ЛСВ: КАМЕНЬ. 1. только ед. ч. Всякая твердая, нековкая горная порода в виде сплошной массы. На Сахалине нет известки и хорошего камня, и потому каменных построек нет. Чехов, Остров Сахалин. | в знач. собир. Дорога вымощена камнем. — 2. ед. и мн. ч. (мн. камни и каменья). Отдельный кусок, обломок такой породы. Редкий камень. Красивый камень. □ На дне пропасти ворчал и плескался многоводный поток, грохотал каменьями. А.Н. Толстой, Сестры. — 5. только мн. ч. (камни, -ей). Болезнь, отложения минеральных солей, затвердевшие образования болезненного происхождения во внутренних органах. Камни в печени. (См. [МАС 1982, т. II: 23] с уточнениями по: [Соболева 1980: 116, 133, 155–156].)

Само образование форм мн. ч. также может разниться от одного ЛСВ к другому. В первой 1000 самых употребительных слов различия данного типа нагляднее всего проявляются в лексеме колено. Ср.: КОЛЕНО, -а, ср. 1. (мн. колени, -ей и устар. колена, -лен). Часть ноги, в которой находится сустав, соединяющий бедро и голень, место сгиба ноги. Опуститься на колени. Встать с колен. 2. мн. ч. (колени, -ей). Ноги от этого сустава до таза. На коленях у нее лежали книжка и груша. А.Н. Толстой, Сестры. 3. (мн. коленья, -ьев и колена, -лен). Отдельная часть чего-л., идущего ломаной линией, от одного сгиба или поворота до другого. Колено трубопровода. || Самый угол изгиба. …Из всех колен ее [печной трубы] просачивался дым. Симонов, Дни и ночи. 4.(мн. коленья, -ьев). Отдельное сочленение в стебле злаков, в стволе некоторых растений. Коленья бамбука. 5. (мн. колена, -лен). Отдельная часть в музыкальном произведении || в пении птиц || в танце, пляске. 6. (мн. колена, -лен). Разветвление рода, поколение в родословной.

Если не считать редукции падежной парадигмы до одной формы при транспозиции существительных в неизменяемые слова, то сравнительно с категорией числа категория падежа гораздо реже участвует в дифференциации ЛСВ — как путем закрепления за ЛСВ отдельных падежных форм, так и посредством различий в образовании той или иной падежной формы в разных ЛСВ (типа в ряду — в ряде, на миру — в миру, гóлову — головý).

Примером закрепленности определенных падежных форм за отдельными ЛСВ может служить ЛСВ 4 существительного СТОРОНА, который в отличие от первых трех ЛСВ представлен последовательно уменьшающимся — по мере спецификации оттенков значения — рядом предложно-падежных форм: (только в род., вин., предл. п. с предлогами: "в", "с"). Пространство, место, расположенное в некотором отдалении от кого-, чего-л. — Отозвал я тут Иванова в сторону. Короленко, Чудная. || (только в род., вин., предл. п. с предлогами: "на", "с"). Другое, чужое, не свое место, дом и т.п. Отцу тоже было скучно дома; он тоже_ _ _норовил уйти и поискать веселья на стороне. Панова, Времена года. || перен. (только в вин., предл. п. с предлогом "в"). Положение вне центра событий. — Нельзя в эти решающие этапы истории, — говорил он, — отходить в сторону… Павленко, Американские впечатления. || перен. (только в род. п. с предлогом "с"). Посторонний взгляд, точка зрения незаинтересованного. [Больной ] научился смотреть на себя со стороны, как смотрят на чужого человека… Мамин-Сибиряк, Забытый альбом.

Разные ЛСВ одной лексемы могут выражаться разными падежными формами. Ср.: РУКА, ж. 9. в род. п. ед. ч. с определением. Разг. Употребляется в значении: того или иного вида, сорта, качества и т.п. Усадьба средней руки. Слесарь первой руки. — 10. В вин. п. ед. ч. с предлогом "под" и определением, указывающим на состояние, настроение, означает: в таком состоянии, настроении. Под веселую руку. Под горячую руку. Под пьяную руку.

Наконец, родовые различия между ЛСВ имен существительных в общеупотребительной лексике — явление и вовсе исключительное. И это понятно: ведь род имен существительных — классифицирующая категория. В исследованном материале родовые различия между ЛСВ отмечены только в одном случае — у существительного ГОЛОВА, -ы, вин. гóлову, ж. Ср.: 1. Верхняя часть тела человека, … содержащая мозг. Голова болит. Понурить голову. 2. перен. Ум, сознание; рассудок. Светлая голова. || О человеке большого ума. — Торопчин, брат, голова — глянет на человека и сквозь шапку все его размышления выяснит. Лаптев, «Заря». || с определением. О человеке как носителе каких-л. свойств, качеств. Горячая голова. Умная голова. — 3. м. и ж.; чего или кому-чему. Разг. Руководитель, начальник, глава в каком-л. деле. — Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова. Тургенев, Стучит! — 4. м. (вин. головý). Председатель и руководитель некоторых выборных органов в дореволюционной России, а также военное или гражданское звание. Городской голова. Казачий голова.

Как видно, родовые различия между первым и двумя последними ЛСВ служат формой выражения противопоставления категорий лица/не-лица. Знак, называющий предмет (ЛСВ 1), уже в переносном употреблении способен обозначать лицо и, выступая в функции предиката, становится характеризующим знаком (ЛСВ 2). Этот характеризующий статус закрепляется категорией общего (мужского и женского) рода (ЛСВ 3), типичной — особенно в разговорной речи и в просторечии — для слов — характеристик лица по тому или иному качеству, большей частью отрицательному. Последующий переход в форму мужского рода (ЛСВ 4) закрепляет свойственное ей значение социально активного лица (см. анализ категории рода в кн.: [Виноградов В.В. 1972: 56–72].

Сравнительно с субстантивными грамматическими категориями глагольные категории, естественно, в большей мере ориентированы на семантическое означивание. Актуализации глагола служат формирующие грамматическое значение предложения категории наклонения и времени (а в настоящем–будущем времени изъявительного наклонения также категория лица). Соответственно эти категории могут использоваться и для различения ЛСВ, причем ограничения на употребление отдельных глагольных форм могут быть связаны с выражением как объективной, так и — чаще — субъективной модальности.

В исследованном материале отмечено несколько ЛСВ с объективно-модальными значениями — в форме повелительного наклонения, в форме страдательного причастия прошедшего времени, а также с ограничениями на употребление тех или иных личных форм. Например:

СТОЯТЬ. 19. повел. стой(те). Окрик, команда, обозначающие: а) остановись (остановитесь)!, перестань(те) двигаться! [Настя:] Стойте, стойте! Воротитесь, не ходите дальше! А. Островский, Не было ни гроша, да вдруг алтын; б) прекрати(те) делать что-л.!; подожди(те)! — Стой, братцы, стой! — кричит Мартышка, — погодите! Как музыке идти? Ведь вы не так сидите. И. Крылов, Квартет;

ПОКАЗАТЬ. 10. (только кратк. ф. прич. страд. прош.). Рекомендовать, счесть полезным. — Вы, Варенька, чем-то взволнованы. Прогулка по вечернему прохладному воздуху в таких случаях весьма показана с медицинской точки зрения! Степанов, Семья Звонаревых;

ПОСМОТРЕТЬ. 3. (обычно в 1 л. мн. ч. буд. вр.). Разг. Увидеть в дальнейшем что-л., убедиться на опыте в чем-л. [Мелузов:] Вот и давайте бороться: вы свое дело делайте, а я буду свое. И посмотрим, кто скорее устанет. А. Островский, Таланты и поклонники;

ОСТАТЬСЯ. 2. (1 и 2 л. не употр.). Сохраниться, уцелеть, не исчезнуть. От прошлых времен осталась на селе белая церковь с обломанной колокольней. Соколов-Микитов, Над синей тайгой. Ср.: 3. Не перестать быть каким-л., кем-л. …Пусть я останусь для вас неизвестным существом. Тургенев, Гамлет Щигровского уезда.

Гораздо чаще отдельные глагольные формы закрепляются за выражением значений субъективной модальности, причем сходное значение может передаваться разными формами. Ср.:

ДАВАТЬ. 5. (1 л. не употр.). Прост. Употребляется для выражения удивления, восхищения и т.п. чьим-л. действием, поступком. — Кто это храпит? — Рыбочкин. — Здорово дает, — сказал Левашов. Симонов, Солдатами не рождаются. — Ну ты, брат, даешь! — расслабленно сказал Филимонов, когда все изнемогли от смеха и немного утихли. — Ну, даешь. Ты в театре, случаем, не работал? Дворкин, Одна долгая ночь;

СКАЗАТЬ. 6. повел. скажи(те). Разг. Восклицание, служащее, при соответствующем интонировании, для выражения удивления, возмущения, негодования и т.п. Я спрашивал их: — Разве можно так говорить? Они ругались: — Какой учитель, скажите! М. Горький, В людях.

Многие из указанных глагольных форм, выступающих в качестве отдельных ЛСВ, обслуживают коммуникативный акт, явно обнаруживая его диалогическую природу.

Так, глагол СЛУШАТЬ в форме повелительного наклонения слушай(те) употребляется в разговорной речи при обращении к кому-либо в начале разговора для привлечения внимания: — Слушайте, а вы не пьете? — вдруг огорошил меня господин Валерьянов. Куприн, Как я был актером.

При желании обратить внимание на что-либо, подчеркнуть что-либо употребляются формы 2 л. наст. вр. глаголов ВИДЕТЬ, ПОНИМАТЬ в значении вводного слова видишь (видите) или видишь ли (видите ли), понимаешь (понимаете) или понимаешь ли (понимаете ли). Аналогично этому глагол ЗНАТЬ в форме 2 л. наст. вр. знаешь (знаете) употребляется в значении вводного слова с целью обратить внимание именно на предмет разговора: — Одичаешь, знаете, если будешь все время жить взаперти. Гоголь, Мертвые души.

Для подчеркивания сказанного в разговорной речи употребляется глагол СЛЫШАТЬ в форме 2 л. наст. вр. слышишь (слышите): [Лидия:] Через десять минут чтобы все было! Слышите, что я говорю! Иначе я вас пускать не велю. А. Островский, Бешеные деньги.

Для выражения согласия используются:

● форма 3 л. ед. ч. наст. вр. глагола ИДТИ в значении: ладно, согласен. — Господа, лето кончается, необходимо попировать последний раз на лоне природы _ _ _. — Идет!.. — Прекрасно!.. Серафимович, У холодного моря;

● форма 1 л. ед. ч. наст. вр. глаголов ДУМАТЬ и СЛУШАТЬ — ◊ Я думаю! — Конечно!, еще бы!, разумеется!; слушаю и (устар.) слушаю-с. Ответ младшего или подчиненного лица на распоряжение, означающий, что оно принято к исполнению. [Лопахин:] И квасу мне принесешь. [Дуняша:] Слушаю. Чехов, Вишневый сад.

«Объяснительный словарь русского языка: структурные слова …» [ОСРЯ 2002] выделяет также междометие слушаю, употребляющееся в качестве ответа на телефонный вызов для выражения того, что говорящий готов слушать собеседника.

Для выражения несогласия в исследованном материале используются:

● ЛСВ 10 глагола ОСТАВИТЬ — повел. оставь(те). Употребляется для выражения несогласия с чем-л., требования прекратить разговор о чем-л. [Несчастливцев:] Вот, тетушка, для вас прекрасный случай сделать доброе дело. [Гурмыжская:] _ _ _ Оставь, пожалуйста! Это не твое дело. А. Островский, Лес;

● ЛСВ 7 глагола СКАЗАТЬ — 2 л. буд. вр. скажешь (скажете). Прост. Восклицание, употребляемое с особой интонацией для выражения несогласия с чем-л. услышанным, презрительного отношения к мнению собеседника. — Должно быть, на Каменск полетели, переправу бомбить… — Или на Миллерово. — Скажешь — на Миллерово! Миллерово сдали. Фадеев, Молодая гвардия.

Апеллятивная функция ЛСВ может быть подчеркнута указанием на вопросительную интонацию, с которой он произносится. Таков ЛСВ 3 глагола ВИДАТЬ¹: прош. видал? видали? Прост. (с оттенком удивления, возмущения и т.п.). Обратил ли внимание?, заметил ли? — Видал, как умеют ездить устьневинцы? Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды.

Поскольку семантическое означивание слова в предложении–высказывании предполагает закрепление слова за определенной синтаксической позицией, его синтаксическое выделение или обособление, постольку многие ЛСВ, как видно и из приведенных примеров, оказываются интонационно и акцентно маркированными. Более того, интонационные различия могут быть единственным средством формальной дифференциации ЛСВ одной лексемы (подробнее: [Зубкова 1997; 2006]). Сама возможность различения ЛСВ интонационными средствами как нельзя лучше подтверждает определяющую значимость предложения–высказывания по отношению к слову — высшей единицы по отношению к низшей.

2.3. Морфемное строение слова в семиологическом аспекте

В языке как знаковой системе способом связи звуковой стороны с содержанием служит морфология [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 163]. Именно поэтому морфологическая структура слова (лексемы) приобретает действительно «кардинальное значение для всесторонней общей характеристики языка» [Гринберг 1963: 64], в том числе в семиологическом аспекте.

Морфологическая структура слова характеризует язык как «область членораздельности» [Соссюр 1977: 145]. По степени сложности морфемного строения слова, по характеру и степени функциональной и формальной противопоставленности морфем можно судить о завершенности/незавершенности иерархического членения языкового целого на значащие единицы и, в частности, о том, насколько разграничены слово и морфема. Степень сложности слова коррелирует с аналитизмом/синтетизмом языка, а совместно с характером выделяемых в слове морфем определяет лексичность/грамматичность языка и соотношение в нем ведущих грамматических тенденций — агглютинации и фузии (в понимании А.А. Реформатского).

Семиологическая значимость морфологической структуры слова касается обоих принципов языкового знака, выделенных Ф. де Соссюром, — произвольности связи, соединяющей означающее с означаемым, и линейного характера означающего. Последний обусловлен тем, что «линейно лексемы состоят из морфем. Таким образом, лексемы членятся на морфемы, в свою очередь членимые на фонемы» [Реформатский 1965: 65]. Произвольность/непроизвольность словесного языкового знака, по Ф. де Соссюру, также сопряжена с его морфологической нечленимостью/членимостью на значащие единицы низшего уровня [Соссюр 1977: 164–166]. Еще важнее то обстоятельство, что через посредство морфологической структуры слова в ее словоизменительной и словообразовательной ипостасях осуществляется грамматическая категоризация и соответственно раскрывается категориальная мотивированность языковых знаков. Однако обе бинарные морфологические структуры — и словоизменительная, и словообразовательная — не принадлежат к числу универсальных. Их сопоставительный анализ сопряжен со значительными трудностями хотя бы потому, что между словообразованием и словоизменением нет жесткой границы. Требованиям универсальности скорее удовлетворяет результат бинарных членений слова — его морфемная структура. Именно она и является объектом квантитативно-типологических исследований [Greenberg 1960; Гринберг 1963; Квантитативная типология 1982]. Но в этих исследованиях собственно морфемные модели слов как целостные структуры не рассматриваются. Посредством исчисления числовых индексов характеризуются лишь отдельные признаки/параметры морфемного строения слова: степень сложности, способ связи морфем (точнее, степень морфо-фонематических альтернаций), относительная частотность корневых, деривационных и словоизменительных морфем, порядок следования аффиксов по отношению к корню.

Квантитативная типология языков в ее истоках не учитывала ни функциональные разновидности языка, ни функциональную специфику классов слов. По словам Е.С. Кубряковой, «на предположении об известной близости разных текстов в морфологическом плане и базируется, собственно, весь метод исчисления типологических индексов» [Кубрякова 1970: 110]. Различия в стиле текстов были сочтены несущественными во многом потому, что рассматривалось «слово вообще» независимо от содержательных свойств, в первую очередь категориальных [Гринберг 1963], а это, в свою очередь, обосновывалось тем, что лексико-грамматические группировки слов, включая части речи, лишены специфики морфемного строения [Ярцева 1965: 114].

К настоящему времени становится все более очевидным, что цельносистемное типологическое описание языка не может ограничиваться ни «языком вообще» без обращения к его функциональным разновидностям, ни «словом вообще», ни одним только соотношением служебных и неслужебных слов безотносительно к системе семиологических классов слов в целом. Фундаментальное значение для типологии слова имеют распределение и морфемное строение в текстах важнейших функциональных разновидностей (ориентированных, по В.В. Виноградову [1981], на общение, сообщение, воздействие) основных классов словесных знаков: назывных (идентифицирующих и предицирующих/характеризующих), указательно-заместительных (дейктических) и связочных, т.е. собственно-знаменательных слов (из них в первую очередь имен существительных и глаголов), местоимений и служебных слов.

В данной работе обобщаются результаты исследований морфемного строения слова, выполненных под руководством и при непосредственном участии автора ее учениками Е.Н. Поповой [1990], М.Д. Бада [1992], Д.А. Машуровым [1995], Л.В. Саркисян [2001], Р.С. Айюб [2001], Д.В. Чертыковой [2001], М.В. Говорушкиной [2004], А.Г. Ивановой [2002; 2003а, б; 2008].

Анализ морфемного строения слова в проведенных исследованиях имел целью не столько исчислить отдельные типологические индексы, сколько выявить типовые морфемные структуры (корневые, суффиксальные, префиксальные, префиксально-суффиксальные и т.п.) и их конкретные реализации в виде отдельных морфемных моделей. В целях обоснования категориальной природы знака и иерархической организации обеих его сторон — означаемого и означающего — и при анализе морфемных моделей слова в их целостности, и при исчислении традиционно выделяемых морфологических индексов, а также дополнительно введенных морфонологических индексов [Zubkova 1991; Зубкова 2003] наряду со «словом вообще» рассматривались противоположения знаменательных и служебных слов, собственно-знаменательных слов и местоимений и, наконец, отдельных собственно-знаменательных частей речи.

Так как морфологический тип языка определяется характером категоризации, исследовались языки, различающиеся, согласно В. Гумбольдту, по степени категоризации понятий в слове. Это изолирующие йоруба, китайский, вьетнамский и основоизолирующий индонезийский; агглютинативные уйгурский, хакасский, бурятский; флективно-агглютинативный арабский, флективно-фузионный синтетический русский, флективно-аналитический английский; армянский, сочетающий в себе черты флективного и агглютинативного строя, синтетизм и аналитизм. (Отсутствие инкорпорирующих языков в числе исследованных объясняется тем, что выделение инкорпорирующего типа, по В. Гумбольдту, основано не на особенностях категоризации понятий, а на грамматическом методе построения предложения.)

В основном анализировались устные и письменные художественные тексты (как оригинальные, так и переводные). Устные художественные тексты (далее УХТ) представлены народными сказками и их переводами с уйгурского и хакасского на русский, письменные (ПХТ) — отрывками из произведений А.П. Чехова, У. Сарояна, Л. Кэрролла как в оригинале, так и в переводе соответственно на арабский, армянский, русский. На материале русского, английского и бурятского исследовались также научные тексты (НТ). Объем текстов от 500 до 1300 слов. Текстами большего объема представлены исследованные Е.Н. Поповой [1990] функциональные разновидности русского языка: разговорная речь (см. [Русская разговорная речь 1978]) — ≈ 23000 слов, язык художественной литературы (повести В.И. Белова) — ≈ 7000 слов, функциональный стиль, в данном случае научный (глава из кн. [Общее языкознание 1970]) — ≈ 17000 слов.

Такой подбор текстов, различающихся по признакам устный/письменный, нехудожественный/художественный, дает возможность выявить характер связи между морфемной структурой слова и типом текста и определить текстообразующий и тексторазличительный потенциал различных классов слов.

Сравнение текстов разного объема показало, что основные тенденции в различении классов слов явственно обнаруживаются уже в текстах малого объема (включающих ≈ 500 слов).

2.3.1. Семиологические классы слов в функциональных разновидностях языков различных типов

Начнем с соотношения знаменательных и служебных слов. Их неразличение справедливо считается важнейшим недостатком типологии Дж. Гринберга [Квантитативная типология 1982: 37]. Когда же в качестве первого содержательного параметра слова это различение было введено (путем исчисления частоты либо обоих указанных классов [Кубрякова 1970], либо только служебных слов — в виде индекса аналитичности [Квантитативная типология 1982]), исследователей постигло некоторое разочарование относительно типологической значимости данного разделения, в том числе в диахроническом аспекте. Оказалось, например, что «различие между аналитическими и синтетическими германскими языками не простирается на использование служебных и неслужебных слов», и в частности редукция падежных форм не может быть объяснена компенсирующим развитием оборотов с предлогами [Кубрякова 1970: 165]. Малопригоден индекс аналитичности и для различения изолирующих и флективных языков. Правда, его можно как будто бы использовать для противопоставления агглютинативных языков изолирующим и, что особенно важно, флективным, поскольку агглютинативные языки обладают наименьшей аналитичностью [Квантитативная типология 1982: 315].

И по нашим данным, реже всего служебные слова представлены в агглютинативных языках: в уйгурской сказке их 6,8%, в хакасской — 8,4%, в бурятской — 8,3%. В других исследованных языках индекс аналитичности гораздо выше — в пределах от 20,8% до 37,5%. Максимальные значения индекса аналитичности имеют, с одной стороны, самый аналитичный английский язык, а с другой — самый синтетичный арабский. Так, в литературно-художественном тексте на английском языке служебные слова составляют 33,2%, на арабском — 32,6%.

В остальных языках индекс аналитичности оказывается в диапазоне, характеризующем употребление служебных слов в разных русских текстах. Наибольшим показателем аналитичности — за счет высокой нагрузки частиц — отмечена русская разговорная речь: в ней на служебные слова приходится 28,4% всех слов. Но столько же их — 28% — и в китайской народной сказке. В литературно-художественных текстах и в сказке на русском языке частота служебных слов несколько снижается — до 26,7, 26,5, 25,6%, а в переводах — до 23,1%. Аналогично этому в армянском художественном тексте насчитывается 25% служебных слов, а в народной сказке на йоруба — 23,6%. Наконец, в русской научной речи индекс аналитичности падает до 20,8%, в основном вследствие ограниченного употребления частиц. Таким образом, в диапазон варьирования частоты служебных слов во флективно-синтетическом русском языке попадает не только армянский язык (дальний родственник русского, во многих отношениях сходный с ним типологически). В этом диапазоне оказываются также изолирующие языки — китайский и йоруба.

Отсюда следует, что в отсутствие строгой корреляции с типом языка индекс аналитичности, а значит, и соотношение служебных слов со знаменательными, по-видимому, зависят от характера текста, причем эта зависимость может по-разному проявляться в разных языках. Если в русском языке научный текст в отличие от народной сказки и литературно-художественных текстов имеет самый низкий индекс аналитичности, то в английском и бурятском научный текст превосходит художественные по величине данного индекса, равной соответственно 37,5 и 15,7%. Таким образом, сравнительно с художественными текстами в научном стиле разрыв между флективно-синтетическим русским языком и аналитическим английским увеличивается, а между русским и агглютинативным бурятским сокращается.

Значимость функционально-стилистических различий подтверждает сравнение текстов газетно-публицистического и обиходно-бытового характера, проанализированных ленинградскими учеными [Квантитативная типология 1982]: в газетных статьях, в книжной речи больше служебных слов, чем в разговорной речи. Эта закономерность прослеживается в языках различных типов: в суахили, хинди, урду, бирманском, вьетнамском и особенно ярко в индонезийском.

В полной мере вопрос о влиянии характера текста на соотношение знаменательных и служебных слов может быть разрешен лишь в результате систематического исследования языков различных типов в их функциональных разновидностях. Но, судя по данным английского и русского языков, на материале которых были исследованы разные типы текстов, ограничение бинарным противоположением знаменательных и служебных слов явно недостаточно, прежде всего вследствие функционально-семантической неоднородности класса знаменательных слов, включающего в себя собственно-знаменательные и указательно-заместительные слова (местоимения).

Если ограничиться противопоставлением знаменательных и служебных слов, то в русском языке разговорные и художественные тексты (РТ и ПХТ) с этой точки зрения практически не различаются. Если же разграничивать собственно-знаменательные слова и местоимения, то РТ и НТ различаются частотой всех трех семиологических классов, РТ и ПХТ, так же как РТ и УХТ, — частотой собственно-знаменательных слов и местоимений, ПХТ и НТ, а также УХТ и НТ — частотой собственно-знаменательных и служебных слов, и только УХТ и ПХТ не обнаруживают существенных различий между собой. В НТ наблюдается наибольшая сравнительно с другими функциональными разновидностями языка частота собственно-знаменательных слов и наименьшая частота служебных слов. В РТ имеет место наименьшая частота собственно-знаменательных слов и наибольшая частота местоимений, а также служебных слов. Художественные тексты ввиду их многостильности занимают промежуточное положение, причем по частоте собственно-знаменательных слов и особенно местоимений они ближе к НТ, а по частоте служебных слов — к РТ. Ср. частоту знаменательных (I), собственно-знаменательных (II), местоименных (III) и служебных слов (IV)(в %):

	I	II	III	IV
РТ	71,1	49,6	21,5	28,9;
ПХТ	73,5	64,0	9,5	26,5;
УХТ	74,4	66,1	8,3	25,6;
НТ	79,2	70,9	8,3	20,8

Тексты одной функциональной разновидности, например литературно-художественные, почти не различаясь по соотношению знаменательных и служебных слов, могут заметно расходиться по соотношению собственно-знаменательных слов и местоимений. Так, в повестях В.И. Белова сравнительно с рассказом А.П. Чехова при одинаковой частоте служебных слов (26,5% и 26,6%) больше собственно-знаменательных слов (64% против 58%) и меньше местоимений (9,5% против 15,4%). В рассказе У. Сарояна представлено: 51,9% собственно-знаменательных слов, 14,9% местоимений, 33,2% служебных слов. В отрывке из повести-сказки Л. Кэрролла частота тех же классов равна соответственно 42,2, 21,3 и 35,5%. Снижение частоты собственно-знаменательных слов и повышение частоты местоимений во втором тексте обусловлены его диалогическим характером.

При сравнении текстов разных функциональных разновидностей обнаружен и такой вариант, когда при близкой частоте собственно-знаменательных слов тексты различаются соотношением местоимений и служебных слов. Так, в бурятской народной сказке местоимения и служебные слова имеют почти одинаковую частоту — 8,1 и 8,3%. В научной статье на бурятском языке местоимений в 4 раза меньше, чем служебных слов (3,9% против 15,7%).

Влияние типа языка на соотношение в тексте семиологических классов слов хорошо видно при сравнении оригинальных текстов с переводными. При переводе с английского на армянский рассказа У. Сарояна «Harry» относительная частота собственно-знаменательных слов возрастает с 51,9% до 60%, а частота служебных слов сокращается с 33,2% до 24,8%. Сходным образом при переводе с английского на русский повести-сказки Л. Кэрролла «Through the Looking-Glass» увеличивается частота собственно-знаменательных слов — с 42,2% до 51%, уменьшается частота служебных слов — с 35,5% до 23,6%. Частота местоимений в оригинальных текстах и в переводах практически совпадает.

При переводе народных сказок с тюркских языков — хакасского и уйгурского — на русский частота собственно-знаменательных слов, напротив, падает — с 81% до 61,7 и 68,6%, тогда как частота служебных слов поднимается втрое — с 8,4 и 6,7% до 23,1 и 23,6%.

При переводе с русского на арабский рассказа А.П. Чехова «Скрипка Ротшильда» частота собственно-знаменательных слов не меняется — 58,0 и 58,1%, зато повышается частота служебных слов (за счет предлогов и союзов) с 26,6% до 32,6% и снижается частота местоимений с 15,4% до 9,3%, поскольку в их число не включаются так называемые слитные местоимения, выступающие в арабском в качестве энклитик-постфиксов глагола или имени.

В общей иерархии частей речи обычно лидируют имена существительные и глаголы, т.е. идентифицирующие и характеризующие знаки, причем первый ранг чаще всего принадлежит существительным.

Исключения связаны с устной формой речи и ее функциональной направленностью. В устных художественных текстах, где доминирует функция воздействия, глаголы — характеризующие знаки — по частоте употребления сближаются с существительными и могут даже преобладать над ними, как в хакасской и английской народных сказках. В реализующих функцию общения диалогических текстах (и в записях русской разговорной речи, и в отрывке из повести-сказки Л. Кэрролла) на первое место выходят местоимения, а существительные опускаются на третье место и ниже.

Помимо характера текста частота и ранги базовых частей речи зависят и от типа языка. Не случайно в текстах одного жанра — и в народной сказке, и в научной статье — частота существительных в агглютинативных языках в два с лишним раза выше, чем в аналитическом английском. Ср. частоту существительных и глаголов в народной сказке: в уйгурском языке — 40,0 и 32,7%, в бурятском — 33,2 и 30,6%, в хакасском — 29,3 и 36,5%, в китайском — 28,8 и 20%, в русском — 28,2 и 27,5%, в йоруба — 24,3 и 20,9%, в английском — 17,2 и 18,4%; в научной статье: в бурятском — 45,8 и 18%, в русском — 35,9 и 13,5%, в английском — 21,3 и 12,7%. Нетрудно заметить, что в научной статье перевес существительных над глаголами значительнее: сравнительно со сказкой частота существительных в статье выше, частота глаголов ниже.

По соотношению прилагательных и наречий, насколько позволяют судить русские и английские тексты, наиболее противопоставлены научный стиль и разговорная речь, в том числе стилизованная, как в повести-сказке Л. Кэрролла. В научном стиле прилагательные встречаются в два-три раза чаще наречий, что согласуется с резким преобладанием существительных над глаголами. В разговорной обиходно-бытовой речи и в диалогической художественной речи, где глаголы преобладают над существительными, соответственно и наречия преобладают над прилагательными. В английских художественных текстах (устных и письменных) чаще употребляются прилагательные, в русских — наречия.

В художественных текстах одного жанра возможно разное соотношение прилагательных и наречий. Так, в народных сказках в английском и особенно в уйгурском преобладают прилагательные, в китайском и особенно в русском — наречия, в хакасском, бурятском и йоруба прилагательные и наречия одинаково частотны.

На употребление служебных частей речи существенно влияет противоположение текстов по признаку устный/письменный. В русских письменных текстах — и в научном, и в художественных — самый высокий ранг среди служебных слов принадлежит предлогам, далее следуют союзы и частицы. В устном художественном тексте первенствуют союзы, потом идут предлоги и частицы. Наконец, в разговорной речи частицы резко доминируют над предлогами и союзами.

Сходным образом и в английских письменных текстах, особенно в научном, самой частотной служебной частью речи являются предлоги, тогда как в УХТ наиболее употребительны артикли. В каждом типе текстов выстраивается своя иерархия служебных слов (в порядке убывания частоты употребления): в ПХТ — предлоги, союзы, артикли; в НТ — предлоги, артикли, союзы; в УХТ — артикли, союзы, предлоги. Замыкают ряд во всех типах текстов частицы.

В текстах одного жанра возможны межъязыковые различия в употреблении служебных слов: так, по данным анализа УХТ, в бурятском, хакасском, китайском среди служебных слов лидируют частицы, в йоруба и русском — союзы.

Исчисление коэффициентов ранговой корреляции Спирмена в разных типах текстов позволяет оценить степень текстовых различий по распределению частей речи. С наибольшей достоверностью зависимость распределения частей речи от характера текстов может быть показана на примере русского языка, так как в нем на материале текстов большого объема исследовались все три функциональные разновидности: разговорная речь, язык художественной литературы в устной и письменной форме и научный стиль (табл. 1).

Распределение частей речи в различных типах текстов на русском языке
(в % от общего числа словоформ в данном тексте)

РТ		УХТ		ПХТ		НТ
1. Местоимения	21,5	1. Существит.	28,2	1. Существит.	25,9	1. Существит.	35,9
2. Глаголы	18,3	2. Глаголы	27,5	2. Глаголы	20,9	2. Прилагат.	14,3
3. Частицы	15,3	3. Союзы	13,2	3. Предлоги	12,0	3. Глаголы	13,5
4.5. Наречия	13,2	4. Предлоги	10,1	4. Местоимения	9,5	4. Предлоги	10,9
4.5. Существит.	13,2	5. Местоимения	8,3	5. Наречия	8,6	5. Местоимения	8,3
6. Предлоги	6,8	6. Наречия	6,5	6. Союзы	8,3	6. Союзы	7,2
7. Союзы	6,3	7. Прилагат.	2,9	7. Прилагат.	7,0	7. Наречия	6,3
8. Прилагат.	3,8	8. Частицы	2,3	8. Частицы	6,4	8. Частицы	2,7
9. Числительные	1,6	9. Числительные	1,0	9. Числительные	1,4	9. Числительные	0,9

Как и следовало ожидать, самый высокий коэффициент корреляции (+ 0,9) между устным и письменным художественными текстами, т.е. между текстами одной и той же функциональной разновидности языка. Ниже коэффициент корреляции обоих художественных текстов, особенно устного, с научным текстом (+ 0,73, + 0,7). Еще ниже коэффициент корреляции обоих художественных текстов и научного с разговорной речью. При этом устанавливается следующая иерархия: разговорная речь обнаруживает среднюю существенную корреляцию с письменным художественным текстом (+ 0,52), малую с устным художественным текстом (+ 0,36) и низкую с научным текстом (+ 0,15). Итак, наибольшие различия в распределении частей речи наблюдаются между такими функциональными разновидностями языка, как разговорная речь и научный стиль.

В разговорной речи, где особенно ярко — «в ситуации двусторонней субъективности (intersubjectivité)», по Э. Бенвенисту [Бенвенист 1974: 300], — проявляется диалогический характер языка как деятельности, сравнительно с обоими художественными и научным текстами повышается ранг местоимений, частиц и наречий, т.е. классов слов, которые входят в область субъективности [Там же: 287, 296], и, напротив, понижается ранг имен существительных и, соответственно, предлогов. В результате в РТ в отличие от других текстов первый ранг занимают не существительные, а местоимения; наречия по частоте и рангу не уступают существительным; частицы превосходят по этим показателям предлоги и союзы.

Наиболее регулярно разговорной речи противостоит научный стиль. Он выделяется самой высокой частотой не только существительных, но и прилагательных, составляющих, согласно Н.Д. Арутюновой, «семантический эталон предикатов» [Арутюнова 2005: 342] и, видимо, не случайно оттесняющих глаголы со второго места в РТ, УХТ, ПХТ на третье в НТ.

Стабильно высокое положение глаголов в иерархии частей речи (не ниже третьего ранга) не исключает существенных текстовых различий в их частоте. Примечательно, что по частоте изменяемых признаковых слов явно противопоставлены более стереотипные тексты — НТ и УХТ. Глаголы имеют максимальную частоту в УХТ и в 2 раза реже отмечены в НТ. Прилагательные, наоборот, чаще всего употребляются в НТ и особенно редки в УХТ.

Соотношение именной и глагольной морфологии, существенно характеризующее язык в целом, может также служить средством дифференциации его функциональных разновидностей. В русском языке, судя по частоте базовых частей речи — имен существительных и глаголов, в научном стиле резко преобладает именная морфология, в разговорной речи (но не столь явно) — глагольная, в художественных текстах, особенно устного происхождения, соотношение именной и глагольной морфологии выравнивается. Промежуточное положение ПХТ по частоте большинства частей речи согласуется с принципиальной многостильностью языка художественной литературы.

Ясно, что квантитативная типология языков, удовлетворяющая требованиям адекватности исследуемому объекту, не может не учитывать указанные текстовые различия при анализе любого языка.

2.3.2. Категориальный характер морфемной структуры слова

Не вдаваясь в детальный анализ различных сторон морфемной структуры слова (он исчерпывающе представлен в кандидатских диссертациях Е.Н. Поповой, М.Д. Бада, Л.В. Саркисян, Р.С. Айюб и А.Г. Ивановой), покажем категориальный характер морфемной структуры. С этой целью сравним морфемное строение основных семиологических классов слов — собственно-знаменательных, местоименных и служебных, а среди собственно-знаменательных слов рассмотрим главным образом базовые части речи — имена существительные и глаголы. (Ограничение данными частями речи объясняется тем, что только они обладают как будто статусом универсальных, ибо «нет такого языка, который вовсе бы пренебрегал этим различением» [Сепир 1993: 116].) Количественный и качественный анализ морфемной структуры указанных классов слов включает в себя следующие характеристики: степень сложности морфемного строения (индекс синтеза), диапазон (нижний и верхний пределы) сложности, частотность морфемных структур разной степени сложности в данном диапазоне, индекс лексичности/грамматичности, морфемные модели и их иерархия по частоте встречаемости.

При таком подходе получают освещение основные признаки–параметры морфемного строения слова, кроме способа связи морфем. Различные проявления последнего (а они не ограничиваются морфо-фонематическими альтернациями) рассмотрены в главах 4 и 5.

2.3.2.1. Степень сложности морфемного строения

Мерой синтеза, согласно Дж. Гринбергу, является отношение числа морфем к числу слов [Гринберг 1963: 74]. Оно может быть исчислено и для всей совокупности слов текста, иначе, для «слова вообще», и для отдельных классов слов в том же тексте. Начнем со «слова вообще» (табл. 2).

Индексы синтеза различных классов слов

Язык	Текст	Без Ø или с Ø	«Слово вообще»	Знаменат. слово	Служебное слово	Место- имение	Собственно- знаменат. слово	Существи- тельное	Глагол	Прилага- тельное	Наречие
Китайский	УХТ		1,48	1,61	1,14	1,18	1,67	1,71	1,59	2,0	1,66
Йоруба	УХТ		1,32	1,37	1,18	1,05	1,47	1,54	1,28	1,51	1,74
Уйгурский	УХТ		2,0	2,1	1,3	1,5	2,2	2,4	2,6	1,4	1,2
Хакасский	УХТ		2,05	2,13	1,21	1,52	2,2	1,96	2,7	1,74	1,24
Бурятский	УХТ	Без Ø с Ø	1,77 1,94	1,80 1,98	1,47 1,47	1,41 1,41	1,83 2,03	1,69 2,19	2,34 2,34	1,15 1,15	1,46 1,46
	НТ	Без Ø с Ø	1,76 1,95	1,85 2,07	1,28 1,28	1,64 1,64	1,86 2,09	1,84 2,26	2,42 2,42	1,19 1,19	1,57 1,57
Английский	УХТ	Без Ø с Ø	1,13 1,44	1,18 1,60	1,05 1,14	1,07 1,18	1,22 1,74	1,20 1,81	1,18 2,00	1,31 1,31	1,32 1,32
	ПХТ	Без Ø с Ø	1,45 1,66	1,55 1,85	1,26 1,27	1,32 1,32	1,61 2,0	1,66 2,26	1,67 2,13	1,42 1,42	1,58 1,58
	НТ	Без Ø с Ø	1,52 1,79	1,82 2,16	1,01 1,17	1,11 1,17	2,06 2,49	2,31 2,83	1,68 2,38	2,34 2,34	1,95 1,95
Армянский	ПХТ	Без Ø с Ø	2,02 2,14	2,19 2,35	1,48 1,48	1,56 1,85	2,35 2,48	2,44 2,71	2,87 2,89	1,89 1,89	1,74 1,74
Русский	УХТ	Без Ø с Ø	2,18 2,37	2,58 2,75	1,02 1,01	1,66 1,86	2,7 2,99	2,12 2,29	3,4 3,88	2,87 2,62	2,16 2,58
	ПХТ А. Чехов	с Ø	2,24	2,71	1,02	1,96	2,91	2,48	3,74	2,77	2,34
	ПХТ В. Белов	Без Ø с Ø	2,2	2,66	1,1	1,68	2,8 3,03	2,3 2,43	3,8 4,15	3,07 3,08	2,0
	НТ	Без Ø с Ø	2,5	2,56	1,2	2,01	2,9 2,99	2,6 2,72	3,5 3,53	3,47 3,47	2,4
	РТ	Без Ø с Ø	1,9	2,44	1,1	1,73	2,51 2,63	2,2 2,43	3,2 3,31	3,08 3,08	1,7
Арабский	ПХТ	без транс- фиксов	2,19	2,77	1,0	1,92	2,91	2,98	2,63	3,51	2,5
		с транс- фиксами	2,72	3,55	1,0	1,92	3,81	3,83	3,68	4,51	2,5

Значения индексов синтеза зависят и от типа языка, и от характера текста, и от того, как производится морфемное членение — с учетом, например, нулевых морфем (там, где они возможны) или без оных (далее: с Ø или без Ø).

В устном художественном тексте (УХТ) самое низкое значение индекса синтеза отмечается в английском — 1,13 (без Ø). Даже в изолирующих языках он оказывается выше — 1,32 в йоруба, 1,48 в китайском. Еще выше индекс синтеза в агглютинативных языках — 1,77 в бурятском, 2,0 в уйгурском, 2,05 в хакасском. Во флективном русском языке индекс синтеза самый высокий — 2,18 без Ø / 2,37 с Ø.

В письменном художественном тексте (ПХТ) на английском языке индекс синтеза без учета нулевых морфем оказывается таким же, как в УХТ с учетом последних: 1,44 в УХТ с Ø, 1,45 в ПХТ без Ø. С учетом нулевых морфем индекс синтеза в ПХТ возрастает до 1,66. В армянском ПХТ индекс синтеза поднимается до 2,02 без Ø / 2,14 с Ø, в русском — до 2,2 / 2,24 соответственно. Близок к русскому и арабский, если считать корневую основу морфологически нечленимой [Габучан 1965; Белова 1999]: в этом случае индекс синтеза равен 2,19. Если же исходить из членимости корневой основы на консонантный корень и вокалический трансфикс (диффикс) [Старинин 1963], то индекс синтеза арабского слова в ПХТ увеличивается до 2,72 и оказывается самым высоким в исследованном материале.

Наконец, в научном тексте (НТ) самый низкий индекс синтеза, так же как и в других текстах, характеризует английский — 1,52 без Ø / 1,79 с Ø. В бурятском индекс синтеза повышается соответственно до 1,76 / 1,95. Наибольшей величиной этого индекса — даже при неучтенных нулевых флексиях — отличается русский научный текст — 2,5 без Ø.

В соответствии с критериями Дж. Гринберга, язык с индексом синтеза 1,00–1,99 является аналитическим, язык с индексом синтеза 2,00–2,99 — синтетическим, язык с индексом синтеза 3,00 и выше — полисинтетическим [Гринберг 1963: 92–93]. В таком случае, согласно полученным данным, английский, йоруба, китайский и бурятский языки следует отнести к аналитическим, а уйгурский, хакасский, армянский, русский и арабский — к синтетическим.

Судя по данным бурятского, английского и русского языков, на материале которых исследовались различные типы текстов, указанные классификационные характеристики достаточно устойчивы. Они сохраняются несмотря на то, что в ПХТ индекс синтеза слова выше, чем в УХТ, а в НТ выше, чем в обеих формах художественного текста (письменной и устной). Только в записях русской разговорной речи индекс синтеза снижается до 1,9, вследствие чего эта функциональная разновидность русского языка противопоставляется другим его разновидностям (языку художественной литературы и такому функциональному стилю, как научный) по признаку аналитизма/синтетизма.

Первичное категориальное разбиение слов на знаменательные и служебные, а знаменательных слов на собственно-знаменательные и указательно-заместительные слова (местоимения) показывает, что типологические различия в индексе синтеза связаны главным образом с собственно-знаменательными словами. И это неудивительно.

Уже древние объясняли основополагающий характер различения назывных и указательных слов (иначе, по К. Бюлеру, символов и сигналов) тем, что среди знаменательных слов «только назывные слова характеризуют свой предмет как сущность такого или иного рода, только они охватывают предмет как нечто отличное от другого в его качественной определенности, тогда как местоимения, по Аполлонию, довольствуются дейксисом к тому, что они обозначают» [Бюлер 1993: 76, 109–110].

Выражение качественной определенности, естественно, требует больше языковых средств, чем выражение указания и служебных синтаксических функций, тем более что назывные — собственно-знаменательные — слова в отличие от относительно закрытых классов местоимений и служебных слов представляют собой открытый и потенциально неисчислимый класс.

Вследствие этого собственно-знаменательные слова имеют более сложное и разнообразное морфемное строение, противопоставляясь таким образом местоимениям и служебным словам, имеющим более простое и единообразное морфемное строение (при условии, что последние утратили этимологическую связь с собственно-знаменательными словами).

Степень противопоставленности указанных классов друг другу по степени сложности морфемного строения существенно меняется в соответствии с лексичностью/грамматичностью самих этих классов и языка в целом. Наиболее широкий диапазон сложности характеризует морфемную структуру собственно-знаменательных слов. В исследованном материале отношение самого высокого значения индекса синтеза к самому низкому составляет у собственно-знаменательных слов 3:1 (от 3,81 вПХТ — с трансфиксами и нулевыми флексиями — на арабском языке до 1,22 в английской сказке без Ø). У местоимений соответствующее отношение снижается до 2:1 (от 2,0 в русском научном тексте без Ø до 1,05 в УХТ в йоруба), у служебных слов — до 1,5:1 (от 1,48 в армянском ПХТ до 1,0 в арабском ПХТ).

Как следует из указанного выше отношения, собственно-знаменательное слово может быть полисинтетичным, синтетичным и аналитичным. В арабском языке в зависимости от принятого за основу типа морфемного членения собственно-знаменательное слово полисинтетично либо синтетично. Индекс синтеза равен 3,81, если вычленять трансфиксы и нулевые флексии. Без учета нулевых флексий индекс синтеза несколько ниже — 3,75, но остается в зоне полисинтетизма. Если же исключить и трансфиксы, то индекс синтеза снижается до 2,91 и собственно-знаменательное слово оказывается синтетичным. Такова же степень синтеза русского собственно-знаменательного слова с учетом нулевых флексий в художественном тексте, послужившем первоисточником для перевода на арабский. Вообще, несмотря на довольно большой диапазон значений индекса синтеза в разных текстах — от 2,51 до 3,03, русское собственно-знаменательное слово, как правило, не выходит из зоны синтетизма, но с учетом нулевых флексий оно заметно тяготеет к зоне полисинтетизма. В ПХТ на армянском языке собственно-знаменательное слово определенно синтетично — 2,48 без Ø, 2,35 с Ø.

В исследованных агглютинативных языках индекс синтеза собственно-знаменательного слова ниже, чем в языках с более или менее развитой флективностью. В обоих тюркских языках — уйгурском и хакасском — он совпадает и составляет 2,2, так что собственно-знаменательное слово еще явно синтетично. В бурятском языке оно находится в зоне синтетизма, только если учесть нулевые формообразующие аффиксы. Тогда в УХТ индекс синтеза равен 2,03, в НТ — 2,09. С изъятием последних индекс синтеза снижается соответственно до 1,83 и 1,86, что указывает на аналитичность собственно-знаменательного слова.

Гораздо шире диапазон варьирования индекса синтеза у собственно-знаменательного слова в английском языке. В научном стиле оно обладает синтетичным характером, особенно если принять во внимание нулевые флексии. Тогда индекс синтеза такой же, как в армянском литературно-художественном тексте, — 2,49. Если учитывать лишь материально выраженные флексии, индекс синтеза уменьшается до 2,06. В английской народной сказке собственно-знаменательное слово имеет аналитичный характер: если учитывать нулевые флексии, индекс синтеза равен 1,74; в противном случае он оказывается самым низким — 1,22. Промежуточное положение занимает литературно-художественный текст, в котором индекс синтеза собственно-знаменательного слова равняется 2,0 с учетом нулевых флексий, а без оных — 1,61. Это последнее значение сопоставимо с индексом синтеза собственно-знаменательного слова в изолирующих языках: в китайском он равен 1,67, в йоруба — 1,47.

Как видно, степень синтеза собственно-знаменательного слова меняется в зависимости от того, учитываются или нет нулевые морфемы и трансфиксы (если они выделяются в данном языке), и от того, каков характер текста. С учетом нулевых морфем индекс синтеза, разумеется, оказывается выше. В письменной речи (ПХТ, НТ) он выше, чем в устной (УХТ), а если сравнивать письменные тексты, то в научном тексте (НТ) выше, чем в художественном (ПХТ). Эти зависимости наглядно прослеживаются в английском языке, на материале которого анализировались и народная сказка (УХТ), и литературно-художественное прозведение (ПХТ), и научная статья (НТ). Согласно приведенным выше данным, индексы синтеза собственно-знаменательного слова в английском убывают в последовательности:

НТ		с		Ø	—	2,49,
НТ		без		Ø	—	2,06,
ПХТ		с		Ø	—	2,00,
УХТ		с		Ø	—	1,74,
ПХТ		без		Ø	—	1,61,
УХТ		без		Ø	—	1,22.

Таким образом, английский язык как нельзя лучше выявляет неоднозначный характер синхронического состояния в сосуществующих функциональных разновидностях языка.

Что касается не-называющих знаков, то, за исключением УХТ в йоруба и бурятском, а также НТ с Ø в английском, местоимения отличаются от служебных слов несколько более высокими значениями индекса синтеза. Таким образом, чаще всего индексы синтеза возрастают с повышением степени знаменательности — от служебных слов к местоимениям и, далее, к собственно-знаменательным словам. Наиболее последовательно и четко указанная тенденция реализуется в арабском и русском. По данным восьми русских выборок, индекс синтеза служебных слов составляет 1,01–1,2, индекс синтеза местоимений — 1,5–2,01, индекс синтеза собственно-знаменательных слов, как уже говорилось, колеблется в диапазоне от 2,51 до 3,03. В том же порядке возрастают соответствующие индексы в арабском ПХТ: 1,0 – 1,92 – 2,91 (без трансфиксов) / 3,81 (с трансфиксами). Сходная дифференциация семиологических классов, правда в ослабленном виде, наблюдается в агглютинативных языках. В обоих тюркских языках градация семиологических классов по степени морфемной сложности практически совпадает: в хакасском — 1,21 – 1,52 – 2,2, в уйгурском — 1,3 – 1,5 – 2,2. В типологическом отношении показательно, что в переводах тюркских сказок на русский дифференциация семиологических классов по индексам синтеза усиливается. Ср. градацию индексов в русских переводах: с хакасского — 1,01 – 1,86 – 2,99 (с Ø); с уйгурского — 1,1 – 1,5 – 2,7 (без Ø). В оригинальной (не переводной) русской народной сказке служебное слово практически постоянно одноморфемно — 1,02, индекс синтеза местоимений — 1,66 (среднее между 1,86 и 1,5), а индекс синтеза собственно-знаменательных слов тот же, что в переводе с уйгурского, — 2,7 (тоже без Ø).

Со снижением степени сложности собственно-знаменательных слов, когда все семиологические классы слов оказываются в зоне аналитизма, различия между ними по индексам синтеза, естественно, сглаживаются. Таково положение в агглютинативном бурятском и в изолирующих китайском и йоруба. Ср. в бурятском (без Ø) НТ — 1,28 – 1,64 – 1,86, УХТ — 1,47 – 1,41 – 1,83; в китайском УХТ — 1,14 – 1,18 – 1,67; в йоруба УХТ — 1,18 – 1,05 – 1,47. Тем не менее даже в самых критических случаях собственно-знаменательные слова имеют более высокий индекс синтеза, чем служебные слова и местоимения, так что и в английском УХТ (без Ø) градация индексов синтеза коррелирует с градацией классов слов по степени знаменательности — 1,05 – 1,07 – 1,22.

Самые употребительные среди собственно-знаменательных слов части речи — имя существительное и глагол — могут быть типологически однородными и неоднородными по степени сложности морфемного строения. В одних языках большей сложностью отличается имя существительное, в других — глагол.

Из сравнения художественных текстов (безотносительно к устной или письменной форме) видно, что типологическая однородность существительного и глагола по степени синтеза возможна в языках, занимающих полярное положение на шкале лексичности/грамматичности. Так, в «лексических» изолирующих языках — китайском и йоруба — и существительное, и глагол имеют аналитическую структуру (величина индекса синтеза ниже 2,0), причем несколько более высоким индексом характеризуется существительное. Ср.: в китайском индекс синтеза существительного — 1,71, индекс синтеза глагола — 1,59; в йоруба соответственно — 1,54 и 1,28. На другом полюсе — в самом грамматичном арабском языке — имя существительное также сложнее глагола по своему морфемному строению, и тоже, впрочем, ненамного. Для обеих частей речи типична синтетическая структура, если не учитывать трансфиксы, и полисинтетическая, если их учитывать. Ср. индексы синтеза: без трансфиксов у существительного — 2,98, у глагола — 2,63; с трансфиксами у существительного — 3,83, у глагола — 3,68.

В алтайских языках, а также в армянском и русском более сложное морфемное строение имеет глагол. В армянском и уйгурском обе части речи обнаруживают синтетический характер. Ср.: в армянском индекс синтеза существительного — 2,44 без Ø и 2,71 с Ø, индекс синтеза глагола — 2,87 без Ø и 2,89 с Ø; в уйгурском соответственно — 2,4 и 2,6.

В остальных языках существительное и глагол типологически неоднородны. Так, в отличие от уйгурского и в более аналитичном бурятском, и в более синтетичном хакасском имя существительное аналитично, глагол синтетичен. Ср.: в бурятском индекс синтеза существительного — 1,69, индекс синтеза глагола — 2,34. В хакасском эти индексы возрастают соответственно до 1,96 и 2,69.

Особого обсуждения требуют явления типологической неоднородности имени существительного и глагола в английском и русском языках, на материале которых исследовались разные типы текстов. Сравнительный анализ этих языков показывает, что соотношение имени существительного и глагола может зависеть, а может и не зависеть от типа текста и особенностей морфемного членения.

Самая неоднозначная картина вырисовывается в английском языке, в котором соотношение существительного и глагола по степени синтеза зависит и от типа текста, и от того, учитывались или нет нулевые флексии. Если учитывать их, то в письменных текстах обе части речи имеют синтетическое строение, причем более высоким индексом синтеза, особенно в научном тексте, обладает существительное. Ср. индексы синтеза: у существительного — 2,26 в ПХТ, 2,83 в НТ; у глагола соответственно — 2,13 и 2,38. В отличие от этого в устной речи (УХТ) существительное аналитично (индекс синтеза — 1,81), а глагол синтетичен (2,0). С исключением нулевых флексий меняется характер противопоставления текстов: на первый план выходит не признак устный/письменный, а признак нехудожественный/художественный. В художественных текстах обе части речи аналитичны. В научном тексте глагол тоже аналитичен (и в той же степени, что в ПХТ), а существительное синтетично. И у существительного, и у глагола индекс синтеза поднимается от УХТ к ПХТ и НТ. Ср.: у существительного — 1,20 – 1,66 – 2,3, у глагола — 1,18 –1,67 – 1,68. Так как у существительного индекс синтеза меняется в более широком диапазоне, не исключено, что оно обладает более высоким текстообразующим потенциалом, нежели глагол.

Совершенно иная ситуация в русском. Исключая русский перевод хакасской народной сказки, в котором индекс синтеза существительного, равный без Ø 1,99, позволяет видеть в нем аналитическую структуру, в остальных семи текстах индекс синтеза у существительного варьирует в диапазоне от 2,02 до 2,72, а у глагола — от 3,2 до 4,15. Следовательно, русское имя существительное синтетично, глагол же полисинтетичен. Эти характеристики имени существительного и глагола стабильны. Для других частей речи (а большой объем обработанных Е.Н. Поповой русских текстов позволяет получить достоверные сведения также о прилагательных и наречиях) такая стабильность нетипична, хотя наречия тяготеют к синтетизму, а прилагательные — к полисинтетизму.

В целом по степени сложности морфемного строения слова в русском языке выделяются три зоны: аналитизма, синтетизма и полисинтетизма. Служебное слово постоянно пребывает в зоне аналитизма, существительное — в зоне синтетизма, глагол — в зоне полисинтетизма. Степень сложности остальных частей речи зависит от характера текста. Местоимение в разговорной речи и в художественных текстах (как устных, так и письменных) характеризуется аналитической структурой, в научном стиле — синтетической. Наречие в разговорной речи аналитично, в народных сказках (УХТ) и научном стиле синтетично, в литературно-художественных текстах возможно и то и другое. Прилагательное синтетично в УХТ, полисинтетично в научном стиле и в разговорной речи, в литературно-художественных произведениях оно может быть и синтетично, и полисинтетично.

Судя по знаменательным словам, существует корреляция между частеречной характеристикой каждой данной зоны и типом текста.

Зона аналитизма в разговорной речи и литературно-художественных произведениях представлена наречием и местоимением, в народных сказках — местоимением. В научном стиле такой зоны нет. В отличие от других функциональных разновидностей русского языка, в научном стиле знаменательные слова распределяются не по трем, а по двум зонам — синтетизма и полисинтетизма.

Зона синтетизма в разговорной речи включает только одну часть речи — существительное; в письменных художественных текстах — кроме существительного также прилагательное и/или наречие; в устных художественных текстах — и существительное, и прилагательное, и наречие; в научном стиле — существительное, наречие и местоимение.

В зону полисинтетизма в народных сказках попадает только глагол, в остальных текстах — глагол и прилагательное.

2.3.2.2. Распределение отдельных морфемных структур различной сложности

За индексами синтеза стоит распределение отдельных морфемных структур, состоящих из одной, двух, трех и более морфем. По данным анализа народных сказок (УХТ, без Ø) на материале семи языков (табл. 3) и литературно-художественных произведений (ПХТ, с Ø) на материале четырех языков (табл. 4), степень разграничения семиологических классов слов и базовых частей речи по распределению морфемных структур различной сложности существенно зависит от типа языка.

Распределение классов слов по степени морфемной сложности в УХТ (без Ø)
(в % от общего числа слов в данном классе)

3а

Класс слов	Английский			Йоруба				Китайский				Русский
	кол-во морфем в слове			кол-во морфем в слове				кол-во морфем в слове				кол-во морфем в слове
	1	2	3	1	2	3	4	1	2	3	4	1	2	3	4	5	6	7
Служебные	95,4	4,6		82,1	17,9			85,7	14,3			98,7		1,3
Местоимения	93,6	6,4		95,6	3,7	0,8		81,8	18,2			41,7	50,9	7,4
Собственно-знаменательные	78,4	21,2	0,4	59,5	34,5	5,4	0,6	45,8	42,6	10,6	1,0	11,4	37,8	27,8	17,2	4,8	0,9	0,1
Существительные	80,4	19,6		56,8	33,1	9,5	0,6	40,6	47,8	11,7		18,1	60,0	15,9	4,4	1,1	0,5
Глаголы	81,7	18,3		73,1	25,0	1,9		51,2	39,2	8,8	0,8	0,6	16,9	36,9	33,9	9,7	1,8	0,2
Знаменательные	82,2	17,5	0,3	68,3	26,7	4,5	0,5	50,2	39,6	9,3	0,9	14,7	39,2	25,6	15,3	4,3	0,8	0,1
«Слово вообще»	86,7	13,1	0,2	71,7	24,7	3,3	0,3	60,2	32,5	6,7	0,6	36,4	29,2	19,3	11,3	3,2	0,6	0,07

3б

Класс слов	Бурятский				Уйгурский								Хакасский
	кол-во морфем в слове				кол-во морфем в слове								кол-во морфем в слове
	1	2	3	4	1	2	3	4	5	6	7	8	1	2	3	4	5	6	7
Служебные	57,4	38,3	4,3		84,0	4,9	7,4	3,7					90,9		6,1	3,0
Местоимения	60,9	37,0	2,1		57,6	32,1	9,4	0,9					48,7	48,7	2,6
Собственно-знаменательные	35,3	49,0	12,8	2,9	23,7	44,3	24,2	5,5	1,8	0,4		0,1	31,5	33,4	22,3	9,7	2,5	0,3	0,3
Существительные	43,4	44,4	12,2		29,0	44,4	21,6	2,7	2,3				41,7	33,9	13,1	8,7	2,6
Глаголы	1,7	70,7	19,5	8,1	4,3	51,1	31,5	10,0	1,8	1,0		0,3	7,7	39,9	34,2	13,3	3,5	0,7	0,7
Знаменательные	37,5	47,9	11,9	2,7	28,3	42,4	22,3	4,9	1,6	0,4		0,1	33,48	35,0	20,1	8,65	2,23	0,27	0,27
«Слово вообще»	39,2	47,1	11,2	2,5	33,3	39,1	20,9	4,8	1,5	0,3		0,1	38,52	31,88	18,88	8,16	2,04	0,25	0,25

Распределение классов слов по степени морфемной сложности в ПХТ (с Ø)
(в % от общего числа слов в данном классе)

4а

Класс слов	Английский					Армянский							Русский
	кол-во морфем в слове					кол-во морфем в слове							кол-во морфем в слове
	1	2	3	4	5	1	2	3	4	5	6	7	1	2	3	4	5	6
Служебные	73,9	24,8	1,3			60,4	32,4	5,3	1,7				99,3		0,7
Местоимения	72,3	24,3	2,0	1,4		36,5	46,0	14,6	2,9				7,6	88,6	3,8
Собственно-знаменательные	17,1	66,5	12,6	2,9	1,0	13,3	43,2	28,2	9,4	5,4	0,4	0,2	3,0	42,4	29,0	13,8	9,4	2,4
Существительные		75,0	18,1	5,2	1,7	2,9	43,2	36,6	10,7	5,8	0,8			67,5	28,3		4,2
Глаголы		89,5	10,5				42,8	32,1	13,9	9,5		0,7		10,1	34,3	30,3	21,2	4,1
Знаменательные	29,4	57,1	10,2	2,6	0,8	18,0	43,7	25,5	8,1	4,3	0,3	0,1	4,0	52,1	23,7	11,0	7,4	1,8
«Слово вообще»	44,2	46,4	7,2	1,7	0,5	28,5	40,9	20,5	6,5	3,2	0,2	0,1	29,1	38,5	17,6	8,0	5,4	1,4

4б

Класс слов	Арабский
	без трансфиксов					с трансфиксами
	кол-во морфем в слове					кол-во морфем в слове
	1	2	3	4	5	1	2	3	4	5	6
Служебные	100,0					100,0
Местоимения	12,7	81,8	5,5			12,7	81,8	5,5
Собственно-знаменательные		29,7	50,3	18,6	1,4		8,4	25,0	45,1	19,5	2,0
Существительные		21,5	59,3	18,6	0,6		12,0	14,3	53,3	19,2	1,2
Глаголы		46,0	45,1	8,0	0,9			45,1	42,5	11,5	0,9
Знаменательные	1,7	36,8	44,4	15,8	1,3	1,8	18,5	22,3	38,8	16,8	1,8
«Слово вообще»	33,8	24,8	29,9	10,6	0,9	33,8	12,5	15,0	26,2	11,3	1,2

Эта зависимость особенно наглядно выявляется при сопоставлении УХТ на английском, йоруба и китайском, с одной стороны, и русском — с другой. В наименьшей степени даже в сравнении с обоими изолирующими языками семиологические классы слов разграничены в английском. В английской сказке не только служебные слова (95,4%) и местоимения (93,6%), но, правда несколько реже, и собственно-знаменательные слова (78,4%), включая базовые части речи, в подавляющем большинстве случаев имеют одноморфемную структуру, причем имя существительное и глагол практически не различаются по соотношению одноморфемной и двухморфемной структур. В обеих частях речи оно равно ≈ 4:1.

В изолирующем йоруба также во всех классах преобладает одноморфемная структура, но в сравнении с английским ее частота, как и частота более сложных структур, заметно различается от одного класса к другому, так что не только собственно-знаменательные слова противопоставляются служебным словам и местоимениям, но и эти последние классы различаются между собой, чего практически нет ни в английском, ни в китайском. Из собственно-знаменательных частей речи одноморфемная структура более типична для глагола, двух- и трехморфемная употребительнее в имени существительном. То же самое наблюдается и в китайском. Но в китайском одно- и двухморфемная структуры в общей совокупности собственно-знаменательных слов представлены с почти одинаковой вероятностью. И хотя у глагола самый высокий ранг принадлежит одноморфемной структуре, а у существительного — двухморфемной, расхождение между обеими частями речи в частоте каждой их этих структур не так велико.

В сравнении с аналитическими языками — английским, йоруба и китайским — во флективно-синтетическом русском семиологические классы слов различаются по данному параметру гораздо определеннее. Прежде всего это связано с изменением верхнего предела сложности — от двух морфем в английском, трех морфем в йоруба и китайском до пяти морфем в русском (представленные единичными случаями более сложные структуры исключены из рассмотрения). С расширением диапазона сложности становится все определеннее противопоставление собственно- знаменательных слов двум другим классам. Возрастает частота трехморфемной структуры, появляются достаточно частотные структуры глубиной в 4–5 морфем. Одновременно происходит последовательное снижение частоты одноморфемных собственно-знаменательных слов — от 78,4% в английском, 59,5% в йоруба, 45,8% в китайском до 11,4% в русском. Снижается частота одноморфемной структуры и среди местоимений: если в аналитических языках она явно господствует, составляя 93,6% в английском, 95,6% в йоруба, 81,8% в китайском, то в русском на нее приходится 41,7%, а каждое второе местоимение в русской сказке благодаря развитому словоизменению содержит две морфемы. В результате, в отличие от одноморфемных (в 98,7% случаев) служебных слов, местоимения, как правило, либо одноморфемны, либо — чаще — двухморфемны, а самые употребительные собственно-знаменательные слова имеют глубину в две (37,8%), три (27,8%) и четыре морфемы (17,2%). Имя существительное отличается от глагола большей частотой одно- и двухморфемной структур. Частота последней достигает 60%. Более сложные структуры употребительнее в глаголе. Это прежде всего структуры глубиной в три и четыре морфемы, составляющие 36,9 и 33,9% соответственно.

В агглютинативных языках алтайской семьи (а агглютинация, по В. Гумбольдту, представляет собой «промежуточное состояние» между изоляцией и флексией) с повышением индекса синтеза в УХТ от бурятского языка к уйгурскому и хакасскому увеличивается частота одноморфемных служебных слов (соответственно от 57,4% до 84% и 90,9%) и уменьшается частота одноморфемных местоимений (с 60,9% до 57,6% и 48,7%). В результате в отличие от бурятского, где служебные слова и местоимения практически не различаются по соотношению морфемных структур разной степени сложности, в хакасском языке эти классы слов разграничены вполне определенно: служебные слова за немногими исключениями одноморфемны, тогда как среди местоимений равновероятны одно- и двухморфемная структуры (на них приходится по 48,7%). Если у местоимений глубину в 1–2 морфемы имеет каждое второе слово, то у собственно-знаменательных слов — каждое третье, и явного преобладания какой-либо структуры не наблюдается. В отличие от хакасского в уйгурском и бурятском среди собственно-знаменательных слов чаще всего отмечена двухморфемная структура. Ее частота убывает с повышением индекса синтеза: в бурятском она составляет 49%, в уйгурском — 44,4%, в хакасском — 33,4%. Для существительного в бурятском одинаково типичны одно-и двухморфемная структуры (43,4% и 44,4%), в глаголе же доминирует двухморфемная структура (70,7%). В уйгурском языке в обеих частях речи наиболее частотна двухморфемная структура (ее имеют 44,4% существительных и 51,1% глаголов). В хакасском у существительных самый высокий ранг занимает одноморфемная структура (41,7%), у глаголов — двухморфемная (39,9%). Характерный для исследованных алтайских языков более высокий индекс синтеза глагола по сравнению с именем существительным создается благодаря тому, что в отличие от существительного в глаголе ограничено употребление одноморфемной структуры и гораздо чаще используются структуры глубиной в 2–4 морфемы.

Анализ морфемного строения слова в литературно-художественных произведениях (с учетом нулевых флексий) дает возможность сравнить английский текст с его переводом на армянский, русский текст с его переводом на арабский и увидеть, как меняется форма при идентичном, в общем, содержании. Сопоставление родственных, но типологически различающихся индоевропейских языков — английского, армянского и русского — подтвердило влияние степени синтеза на размежевание семиологических классов слов. Это влияние легко обнаруживается уже в том, как меняется противопоставление служебных слов и местоимений. В английском языке и те и другие характеризуются идентичным соотношением морфемных структур, причем преобладает (хотя и в значительно меньшей степени, чем в сказке) одноморфемная структура, охватывающая 73,9% служебных слов и 72,3% местоимений. В армянском и русском служебные слова чаще всего одноморфемны, а местоимения двухморфемны. Однако в русском языке это противопоставление выражено намного ярче. Ср.: в армянском одноморфемных служебных слов 60,4%, в русском — 99,3%. Сходным образом и двухморфемных местоимений в армянском языке гораздо меньше, чем в русском: 46% против 88,6%. С учетом нулевых флексий среди собственно-знаменательных слов в английском преобладающей становится не одноморфемная, а двухморфемная структура. С повышением индекса синтеза в армянском и русском по сравнению с английским уменьшается частота структур глубиной в одну и две морфемы и увеличивается частота более сложных структур, так что сохраняющееся доминирование двухморфемной структуры выглядит уже не столь явным.

В базовых частях речи распределение морфемных структур в каждом из сравниваемых индоевропейских языков несет на себе печать своеобразия. Однако нельзя не заметить, что в английском и армянском существительное и глагол разграничены по данному параметру заметно слабее, чем в русском. В армянском и особенно в английском в обеих частях речи доминирует двухморфемная структура. В русском у существительных также вполне определенно преобладает двухморфемная структура, охватывающая 67,5% существительных, а у глаголов более частотны структуры глубиной в 3–6 морфем, особенно же распространены трех- и четырехморфемные структуры, составляющие соответственно 34,3 и 30,3%.

Самым четким различением семиологических классов отличается арабский язык, характеризующийся самым высоким — с учетом трансфиксов — индексом синтеза. В исследованном художественном тексте все встретившиеся служебные слова одноморфемны, подавляющее большинство местоимений (81,8%) двухморфемно, а каждое второе собственно-знаменательное слово содержит три морфемы, если считать корневую основу нечленимой, и четыре морфемы, если выделять в ней трансфиксы. В первом случае бóльшая часть существительных (59,3%) трехморфемна, а среди глаголов равновероятны структуры глубиной в две (46%) и три морфемы (45,1%). Во втором случае среди существительных лидируют четырехморфемные (53,3%), а у глаголов высокочастотны трех- и четырехморфемные структуры (45,1 и 42,5%).

Итак, даже в языках с минимальными значениями индекса синтеза существует тенденция разграничивать семиологические классы слов и основные части речи, закрепляя за ними морфемные структуры определенной глубины. Как показывает сравнение разноструктурных языков, в том числе родственных, а также анализ одного и того же языка то с учетом каких-либо морфем (нулевых флексий, трансфиксов), то без оных, бóльшая степень синтеза способствует разграничению классов слов по данному параметру. И, что особенно важно, это разграничение осуществляется в соответствии с функцией и степенью лексичности/грамматичности семиологических классов слов. Служебные слова, наделенные связующей функцией и потому наиболее грамматичные, к тому же представленные в синхронии более или менее закрытым списком, тяготеют к простой структуре. Напротив, собственно-знаменательные слова как называющие и, следовательно, наиболее лексичные знаки, образующие потенциально неисчислимое множество, нуждаются в морфемных структурах, характеризующихся широким диапазоном сложности.

2.3.2.3. Индекс лексичности / грамматичности

Разграничивая лексические и грамматические языки, Ф. де Соссюр исходит из соотношения двух категорий знаков — немотивированных и мотивированных. Мотивацию Ф. де Соссюр связывает с членораздельностью на основе синтагматических и ассоциативных (парадигматических) отношений: «она (мотивация. — Л.З.) всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня». В число последних включаются не только корни и словообразовательные форманты (ср. франц. poirier 'груша (дерево)' с poire 'груша (плод)' и с pommier 'яблоня', cerisier 'вишня (дерево)'), но и словоизменительные аффиксы (ср., например, показатели мн. числа в английском: ships 'корабли, flags 'флаги', birds 'птицы', books 'книги' в отличие от men 'люди', sheep 'овцы') [Соссюр 1977: 164].

Следуя Ф. де Соссюру, о лексичности/грамматичности языка можно, очевидно, судить уже по частоте в текстах на этом языке нечленимых корневых слов, не оснащенных ни словообразовательными, ни словоизменительными аффиксами, причем к нечленимым, как видно из английских примеров, по Ф. де Соссюру, надо бы отнести и формы с внутренней флексией, и такие словоформы, которым могут быть приписаны нулевые морфемы. Значит, необходимо исчислить слова (словоформы), материально тождественные корню, так, как это было сделано в предыдущем разделе при анализе народных сказок. В типологическом аспекте для оценки лексичности/грамматичности языка наиболее показательны собственно-знаменательные слова, являющиеся фокусом взаимодействия лексического и грамматического. Дифференцирующие возможности местоимений и особенно служебных слов в типологическом отношении гораздо слабее, ибо эти классы слов вследствие своей грамматичности в самых разных языках тяготеют к одноморфемной корневой структуре. Под их нивелирующим влиянием суммарные данные скрадывают противопоставление агглютинативных языков флективному русскому. Очевидно лишь явное преобладание слов, материально тождественных корню, в языках с господствующей аналитической тенденцией — английском и изолирующих йоруба и китайском: в английском их 86,7%, в йоруба — 71,7%, в китайском — 60,2%. В остальных языках — агглютинативных бурятском, хакасском, уйгурском и флективном русском — общая частота таких слов колеблется в диапазоне от 33,3% до 39,2%. По частоте же материально тождественных корню собственно-знаменательных слов флективный русский явно уступает агглютинативным языкам, а агглютинативные языки — изолирующим. Ср. частоту одноморфемных собственно-знаменательных слов: в английском — 78,4%, в йоруба — 59,5%, в китайском — 45,8%, в бурятском — 35,3%, в хакасском — 31,5%, в уйгурском — 23,7%, в русском — 11,4%.

Если все же исключить из числа нечленимых так или иначе оформленные слова (с нулевыми морфемами и внутренними флексиями), то в английской сказке число одноморфемных собственно-знаменательных слов сократится почти втрое — до 27,7%. В более грамматичных письменных текстах их еще меньше: в художественном — 17,1%, в научном — 10,5%. Чем сильнее флективная тенденция, тем реже среди собственно-знаменательных слов встречаются нечленимые и неоформленные одноморфемные слова. Так, в переведенном с английского ПХТ на армянском языке число подобных корневых слов сокращается с 17,1% до 13,3%. В русском ПХТ их всего 4,4%, в переводе того же текста на арабский таких слов вообще не оказалось. Соответственно усиливается первичное противопоставление знаменательных и служебных слов по частоте слов, материально тождественных корню.

Частота нечленимых одноморфемных корневых слов, прежде всего собственно-знаменательных, хорошо коррелирует с таким опробованным С.Е. Яхонтовым формальным показателем лексичности/грамматичности языка, как процентное соотношение в тексте знаменательных и служебных морфем (см.: [Квантитативная типология 1982: 320–322]).

По данным С.Е. Яхонтова, самый высокий индекс лексичности характеризует древнекитайский язык: в повествовательном тексте из сборника, составленного в первой половине IV в., на 11% служебных морфем приходится 89% знаменательных морфем. «Почти все знаменательные морфемы представляют собой фразовые слова. Служебные морфемы могут быть опущены, т.е. слово, к которому относится такая морфема, без нее тоже является фразовым словом. Почти все морфемы односложны» [Квантитативная типология 1982: 73–74].

На другом полюсе находится арабский язык. С учетом диффиксов в ПХТ, проанализированном В.С. Храковским, служебные морфемы составляют 77%, знаменательные — 23% [Там же: 321]. Корни знаменательных слов сами по себе «не бывают фразовыми словами и употребляются только в сочетании с аффиксами, число которых не меньше 2» [Там же: 301], так что «в подавляющем большинстве случаев фразовые слова состоят не менее, чем из 3 морф» [Там же: 300].

Согласно данным настоящего исследования, на разных полюсах по степени лексичности/грамматичности оказываются, с одной стороны, изолирующие языки, а с другой — языки с развитой флективной тенденцией. Самый высокий индекс лексичности и, значит, самый низкий индекс грамматичности характеризует, по данным анализа ПХТ, вьетнамский язык — 77% против 23% [Варлакова 2006: 64]. В сказках на китайском и йоруба также преобладают знаменательные морфемы, составляя соответственно 71 и 67% (против 29 и 33% служебных морфем). Прямо противоположное соотношение наблюдается в русском и арабском языках, где преобладают служебные морфемы. В разных русских текстах их число колеблется в пределах от 61% до 68%, в среднем на 65% служебных морфем приходится 35% знаменательных. В арабском художественном тексте представлено 67% служебных морфем, если не учитывать трансфиксы; если же учитывать и их, то число служебных морфем возрастает до 73%.

Остальные языки, а именно индоевропейские языки с более или менее явной агглютинативно-аналитической тенденцией — армянский, маратхи, английский — и агглютинативные языки — хакасский, уйгурский, бурятский, занимают по данному параметру промежуточное положение. В этих языках при индексе лексичности, равном 34–55%, индекс грамматичности составляет соответственно от 66% до 45%.

В целом, согласно средним данным (по разным текстам и разным подсчетам), выстраивается следующая иерархия языков в порядке убывания степени лексичности и возрастания степени грамматичности:

Язык		Индекс лексичности (в %)		Индекс грамматичности (в %)
Вьетнамский		77		23
Китайский		71		29
Йоруба		67		33
Бурятский		49		51
Уйгурский		47		53
Английский		45		55
Хакасский		44		56
Маратхи		43		57
Армянский		40		60
Русский		35		65
Арабский		30		70

Степень лексичности/грамматичности варьирует, отражая характер текста. Чем ближе текст к устной разговорной речи, к разговорно-обиходному стилю, тем выше индекс лексичности. В книжной речи — и в литературно-художественном тексте, и, тем более, в научном стиле — индекс лексичности снижается и, следовательно, поднимается индекс грамматичности. Тем самым подтверждается положение Г.П. Мельникова о влиянии на язык условий речевого общения [Мельников 2003: 127–131].

Величина индексов лексичности/грамматичности зависит и от того, как проводится морфемное членение: является ли оно диахронически или синхронически ориентированным (ср. с этой точки зрения разные морфемные словари русского языка [Кузнецова, Ефремова 1986; Тихонов 1996]; подробнее об указанной зависимости см. в главе о вариативности); учитываются ли нулевые морфемы в тех языках, где они возможны; признается ли морфологическая членимость корневой основы в случае вариативности последней (выделяются ли, например в арабском, трансфиксы) и т.п. Чем более дробно морфемное членение, тем, естественно, выше индекс грамматичности. Повышается он и тогда, когда кроме материально выраженных морфем учитываются также нулевые. Особенно заметно это влияние в языках, занимающих промежуточное положение на шкале лексичности/грамматичности.

Обе указанные зависимости — от характера текста и особенностей морфемного анализа — можно наглядно проследить в английском и бурятском языках, сравнив индексы лексичности/грамматичности, вычисленные без учета и с учетом нулевых морфем (без Ø и с Ø) в народной сказке, литературном рассказе и в научной статье:

Жанр текста		Вариант членения		Английский язык			Бурятский язык
				индексы			индексы
				лексичности	грамматичности		лексичности	грамматичности
Сказка		без Ø		55,3	44,7		54,3	45,7
		с Ø		47,4	52,6		49,6	50,4
Рассказ		без Ø		47,7	52,3
		с Ø		41,8	58,2
Статья		без Ø		40,1	59,9		49,0	51,0
		с Ø		36,3	63,7		44,2	55,8

Нетрудно заметить, как в соответствии с характером текста — от сказки (УХТ) к рассказу (ПХТ) и, далее, к статье (НТ) — снижается индекс лексичности и повышается индекс грамматичности. В иерархии текстов более грамматичный текст без Ø сходен по показателям лексичности/грамматичности с менее грамматичным текстом с Ø. В результате рассказ, занимающий в иерархии английских текстов промежуточное положение по данному параметру, если не учитывать в нем нулевые морфемы, сближается со сказкой с Ø; если же при анализе рассказа включать в число служебных морфем и нулевые, то тогда рассказ сходится со статьей без Ø. В обоих языках в сказке без Ø преобладают знаменательные морфемы, в статье с Ø — служебные. В сравнении с бурятским в английском научном тексте доминирование служебных морфем выражено ярче и обнаруживается даже без учета Ø.

В языках, близких к полюсу грамматичности, преобладание служебных морфем над знаменательными сохраняется, несмотря на различия в морфемном членении и характер текстов. Например, в рассказе А.П. Чехова «Скрипка Ротшильда» с учетом нулевых морфем на служебные морфемы приходится 67,4% морфем, без нулевых морфем индекс грамматичности снижается до 64,6%. В переводе чеховского рассказа на арабский индекс грамматичности составляет 73,4% с учетом трансфиксов и нулевых морфем, 73,3% с учетом только трансфиксов, 67,1% без учета трансфиксов, 66,95% без учета трансфиксов и нулевых морфем.

Индексы грамматичности, вычисленные без учета нулевых морфем, по данным анализа объемных русских текстов, принадлежащих основным функциональным разновидностям — разговорной речи, языку художественной литературы и научному стилю, составляют соответственно 62,6,63,6,67,1%. Как видно, разница между разговорной речью и литературно-художественным текстом с точки зрения лексичности/грамматичности очень мала, но и в научном стиле повышение индекса грамматичности в общем невелико.

2.3.2.4. Типовые морфемные структуры и конкретные морфемные модели имен существительных и глаголов

В отношении используемых типовых морфемных структур и конкретных морфемных моделей имена существительные и глаголы так или иначе различаются во всех исследованных языках. Ограничимся данными по шести языкам — китайскому, йоруба, хакасскому, бурятскому, английскому и русскому. Принятые обозначения: К — корень, П — префикс, С — суффикс, Со — суффикс словообразовательный, Сф — суффикс формообразующий, Си — суффикс словоизменительный, Ф — флексия, ин — интерфикс, Пф — постфикс, Ø — нулевая морфема.

Китайский язык. В исследованной народной сказке у существительных обнаружено 6 морфемных моделей, их них доминируют две — К (46,4%) и КК (36,9%): шань¹ 'гора', шуй³ 'вода', шань¹шуй³ 'пейзаж', лай²жэнь² 'гонец, вестник'. Более или менее частотны также модели ККК (6,7%) и ККС (5%): сян⁴пи²шу⁴ 'каучуковое дерево', пэнъ²ю⁰мэнь⁰ 'друзья'.

Глаголы представлены 9 моделями. И хотя у глаголов лидируют те же две модели, что и у существительных, а именно К и КК, но у глаголов первая почти в 2 раза частотнее второй (К — 51,2%, КК — 26,4%): чы¹ 'есть', го⁴ 'проходить', да³сы³ 'убить', чжи¹дао⁰ 'знать'. Третий ранг занимает в глаголах модель КС (9,6%), которая у существительных оказывается лишь на пятом месте (с частотой 3,9%): май³лэ⁰ 'купил', лай²лэ⁰ 'пришел' и жэнь²мэнь⁰ 'люди', нань²цзы⁰ 'мужчина'. Модель ККС у глаголов также встречается относительно чаще (6,4%): да³кай¹лэ⁰ 'распахнул'.

По-разному распределяются в рассмотренном тексте модели с полуаффиксами: у существительных полуаффикс выступает в препозиции к корню, у глаголов — в постпозиции. Ср.: лао³шы¹ 'учитель', бань⁴дао⁴ 'завершить'.

Как видно, для китайского типичны две морфемные структуры — корневая (с простыми и сложными словами) и суффиксальная. В обеих частях речи слова корневой структуры преобладают, составляя 88,3% у существительных и 79,2% у глаголов, причем простые корневые слова модели К чаще представлены среди глаголов (51,2% против 40,6% у существительных), а сложные КК и ККК — среди существительных (47,8% против 28% у глаголов).

В отличие от сложений аффиксальные образования более частотны у глаголов (13,6% против 6,7% у существительных). Сочетание словосложения с аффиксацией также чаще отмечено у глаголов (7,2% против 5% у существительных).

В целом существительные имеют несколько более высокий индекс лексичности (93,2%), чем глаголы (86,4%). В соответствии с предикативной функцией «в китайском языке изменяемы преимущественно глаголы» [Солнцев 1995: 134]. Они чаще имеют формообразующие показатели, такие как, например, суффиксы -лэ⁰, -го⁰, -чжэ⁰ в видо-временной парадигме, образованной формами совершенного, многократного и продолженного вида: чы¹лэ⁰ 'ел', чы¹го⁰ 'едал', чы¹чжэ⁰ 'ест' [Солнцев 1995: 25, 228].

Язык йоруба. В йоруба представлены принципиально те же типы морфемных структур, что в китайском: корневые слова (простые и сложные), аффиксальные и аффиксально-сложные образования. Но в отличие от китайского в йоруба аффиксы используются в препозиции к корню и аффиксальная структура преобладает над сложениями. Иначе выглядит и противопоставление базовых частей речи по степени лексичности/грамматичности и с точки зрения соотношения типовых морфемных структур и моделей. При высоком индексе лексичности обеих частей речи существительные уступают глаголам по его величине: у существительных он равен 77%, у глаголов — 87%.

У глаголов йоруба отмечены лишь 4 морфемные модели. У существительных их в 2 раза больше, однако самые употребительные 4 модели те же, что у глаголов, и выстраиваются они в том же порядке, определяя общую иерархию морфемных структур в данной части речи. Ср. у существительных: К — 56,8%, ПК — 25,7%, КК — 7,5%, ПКК — 6,9%; у глаголов: К — 73,3%, ПК — 15,4%, КК — 9,5%, ПКК — 1,8%: ilè 'земля', èro 'мысль', ilè-owo 'банк', aroko 'землепашец'; ba 'встречать', ńsùn 'спит', tijú 'стыдиться', ńsisé 'работает'.

При сходной иерархии моделей корневые слова К и КК, особенно простые, более частотны у глаголов, префиксальные модели ПК и ПКК — у существительных. В обеих частях речи модели с одним корнем превосходят по частоте модели с двумя корнями, при этом чаще встречается менее сложная модель (без префикса).

Как и в китайском, в йоруба самый высокий ранг принадлежит простым корневым словам, однако в йоруба их частота выше, особенно среди глаголов. Зато сложения встречаются в йоруба заметно реже, и по частоте сложений в анализируемом тексте нет существенной разницы между обеими частями речи: 8,3% у существительных (включая единичные модели ККК и КККК), 9,5% у глаголов, хотя для них словосложение — это основной способ деривации. Аффиксальные и аффиксально-сложные образования, в том числе редкие субстантивные модели ППК и ПККК, в совокупности отмечены у существительных в 2 раза чаще, нежели у глаголов (34,9% против 17,2%). И, что особенно важно, аффиксы существительных и глаголов имеют разный грамматический статус: у существительных — это словообразовательные форманты, у глаголов, как и в китайском, — это формообразующие видо-временные показатели.

Таким образом, на материале йоруба полностью подтверждается вывод В.М. Солнцева, согласно которому «важной спецификой формоизолирующих языков является то, что производные слова преимущественно образуются в сфере субстантивов. В этой сфере и развиваются главным образом словообразовательные аффиксы и полуаффиксы. Глаголы преимущественно обрастают служебными единицами, имеющими тенденцию превращаться в формообразующие показатели. Сами же глаголы образуются главным образом путем словосложения» [Солнцев 1995: 213]. Как видно, противопоставление имен существительных и глаголов, функционально соотносительное с противоположением номинации и предикации, коррелирует с разграничением словообразования и словоизменения.

Иное, нежели в китайском, противопоставление базовых частей речи, в частности меньшая грамматичность глагола сравнительно с именем существительным, может быть связано с действием разных грамматических тенденций в образовании глагольных форм — синтетической в китайском языке и аналитической в йоруба. В качестве видо-временных формантов в йоруба кроме префиксов ń/ḿ широко используются вспомогательные глаголы и частицы [Яковлева 1963: 71 и далее]. Надо заметить также, что индекс лексичности глагола в обоих языках был бы ниже, если бы были учтены нулевые формы, а они выделяются исследователями и в китайском [Солнцев 1995: 62, 246], и в йоруба [Яковлева 1963: 73].

Хакасский язык. В тюркских языках процесс размежевания первоначально недифференцированных именных и глагольных основ, а также аффиксальных средств передачи притяжательности и предикативности еще не вполне завершен, так что вопрос о разграничении именных и глагольных форм сохраняет свою актуальность [Щербак 1981: 8–21]. Очевидно, былым синкретизмом имени и глагола обусловлен и тот факт, что в хакасской сказке имена существительные и глаголы имеют сходный в своей основе набор моделей морфемного строения. Но при этом выявляются существенные различия в иерархии моделей.

У имен существительных ее возглавляет безаффиксальная корневая модель К (41,8%), в которую, однако, может быть введен нулевой аффикс как показатель форм, не имеющих материального выражения, но противопоставленных по своему значению ненулевым знакам, занимающим ту же самую позицию [Мельчук 2006: 340–352]. В склонении это прежде всего основной падеж: пай 'бай', хыс 'дочь, девушка'. Кроме того, «винительный и притяжательный падежи в зависимости от определенности или неопределенности обладателя и объекта, которые они обозначают, могут быть оформленными или неоформленными» [Карпов 1966: 433]. Нет также материально оформленного аффикса сказуемости для 3-го лица: Ол паба 'он отец'.

Следующие три морфемные модели представлены простыми словами с материально выраженными словоизменительными аффиксами — чаще всего одним (31,3%), реже — двумя (8,7%), еще реже — тремя (7%): хыз-ыӈ 'твоя дочь', хыз-ы-наӈ 'с его дочерью', кiзi-лер-i 'его люди', хара-а-н-да 'в ее глазах'. Таким образом, чем меньше словоизменительных аффиксов, тем выше ранг модели.

Следом за простыми именами существительными идут производные с одним материально выраженным словоизменительным формантом (4,4%) и без него (2,6%): палых-чы-наӈ 'с рыбаком', палых-чы 'рыбак'. Производные более сложного морфемного строения — с двумя-тремя словоизменительными аффиксами — единичны.

В целом среди существительных простые слова преобладают над производными в отношении 9:1. На одну знаменательную морфему в среднем приходится одна служебная (без учета нулевых).

Анализ морфемного строения глаголов осложняется тем, что в них особенно ярко проявляется характерная для агглютинативных тюркских языков слабая дифференциация словообразования и словоизменения. Рассматривая с этой точки зрения турецкий язык, Н.К. Дмитриев связывает указанную слабость с функциональными особенностями аффиксов. «Поскольку морфологическое оформление слова едино и каждый аффикс имеет только одну функцию, говорить о словообразовании и словоизменении по-турецки можно весьма условно (главным образом в плане семантики). Правда, в общем наращении аффиксов аффиксы словообразования предшествуют аффиксам словоизменения, например tütün-cü-ler "табак-овод-ы", но тем не менее типологической разницы между теми и другими аффиксами нет, и различать их разной номенклатурой… нет никаких оснований» [Дмитриев 1960: 40]. «Деление глагольных форм тюркских языков на словоизменительные и словообразовательные является до некоторой степени условным» [Щербак 1981: 3–4]. В частности, «залог в тюркских языках ни в его современном состоянии, ни тем более в историческом его прошлом невозможно сколько-нибудь последовательно отграничить от словобразования и квалифицировать как чисто грамматическую категорию глагола» [Юлдашев 1988: 275–276].

Следуя Н.А. Баскакову, все аффиксы залоговых форм, модифицирующие лексическое значение, являются аффиксами лексико-грамматического словообразования, тогда как аффиксы, образующие имена действия, причастия и деепричастия, принадлежат к аффиксам функционально-грамматического словообразования [Баскаков 1966: 28–29]. К формам функционально-грамматического словообразования относятся также категории наклонений и времени, характерные для первичных причастий и их производных. Форманты, образующие причастные глагольные формы, синкретичны, поскольку одновременно являются показателями категорий наклонения и времени [Баскаков 1988б: 324–329].

Согласно же А.М. Щербаку, формы словоизменения глагола в тюркских языках включают в себя не только формы лица и числа, но и формы наклонений и времени, и формы залога [Щербак 1981].

Если довериться языковому чутью носителя хакасского языка и филолога по образованию Д.В. Чертыковой, то в исследованном ею тексте соотношение простых и производных глаголов сравнительно с существительными выравнивается, так что на 5 простых глаголов приходятся 4 производных (55,2% против 44,8%).

При большей степени синтеза бóльшая грамматичность глагола в сравнении с именем существительным несомненна: количественное соотношение корней с аффиксами близко к 1:2 — на 37% корневых морфем приходится 63% аффиксальных, среди которых в отношении 3:1 словоизменительные форманты преобладают над словообразовательными.

В то время как у существительных словоформы простейшей структуры с одним только материально выраженным корнем доминируют, у глаголов аналогичная структура, представляющая собой нулевую форму 2 л. ед. ч. повелительного наклонения, отодвигается в иерархии моделей на пятое место с частотой 7,6%: кöр 'смотри'. Преобладают же двух-, трех- и четырехморфемные структуры, составляющие соответственно 40,0,34,2,13,3%: те-ен 'сказал', хын-ыбыс-хан 'влюбился', чурт-а-п-тыр 'жил'. На первое место по частоте употребления выходит двухморфемная модель со словообразовательным суффиксом КСо (23,3%): кöл-ерге 'запрягать', тас-та- 'бросать, бросай'. Двухморфемная модель со словоизменительным суффиксом КСи занимает третье место с частотой 16,8%: кил-ир 'идет сюда', кöр-ген 'он смотрел, смотревший'. Второе и четвертое места в иерархии принадлежат трехморфемным моделям. Но в отличие от двухморфемных среди трехморфемных моделей модель, включающая словообразовательный формант, уступает по частоте модели с одними словоизменительными показателями: частота модели КСиСи — 21,7%, частота модели КСоСи — 12,5%: ат-ты-м 'я стрелял только что', кил-ир-лер 'они идут сюда', хас-тыр-лар 'заставьте копать'. В более сложных структурах соотношение моделей со словообразовательным формантом и без него выравнивается, однако и те и другие в общем редки.

Бурятский язык. Если принимать во внимание материально выраженные морфемы, имя существительное и глагол не только различаются по степени лексичности/грамматичности, но и обладают разными тексторазличительными свойствами в данном отношении.

Имя существительное в отличие от глагола более лексично. И степень его лексичности зависит от характера текста: в сказке она заметно выше, чем в научной статье, составляя 67% против 55%. Это расхождение в частоте знаменательных морфем создается за счет прямо противоположного соотношения среди дериватов словосложений с аффиксальными производными: в сказке 12,7% сложений и только 1,1% аффиксальных производных, в научной статье всего 1,2% сложных слов и 14,3% производных со словообразовательными суффиксами. По числу простых слов среди существительных тексты не различаются (≈ 85%).

Глагол более грамматичен, и характеристика его по степени лексичности/грамматичности устойчива: в сказке индекс лексичности составляет 43%, в научной статье он немногим меньше — 41%, несмотря на снижение частоты простых слов с 93,1% до 85,3% и повышение частоты аффиксальных производных с 4% до 9,8%.

Итак, разрыв между существительными и глаголами по степени лексичности/ грамматичности в исследованных текстах связан главным образом с существительными. Он особенно велик в сказке и сокращается в научной статье с увеличением числа производных.

Текстовые различия между именами существительными и глаголами по признаку лексичности/грамматичности коррелируют с частотой словоформ, не имеющих материально выраженных аффиксов. В глаголе в силу его грамматичности частота такого рода словоформ незначительна — 1,7% в сказке, 7,8% в научной статье. У существительных число подобных словоформ весьма велико — 54% в сказке, 41,7% в научной статье.

В плане стилеобразующих возможностей существительных особенно примечательны текстовые различия категориального порядка, выявившиеся у субстантивных словоформ с материально выраженными аффиксами. Сама возможность этих различий предопределена известной свободой выражения грамматических категорий существительных в бурятском языке. Так, показатель множественного числа не употребляется в сочетании существительного с числительным: олон гэр 'много юрт', зуун хүн 'сто человек'. В сочетаниях существительного с качественным прилагательным показатель мн. ч. может оформлять либо определение, либо определяемое, либо то и другое: ехэнүүд гэр, ехэ гэрнүүд, ехэнүүд гэрнүүд 'большие дома' [Бертагаев 1968: 20]. «Все падежи, кроме именительного, имеют суффиксы, которые в определенных случаях могут быть замещены нулевыми формами. Нулевая форма имеется у всех падежей, кроме исходного и направительного» [Там же: 17–18]. То же относится и к формам притяжания. «Употребление притяжательного местоимения не всегда является обязательным и во многом зависит от стилистических вариаций» [Там же: 19].

Неудивительно, что в таких разных жанрах, как народная сказка и научная статья, частота материального выражения отдельных грамматических категорий имен существительных расходится. В сказке падеж получает материальное выражение чаще всего — в 31,2% словоформ. Формы личного притяжания имеют 15,3% существительных, формы мн. числа — 4,2%. В научной статье иная картина. Число словоформ с показателем мн. числа возрастает до 27,8%. Зато показатели личного притяжания представлены гораздо реже — лишь у 3,9% словоформ. Наибольшей нагрузкой, даже в сравнении со сказкой, выделяется категория падежа: она материально выражена у 37,1% существительных.

Иерархию морфемных моделей существительных в обоих текстах возглавляют 3 модели простых слов, покрывающие ≈ 75% субстантивных словоформ:

	в сказке			в научной статье
1.  КØ (ед. ч.)	43,4%,		1.  КØ (ед. ч.)	40,9%,
2.  КС пад.	22,2%,		2.  КС мн. ч.	17,8%,
3.  КС притяж.	12,2%,		3.  КС пад.	17,0%.

Две модели — в нулевой форме и с показателем падежа — принадлежат к числу самых частотных в обоих текстах: гал 'огонь', нэрэ 'имя', далай-н 'мóря, óзера', удха-тай 'со смыслом'. Показательно, однако, что среди употребительных двухморфемных моделей простых слов в сказке представлены формы притяжания, например хүбүүн-иинь 'его сын', и отсутствуют формы мн. числа, тогда как в научной статье, наоборот, имеются формы мн. числа, например, үүгэ-нүүд 'слова', но нет форм притяжания. Четвертый ранг в научной статье занимают аффиксальные производные в материально выраженных падежных формах (8,9%), пятый — простые слова с показателями мн. числа и падежа (6,6%): хүгжэлт-ын 'развития', үүгэ-нүүд-тэй 'со словами'. (В сказке на четвертом и пятом месте идут имена собственные, образованные способом словосложения.)

Распределение морфемных моделей в глаголе меньше зависит от характера текста. В обоих текстах наблюдается аналогичная иерархия глагольных словоформ по наличию словообразовательных формантов (Со), формообразующих показателей залога, вида, причастия и деепричастия (Сф) и словоизменительных аффиксов времени, лица и числа, а также падежа в причастиях (Си): наиболее частотны словоформы с формообразующими аффиксами, реже всего представлены словоформы со словообразовательными формантами. Текстовые различия касаются главным образом соотношения частот. Словоформы со словоизменительными суффиксами в сказке имеют бóльшую частоту — 46,6%, чем в научной статье — 32,4%. Словоформы с формообразующими и словообразовательными аффиксами, напротив, чаще встречаются в научной статье, составляя соответственно 64,7% и 10,8%. В сказке их частота равна 59,8% и 4%. Единственное качественное различие связано со словоизменительными суффиксами. В сказке это исключительно показатели времени, лица и числа. В статье кроме них в причастных формах выступают также показатели падежа.

Первые три ранга в иерархии моделей занимают одни и те же модели:

	в сказке		в научной статье
КСф	42%,		30,4%,
КСи (время, лицо и число)	28,2%,		21,6%,
КСфСф	6,3%,		16,7%.

Первые две модели употребительнее в сказке, третья — в статье.

Английский язык является ярким представителем тех флективных языков, которые, пережив процесс упрощения языковой формы, ограничения числа форм, тем не менее сохранили свою флективную природу, заключающуюся, по В. Гумбольдту, в четком различении понятий предмета и отношения, имени и глагола: «распались формы, но не форма» [Гумбольдт 1984: 222]. С развитием аналитизма формальность языка, предполагающая «существование в нем общих разрядов, по которым распределяется частное содержание языка», по мысли А.А. Потебни, не только сохраняется, но даже укрепляется и развивается [Потебня 1958: 61, 66]. Эти положения классиков языкознания вполне подтверждаются результатами анализа морфемного строения имен существительных и глаголов в трех текстах на английском языке — в народной сказке (устный художественный текст, или УХТ), рассказе У. Сарояна (письменный художественный текст, ПХТ) и в научной статье (НТ). Данные тексты противопоставлены по двум признакам: устный/письменный (УХТ в отличие от ПХТ и НТ) и нехудожественный/художественный (НТ в отличие от УХТ и ПХТ).

Формальное разграничение названных текстов, в особенности по признаку нехудожественный/художественный, прослеживается и безотносительно к частеречным различиям уже в общем распределении типовых морфемных структур: корневой (в нее включается простые и сложные слова без словообразовательных аффиксов, содержащие только корневые и флексийные словоизменительные морфемы), суффиксальной, префиксальной и префиксально-суффиксальной (табл. 5).

Распределение типовых морфемных структур в английском языке
(в % от общего числа слов в данном тексте)

Структура	«Слово вообще»			Существительные			Глаголы
	УХТ	ПХТ	НТ	УХТ	ПХТ	НТ	УХТ	ПХТ	НТ
Корневая	91,9	84,8	62,0	92,8	78,5	46,3	95,2	79,7	59,7
Суффиксальная	7,5	11,9	13,2	7,2	18,1	16,5	4,8	12,8	4,2
Префиксальная	0,3	2,1	10,1	0,0	0,8	9,1	0,0	7,5	29,2
Префиксально-суффиксальная	0,3	1,2	14,7	0,0	2,6	28,1	0,0	0,0	6,9
Всего аффиксальных	8,1	15,2	38,0	7,2	21,5	53,7	4,8	20,3	40,3

Во всех трех текстах преобладает корневая структура. Но ее частота заметно убывает с падением индекса лексичности от устного художественного текста к письменному художественному тексту и особенно резко падает в самом грамматичном научном тексте. Напротив, суммарная частота аффиксальных структур в том же направлении последовательно поднимается. Из аффиксальных структур только суффиксальная более или менее употребительна во всех текстах, прежде всего в письменных в отличие от устного. Структуры с префиксами — и префиксальная и префиксально-суффиксальная — в художественных текстах, особенно в устном, редки, тогда как в НТ частота каждой из них сопоставима с частотой суффиксальной структуры, соответственно функционально нагруженными оказываются все морфемные структуры.

Таким образом, вопреки представлениям о морфологической близости текстов разных жанров и стилей, тексты как сложные знаки различаются распределением типовых морфемных структур словесных знаков.

При обращении к базовым частям речи текстовые различия в употреблении типовых морфемных структур становятся еще очевиднее.

В сказке и существительные, и глаголы представлены только двумя структурами — корневой (она доминирует) и суффиксальной. По частоте каждой из них между существительными и глаголами нет значительных различий, но все же суффиксальная структура чаще встречается у существительных. Остальные аффиксальные структуры в УХТ отсутствуют.

В ПХТ корневая структура, несмотря на снижение частоты по сравнению с УХТ, также занимает первый ранг и имеет практически одинаковую частоту и в существительных, и в глаголах. Идущая следом суффиксальная структура в ПХТ намного употребительнее, чем в УХТ, но, как и в УХТ, она более частотна у существительных. На третьем месте у глаголов префиксальная структура, и она довольно употребительна. Префиксально-суффиксальные образования у глаголов отсутствуют. У существительных в ПХТ встречаются обе структуры с префиксами, хотя и редко. Из них большей частотой отличается префиксально-суффиксальная структура, занимающая третий ранг.

Сравнительно с ПХТ в НТ и у существительных, и у глаголов в бóльшей или меньшей степени снижается частота корневой и суффиксальной структур и повышается частота префиксальной и префиксально-суффиксальной структур. Тем не менее корневая структура сохраняет высокий первый ранг в обеих частях речи. Иерархия же аффиксальных структур меняется, особенно у глаголов. В результате тенденции, наметившиеся в разграничении частей речи в ПХТ, упрочиваются в научном тексте, так что в НТ по соотношению типовых морфемных структур существительные и глаголы дифференцируются с большей определенностью. Во-первых, усиливается разница между существительными и глаголами в частоте корневой и суффиксальной структур: корневой в пользу глаголов, суффиксальной в пользу существительных. К тому же у существительных суффиксальная структура занимает более высокий — третий — ранг, а у глаголов она перемещается на последнее, четвертое, место (это следствие трехкратного снижения ее частоты в глаголе сравнительно с ПХТ). Во-вторых, с повышением частоты префиксальной и префиксально-суффиксальной структур в НТ на второе место вместо суффиксальной структуры у существительных выходит префиксально-суффиксальная структура, а у глаголов — префиксальная.

Таким образом, выстраивается следующая иерархия типовых морфемных структур, наглядно показывающая различия и между текстами, и между основными частями речи в их составе:

в УХТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. суффиксальная,
	у глаголов	—	1. корневая, 2. суффиксальная;
в ПХТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. суффиксальная, 3. префиксально-суффиксальная, 4. префиксальная,
	у глаголов	—	1. корневая, 2. суффиксальная, 3. префиксальная;
в НТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. префиксально-суффиксальная, 3. суффиксальная, 4. префиксальная,
	у глаголов	—	1. корневая, 2. префиксальная, 3. префиксально-суффиксальная, 4. суффиксальная.

Сравнение иерархии и частоты морфемных структур одной и той же части речи в разных типах текстов позволяет заключить, что благодаря расхождениям в распределении типовых морфемных структур обе части речи — и существительные, и глаголы — обладают вполне определенными тексторазличительными возможностями.

С точки зрения конкретных реализаций типовых морфемных структур наибольший интерес представляет самая частотная их них — корневая. Среди простых изменяемых слов данной структуры в английском языке возможны:

1) модель с материально выраженным одним только корнем и нулевой флексией — КØ, 2) модель с материально выраженной флексией — КФ и, наконец, 3) модель с внутренней флексией.

Наиболее частотна первая модель КØ. Самая высокая ее частота в обеих частях речи наблюдается в УХТ, ниже в ПХТ, еще ниже в НТ. В УХТ существительные значительно превосходят глаголы по частоте модели КØ (80,5% против 50%). В письменных текстах модель КØ имеет сходную частоту у существительных и глаголов (соответственно 43,5 и 41,4% в ПХТ, 31,4 и 27,8% в НТ).

Модель КФ в ПХТ характеризуется практически одинаково высокой частотой и у существительных (29,7%), и у глаголов (27,8%). В остальных текстах ее частота снижается, при этом в УХТ модель КФ чаще встречается у глаголов (12,5% против 4,1% у существительных), а в НТ она употребительнее у существительных (11,6% против 6,9% у глаголов).

Корневая модель с внутренней флексией, если не считать единичных существительных в ПХТ, по сути, закреплена за глаголами. В УХТ и НТ эта модель занимает у глаголов второй ранг (после КØ) с частотой 31,7% и 25%, в ПХТ — третий ранг (после КØ и КФ с частотой 10,5%).

Русский язык. Материалы, исследованные в русском языке, позволяют выявить типовые морфемные структуры и модели слова во всех функциональных разновидностях языка, выделенных Д.Н. Шмелевым: в разговорной речи, в языке художественной литературы, включая народную сказку, и в одном из функциональных стилей, в данном случае научном. Из четырех анализировавшихся текстов два принадлежат к устной речи. Это записи разговорной речи (РТ) и сказка (УХТ) как воспроизводимое произведение народной художественной культуры с характерной для нее стереотипной формой выражения. Книжно-письменная литературная речь представлена повестями В.И. Белова и лингвистическим научным текстом.

Русский язык отличается многообразием типовых морфемных структур. Кроме префиксации, суффиксации и их комбинации в русском языке используются также постфиксация и сложение, так что возможно усложнение префиксальной, суффиксальной и префиксально-суффиксальной структур путем постфиксации и сложения. Однако и аффиксальные структуры, усложненные постфиксами, и особенно аффиксально-сложные структуры в рассмотренных текстах довольно редки (табл. 6). Частота самой употребительной из них префиксально-суффиксально-постфиксальной структуры колеблется в диапазоне от 0,95% в разговорной речи до 2,26% в литературно-художественном тексте. Подавляющее большинство (≈ 95%) во всех русских текстах составляют те же четыре структуры, что и в английском: корневая, суффиксальная, префиксальная и префиксально-суффиксальная.

Распределение типовых морфемных структур в текстах различных типов в русском языке
(в % от общего числа слов в данном тексте)

Структура	РТ	УХТ	ПХТ	НТ
Корневая	69,64	61,4	58,2	53,61
Суффиксальная	17,82	18,0	22,0	26,9
Префиксальная	4,01	4,1	3,3	2,4
Префиксально-суффиксальная	4,24	13,7	9,97	11,82
Постфиксальная	0,2	0,15	1,2	0,01
Суффиксально-постфиксальная	0,54	0,7	1,6	1,39
Префиксально-постфиксальная	0,21	0,15	0,1	0,1
Префиксально-суффиксально-постфиксальная	0,95	1,8	2,26	2,2
Всего аффиксальных	27,97	38,6	40,43	44,82
Сложения (с интерфиксами)	0,05		0,7	0,12
Префиксально-сложная			0,04
Суффиксально-сложная	0,37		0,39	1,2
Префиксально-суффиксально-сложная	0,03		0,24	0,25
Всего аффиксально-сложных	0,45		1,37	1,57

Если исключить из рассмотрения структуры с частотой ниже 5%, то для разговорной речи типичны две структуры — корневая и суффиксальная, в УХТ, ПХТ и НТ к ним присоединяется префиксально-суффиксальная. (Отсутствие сложных слов в УХТ может быть связано с его меньшим объемом.)

В целом межтекстовые различия в распределении типовых морфемных структур кажутся не столь значительными, что как будто согласуется с малыми различиями текстов по индексу лексичности/грамматичности. Во всех текстах практически в равной мере преобладают служебные морфемы и индекс грамматичности варьирует в весьма узких пределах — от 62,6% в разговорной речи до 67,1% в НТ. Тем не менее и в русском языке имеет место последовательное снижение частоты корневой структуры и повышение частоты аффиксальных структур в целом и суффиксальной структуры в частности в направлении от РТ к УХТ и ПХТ и, далее, к НТ. Впрочем, межтекстовые расхождения в частоте однотипных структур, как правило, невелики, и во всех четырех текстах корневая структура в большей или меньшей степени преобладает над аффиксальными. Естественно, это преобладание ярче всего проявляется в разговорной речи и наиболее ослаблено в научном стиле.

Распределение типовых морфемных структур в именах существительных и глаголах (табл. 7) подчинено действию прямо противоположных тенденций: в существительных господствует корневая структура, в глаголах преобладают аффиксальные образования.

Такое противоположение согласуется с большей грамматичностью глаголов в сравнении с существительными. У глаголов индекс грамматичности не только весьма высок, но и устойчив, он мало меняется от текста к тексту. В РТ он равен 67%, в остальных текстах чуть выше — 69–70%. У имен существительных индекс грамматичности менее постоянен. В устной речи он ниже, в письменной, особенно в научной, повышается. Ср.: в УХТ — 52% служебных морфем, в РТ — 53%, в ПХТ — 55%, в НТ — 61%. Нетрудно заметить, что в устной речи, особенно в УХТ, преобладание служебных морфем над знаменательными у существительных незначительно. Соответственно и наибольший разрыв между существительными и глаголами по индексу грамматичности наблюдается в сказке (52% у существительных — 70% у глаголов), наименьший — в научном стиле (61% у существительных — 69,4% у глаголов). Меняется, как видно, степень грамматичности существительных, у глаголов она стабильна.

Распределение типовых морфемных структур в именах существительных и глаголах в русских текстах различных типов
(в % от общего числа слов данной части речи в данном тексте)

Структура	Существительные				Глаголы
	РТ	УХТ	ПХТ	НТ	РТ	УХТ	ПХТ	НТ
Корневая	67,7	73,1	61,65	56,6	25,5	14,8	7,5	22,3
Суффиксальная	24,7	23,3	25,0	28,3	33,5	25,5	33,0	24,4
Префиксальная	3,0	1,4	4,5	1,4	9,9	9,0	5,1	4,9
Префиксально-суффиксальная	2,9	2,2	4,25	12,1	19,4	41,2	35,7	22,4
Всего аффиксальных (без постфиксов)	30,6	26,9	33,75	41,8	62,8	75,7	73,8	51,7
Префиксально-суффиксально-постфиксальная					5,1	6,4	10,6	11,9
Суффиксально-постфиксальная					3,7	2,5	8,0	10,7
Префиксально-постфиксальная					1,2	0,6	0,4	0,9
Постфиксальная					1,7		0,7	2,5
Всего с постфиксами					11,7	9,5	19,7	26,0

В соответствии с указанными различиями в степени лексичности/грамматичности однотипные морфемные структуры имеют разную частоту у существительных и глаголов. По частоте корневой структуры существительные резко превосходят глаголы, префиксальная и особенно префиксально-суффиксальная структуры, наоборот, более частотны у глаголов, и только суффиксальная структура в обеих частях речи характеризуется сопоставимой частотой употребления.

Основная масса существительных во всех текстах представлена двумя структурами — корневой и суффиксальной, а в НТ еще и префиксально-суффиксальной. Частота корневой структуры убывает от УХТ к РТ, далее к ПХТ и, наконец, к НТ. Совокупная частота аффиксальных структур в том же направлении возрастает. Таким образом устная речь противопоставляется письменной, а в каждой данной форме речи художественный текст отличается от нехудожественного большей частотой корневой структуры и, за одним исключением, меньшей частотой аффиксальных структур. В результате в сказке имеет место самая высокая частота корневой структуры и самая низкая совокупная частота аффиксальных структур, тогда как научный стиль, наоборот, характеризуется относительно самой низкой частотой корневой структуры и самой высокой совокупной частотой аффиксальных структур. Литературно-художественный текст выделяется наибольшей частотой префиксальных образований (4,5%), а также сложных и аффиксально-сложных существительных (4,6%).

У глаголов иерархия типовых морфемных структур, можно сказать, функционально стратифицирована. Противопоставления текстов по признакам нехудожественный/художественный (РТ, НТ — УХТ, ПХТ), устный/письменный (РТ, УХТ — ПХТ, НТ), а также, предположительно, по степени стереотипности (большей в воспроизводимом УХТ и в довольно жестко структурированном НТ, меньшей в РТ и ПХТ) «обслуживаются» разными морфемными структурами.

Для противопоставления по признаку нехудожественный/художественный существенно соотношение префиксально-суффиксальной структуры (самой сложной из более или менее употребительных), с одной стороны, и корневой структуры (самой простой), с другой стороны. Префиксально-суффиксальная структура более частотна в художественных текстах и реже встречается в нехудожественных. Корневая структура, напротив, употребительнее в нехудожественных текстах и заметно реже представлена в художественных. И в устном, и в письменном художественном тексте префиксально-суффиксальная структура преобладает над корневой, что, по-видимому, диктуется требованиями художественно-образной конкретизации и выполняемой эстетической функцией. В научном стиле обе структуры равновероятны. В разговорной речи чаще употребляется корневая структура.

Морфемные структуры с агглютинирующими аффиксами — префиксами и постфиксами — по-разному распределяются в устной и письменной речи. Более лексичные префиксальные образования чаще встречаются в устной речи, а структуры с постфиксами (осложненные либо только суффиксами, либо префиксами и суффиксами одновременно) употребительнее в письменной речи, особенно в научной, где широко используется страдательный залог. В письменной речи структуры с постфиксами значительно превосходят префиксальную по частоте употребления. В устной речи частота префиксальных и постфиксальных образований практически совпадает.

По частоте суффиксальной структуры РТ и ПХТ превосходят УХТ и НТ. Данное разделение текстов, очевидно, может быть связано с различием по степени стереотипности (о стереотипности фольклорных художественных произведений и научных текстов см., например: [Венгранович 2001; Котюрова, Шестакова 2002]).

Если сравнить иерархию морфемных структур в каждом данном тексте и оценить вклад этих иерархических различий в дифференциацию текстов, то и в этом отношении между существительными и глаголами выявляются глубокие расхождения. Ср. ранги структур (прямая черта отделяет структуры с частотой менее 5% от более употребительных):

в РТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. суффиксальная, | 3.5. префиксальная, 3.5. префиксально-суффиксальная,
	у глаголов	—	1. суффиксальная, 2. корневая, 3. префиксально-суффиксальная, 4. префиксальная, 5. префиксально-суффиксально-постфиксальная, | 6. суффиксально-постфиксальная;
в УХТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. суффиксальная, | 3. префиксально-суффиксальная, 4. префиксальная,
	у глаголов	—	1. префиксально-суффиксальная, 2. суффиксальная, 3. корневая, 4. префиксальная, 5. префиксально-суффиксально-постфиксальная, | 6. суффиксально-постфиксальная;
в ПХТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. суффиксальная, | 3.5. префиксальная, 3.5. префиксально-суффиксальная,
	у глаголов	—	1. префиксально-суффиксальная, 2. суффиксальная, 3. префиксально-суффиксально-постфиксальная, 4. суффиксально-постфиксальная, 5. корневая, 6. префиксальная;
в НТ
	у существительных	—	1. корневая, 2. суффиксальная, 3. префиксально-суффиксальная, | 4. префиксальная,
	у глаголов	—	1. суффиксальная, 2.5. префиксально-суффиксальная, 2.5. корневая, 4. префиксально-суффиксально-постфиксальная, 5. суффиксально-постфиксальная, | 6. префиксальная.

У существительных во всех четырех текстах первый ранг принадлежит корневой структуре, второй — суффиксальной. Префиксально-суффиксальная и префиксальная структуры обычно малочастотны и не обнаруживают жесткой закрепленности за третьим или четвертым рангом.

У глаголов в число частотных попадают не две, а 5–6 морфемных структур и постоянной закрепленности одной какой-либо структуры за определенным рангом нет. На каждый ранг в иерархии структур претендуют 2–3 структуры — в разных текстах разные. Например, первый ранг в РТ и НТ занимает суффиксальная структура, в УХТ и ПХТ — префиксально-суффиксальная; второй ранг в РТ принадлежит корневой структуре, в УХТ и ПХТ — суффиксальной, в НТ второе и третье места делят между собой префиксально-суффиксальная и корневая структуры; на третьем месте в РТ префиксально-суффиксальная структура, в УХТ — корневая, в ПХТ — префиксально-суффиксально-постфиксальная.

С точки зрения иерархии морфемных структур глаголов наиболее противоставлены тексты, различающиеся по признаку нехудожественный/художественный: РТ и ПХТ (ни одного совпадения в рангах), НТ и ПХТ (совпадает лишь ранг малочастотной префиксальной структуры), а также НТ и УХТ (в них сходное положение в иерархии занимает корневая структура).

Слабее противопоставлены тексты, различающиеся по степени стереотипности: РТ и УХТ (различия касаются первых трех рангов), РТ и НТ (различия касаются последних трех рангов), ПХТ и УХТ (различия охватывают 3–6 ранги).

Можно заметить также, что степень противопоставленности текстов по морфемному строению глаголов явно зависит от соотношения признака нехудожественный/ художественный с признаком устный/письменный. Регулярное различие в иерархии морфемных структур глаголов характеризует тексты, различающиеся по обоим этим признакам, т.е. РТ — ПХТ и НТ — УХТ. Письменная форма речи в сочетании с различием по признаку нехудожественный/художественный, как в противопоставлении НТ — ПХТ, также сопровождается постоянным расхождением в иерархии морфемных структур глаголов. Если же тексты различаются по признаку устный/ письменный, но не различаются по признаку нехудожественный/художественный (таковы пары УХТ — ПХТ, РТ — НТ), то расхождения в иерархии глагольных морфемных структур становятся менее регулярными. То же самое происходит и тогда, когда тексты противопоставлены по признаку нехудожественный/художественный, но оба принадлежат к устной форме речи, как в противоположении РТ — УХТ.

Каждая типовая морфемная структура представлена в языке определенным множеством морфемных моделей. Например, префиксально-суффиксальная структура в исследованных текстах может включать один-два префикса и до пяти суффиксов. Всего в качестве ее реализаций выступают 9 моделей у существительных и 7 моделей у глаголов.

Число моделей и наличие/отсутствие противопоставления существительных и глаголов по данному параметру зависит от формы речи. В письменной речи обе части речи имеют одинаковое число моделей — по 20 моделей в ПХТ и по 25 в НТ. В устной речи существительные уступают глаголам по числу моделей, особенно в УХТ, где у существительных 7 моделей, а у глаголов 17. В РТ сравнительно с УХТ число моделей возрастает у существительных до 15, у глаголов до 20. Таким образом, у существительных число моделей последовательно повышается в том же направлении, что и степень грамматичности: от УХТ к РТ, далее к ПХТ и, наконец, к НТ. У глаголов число моделей увеличивается в этом же направлении, но разница между устными текстами не так велика, а между РТ и ПХТ и вовсе отсутствует.

Если ограничиться анализом морфемных моделей с частотой не менее 1% от числа словоформ данной части речи в данном тексте, то у существительных таких моделей всего 10, а у глаголов — 13. Если же исключить также модели, встретившиеся только в одном или двух текстах, то число типичных моделей еще более сократится. (Исключению подлежали у существительных модели ПКССФ и КСССФ в НТ, КинКФ и ККСФ в ПХТ, ПКСССФ в УХТ; у глаголов — модели КСССФ в УХТ и ПХТ, КФПф в НТ и РТ, ПКФПф в РТ.) Таким образом, у существительных остается 5 моделей, у глаголов — 10.

У существительных это модели КФ, КСФ, КССФ, ПКФ и ПКСФ. Ср. их иерархию и частоту в отдельных текстах (табл. 8).

Иерархия типичных морфемных моделей существительных в разных текстах
(в % от общего числа существительных в данном тексте)

УХТ				РТ				ПХТ				НТ
1.	КФ	73,2		1.	КФ	64,7		1.	КФ	61,2		1.	КФ	56,6
2.	КСФ	14,6		2.	КСФ	20,3		2.	КСФ	21,3		2.	КСФ	22,5
3.	КССФ	8,7		3.	КССФ	3,9		3.	ПКФ	4,5		3.	ПКСФ	7,9
4.	ПКФ	1,5		4.	ПКФ	3,0		4.5.	КССФ	3,0		4.	КССФ	4,2
5.	ПКСССФ	1,1		5.	ПКСФ	1,9		4.5.	ПКСФ	3,0		5.	ПКССФ	2,9
6.5.	ПКСФ	0,55						6.	КинКФ	2,3		6.	ПКФ	1,4
6.5.	ПКССФ	0,55						7.	ККСФ	1,6		7.	КСССФ	1,2

Самые высокие ранги — первый и второй — во всех исследованных текстах занимают модели КФ и КСФ, и в этом отношении тексты не отличаются один от другого. Можно заметить лишь, что суммарная частота указанных моделей в устной речи немного выше, чем в письменной, и что с повышением степени грамматичности существительных частота модели КФ уменьшается, а частота модели КСФ увеличивается (сходное увеличение характеризует также модель ПКСФ).

Начиная с третьего ранга обнаруживаются качественные текстовые различия в дистрибуции субстантивных моделей. В устной речи третий ранг принадлежит модели КССФ, при этом в УХТ ее частота выше, чем в РТ. В книжной речи на третьем месте выступают модели с префиксами: в ПХТ это самая простая из них, т.е. ПКФ, в НТ — более сложная ПКСФ, частота которой выше частоты и ПКФ, и ПКСФ в остальных текстах. Модель ПКФ в обоих устных текстах занимает четвертый ранг, модель ПКСФ в РТ на пятом месте, а в УХТ она вообще не входит в число более или менее употребительных. В ПХТ четвертое и пятое места разделяют между собой две четырехморфемные модели КССФ и ПКСФ. В НТ на четвертом месте КССФ, на пятом — ПКССФ.

В устной форме — и в сказке, и в разговорной речи — иерархия типичных морфемных моделей полностью совпадает. Несколько разнится только их соотношение по частоте: модели КФ и КССФ употребительнее в сказке, модели КСФ, ПКФ, ПКСФ — в разговорной речи.

В письменной речи иерархия морфемных моделей существительных расходится начиная с третьего ранга. Модель ПКФ занимает более высокий ранг и чаще встречается в литературно-художественном тексте, модели большей сложности, а именно ПКСФ, КССФ, ПКССФ, — в научном стиле, за счет чего и создается эффект большей грамматичности существительных в НТ.

К типичным морфемным моделям глаголов относятся: КФ, КСФ, КССФ, ПКФ, ПКСФ, ПКССФ, КСФПф, КССФПф, ПКСФПф, ПКССФПф. Анализ каждой из моделей в порядке убывания их частоты в исследованных текстах позволяет раскрыть, какова функциональная значимость характера текстовых различий для употребления тех или иных глагольных моделей (табл. 9).

Относительная частота (в %) типичных морфемных моделей глаголов в разных текстах
(в порядке убывания)

КФ:	РТ 25,4 — НТ 22,3 ║ УХТ 14,8 — ПХТ 7,5	—	нехудож./худож.(устный/письм.);
КСФ:	РТ 22,7 — НТ 19,6 ║ УХТ 13,9 — ПХТ 13,8	—	нехудож./худож.;
ПКФ:	РТ 9,8 — УХТ 8,9 ║ ПХТ 5,1 — НТ 3,9	—	устный/письм.;
КССФ:	ПХТ 17,9 ║ РТ 10,4 — УХТ 10,0 ║ НТ 3,6	—	письм. (худож./нехудож.)/устный;
ПКСФ:	УХТ 22,3 — НТ 18,6 ║ ПХТ 13,0 — РТ 11,7	—	стереотип./нестереотип.;
ПКССФ:	ПХТ 20,4 — УХТ 16,4 ║ РТ 7,4 — НТ 1,7	—	худож./нехудож. (устный/письм.);
ПКСФПф:	НТ 9,5 ║ РТ 2,7 │ УХТ 2,0 — ПХТ 1,7	—	}	научный/ненаучный (нехудож./худож.);
КСФПф:	НТ 8,1 ║ РТ 1,9 │ ПХТ 1,2 — УХТ 1,1	—
ПКССФПф:	ПХТ 8,3 ║ УХТ 3,9 │ РТ 2,1 — НТ 1,9	—	ПХТ/не-ПХТ(худож./нехудож.);
КССФПф:	ПХТ 6,1 ║ НТ 2,3 │ РТ 1,7 — УХТ 1,1	—	ПХТ/не-ПХТ(письм./устный).

Частота шести моделей коррелирует с противопоставлением текстов по признаку нехудожественный/художественный. Из них четыре модели — КФ, КСФ, ПКСФПф и КСФПф — более частотны в нехудожественных текстах. Первые две модели, будучи менее сложными, особенно употребительны в разговорной речи; модели с постфиксами отличаются довольно высокой частотой в научном стиле. Такие сложные модели, как ПКССФ и ПКССФПф, чаще встречаются в художественных текстах, прежде всего в письменном.

Для моделей ПКФ и КССФПф существенна форма речи — устная или письменная: модель ПКФ употребительнее в устной речи, особенно в разговорной, модель КССФПф — в письменной речи, особенно в художественном тексте.

Таким образом, по употреблению постфиксальных моделей один из письменных текстов — научный или художественный — явно противостоит всем остальным.

По частоте модели КССФ наиболее противопоставлены письменные тексты: в художественном тексте эта модель представлена в 5 раз чаще, чем в научном. В устной речи частота модели КССФ совпадает независимо от различий текстов по признакам нехудожественный/художественный, нестереотипный/стереотипный, так что по частоте данной модели РТ и УХТ занимают промежуточное положение между ПХТ и НТ.

Наконец, по частоте модели ПКСФ УХТ и НТ превосходят ПХТ и РТ. Общим для УХТ и НТ в отличие от ПХТ и РТ можно, видимо, считать более высокую степень стереотипности.

Если судить по тому, в каком тексте та или иная модель глагольного слова имеет наибольшую частоту, то за разговорной речью закреплены самые простые модели КФ, КСФ и ПКФ; за устным художественным фольклорным (сказочным) текстом — модель ПКСФ; за литературно-художественным текстом — модели ПКССФ, КССФ, ПКССФПф и КССФПф; за научным стилем — модели ПКСФПф и КСФПф.

Ведущая роль противоположения художественных текстов нехудожественным отчетливо обнаруживается и в иерархии наиболее употребительных глагольных моделей в каждом данном тексте (табл. 10).

Иерархия морфемных моделей глаголов в разных текстах
(в % от общего числа глаголов в данном тексте)

УХТ				ПХТ				НТ				РТ
1.	ПКСФ	22,3		1.	ПКССФ	20,4		1.	КФ	22,3		1.	КФ	25,4
2.	ПКССФ	16,4		2.	КССФ	17,9		2.	КСФ	19,6		2.	КСФ	22,7
3.	КФ	14,8		3.	КСФ	13,8		3.	ПКСФ	18,6		3.	ПКСФ	11,7
4.	КСФ	13,9		4.	ПКСФ	13,0		4.	ПКСФПф	9,5		4.	КССФ	10,4
5.	КССФ	10,0		5.	ПКССФПф	8,3		5.	КСФПф	8,1		5.	ПКФ	9,8
6.	ПКФ	8,9		6.	КФ	7,5		6.	ПКФ	3,9		6.	ПКССФ	7,4
7.	ПКССФПф	3,9		7.	КССФПф	6,1		7.	КССФ	3,6		7.	ПКСФПф	2,7
8.	ПКСФПф	2,0		8.	ПКФ	5,1		8.	КФПф	2,5		8.	ПКССФПф	2,1
10.	КСФПф	1,1		9.	ПКСФПф	1,7		9.	КССФПф	2,3		9.	КСФПф	1,9
10.	КССФПф	1,		10.	КСССФ	1,3		10.	ПКССФПф	1,9		10.5.	КССФПф	1,7
10.	КСССФ	1,1		11.	КСФПф	1,2		11.	ПКССФ	1,7		10.5.	КФПф	1,7
												12.	ПКФПф	1,1

Степень сложности моделей, занимающих самые высокие ранги — первый, второй, третий, в нехудожественных текстах со снижением частоты возрастает, а в художественных, прежде всего в письменном, убывает.

В иерархии моделей в составе типовых морфемных структур глагольного слова возможны разные тенденции: модели могут выстраиваться как в порядке усложнения, так и в порядке упрощения. Это зависит и от характера типовой структуры, и от характера текста.

Фузирующая структура, включающая в себя корневую и суффиксальные модели КФ, КСФ, КССФ, в НТ, РТ и УХТ характеризуется падением частоты моделей по мере их усложнения: КФ → КСФ → КССФ. Только в ПХТ те же модели выстраиваются в обратном порядке: КССФ → КСФ → КФ.

Модели, усложненные постфиксами, в обоих художественных текстах и в научном стиле обычно тем употребительнее, чем сложнее. Ср.:

в ПХТ	—	ПКССФПф (8,3)	→	КССФПф (6,1)	→	КСФПф (1,2)   и
		ПКССФПф (8,3)	→	ПКСФПф (1,7)	→	КСФПф (1,2);
в УХТ	—	ПКССФПф (3,9)	→	ПКСФПф (2,0)	→	КСФПф (1,1)   и
		ПКССФПф (3,9)	→	КССФПф и КСФПф (1,1);
в НТ	—	ПКСФПф (9,5)	→	КСФПф> (8,1)	→	КФПф (2,5).

Противоположная тенденция — падение частоты постфиксальных моделей с их усложнением — касается редких моделей в НТ и в РТ. Ср.:

в НТ	—	КФПф (2,5)	→	КССФПф (2,3)	→	ПКССФПф (1,9);
в РТ	—	ПКСФПф (2,7)	→	ПКССФПф (2,1);
		КСФПф (1,9)	→	КССФПф (1,7) (ср., однако: КФПф — тоже 1,7).

Наименее однородна иерархия моделей с префиксами. Последовательное убывание частоты моделей по мере упрощения наблюдается только в ПХТ: ПКССФ (20,4) → ПКСФ (13,0) → ПКФ (5,1). В других текстах самой частотной является средняя по степени сложности модель ПКСФ, из остальных моделей в УХТ (как и в ПХТ) наименее частотна самая простая ПКФ, а в НТ и РТ — самая сложная ПКССФ. Ср.:

в УХТ	—	ПКСФ (22,3)	→	ПКССФ (16,4)	→	ПКФ (8,9);
в НТ	—	ПКСФ (18,6)	→	ПКФ (3,9)	→	ПКССФ (1,7);
в РТ	—	ПКСФ (11,7)	→	ПКФ (9,8)	→	ПКССФ (7,4).

Таким образом, в ПХТ во всех структурах по частоте употребления лидируют самые сложные модели. В иерархии моделей, принадлежащих к той или иной типовой структуре, действует принцип «от сложного к простому». В РТ в иерархии моделей преобладает принцип «от простого к сложному». В УХТ и особенно в НТ сосуществуют оба принципа. Вряд ли случайно, что наиболее противопоставленными оказались ПХТ и РТ. Это, очевидно, обусловлено тем, что они однотипно различаются по обоим базовым признакам — нехудожественный/художественный и устный/письменный.

Итак, судя по исследованным языкам, представляющим основные структурные типы, различие имен существительных и глаголов по их морфемному строению является универсальной характеристикой. Универсальность такого различения обусловлена требованиями коммуникации — необходимостью разграничения номинации и предикации как главных текстообразующих механизмов.

Типологические различия в морфемном строении имен существительных и глаголов касаются, во-первых, степени дифференциации последних в соответствии с ведущим способом категоризации — вне слова или внутри него, а во-вторых, относительной нагрузки каждой из базовых частей речи в реализации тексторазличительной функции в соответствии с именным или глагольным строем языка.

2.4. Слово в отсутствие четкого разграничения лексического и грамматического

Давнее противопоставление формальных языков неформальным перекрещивается, хотя и не совпадает, с другими бинарными делениями языков — на синтетические и аналитические, грамматические и лексические. Соотносительность разных как будто бы классификационных признаков имеет глубокие основания.

Поскольку язык неотделим от мышления, а мышление состоит в создании связей и отношений, в категоризации действительности, постольку и в языке как форме мысли, в языке как знаковой системе особая роль принадлежит общим отношениям, образующим в совокупности его структуру, или форму (ср.: [Бенвенист 1974: 25]). Так как форма представляется результатом обобщения, генерализации, категоризации [Гийом 1992: 112–113], и прежде всего категоризации грамматической в силу ее большей обобщенности, то само понятие формы связывается в первую очередь с грамматикой, а в центре внимания оказывается грамматическая форма слова.

Способность слова выделять из себя формальную и оснóвную принадлежность [Фортунатов 1956: 136] не является универсальной. Она присуща лишь тем языкам, в которых используются синтетические грамматические способы. «…. При синтетической тенденции грамматики грамматическое значение синтезируется, соединяется с лексическими значениями в пределах слова, чтó при единстве слова является прочным показателем целого; при аналитической же тенденции грамматические значения отделяются от выражения лексических значений….. (...) Слово синтетических языков самостоятельно, полноценно как лексически, так и грамматически….. Слово аналитических языков выражает одно лексическое значение и, будучи вынуто из предложения, ограничивается только своими номинативными возможностями; грамматическую же характеристику оно приобретает лишь в составе предложения» [Реформатский 1967: 314].

Но и при разных грамматических способах синтетического характера, и даже при одном и том же синтетическом способе степень синтеза в слове конституирующих его морфем может существенно различаться как во флективных языках, так и в агглютинативных. Например, в индонезийском языке, в котором аффиксация носит агглютинативный характер [ГИЯ 1972: 99–100], стыки в составе сложных слов, удвоений и префиксальных образований по своей реализации аналогичны межсловесным, обнаруживая таким образом аналитическую тенденцию, тогда как стык корня с суффиксом более синтетичен и фонетически сходен с положением внутри корневой морфемы [Зубкова 1971б: 127–132] (подробнее см. в разделе 5.5).

Указанные различия в степени прочности внутренней связи, задающие градацию словесного единства и отражающие степень его аналитичности/синтетичности, несут на себе отпечаток соотношения в содержательной стороне языка и его единицах лексического и грамматического. Шкала лексичности/грамматичности не просто соотносительна со шкалой аналитизма/синтетизма, но задает ее.

Выраженная лексичность компонентов слова при удвоении и словосложении ослабляет его синтетичность. Чем яснее функционально-семантическая дифференциация морфем в слове, тем сильнее, ярче синтетичность. Это различие обнаруживается и в технике соединения морфем: преобладание агглютинативной или фузионной техники получает объяснение в функционально-семантических свойствах компонентов слова.

Сходным образом и в сочетаниях слов возможны разные степени аналитичности. По определению Г.П. Мельникова, степень аналитичности конструкции тем выше, чем в меньшей степени выветрилось лексическое значение служебного элемента (см. выполненную под руководством Г.П. Мельникова кандидатскую диссертацию Габриэля Кимпо [1986]).

Аналитический строй языка не исключает различий в степени аналитичности аналитических конструкций. Например, в индонезийском языке, судя по числовым данным Н.Ф. Алиевой [1992: 15; 1998: 38], господствует аналитическое выражение граммем: как следует из отношения числа служебных и вспомогательных слов к числу граммем, индекс аналитичности в индонезийском тексте в 4 раза выше индекса синтетичности — 0,81 против 0,19. При этом среди аналитических конструкций преобладают предельно аналитичные конструкции, в которых синтаксические связи выражены примыканием знаменательных слов (доля такого выражения граммем в тексте составляет 0,429). Конструкции промежуточного типа, включающие знаменательное слово в служебной функции (их индекс — 0,149), конкурируют с минимально аналитичными конструкциями, в которых грамматическое значение передается собственно служебным словом (0,233), и тем самым намечается переход от аналитизма к синтетизму.

Все названные классификационные признаки характеризуют язык как область членораздельности. Все они, включая формально ориентированные признаки, прямо или косвенно отражают обусловленное характером грамматической категоризации соотношение в языке лексического и грамматического как его типологическую детерминанту (см. выше 1.1.4.).

Важнейший показатель лексичности/грамматичности языка — степень разграничения значащих единиц и соответствующих уровней. Так или иначе типологическое исследование грамматического строя опирается на уровневый анализ, даже если за основу берется одна из значащих единиц, как, например, слово в морфологической классификации. Попытки выявить типологические особенности грамматического строя индонезийского языка «в отсутствие привязанности к уровневому анализу» [Алиева 1992] сами по себе показательны. Очевидно, они предопределены самим строем языка, при котором разграничение традиционно выделяемых уровней затруднительно. Это следствие «отсутствия в системе индонезийского языка четкого разграничения лексического и грамматического уровня», на что неоднократно указывается и в «Грамматике индонезийского языка» [1972], и в докторской диссертации Н.Ф. Алиевой [1992]. Соответствующие данные представлены в разных разделах «Грамматики», но не обобщены. Попробуем их систематизировать, опираясь на названные работы.

1. Трудности в разграничении единиц языка начинаются с противоположений сложное предложение — простое предложение, придаточное предложение — синтаксическая группа. В частности, «сложной проблемой является разграничение сложноподчиненных предложений и простых предложений с второстепенным членом, выраженным распространенной глагольной группой» [ГИЯ 1972: 103]. Например, «…предикативные группы, вводимые предлогами типа karena, обладают чертами и синтаксической группы, и придаточного предложения» [Там же: 417]. Такой синкретизм заложен в функциональных свойствах предикативных групп: «для строя индонезийского предложения весьма характерно употребление предикативных групп в функциях различных членов предложения, а не только в функции сказуемого. При этом по формальным признакам предикативная группа, выполняющая именную функцию, может совершенно не отличаться от предикативной группы, выполняющей функцию сказуемого» [Там же: 264–265].

2. Способность любого знаменательного слова выступать в функциях разных членов предложения [Алиева 1992: 11] в свою очередь объясняется отсутствием четкой противопоставленности частей речи, даже основных — имени и предикатива.

2.1. Частеречная полифункциональность, когда «материально и семантически одни и те же единицы во многих случаях обладают свойствами разных частей речи» [ГИЯ 1972: 101], характерна для многих простых (корневых) слов, особенно с признаковой семантикой, «обладающих обобщенным значением, в котором четко не дифференцируются понятия предмета, явления, процесса, качества» [Там же: 82], например: sakit 'больной // болезнь // болеть', salah 'ошибка // ошибочный // ошибаться', sayang 'жалость // жалеть // жаль // к сожалению; любовь // любить // любимый'.

Этот синкретизм отчетливо проявляется в посессивной конструкции, где отношение между деятелем и действием отождествляется с отношением притяжательности, т.е. «действие (состояние) представляется как нечто принадлежащее деятелю. Соответственно действие как будто опредмечивается, а выражающий его глагол (как правило, корневой. — Л.З.) выступает со свойствами имени»: pulang ayah 'возвращение отца' (букв. 'возвращаться-отец'), datangmu 'твой приход' (букв. 'приходить-твой') [Там же: 102].

Объектом притяжания в посессивной конструкции может быть предмет, процесс, признак, что «затрудняет формальное разграничение классов имен и предикативов (глаголов, прилагательных)» [Алиева 1992: 33].

2.2. В условиях ограниченной грамматической оформленности сниженная различимость частей речи характеризует в индонезийском языке не только простые корневые слова, но нередко и аффиксальные производные. При этом соотносительными могут быть: глагол и прилагательное, объединяемые в индонезийском языке в одну часть речи — предикатив (в качестве его подклассов): ber-arti 'означать // значительный', ter-sadar 'осознать // сознательный', me-nyala 'гореть, пылать // яркий, красочный', me-nyakit-kan 'заражать // заразный'; прилагательное и наречие: ke-betul-an 'случайный // случайно', se-benar-nya 'действительный // действительно'; существительное и прилагательное: minggu-an 'еженедельник // еженедельный', pem-buru 'охотник // охотничий', peng-habis-an 'конец // последний', per-orang-an 'лицо, личность // личный', ke-juru-an 'профессиональный // профессия'; существительное и глагол: surat-me-nyrat 'переписка // переписываться', ke-sakit-an 'болезнь // болеть'; существительное, прилагательное и глагол: ke-lapar-an 'голод // голодный // страдать от голода', gila-gila-an 'дурачиться // дурачество // дурацкий', se-ia 'согласие, единодушие // соглашаться друг с другом // единодушный'.

2.3. Синкретизм предикативных групп, обладающих свойствами синтаксической группы и придаточного предложения вследствие сниженной различимости имен и предикативов, сопровождается синкретизмом вводящих их (эти группы) служебных слов. Совмещение в последних свойств предлогов и союзов — явление для индонезийского языка вполне обычное. Собственно предлогов, т.е. «служебных слов, которые всегда вводили бы только одни имена, в индонезийском языке немного. К ним относятся di, ke, pada, kepada. … Гораздо больше таких служебных слов, которые могут вводить не только имена, но также вводят (как правило, реже) предикативы и двусоставные придаточные предложения. Так, слова dengan, untuk, buat, sampai вводят и имена, и предикативы. <...> Много служебных слов, в том числе слова, образованные при помощи префикса se- (sebelum 'до, прежде чем', selama 'когда, в течение' и др.), а также слова karena, sebab 'из-за, потому что', hingga 'до, до того как' и ряд других могут вводить и имена, и предикативы, и двусоставные придаточные предложения. Ср., например, сочетания: а) sebelum perang 'до войны'; б) sebelum memulai perang 'прежде чем начать войну'; в) sebelum mereka memulai perang 'прежде чем они начали войну'» [ГИЯ 1972: 247–248].

2.4. Синкретизм разных частей речи как среди собственно-знаменательных, так и среди служебных слов дополняется явным синкретизмом лексического и грамматического при использовании знаменательных слов в служебной функции, например: baru 'новый // только что // только', dalam 'глубокий // глубина, внутренний // внутри, в', karena 'причина // по причине, из-за // потому что', hingga 'предел, граница // до // до тех пор пока не…, в результате чего, что'. В отсутствие резкого различия грамматических свойств, как показал Ю.Х. Сирк, бывает нелегко установить, является данное слово в данном употреблении служебным или знаменательным [Там же: 242–243, 247]. Таковы, в частности, глаголы типа me-lalu-i, léwat, me-léwat-i 'проходить мимо // после чего-либо, через, при помощи чего-либо', которые при наличии в предложении другого глагола могут трактоваться как служебные слова (предлоги), вводящие обстоятельственную глагольную группу, причем эта последняя формально не отличима от глагольной группы, выступающей как еще одно сказуемое [ГИЯ 1972: 406, 408].

3.1. При господстве примыкания в условиях практического отсутствия морфологических парадигм недостаточно разграничены в индонезийском языке и такие синтагматически двучленные единицы, как «неделимое» словосочетание, с одной стороны, и сложное слово — с другой. Именно трудностью их разграничения можно объяснить тот факт, что в «Грамматике» одни и те же или сходные единицы квалифицируются то как сложные слова (suami isteri 'супруги', ruang tidur 'спальня', mesin tenun 'ткацкий станок', orang Djawa (Jawa) 'яванец'), то как словосочетания (suami isteri, kamar tidur 'спальня', pabriktenun 'ткацкая фабрика, orang Batak 'батак') [Там же: 200–201, 272–273, 276].

3.2. Не всегда легко разграничить также словосочетание и производное слово. Это касается образований c -nya типа larinya 'его бег; бег, скорость', где -nya может выступать либо в качестве энклитического краткого местоимения 3-го лица, обозначающего субъект действия в посессивной конструкции, либо в качестве суффикса–субстантиватора предикатива, придающего последнему значение признака, но без указания на его носителя [Там же: 234–235].

4. Слабость, непоследовательность грамматической категоризации и соответственно отсутствие четкого разграничения лексического и грамматического остро дают себя знать в неразграниченности, синкретизме словообразования и словоизменения, словообразовательных и словоизменительных моделей индонезийского слова. Одни и те же грамматические способы — удвоение и аффиксация — используются в целях словообразования и формообразования [Там же: 97]. В частности «прием удвоения используется в классе существительных как для образования новых слов, отличающихся по значению от исходной морфемы, так и для передачи грамматического значения множественности» [Там же: 199]. Например, kuda-kuda может трактоваться и как форма определенной множественности от kuda 'лошадь', и как производное от kuda слово в значении 'кóзлы, конь (гимнастический снаряд)'. Аффиксальные модели слова также нередко синкретичны, ибо, как показала Н.Ф. Алиева, один и тот же аффикс в одном случае является словообразовательным (batu 'камень' — mem-batu 'окаменеть', непереходный глагол), в другом — формообразовательным (taruh 'положить' — me-naruh, активная форма от 'положить'), в третьем — одновременно тем и другим (palu 'молот' — me-malu 'бить молотом', глагол в форме активного залога) [Алиева 1992: 24].

5. Сниженная грамматичность означает, далее, факультативность, необязательность употребления грамматических показателей как в аналитических комплексах [Там же: 17], так и внутри слова. В разговорной речи даже в сфере переходного глагола, для которого характерно «преобладающее развитие словоизменительной аффиксации» [Там же: 11], наблюдается экспансия «нулевой» формы ввиду возможного опущения префикса me- в форме действительного залога и префикса di- в форме 3-го лица страдательного залога [ГИЯ 1972: 165, 168, 169, 172]. В результате и глагол, по подсчетам Н.Ф. Алиевой [1992: 17], в большинстве случаев употребляется без потенциально возможных грамматических показателей.

6. Вследствие факультативного употребления грамматических показателей в составе слова тождество корневой морфемы и слова — явление весьма типичное для индонезийского языка, особенно в разговорной речи. И по числу одноморфемных слов, и по числу морфем, самостоятельно экспонирующих слово, индонезийский язык значительно превосходит такие «грамматические» языки, как русский и арабский, сближаясь с «лексическим» йоруба. В отличие от «грамматических» языков, где одноморфемное строение типично для служебных слов, но существенно ограничено (если не исключено) у собственно-знаменательных, в индонезийском языке, так же как в йоруба, одноморфемное строение свойственно по большей части и собственно-знаменательным словам (притом в индонезийском языке оно наблюдается едва ли не чаще, чем в йоруба), так что и по частоте корневых структур, и по степени автономности морфемы по отношению к слову дифференциация основных семиологических классов слов — характеризующих (собственно-знаменательных), дейктических (местоименных) и связочных (служебных) — в индонезийском языке, как и в йоруба, ослаблена, особенно в разговорно-обиходном стиле.

Разграничение лексического и грамматического в плане содержания облегчается, становится явным, если оно подкреплено различиями во внешней форме значащих единиц. В индонезийском языке, несмотря на указанные выше особенности аффиксации, знаменательные и служебные морфемы достаточно определенно различаются по своей звуковой форме, и прежде всего по длине в слогах. Знаменательные корни, как правило, двусложны, но могут быть и длиннее. Аффиксы за редким исключением односложны. Корни служебных слов либо односложны, либо — чаще — двусложны, занимая, таким образом, промежуточное положение между аффиксами и корнями знаменательных слов. Указанное разграничение более последовательно реализуется в разговорно-обиходном стиле.

Ввиду типичной для индонезийского языка двусложности знаменательных и значительной части служебных корней слог вполне автономен по отношению к морфеме. Частота слогов, выступающих экспонентом морфа и совпадающих с отдельным морфом в своих границах, не достигает в тексте и 20%. В этом отношении индонезийский язык не отличается от так называемых «неслоговых» языков.

В свою очередь и морфема автономна по отношению к слогу: частота морфов, экспонированных слогом, составляет в тексте не более трети от общего числа морфов, так что тяготение морфемы к тому, чтобы совпасть со слогом (ср.: [Герценберг 1970: 75]), в индонезийском не прослеживается. Это верно, однако, если говорить о морфеме вообще. Если же принять во внимание ее тип и функцию, то в индонезийском соотношение между морфемой и слогом зависит прежде всего от ее функции — знаменательной или служебной. Тяготение к слогу типично для служебных морфем, да и то не для всех, а главным образом для аффиксов, при этом совпадение или несовпадение границ морфа с границами слога зависит от положения аффикса относительно корня. И, так же как, например, в «грамматическом» русском, префиксально-корневой стык чаще совпадает со слогоразделом, чем стык корня и суффикса. В результате префикс определенно обнаруживает тяготение к тому, чтобы совпасть со слогом, и совпадает с ним примерно в 90% случаев и в силу своей односложности, и ввиду обычного совпадения префиксально-корневого стыка со слогоразделом. (Случаи типа belajar, mengambil, где такого совпадения нет, в тексте довольно редки.)

Вследствие высокой степени самостоятельности корневых слов и факультативности грамматических показателей в соотношении слогового и морфного членения (так же как в фонологически предсказуемых чередованиях согласных на стыке префиксов me-/meN- и pe-/peN- с корнем/основой) преобладает агглютинативная тенденция. Как правило, морфные стыки совпадают со слогоразделом (в разговорно-обиходном стиле таких стыков ≈ 95%, в публицистическом — ≈ 84%). Расхождения между морфными стыками и слоговыми границами, как и в грамматических языках, учащаются к концу слова и, следовательно, более вероятны на стыке корня/основы с суффиксом.

Что же касается дистрибуции слогоразделов, то они (независимо от стилевых особенностей текста) большей частью (72%) проходят внутри морфов, обычно корневых, и лишь 28% слоговых границ приходится на морфные стыки (чаще всего это стыки корень + корень и префикс + корень).

В целом по соотношению морфных стыков со слоговыми границами индонезийский язык очень близок к «лексическому» изолирующему йоруба, резко отличаясь от агглютинативных тюркских языков, например уйгурского и хакасского, в которых ≈ 60% морфных стыков совпадают со слогоразделом, и тем более от таких «грамматических» языков, как флективно-агглютинативный арабский и — особенно — флективный русский, в которых морфные стыки в большинстве случаев не совпадают со слогоразделом.

По распределению слогоразделов индонезийский язык сходен с русским и расходится с йоруба, хакасским и особенно с арабским, превосходя их по частоте слогоразделов внутри морфов и уступая по частоте слогоразделов на стыке морфов.

2.5. Слово в единстве лексического и грамматического

Целостность индивидуальной формы языка проистекает из единства членораздельности и синтеза. Согласно В. Гумбольдту, степень соответствия языка потребностям разделяющей и соединяющей мысли зависит, в частности, от того, в какой мере разграничены «материальные» значения и общие отношения во внутренней форме языка и как тесно они слиты в его внешней форме.

В синтагматически сложных единицах языка — в слове и в предложении — с ростом способности к выражению отношений и различению функций составных частей усиливается и связь последних друг с другом, а тем самым укрепляется единство того целого, в которое входят эти составные части.

Максимально возможное словесное единство, по мнению не только В. Гумбольдта, но также Фр. Шлегеля, А. Шлейхера и др., достигается лишь в языках флективного строя, характеризующихся четким разграничением материальных значений и грамматических отношений, когда последние обозначаются с помощью подлинных форм — флексий и грамматических слов, не осложненных материальным компонентом [Гумбольдт 1984: 344–346], т.е. при последовательном различении лексического и грамматического во внутренней форме языка.

Обеспечивая словесное единство, флексия «способствует также и надлежащему членению предложения и свободе его устройства», ибо снабжает слова признаками указания на отношения слов ко всему предложению в целом. Тем самым «флексия способствует более правильному и четкому проникновению в сущность мыслительных связей» [Там же: 126].

По В. Гумбольдту, словесное единство образуется в результате взаимного слияния суффикса–флексии с корнем «посредством крепкой внутренней связи их слогов» [Там же: 122]. Механизмы этой связи объясняются следующим образом.

Чтобы различить обозначение понятий и указание на категорию, в которую это понятие переводится, «часть слова, содержащая указание, должна своим звуковым обликом противостоять перевесу со стороны обозначающей части и оказаться на другом уровне по сравнению с последней; первоначальный обозначающий смысл наращения, если таковой у него имелся, должен быть устранен в результате интенции к использованию его лишь в качестве указания, и само наращение, будучи соединенным со словом, должно трактоваться только как его необходимая и зависимая часть, а не как потенциально самостоятельное слово» [Там же: 120]. Итак, абсолютное единство совокупно мыслимых сущностей, выражаемых во флективном слове корнем и суффиксом (флексией), достигается не объединением двух понятий, а переводом одного понятия в определенную категорию, «в класс, общее значение которого объемлет многие естественные сущности» [Там же: 119–120], и «звук, следуя за этим единством мысли, также сливает их (корень и суффикс–флексию. — Л.З.) в единое целое» [Там же: 121].

Сама возможность такого слияния является следствием сложившихся различий в звуковой форме различных типов морфем, из них в первую очередь знаменательных корней и флексий. Как заметил В. Гумбольдт, при употреблении в качестве флексий изначально знаменательных элементов (например, местоимений) изменение их исконного значения сопровождается стиранием звуковой формы до односложного элемента. Соответственно флексия обычно короче корня, а ее фонемная структура как бы «подгоняется» к структуре корня, чтобы облегчить слияние друг с другом. Так, у русских существительных типичный корень (СГС, реже ССГС, СГСГС, СГСС) оканчивается на согласный, типичная флексия экспонируется гласным или начинается с него (-Г, -ГС, -ГСГ). Тем самым создаются предпосылки для слияния стыкующихся сегментов корня и флексии в едином слоге.

Свойственная флективным языкам «тенденция к приданию словам определенной внешней формы посредством крепкой внутренней связи их слогов» [Там же: 122] находит последовательное выражение в особом соотношении морфемного членения флективного слова с его слоговым членением. Слитность флексии с корнем/основой выражается, в частности, в том, что стык между ними, как правило, проходит внутри слога, тогда как стык префикса с корнем чаще других совпадает со слогоразделом.

В отличие от флективного агглютинативное слово, как выявил анализ бурятского, уйгурского и хакасского языков, действительно обнаруживает гораздо меньшую слитность морфем. Производимый (коллекционный, по Г.П. Мельникову) характер словоформ в агглютинативных языках, однозначность словоизменительных аффиксов, часто сохраняющих семантическую связь со знаменательными элементами, объясняют высокую частоту словоизменительных морфов, совпадающих в своих границах со слогом. Сравнительно с флективным русским языком в названных агглютинативных языках совпадение морфных стыков со слогоразделом наблюдается в 2 раза чаще (≈ 60% против ≈ 30% в русском), и в них отсутствует такая явная дифференциация разных типов морфных стыков по их соотношению со слогоразделами, какая наблюдается, например, в русском или арабском.

Как видно, вопреки широко распространенному мнению, слогоделение приобретает собственно морфологическую значимость только во флективных языках, дифференцирующих морфные стыки различных типов по частоте совпадения со слогоразделом и соответственно слова разных морфемных моделей по степени их единства. Такую дифференциацию слов В. Гумбольдт обнаруживает в санскрите, в котором по степени словесного единства различаются, с одной стороны, сложные слова и слова с префиксами, подчиняющиеся правилам для присоединения отдельных слов (что объясняется лексичностью стыкующихся компонентов), а с другой — слова с суффиксами и грамматические формы склонения и спряжения, подчиняющиеся правилам для середины слова [Гумбольдт 1984: 131].

Противоположность свойств префикса и суффикса, в частности агглютинативный принцип сочетания префикса с корнем, подчеркивал Н.В. Крушевский [Крушевский 1998: 160–162]. О том, что префикс лучше отграничен от основы, чем суффикс, писал Ф. де Соссюр [Соссюр 1977: 223].

Помимо слияния смежных компонентов корня/основы и флексии в одном слоге, образованию словесного единства способствует «склонность к взаимному соединению элементов речи, скреплению, там, где это возможно, одного звука с другим, взаимному слиянию звуков и вообще к модификации соприкасающихся звуков в зависимости от их свойств» [Гумбольдт 1984: 124].

Особую роль в выражении грамматических значений играют не объяснимые с точки зрения действующих фонетических закономерностей внутренние модификации корня/основы, тем более если при этом отсутствует внешняя флексия. В ее отсутствие передача грамматических значений посредством внутренней модификации корня являет нераздельное единство слова в самой очевидной форме. Не случайно Фр. Шлегель и А. Шлейхер понимали под флексией — исключительно или в первую очередь — именно такую внутреннюю модификацию корня, с помощью которой выражаются отношения.

Слияние экспонентов лексического значения и грамматического отношения в плане выражения становится возможным благодаря четкому разделению лексического и грамматического в плане содержания. В этом убеждает сравнение структуры слова в изолирующих, агглютинативных и флективных языках. По наблюдениям В. Гумбольдта, с развитием грамматических форм по мере все более четкого размежевания вещественных (лексических) и формальных (грамматических) значений повышается и прочность словесного единства: агглютинативная техника соединения компонентов слова сменяется фузией [Гумбольдт 1984: 343, 130–131].

Наложение друг на друга экспонентов лексического и грамматического значений вследствие фузии приводит к фонетической альтернации морфем. В свою очередь фонетическая альтернация морфем благоприятствует дальнейшему членению языкового целого, и в частности, как показал И.А. Бодуэн де Куртенэ, выделению фонем и их признаков. Хотя «альтернируют между собой целые морфемы и их соединения», «но фонетическая альтернация целых морфем распадается на альтернации отдельных фонем, как фонетических компонентов этих морфем» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 273], а альтернирующие фонемы распадаются далее на отдельные произносительные и слуховые элементы в соответствии с закрепленной за ними функцией. Так, на основании анализа чередующихся модификаций морфемы vod- / voʒ́-, vut- / vud- в словах woda, wodzie, wódka, wódeczka И.А. Бодуэн де Куртенэ заключает, что огубленность гласных семасиологизована, т.е. служит выражению лексических значений, а степень огубленности морфологизована, т.е. служит выражению грамматических значений. В конечном согласном корня переднеязычность и смычность семасиологизуются, а различие типов смычных взрывной ~ аффриката морфологизуется [Там же, т. II: 165–166].

Поскольку морфологизуются лишь отдельные фонетические представления, И.А. Бодуэн де Куртенэ не исключает морфемного стыка «внутри» фонемы. Например, в формах вода, воде «придется, может быть, считать основною ту часть слова, которая оканчивается, правда, согласною фонемою [d], но не полною, а еще без представления определенной работы средней части языка, стало быть, ни "твердою", ни "мягкою". В таком случае представление той или другой работы средней части языка отойдет к окончанию и составит вместе с гласною фонемою окончания одну неделимую морфему» [Там же, т. II: 231]. Так фузия морфем оборачивается функциональной дифференциацией признаков фонем, через которые проходит морфемный стык. В результате морфологически и семасиологически неделимые морфемы разлагаются на части, т.е. фонемы, кинемы, акусмы, кинакемы, морфологизованные и семантизованные [Там же, т. II: 310].

Связь между элементами флективного слова не является чисто внешней. Алломорфное варьирование корня в составе флективного слова полифункционально.

С одной стороны, оно является дополнительным средством различения словоформ в составе словоизменительной парадигмы и таким образом служит выражению частных грамматических значений.

Например, в словоизменительной парадигме слова слеза представлена следующая альтернационная парадигма алломорфов корня:

	Ед.ч.			Мн. ч.
И.	слезá	[сл'иез]		слёзы	[сл'оз]
Р.	слезы́	[сл'иез]		слёз	[сл'ос]
Д.	слезé	[сл'иез']		слезáм	[сл'иез]
В.	слезý	[сл'иез]		слёзы	[сл'оз]
Т.	слезóй	[сл'иез]		слезáми	[сл'иез]
П. (о)	слезé	[сл'иез']		слезáх	[сл'иез]

Как видно, в ед. ч. по характеру алломорфов корня именительный, родительный, винительный и творительный падежи противопоставлены дательному и предложному: [сл'и^ез] — [сл'и^ез']. Во мн. ч. именительный, винительный, а также родительный противопоставлены дательному, творительному, предложному: [сл'оз], [сл'ос] — [сл'и^ез]. За исключением форм творительного падежа в соотносительных падежных формах ед. и мн. ч. представлены разные алломорфы, причем в именительном, винительном, родительном различие проходит по акцентному признаку (безударный — ударный): [сл'и^ез] — [сл'оз], [сл'ос], в дательном и предложном падежах — по признаку мягкости/твердости конечного согласного корня: [сл'и^ез’] — [сл’и^ез].

С другой стороны, соотнесенная со словоизменительной парадигмой альтернационная парадигма характеризует слово–лексему в целом.

Во-первых, она характеризует его в общекатегориальном аспекте — как слово, принадлежащее к определенной части речи. Ср., например, с этой точки зрения однокоренные слова возить и воз. В глаголе в формах наст. вр. корень представлен алломорфами [вᴧж] в форме 1 л. ед. ч. и [воз'] в остальных пяти личных формах ед. и мн. ч., в формах прош. вр. реализуется алломорф [вᴧз']. В имени существительном в ед. ч. представлены алломорфы [вос] в им. и вин. п., [воз] в род., дат. и тв. п., [воз'] (о возе) и [вᴧз] (на возу) в предл. п., во всех формах мн. ч. — [вᴧз]. Таким образом, алломорфы [вᴧж] и [вᴧз'] закреплены за глаголом, алломорфы [вос], [воз] и [вᴧз] — за существительным, алломорф [воз'], представленный в обеих частях речи, получает бóльшую нагрузку в глаголе.

Во-вторых, альтернационная парадигма характеризует слово в словообразовательном аспекте, поскольку сам тип алломорфного варьирования, количественный и качественный состав альтернантов в непроизводных словах и дериватах разных ступеней мотивированности может существенно различаться даже при совпадении частеречных характеристик.

Ср. алломорфное варьирование корня в спрягаемых формах глаголов, связанных отношениями последовательной мотивации в словообразовательной цепи вести — водить — проводить — препроводить — препровождать. Больше всего алломорфов имеет корень исходного глагола. С помощью алломорфного варьирования корня в исходном глаголе вести различаются: 1) формы наст. и прош. вр.: [в'и^ед] (веду, ведут), [в'и^ед'] (ведешь, -ет, -ем, -ете) — [в'о] (вёл), [в'и^е] (вела, -ло, -ли); 2) в наст. вр. формы 1 л. ед. ч. и 3 л. мн. ч. от всех других форм: [в'и^ед] — [в'и^ед']; 3) в прош. вр. форма муж. р. от всех других форм: [в'о] — [в'и^е].

На I и II ступенях мотивированности — в глаголах водить и проводить — противоположение временных парадигм сохраняется, однако в наст.–буд. вр. только форма 1 л. ед. ч. противостоит всем остальным, включая и форму 3 л. мн. ч.: [вᴧж] (вожу, провожу) — [вод'] (водишь, -ит, -им, -ите, -ят; проводишь, -ит, -им, -ите, -ят); в прош. вр. во всех родовых формах ед. ч. и в форме мн. ч. представлен один и тот же алломорф [вᴧд'] (водил, -ла, -ло, -ли; проводил, -ла, -ло, -ли).

На III ступени — в глаголе препроводить — и противоположение временных парадигм ослабляется, так как за исключением формы 1 л. ед. ч. буд. вр. во всех остальных формах корень реализуется одинаково: [вᴧж] (препровожу) — [вᴧд'] (препроводишь, -ит, -им, -ите, -ят; препроводил, -ла, -ло, -ли).

Наконец, на IV ступени — в глаголе препровождать — альтернационная парадигма редуцируется максимально, так что во всех формах имеет место один и тот же алломорф [вᴧжд].

Весьма показательны и различия в качестве конечнокорневого согласного. В исходном слове в конце корня чередуются д ~ д', на I–II ступенях — д'~ ж, а на IV альтернантом этих согласных выступает жд. Таким образом, с повышением ступени мотивированности повышается степень сложности (и маркированности) альтернантов.

Кроме грамматических форм слова и слов, относящихся к разным частям речи и разным ступеням мотивированности, с помощью алломорфного варьирования корня могут различаться также лексико-семантические варианты слова и однокоренные омонимы. Ср.: двигать, двигаю, двигает…, двигал… 'перемещать, шевелить' Шевелить пальцами — двигать, движу, движет…, двигал… 'приводить в действие, побуждать, развивать' Им движет чувство сострадания; брызгать, брызжу, брызжет…, брызгал… 'разлетаться, рассеиваться каплями, мелкими частицами, сыпать брызгами' Вино струится, брызжет пена (А.С. Пушкин) — брызгать, брызгаю, брызгает…, брызгал… 'окроплять, обрызгивать' От них [соседских ребят] проходу нет по улицам: понаделают трубок, через забор на прохожих водой брызгают (А.Н. Островский); просветить¹, просвечý, просвéтишь…, просветил… (несов. просвечивать) 'пропустить сквозь кого-, что-л. свет, сделать видимым с помощью лучей (рентгеновских)' Просветить легкие — просветить², просвещý, просвети́шь…, просветил… (несов. просвещать) 'сообщить кому-л. знания'.

Примеры такого рода как нельзя лучше вскрывают полифункциональность алломорфного варьирования корня/основы, его словоизменительную, словообразовательную и лексико-семантическую значимость. Альтернанты корня дифференцируют грамматические формы (в данном случае временные парадигмы), фиксируют отношения немотивированности — мотивированности (о чем можно судить по ступени чередования конечнокорневых согласных, по типу и степени сложности альтернационной и акцентной парадигмы), материально закрепляют различия между лексическими значениями слова.

Аналогичная полифункциональность свойственна и тем явлениям индоевропейских и семитских языков, которые рассматривались как внутренняя флексия. Так, чередования гласных в английских глагольных словоформах sing, sang, sung служат средством выражения не только словоизменительных значений. Одновременно они отличают глагол sing 'петь' от производных существительных song 'песня' и singer 'певец, певица', в которых корень не имеет альтернантов. Мена гласных в составе семитской корневой основы, — независимо от принимаемого статуса этой мены, будь то морфонологическая альтернация или особый вид аффиксации, который трактуется то как внутренняя флексия, то как трансфиксация (диффиксация), — тоже по крайней мере бифункциональна: она служит и различению словоформ одного слова, в частности форм перфекта и имперфекта у глаголов и форм ед. и мн. ч. у существительных, и разграничению разных слов, например глагола в совокупности его форм от имени существительного. Ср. в арабском языке: kataba… — yaktubu… 'писать' и kitābun… — kutubun… 'книга'.

Не в меньшей мере единство флективного слова обеспечивается внешней флексией. Как и алломорфное варьирование корня/основы, словоизменительная парадигма полифункциональна. Будучи средством категоризации, флексия совмещает в себе семантические (лексические, содержательные, номинативные) функции с синтаксическими (связующими). «Например, лексическая функция показателя множественного числа состоит в том, что эта флексия указывает на множественность объектов; синтаксическая функция этого элемента состоит в том, что он указывает на согласование, то есть на атрибутивное или предикативное определение» [Курилович 1962/2000: 65]. Как средство синтаксической связи и членения предложения флексия в своей синтагматической функции сближается с пограничными звуковыми сигналами. Ср.: Крепк-а брон-я, и танк-и наш-и быстр-ы.

Осуществляя грамматическую категоризацию, флексия служит выражению не только частных, но и общих грамматических категорий, поскольку во флективных языках словоизменительная парадигма — это средство парадигматического противопоставления частей речи. Различаясь частными словоизменительными категориями, части речи имеют разные словоизменительные парадигмы, разные системы флексий. Следовательно, как средство различения и противопоставления частей речи словоизменительная парадигма выполняет и словообразовательную функцию.

В самом деле, «если сравнивать падежные флексии от существительного зло (зл-о, зл-а, зл-у и т.д.) или прилагательного злой (зл-ой, зл-ого, зл-ому и т.д.) внутри каждой парадигмы склонения, то это явно словоизменительные аффиксы, так как они различают формы одной и той же лексемы, не меняя лексического значения; но если сравнивать соответствующие падежные формы двух этих слов друг с другом (зл-о — зл-ой; зл-а — зл-ого; злу — зл-ому и т.д.), то те же постфиксы различают разные лексемы и служат признаками: одни — существительных, другие — прилагательных, лексическое значение которых различно» [Реформатский 1967: 265], поскольку, с точки зрения А.А. Реформатского, наряду с абстрагированным от части речи «вещественным» значением «…лексическое значение обязательно включает в себя признак части речи» [Там же: 252] с присущим ей общим грамматическим значением. Значит, как различители частей речи флексии выполняют словообразующую функцию, распространяющуюся и на непроизводные слова, как в случае существительного зло. Корень/основа зл-/ зл'- без флексий не слово, а с ними — слово: существительное зло, злу…, производные от него прилагательное злой, злому… и глагол злю, злишь…

Итак, по заключению А.А. Реформатского, в русском языке, например, «падежные флексии и словоизменительны и словообразовательны одновременно; правильнее всего было бы называть их сýффикс–флéксиями» [Там же: 265]. С наибольшей очевидностью словообразовательная функция флексий обнаруживается при так называемом флективном способе словопроизводства (змей → змея, раб → раба и т.п.) и при субстантивации прилагательных и причастий, когда сам способ деривации состоит в утрате согласовательной функции и редукции словоизменительной парадигмы, так что за производным существительным закрепляются формы лишь одного из трех родов и/или формы мн. ч. (рулевой, столовая, ночное, зерновые). Вполне очевидна словообразовательная роль флексии при синтаксической деривации, происходящей, по Е. Куриловичу, «внутри одного и того же лексического значения» [1962/2000: 62–63]: (красный — краснота, кипеть — кипение, лес — лесной и т.п.). Но эту роль флексии легко обнаружить и в случае лексической деривации при помощи или при участии суффиксов, поскольку члены таких словообразовательных пар, даже принадлежа к одной и той же части речи, могут различаться по типу словоизменения (ср.: проводить — провожать, ночь — ночка, нос — переносица и т.д.). Соответственно при суффиксальном способе (в том числе в сочетании с префиксацией и/или постфиксацией) в состав словообразовательного форманта принято включать также систему флексий производного слова. При этом между суффиксом и флексией устанавливается столь тесная связь, что, например, «большая часть суффиксов имен существительных потенциально включает в себя указания и на тип склонения, и на категорию рода, и даже на категорию числа. (...) … Так называемые "формы словоизменения" вплетены или вклинены в систему словообразовательных категорий имени существительного, как бы химически слиты с ними» [Виноградов В.В. 1972: 56].

Указанная слитность словоизменения и словообразования свидетельствует о неразрывном единстве лексического и грамматического в структуре флективного слова. Это единство проявляется не только в том, что в отсутствие внешних формальных показателей общей категории, под которую подводится лексическое значение, последнее остается не выраженным, но также и в том, что и многие грамматические значения могут устанавливаться лишь из сочетания основы и флексии. Так, формы настоящего и будущего простого времени за неимением специального показателя времени различаются по сочетанию личных окончаний с основой настоящего времени глаголов несовершенного или совершенного вида [РГ 1980, т. I: 627, 645].

Сами лексические значения нередко накладывают ограничения на образование тех или иных грамматических форм. Так, вещественные, собирательные и отвлеченные существительные обычно не участвуют в числовом противопоставлении. Если, несмотря на несовместимость лексического значения с определенным грамматическим значением, соответствующая грамматическая форма все же образуется, то меняется, модифицируется и лексическое значение. Например, вещественные существительные во мн. ч. обозначают не расчлененную множественность, а виды, сорта называемых веществ (вина, воды, крупы) и т.п. [Там же: 462, 472–473].

Наличие у флексии семантических функций, разная степень совместимости лексических значений с семантическими словоизменительными значениями, взаимодействие словоизменения и словообразования — все это создает почву для использования вариаций словоизменительной парадигмы и ее редукции в целях формального разграничения лексико-семантических вариантов (ЛСВ) многозначного слова. В этом разграничении могут быть задействованы разные грамматические категории. В частности, ЛСВ русских существительных чаще всего различаются по наличию/отсутствию числового противопоставления и характеру его выражения. При наличии у существительных обеих полупарадигм — как единственного, так и множественного числа — в разных ЛСВ формы мн. ч. могут образовываться от разных основ. Ср.: зуб — зýбы, зубóв (у человека, животных); зýбья, зýбьев (у инструментов); чудо — чудеса 'сверхъестественные, небывалые явления', чуда 'сказочные необыкновенные существа'. У многозначного слова один ЛСВ может иметь полную словоизменительную парадигму, другой — только формы ед. ч., третий — только формы мн. ч. Например: капля 1. ед. и мн. ч. 'маленькая частица жидкости, принявшая округлую форму' Капля пота. Капли пота. 2. перен.; только ед. ч., чего. 'Самое малое количество чего-л.' Имейте хоть каплю жалости. Ни капли жалости. 3. мн. ч. 'жидкое лекарство' Сердечные капли. Расхождение форм числа может быть связано с различием ЛСВ по признаку одушевленности/ неодушевленности. Ср.: кондуктор — кондукторá 'работники транспорта, сопровождающие поезд, автобус и т.п.' Позвать кондýктора, кондукторóв; кондýкторы 'детали станков' Сломать кондýктор, кондýкторы.

В рамках лексемы одна из словоформ существительного может выпадать из словоизменительной парадигмы, закрепляясь за определенным ЛСВ. Такие ЛСВ употребляются в значении неизменяемых слов — наречий, предикативов, вводных и служебных слов. Все эти ЛСВ отмечены, например, в слове правда, которое употребляется и в значении существительного 'истина', 'правдивость', 'справедливость', и в значении предикатива и вводного слова 'действительно, в самом деле', и в значении уступительного союза 'хотя'. Получается, что разные лексические значения многозначного слова подводятся под разные общие грамматические категории, в данном случае в широком диапазоне — от существительного до союза. Ср.: Правда глаза колет. — Она стала спокойнее и иногда, правда редко, бывала весела (В. Гаршин). Подобные расхождения — явное свидетельство противопоставленности, известной независимости лексического и грамматического, обнаруживающейся в относительности классификации слов: не только в аналитических, но и в синтетических языках полисемичное «словарное» слово может использоваться и в знаменательной, и в служебной функции. Соответственно меняется и степень его лексичности/грамматичности. В результате усиливается асимметрия между двумя сторонами языкового знака. В то же время формальная дифференциация если не всех, то некоторых ЛСВ многозначного слова способствует симметризации отношения между означаемым и означающим. Обе эти тенденции — в направлении как асимметрии, так и симметрии языкового знака — развиваются на базе грамматических свойств флективного слова. Через флексию и с помощью флексии грамматическое оказывается средством не только категоризации, но и индивидуализации лексических значений. Грамматические формы, исторически восходящие к лексическим элементам, в свою очередь становятся основой для последующей дифференциации лексических значений. Таким образом, лексическое и грамматическое образуют в языке диалектическое единство. Это следствие того, что двойная способность языкового сознания — обобщать и индивидуализировать — составляет единое внутренне бинарное целое [Гийом 1992: 119].

Глава 3

ЛЕКСИЧНОСТЬ/ГРАММАТИЧНОСТЬ ЯЗЫКА И ЕГО ЗВУКОВОЙ СТРОЙ

В языке как единстве содержания и формы при активной роли формальной стороны определяющей является содержательная. Это подтверждает и бóльшая историческая устойчивость семантических характеристик среди типологически значимых языковых свойств [Сепир 1993: 136–137; Климов 1983: 164]. Вследствие фундаментальной значимости семантики цельносистемная типология языков по необходимости должна быть содержательно ориентированной. Известно, однако, что ее создание наталкивается на серьезные трудности, связанные с включением в состав структурных признаков языкового типа характеристик фонологического уровня, в особенности парадигматических [Климов 1983: 43, 208, 211]. Трудности эти усугубляются тем, что, исходя из догмы о произвольности языкового знака и ввиду отсутствия у звуковых единиц собственного значения, сама фонология ориентируется на автономное изучение парадигматики и синтагматики фонем «безотносительно к грамматическим и лексическим контекстам» [Касевич 1986: 21]. И хотя в определении звуковых единиц языка как иерархически организованной системы ведущая роль справедливо отводится их конститутивной функции — служить материалом для построения значащих единиц, но ни тип и значение конституируемых единиц, ни степень автономности конституирующих и конституируемых единиц относительно друг друга, ни тем более степень их автономности по отношению к единицам высших уровней, как правило, не учитываются.

В результате минимальные функциональные звуковые единицы, выделяемые в так называемых слоговых и неслоговых языках, оказываются несоизмеримыми. В самом деле, слог (силлабема) в слоговых языках в подавляющем большинстве случаев является экспонентом знаменательной морфемы, в свою очередь служащей экспонентом синтаксически самостоятельного слова, и потому не автономен. Отсюда и неизменность слоговых границ. Фонема неслоговых языков — как гласная, так и согласная — обычно экспонирует служебную морфему, лишенную семантической, синтаксической и соответственно фонетической самостоятельности, что обнаруживается в частом несовпадении морфемных границ со слогоразделом. Таким образом, признаки, по которым неслоговые языки противополагаются слоговым: возможность/невозможность неслоговых морфем, возможность/невозможность ресиллабации [Касевич 1983: 145], обусловлены расхождениями в значении конституируемых морфем и их соотношении со словом. Поистине прав Э. Бенвенист: «Чего только ни делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него. Напрасные попытки — оно, как голова Медузы, всегда в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает» [Бенвенист 1974: 136].

Тот факт, что для выражения знаменательной морфемы обычно используется силлабема (или — шире — комплекс сегментных единиц), тогда как для выражения служебной морфемы зачастую достаточно фонемы (одной элементарной сегментной единицы), в том числе неслоговой, явно указывает на то, что «существует связь между звуком и его значением» [Гумбольдт 1984: 92]. В языке как функциональной самонастраивающейся системе членение и категоризация в сфере звучаний связаны с членением и категоризацией в сфере значений [Там же: 104, 227, 309, 317]. Отсюда подгонка субстанции к выполняемой функции [Мельников 1968]. Отсюда та категориальная корреляция между звучанием и значением, которая обнаруживается и в конститутивных отношениях звуковых единиц со значащими, и в звуковой форме последних, притом тем яснее, чем выше уровень обобщения [Зубкова 1990].

Если исходить из производности явлений низших уровней от явлений высших уровней и большей устойчивости последних в силу их максимальной обобщенности, то и влияние содержательной стороны языка на парадигматику звуковых единиц вероятнее всего должно проистекать из первичного деления содержательной сферы языка на лексику и грамматику.

Значимость противоположения лексического и грамматического тем более велика, что оно сопряжено с другим важнейшим сущностным свойством языка — членораздельностью, затрагивая не только «горизонтальную дифференциацию» значащих единиц одного уровня (полнозначных и служебных слов, знаменательных и незнаменательных морфем), а через их посредство и различение основных классов звуковых единиц — согласных и гласных, но одновременно и «вертикальную дифференциацию» — иерархические конститутивные отношения между единицами разных уровней, в том числе фонологического. В частности, противоположение морфемы слову предполагает различение лексических и грамматических значащих единиц низшего уровня в составе единиц высшего уровня.

В языке как целостной иерархически организованной системе важны не только непосредственные, но и опосредованные связи единиц различных уровней, включая звуковые. Поскольку звуковые единицы конституируют морфему как компонент слова, наделенного известным значением и функциями в составе предложения, для организации фонологических систем существенны 1) глубина и четкость иерархического членения языкового целого: степень дифференциации отдельных уровней, вычленяемости и разграничения соответствующих единиц (в особенности слова и морфемы), включая степень автономности звуковых единиц по отношению к экспонентам значащих единиц; 2) степень структурированности языка с точки зрения обозначения общих отношений: степень противопоставленности лексических и грамматических значений, выражающаяся, в частности, в наличии/отсутствии словоизменения, степень расчлененности различных категорий значащих единиц одного уровня — знаменательных и незнаменательных морфем, полнозначных и служебных слов, имен и глаголов и т.д. С учетом членораздельности и лексичности/грамматичности языков типология фонологических систем не только органично вписывается в цельносистемную типологию, но и получает причинное объяснение в сущностных языковых свойствах.

3.1. Организация фонологической системы: сегментные средства

От степени членораздельности и лексичности/грамматичности языка как типологической детерминанты зависят все стороны организации фонологической системы: вычленяемость и степень автономности звуковых единиц по отношению к морфеме, их идентификация, классификация и функциональная нагрузка.

Вычленяемость звуковых единиц. Высокая степень грамматичности и синтеза в языках с развитым флективным словоизменением способствует дальнейшему расчленению значащих единиц, а тем самым и вертикальной дифференциации языковых единиц различных уровней благодаря лучшей вычленяемости звуковых единиц. Еще В. Гумбольдт заметил, что «словоизменение, на котором основывается сущность грамматических форм, неизбежно ведет к различению отдельных артикуляций и вниманию к ним. Когда язык соединяет друг с другом только значимые звуки (т.е. знаменательные элементы. — Л.З.) или, во всяком случае, не умеет прочно сплавлять грамматические обозначения со словами, он имеет дело только со звуковым целым и не стремится к различению отдельной артикуляции так, как это происходит в том случае, когда одно и то же слово выступает в различных словоизменительных формах. Поскольку в результате утонченности и живости языкового сознания возникают прочные грамматические формы, то они способствуют распознанию системы звуков» [Гумбольдт 1985: 414]. При этом «происходит расслоение звуков в соответствии с их значимостью, благодаря которому даже один конкретный звук может стать носителем формального отношения», показателем определенной грамматической категории [Гумбольдт 1984: 124].

Параллельно с увеличением степени грамматичности, синтеза и фузии, а значит, и усилением связанности морфем возрастает частота морфов, экспонированных одним гласным или согласным, прежде всего среди постоянно связанных аффиксов. Помимо названных синтагматических закономерностей, в фонетической редукции служебных элементов играет роль и парадигматический фактор, а именно то, что в сравнении со знаменательными морфемами число служебных морфем ограничено, вследствие чего для их выражения требуется меньше звуковых средств как в плане парадигматики, так и в плане синтагматики.

С другой стороны, увеличение степени связанности морфем приводит к тому, что функция выражения грамматических значений все чаще ложится не только на служебные морфемы, но и на знаменательный корень/основу, вследствие чего в составе последних вычленяются подвижные компоненты, выступающие, по И.А. Бодуэну де Куртенэ, признаками определенных морфологических категорий [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 122].

В результате фонемы легче вычленяются в «грамматических» языках и значительно труднее в «лексических», особенно в «ультралексических» изолирующих, где служебные слова/морфемы слабо отграничены от знаменательных, а алломорфное варьирование последних если и встречается, то довольно редко.

Зато слог, напротив, легче вычленяется в «лексических» языках. Это несомненное следствие того, что слог здесь, как правило, является самостоятельным экспонентом знаменательной морфемы/слова и слоговые границы регулярно совпадают с границами значащих единиц. По тем же причинам слог в таких языках получает четкую стандартную структуру, производную от структуры слова, в которой сегментные единицы весьма строго закреплены за отдельными позициями [Зубкова 1990].

Таким образом, указанные межъязыковые различия как нельзя лучше показывают не просто соотнесенность, но взаимосвязь двух типов членораздельности, зависимость фонологической сегментации как от вертикальной дифференциации значащих единиц, в первую очередь морфемы и слова, так и от горизонтальной дифференциации знаменательных и служебных морфем.

Степень автономности звуковых единиц. Особую типологическую значимость с точки зрения степени членораздельности языкового целого и функционального статуса его элементов имеет частота материального совпадения единиц одного уровня с единицами другого уровня (на значимость такого совпадения указывали, в частности, И.А. Бодуэн де Куртенэ и Л. Ельмслев). Частота слов, самостоятельно («единолично») экспонирующих предложение, морфем, экспонирующих слово, фонем (слогов), экспонирующих морфему, служит мерой автономности низших единиц по отношению к высшим. Чем выше эта частота, тем ниже степень автономности, тем слабее разграничены между собой соответствующие единицы, и тогда возникают сомнения в правомерности выделения одной из них. Так, вследствие частой эквивалентности морфемы и слова изолирующие языки квалифицируются то как по природе несловесные (Т. Милевский), то, наоборот, как в высшей степени словесные (Ф. де Соссюр, В.М. Солнцев).

Соответственно звуковая единица может считаться самостоятельной языковой единицей, автономной по отношению к морфеме или слову, только благодаря тем случаям ее употребления, когда она «не является звуковым обликом ни слова, ни морфемы и не имеет никакой морфологической функции, т.е. когда она представляет собой чисто фонологическую единицу». «...Только тогда, когда звук речи выделяется именно как элемент плана выражения языкового знака, о нем можно говорить как об особой единице — фонеме, отличной от слова или морфемы» [Зиндер 1979: 38–39].

Так как обычно фонемы экспонируют самостоятельно грамматические морфемы, степень автономности фонемы может служить мерой лексичности/ грамматичности языка. Она возрастает от флективных языков к агглютинативным и достигает максимума в изолирующих языках как самых лексичных. Но даже в самых грамматичных языках фонема сохраняет свою автономность по отношению к «морфеме вообще» за счет автономности по отношению к знаменательной морфеме, имеющей, как правило, неоднофонемную, а часто многофонемную структуру. С ослаблением лексичности и усилением грамматичности морфем фонемы, особенно часто гласные, становятся все менее автономными и могут не обладать этим свойством, если данный тип морфем, например флексия, всегда или в большинстве случаев экспонируется одной фонемой.

Слог по сравнению с фонемой и в «грамматических», и тем более в «лексических» языках чаще служит самостоятельным экспонентом морфемы. Несмотря на это, в «грамматических» языках, например в русском, он оказывается вполне автономной единицей, хотя и уступает по степени автономности фонеме, что лишний раз утверждает ее в статусе минимальной функциональной звуковой единицы. Исключение составляют корни служебных слов и агглютинирующие словообразовательные форманты — префиксы и постфиксы, которые, как правило, экспонируются слогом. В «лексических» языках, прежде всего в корнеизолирующих, слог в отличие от фонемы вообще не обладает автономностью — ни по отношению к знаменательным морфемам, ни тем более по отношению к служебным морфемам, если они есть, и это обстоятельство мешает признать силлабему в качестве минимальной функциональной звуковой единицы.

Выделение в изолирующих языках такой единицы, как слогоморфема, явственно обнаруживает неавтономность слога в этих языках по отношению к морфеме, а морфемы по отношению к слову. Случаи, когда асемантичные слоги в составе слов приобретают свойства, аналогичные свойствам значащих единиц, причем не только морфем, но и слов, становятся возможными благодаря мощному воздействию аналогии со стороны значащих слогоморфем ввиду их резкого преобладания над ограниченным числом асемантичных слогоморфем, встречающихся главным образом в составе знаменательных морфем в наиболее лексичных словах, ибо автономность как слога, так и фонемы по отношению к корневой морфеме возрастает с повышением знаменательности слова.

Итак, исходя из степени автономности звуковых единиц по отношению к морфеме, фонема оказывается универсальной минимальной функциональной звуковой единицей, причем, вопреки существующему мнению, изолирующие языки не только не составляют исключения, но, напротив, вследствие ярко выраженной лексичности являются в высшей степени звукофонемными и в минимальной степени силлабемными [Зубкова 1990: 140].

Идентификация фонем. Трудности, касающиеся идентификации фонем, связаны с феноменом алломорфного варьирования — его ограниченностью в «лексических» языках и развитостью в «грамматических».

В «лексических» языках в отсутствие словоизменения действует целый ряд факторов, которые ограничивают фонетическую вариативность слова. К ним относятся: жесткий порядок слов, единообразие морфемного строения слова при малой его глубине и ограниченном использовании аффиксации, в особенности двусторонней, стабильность просодической организации и слоговой структуры слова, единообразное строение самого слога, позиционные ограничения на употребление фонем ввиду более строгой закрепленности сегментных единиц за определенными позициями. Все это сужает круг алломорфов и аллофонов, что способствует их четкому разграничению (качественному и функциональному). Но по тем же причинам затрудняется отождествление звуковых единиц, находящихся в отношениях дополнительной дистрибуции и, как правило, не чередующихся друг с другом в пределах одной морфемы. Таковы, например, начальнослоговые и конечнослоговые аллофоны согласных в изолирующих языках.

В «грамматических» языках при развитом словоизменении свободный порядок слов, многообразие и сложность морфемного строения слова, особенно при использовании аффиксов, занимающих разное положение относительно корня, подвижность суперсегментной организации и слогового строения слова, разнообразие структуры слога, более свободная дистрибуция и комбинаторика фонем при менее строгой их закрепленности за определенными позициями обусловливают значительную вариативность морфем, в том числе корневых, и экспонирующих их фонем, включая чередования последних, различающиеся по характеру условий.

Помимо фонетических и лексических факторов, в «грамматических» языках на реализацию фонем влияют также грамматические факторы: положение фонемы внутри морфемы или на стыке морфем, внутри производящей базы или на стыке производящей базы и словообразовательного форманта, тип морфем, тип морфемного стыка, ступень мотивированности слова и т.д. В частности, ступенчатый характер русского словообразования отражается не только на семантике и морфологии слова, но и на его сегментных и акцентных характеристиках. В исходных словах господствует фузионная тенденция, выражающаяся в многозначности слова, полиморфизме корня/основы, часто нетривиальном словоизменении и ударении, неавтоматических чередованиях фонем, нетривиальных маркированных орфоэпических реализациях. В производных словах на высоких ступенях мотивированности (а значит, и грамматичности) преобладает агглютинативная тенденция, выражающаяся в распространенной однозначности слова, мономорфизме корня, тривиальном словоизменении и ударении, тривиальных немаркированных орфоэпических реализациях.

Под влиянием всех этих факторов фонемное отождествление звуковых единиц в «грамматических» языках может осложняться действием фузионного принципа. Отсюда разнообразные проявления фонематической неопределенности: фонологическая неоднозначность звуковых единиц в разных фонетических позициях, где физически тождественная единица характеризуется разным набором дифференциальных признаков; наличие пересекающихся рядов позиционно чередующихся звуков, когда разные фонемы реализуются набором одних и тех же звуков, различающихся позиционным распределением; отсутствие сигнификативно сильной позиции в случае неполных позиционных рядов аллофонов; наличие более чем одной сильной позиции для позиционного ряда чередующихся звуков в случае морфологизованного чередования фонем в этой позиции. Отсюда же трудности в разграничении фонетически и морфологически обусловленных чередований физически идентичных звуковых единиц.

Классификация и функции фонем. Ввиду указанных выше различий при классификации фонем в «лексических» языках на первый план выдвигаются дистрибутивные, комбинаторные свойства звуковых единиц, разделяющихся прежде всего на инициали и финали, а в составе последних — на медиали, централи, терминали. Отсюда высокая нагрузка делимитативной функции фонем.

В «грамматических» языках на передний план выходит конституциональная (структурная) классификация фонем по фонологическим признакам, выводимым из чередований, в том числе морфологизованных. Среди функций фонем большую актуальность приобретает морфоотождествляющая.

Нагрузка различительной функции звуковых средств тесно связана с длиной конституируемых значащих единиц. В этой связи привлекает внимание обратно пропорциональная зависимость между длиной слова в слогах и фонемах и числом используемых суперсегментных моделей, в соответствии с которой ограниченность сегментных средств компенсируется за счет суперсегментных различий. Эта зависимость носит универсальный характер, и наблюдается она не только в «ультралексических» языках изолирующего типа, где недостаточность различительной потенции сегментных единиц восполняется различиями в тоне. Аналогичная зависимость выявляется и в «грамматических» языках, в частности при анализе словообразовательных гнезд. Так, в русском в исходных словах, характеризующихся наибольшей лексичностью с точки зрения соотношения знаменательных и служебных морфем, реализуется девять акцентных схем, тогда как на высоких ступенях мотивированности, где слово отличается максимальной грамматичностью, — только одна. Для различительной функции фонем в «грамматических» языках отнюдь не безразличны также функционально-семантические свойства слова как определенной части речи, его лексичность/грамматичность. Не случайно в русском языке в собственно-знаменательных частях речи, обладающих номинативной функцией и поэтому обычно более длинных, частота слабых фонем гораздо выше, чем в более коротких местоимениях, выполняющих указательно-заместительную функцию. За данным различием в функционировании звуковых средств явно просматривается действие градуальных отношений между синтагматикой и парадигматикой, постулированное Ю.С. Степановым [Степанов 1975: 259–260].

Избирательное использование звуковых средств в конститутивной функции, выявляющее зависимость звуковой формы значащих единиц от их лексичности/грамматичности, прослеживается в целом ряде аспектов: в количестве и качестве экспонирующих фонем, в изоморфизме между стратификацией фонологических оппозиций и иерархией языковых значений, в длине, слоговой структуре и суперсегментной организации значащих единиц [Зубкова 1984б; 1990].

Состав фонем. В знаменательных морфемах, образующих открытый список, употребляются, как правило, все фонемы и их комбинаторные возможности шире. В служебных морфемах, представленных закрытым списком, состав фонем и их сочетаемость ограничены, и тем сильнее, чем меньше данных морфем и грамматичнее их значение, при этом в разных частях речи степень ограничения фонемного состава морфем неодинакова и зависит от степени знаменательности слова.

Качество фонем. Более или менее явная закрепленность фонем за выражением определенных значений в первую очередь проявляется в специализации гласных преимущественно на выражении грамматических значений, а согласных — на передаче лексических значений. Косвенным показателем степени лексикализации согласных и грамматикализации гласных, равно как и степени лексичности/грамматичности значащих единиц, может служить консонантный коэффициент, отражающий соотношение согласных и гласных в словах и морфемах различных типов.

С повышением в языке индексов грамматичности и синтеза увеличивается нагрузка гласных в выражении грамматических значений и средняя величина консонантного коэффициента слова снижается. Более лексичные классы слов — знаменательные слова в сравнении со служебными, собственно-знаменательные слова в сравнении с местоимениями — имеют более высокие консонантные коэффициенты (табл. 11).

Консонантный коэффициент (КК) слова в зависимости от индексов грамматичности и синтеза в письменном художественном тексте

Индексы и КК	Язык
	английский	армянский	русский	арабский
Индекс грамматичности (в %)	58,2	61,3	67,4	73,4
Индекс синтеза	1,66	2,14	2,24	2,72
КК «слова вообще»	1,55	1,45	1,32	1,30
КК знаменат. слова	1,62	1,48	1,37	1,32
КК служебного слова	1,35	1,25	1,0	1,24
КК собств.-знаменат. слова	1,67	1,52	1,41	1,34
КК местоименного слова	1,36	1,22	1,13	1,12

В составе слова самым высоким консонантным коэффициентом обладает обычно корень, а среди аффиксов словообразовательные форманты превосходят по величине консонантного коэффициента словоизменительные. Такое размежевание морфем в соответствии с их функцией, естественно, ярче проявляется в языках с развитым грамматическим строем. Например, в русской речи минимальная величина этого коэффициента характеризует флексию, максимальная — корень. И чем более он лексичен, тем выше коэффициент, так что именной корень превосходит в этом отношении глагольный.

Гласные используются в грамматической функции максимально, включая дополнительные артикуляции и вторичные фонемы. Состав согласных в аффиксах обычно ограничен основными артикуляциями и первичными фонемами. Чем выше степень маркированности согласных, тем реже встречаются они в служебных морфемах. Напротив, в качестве дополнительного (к флексиям) средства выражения грамматических значений в виде морфологизованных чередований фонем в составе основы чаще используются позднейшие оппозиции, построенные на вторичных признаках согласных.

Между стратификацией фонологических оппозиций и иерархией языковых значений как будто существует известный изоморфизм. Согласно Ю.С. Степанову, «словоизменение построено на новейших фонологических оппозициях, словообразование — с меньшим участием новейших оппозиций и бóльшим участием более старых, регулярные отношения в лексике — с еще меньшим участием новейших оппозиций и еще бóльшим участием старых оппозиций, нерегулярные отношения в лексике типа паронимии построены в очень малой степени на новейших оппозициях и главным образом на оппозициях старых и очень старых» [Степанов 1975: 262–263].

Длина значащих единиц в фонемах и слогах. Для передачи предметных значений используются более длинные элементы, чем для выражения абстрактных отношений. При этом слоговая или неслоговая форма значащих единиц низших рангов зависит от их свободы/связанности в составе единиц высших рангов, а она, в свою очередь, сопряжена со степенью знаменательности (табл. 12). В тенденции грамматичные морфемы короче более лексичных. Поэтому служебный корень короче полнозначного, местоименный корень короче собственно-знаменательного, глагольный корень короче именного, а служебные морфемы в среднем короче знаменательных. Сходным образом служебные слова и местоимения, образующие более или менее закрытые списки, в среднем короче собственно-знаменательных слов, особенно в случае четкого функционального разграничения, как во флективных языках (табл. 13).

Средняя длина в фонемах основных видов морфем — корней и аффиксов — в семиологических классах слов в художественных текстах

Язык	Собственно-знаменательные слова			Местоимения			Служебные слова
	корень	аффикс	морфема ∑	корень	аффикс	морфема ∑	корень	аффикс	морфема ∑
Китайский	2,51	1,87	2,45	2,08	1,8	2,06	2,14	2,0	2,13
Йоруба	2,57	1,58	2,38	1,89	1,0	1,89	2,05	1,36	2,0
Бурятский	3,89	1,93	3,08	2,59	1,96	3,10	2,59	1,96	2,77
Английский	3,66	1,69	2,98	2,53	1,0	2,25	2,07	1,26	1,98
Армянский	3,81	1,78	2,74	2,72	1,34	2,27	2,55	1,25	2,16
Русский	3,9	1,5	2,4	2,4	2,1	2,3	1,9	–	1,9
Арабский	3,2	1,4	1,9	3,1	2,1	2,9	2,8	–	2,8

Средняя длина слов разных семиологических классов в художественных текстах
(в слогах и фонемах)

Язык	Длина слова в слогах			Длина слова в фонемах
	собственно- знаменательное слово	местоимение	служебное слово	собственно- знаменательное слово	местоимение	служебное слово
Китайский	1,79	1,24	1,21	4,37	2,44	2,58
Йоруба	2,02	1,20	1,24	3,51	1,99	2,35
Бурятский	2,55	2,07	1,38	5,56	4,28	3,58
Английский	1,5	1,15	1,05	4,67	2,72	2,51
Армянский	2,79	1,45	1,21	6,85	3,61	2,88
Русский	2,6	1,9	1,0	6,3	4,1	2,0
Арабский	3,1	2,6	1,2	7,3	5,5	2,8

3.2. Вычленение звуковых единиц в типологическом аспекте

Познание языка как системного объекта, сущность которого заключена в членораздельности, предполагает, в частности, определение закономерностей вычленения языковых единиц.

Поскольку исходным началом в языках является значение [Гумбольдт 1984: 234], вычленение языковых единиц осуществляется в направлении от наибольшей семантической самостоятельности единиц к наименьшей и далее к ее отсутствию. Соответственно «смысловые (значащие. — Л.З.) единицы были осознаны раньше, чем звуковые, и осознание более сложных единиц, таких, как предложение, слово, а также слог, произошло раньше, чем осознание простейших, элементарных единиц — морфемы и фонемы, а тем более ДП (дифференциального признака. — Л.З.) фонемы» [Маслов 1987: 241].

Сказанное подтверждается, с одной стороны, развитием письма, а с другой — эволюцией лингвистических представлений о единицах языка. В самом деле, «идеограммы как тип возникают в принципе раньше, чем фонограммы, а внутри каждого класса знаки, соотнесенные с высшими, более сложными единицами языка, возникают раньше, чем знаки, соотнесенные с единицами низшими и более простыми. Так, первые фразограммы предшествуют возникновению собственно письма, которое начинается с логограмм. Возникающие позже силлабограммы старше фонемограмм, а фонемограммы старше, чем знаки для отдельных ДП» [Там же: 240–241].

В науке о языке, издавна оперирующей понятиями предложения и слова, понятия морфемы, фонемы, фонемных признаков были выделены весьма поздно — лишь к концу XIX в. Причем в вычленении как фонем, так и фонемных признаков основоположник фонологии И.А. Бодуэн де Куртенэ исходит из выполняемых ими функций семасиологизации и морфологизации. Фонемы и их признаки вычленяются через посредство значащих единиц как экспоненты лексических и грамматических значений — благодаря тому, что «отдельные фонемы могут: либо сливаться с синтагмой, т.е. со словом как морфологическим элементом предложения…; либо составлять морфему в слове…; либо входить в состав морфемы, как ее главная, семасиологизованная и морфологизованная часть…» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 328], как «подвижной компонент морфемы и признак известной морфологической категории» [Там же, т. I: 122] в составе альтернирующих морфем.

Формат вычленяемых звуковых единиц соотносится с форматом выделяемых значащих единиц и с выражаемым значением. Минимальная произносительная единица — слог — именно потому может быть осознан и вычленен раньше других звуковых единиц, что он может экспонировать знаменательное слово — семантически и синтаксически самостоятельную значащую единицу, способную составить потенциальный минимум высказывания. В отличие от слога неслоговые фонемы могут выступать экспонентами морфем и служебных слов, но никак не знаменательных слов. Наконец, дифференциальный признак фонемы может служить экспонентом только грамматического значения. Поскольку «грамматические знаки мыслятся более бессознательно» [Балли 1955: 234], то неудивительно, что фонемы и ДП вычленяются позже и с бóльшим трудом, нежели слоги.

Отсюда ясно, что вычленяемость звуковых единиц должна коррелировать со степенью разграничения лексического и грамматического в языке, а значит, и со степенью развития и характером грамматической категоризации.

Вполне закономерно слог легче осознается и вычленяется в «лексических» изолирующих языках, где он обычно экспонирует знаменательную морфему/слово, имеет четкую стандартную структуру, заданную структурой слова, так что слоговые границы — это, как правило, реальные или потенциальные границы слова.

По мере возрастания грамматичности языка частота слогов, экспонирующих значащие единицы, убывает (с ≈ 90% во вьетнамском до ≈ 60% в йоруба и ≈ 20% в русском и арабском) и слог все реже экспонирует наиболее осознаваемые знаменательные морфемы: в то время как в йоруба экспонентом собственно-знаменательного корня выступает в тексте каждый четвертый слог, в русском ту же функцию выполняет лишь каждый двадцатый слог, вследствие чего ослабляются осознание и выделимость слога, что проявляется, в частности, в вариативности русского слогоделения.

При развитой аффиксации и наличии неслоговых морфов структура слога в «грамматических» языках становится менее единообразной, прежде всего в отношении морфного состава, на что обычно — особенно применительно к так называемым неслоговым языкам — не обращается должного внимания. Так, если во вьетнамском, китайском или йоруба слог экспонирует либо целый морф (вьет. сá 'рыба', cá┼voi 'кит'; кит. жэнь² 'человек', те³┼лу⁴ 'железная дорога'; йор. bá 'встречать', rí┼gbá 'получать'), либо — реже — его часть (вьет. bú/nhìn 'пугало'; кит. пу²/тао² 'виноград'; йор. bó/ti 'слабеть', i/gi 'дерево'), то в русском языке, как показала Е.Н. Попова [1990: 10–13], слог может включать сегмент морфа (до/м-ик), целый морф (пра┼дед), а иногда даже два (зл-о), три (ш-л-а), четыре морфа (при┼ш-л-о-сь), сегмент морфа и один-три морфа (с-пля/ш-у, с-мо/г-л-и, не/с-л-и-сь), сегменты двух морфов (ба/б-у/шк-а), сегменты двух морфов и один целый морф (сло/в-е/с-н-о/ст-и). (Здесь - — морфемная граница, / — слоговая граница, ┼ совмещенная морфемная и слоговая граница.)

В отличие от слога фонема, а тем более фонемные признаки легче вычленяются в «грамматических» языках, особенно при наличии развитого флективного словоизменения. Это было ясно уже В. фон Гумбольдту, который, видимо, первым указал на зависимость различения отдельных артикуляций и распознания системы звуков от наличия/отсутствия словоизменения и прочных грамматических форм, имплицитно противопоставив в данном отношении флективные языки изолирующим и агглютинативным (см. выше раздел 3.1.).

Названному различению В. Гумбольдт придает огромное значение. Для него неразличение/различение отдельных артикуляций — верный признак незавершенности/завершенности членения языкового целого, «ибо без различения, определения и обозначения (средствами буквенного письма. — Л.З.) отдельных артикуляций нельзя распознать основных составных частей речи, и понятие членения оказывается проведенным не через весь язык» [Гумбольдт 1985: 414]. Этому «различению отдельных артикуляций», служащих выражению реляционных значений, несомненно способствуют высокая частота и регулярность употребления словоизменительных аффиксов, образующих, в отличие от знаменательных корней, замкнутые и ограниченные по объему системы. Оно еще более облегчается тогда, когда между экспонирующими аффиксы фонемами тоже прослеживается системная связь, как, например, в алеутском языке, где значения числа передаются глухими щелевыми, принадлежащими к разным локальным классам. Показателем ед. числа служит увулярный х', показателем двойственного числа — заднеязычный х, показателем мн. числа — переднеязычный с: аðа-х’‘отец', аðа-х, аðа-с. Других глухих щелевых согласных в алеутском языке нет [Меновщиков 1968: 389].

Параллельно с увеличением степени грамматичности, синтеза и фузии морфем в слове усиливается их связанность и возрастает частота морфов, экспонированных одним гласным или согласным: по нашим данным, с 13–15% в йоруба, хакасском и уйгурском до 37–44% в арабском и русском. Вследствие названных парадигматических и синтагматических закономерностей, характеризующих при развитом словоизменении функционирование служебных морфем, для их выражения требуется меньше звуковых средств в обоих планах, так что «даже один конкретный звук может стать носителем формального отношения» [Гумбольдт 1984: 124]. Прежде всего это касается постоянно связанных аффиксов.

Увеличение степени связанности морфем затрагивает не только служебные, но и знаменательные морфемы, обусловливая членимость последних. Характер членимости знаменательных корней, по-видимому, зависит не только от степени грамматичности языка, но и от ведущей грамматической тенденции. Как показал А.А. Реформатский, анализируя вслед за В.П. Старининым и И.А. Мельчуком трансфиксацию в семитских языках и внутреннюю флексию в индоевропейских [Реформатский 1967: 267–269, 276–286], следует различать собственно морфологическую и квазиморфологическую членимость.

Собственно морфологическая членимость корневых морфем (а иногда и аффиксов, как в случае с префиксами в тагальском языке) имеет место тогда, когда в них вставляются инфиксы или трансфиксы и внутри появляются морфемные границы. Собственно морфологическая членимость предпочтительно представлена в языках с выраженной агглютинативной тенденцией. Так, согласно А.А. Реформатскому, соединение корня и трансфикса в арабском языке, несмотря на взаимопроникновение, как в KaTaBa 'написал', QaTaLa 'убил', следует признать агглютинирующим [Там же: 285].

В зависимости от степени грамматичности языка, степень собственно морфологической членимости корня/основы может быть весьма различной — полной и регулярной в наиболее грамматичных языках (типа арабского) и лишь частичной и эпизодической в языках с развитой изоляцией (наподобие индонезийского). С повышением степени грамматичности языка повышаются частота и степень грамматичности вставляемых в корень аффиксов. Так, в отличие от индонезийского языка в родственном тагальском инфиксы используются не только в целях словопроизводства, но и при формообразовании. Соответственно чаще наблюдается и вычленение начально-корневого согласного благодаря проходящей после него морфемной границе. Ср.: индонез. tali 'канат' — tali-t-еm-ali 'корабельные снасти', gigi 'зуб' — g-er-igi 'зубчатый', gembung 'раздутый' — g-el-embung 'пузырь'; таг. sulat 'письмо' — s-um-ulat 'писать, написать' — s-in-ulat 'был написан'.

Квазиморфологическая членимость наблюдается в случае алломорфного варьирования корня/основы (или, например, префикса, как в тагальском [Шкарбан 1999: 251]) при слово- и формообразовании, главным образом благодаря чередованию сегментных единиц, которое используется либо как самостоятельный грамматический способ (внутренняя флексия), либо как дополнительное средство, сопутствующее аффиксации или редупликации, причем и сами эти способы, и чередования различаются по степени грамматикализации. Ср.: рус. иду — иди, плету — плети, везу — вези, несу — неси и т.д., таг. mag-bilí 'продать ', nag-bilí 'продал', pag-bí-bilí 'продажа' [Шкарбан 1999: 251].

Так, «дивергентное удвоение нигде не грамматикализовалось в сколько-нибудь значительной степени» [Алиева 1980: 19], зато в целях словообразования оно используется в самых разных языках, причем, по-видимому, особенно широко в языках с более или менее высоким индексом лексичности и ведущей агглютинативной тенденцией, так что чередование фонем в составе дивергентных повторов скорее лексикализовано, нежели грамматикализовано.

Внутренняя флексия и сопровождающие аффиксацию морфонологические чередования, напротив, более грамматикализованы, чем лексикализованы. Они используются не только при словопроизводстве, но и при формообразовании, причем преимущественно в «грамматических» языках с фузионно-синтетической тенденцией, когда с увеличением степени связанности морфем в выражении грамматических значений наряду со служебными морфемами все чаще участвует и знаменательный корень благодаря наличию в его составе подвижных компонентов, способных служить признаками определенных морфологических категорий.

При развитом словоизменении и высокой степени синтеза, а значит, выраженной морфологической членимости звуковые единицы «грамматических» языков все чаще оказываются между морфемными швами. Так, по данным анализа текстов, выполненного Л.А. Юдиной, Д.А. Машуровым, М.Д. Бада, в арабском языке благодаря наличию морфем, экспонированных одним согласным или гласным, и в особенности благодаря прерывистым морфемам — корням и трансфиксам — в позиции между морфными стыками выступает свыше 60% фонем, из них более 45% находятся между морфными швами, не будучи экспонентами морфов. В отсутствие прерывистых морфем даже в условиях выраженной грамматичности число фонем, представленных между морфными швами, сокращается, в частности в русском языке — до 16–20%. В более лексичных языках частота таких фонем и вовсе незначительна. Например, в уйгурском и йоруба она составляет всего 5–7%.

Степень морфологической членимости слова отражается и на степени членимости слога на составляющие его сегментные единицы. Существует явная корреляция между степенью лексичности/грамматичности языка и числом слогов без морфных стыков и слогов, содержащих один морфный стык и более. Чем лексичнее язык, тем реже внутри слога проходит морфный стык. Чем грамматичнее язык, тем чаще слог «прошивается» морфными швами, и не одним, а двумя и даже тремя. В этом нетрудно убедиться, сравнив тексты на таких разнотипных языках, как арабский, русский, уйгурский, йоруба.

В арабском тексте при самом низком индексе лексичности, когда на одну знаменательную морфему приходятся три служебных, слоги без морфных швов встречаются гораздо реже, чем в текстах на других языках, составляя 30%. Частота же слогов с одним или двумя морфными стыками оказывается самой высокой, составляя соответственно 50 и 20%.

В русском тексте, где на одну знаменательную морфему приходятся две служебных, с повышением индекса лексичности число слогов без морфных стыков увеличивается по сравнению с арабским почти вдвое — до 59%, а число слогов с одним и двумя морфными стыками уменьшается соответственно до 35 и 6%.

В еще более лексичном уйгурском при практически равном соотношении в тексте знаменательных и служебных морфем слоги без морфных стыков составляют подавляющее большинство (83,2%), частота слогов с одним морфным стыком снижается по сравнению с русским вдвое, по сравнению с арабским — втрое (до 16,7%), а слоги с двумя морфными стыками единичны.

В самом лексичном из рассматриваемых языков — языке йоруба — на две знаменательные морфемы в тексте приходится одна служебная, а морфный стык внутри слога — явление чрезвычайно редкое (0,3%), 99,7% слогов не содержат в себе морфных швов.

Таким образом, при наличии флективного словоизменения и развитой морфологической членимости фонемы легче вычленяются в «грамматических» языках. В «лексических» языках отсутствие словоизменения, ослабленная дифференциация знаменательных и служебных значащих единиц, ограниченность алломофного варьирования затрудняют вычленение фонем на морфологической основе.

«Членораздельность» самих фонем, т.е. вычленимость отдельных фонемных признаков, во многом зависит от характера чередований, в которых участвуют фонемы в данном языке в соответствии со степенью его грамматичности.

В «лексических» языках чередования фонем, используемые в целях словообразования, представлены главным образом в дивергентных повторах, а общей особенностью дивергентных повторов в самых разных языках, включая и «грамматические», является то, что альтернанты (особенно в начальной позиции) образуют, как правило, дизъюнктивные оппозиции, т.е. противопоставляются по нескольким основаниям, причем чередующиеся согласные различаются и по первичному консонантному признаку — локальному.

В качестве одного из альтернантов в типологически и генетически различных языках часто выступает типичный для начала слова губной согласный, преимущественно носовой: вьет. mảnh khảng 'щуплый' (от mảnh 'худой'), chào mào 'удод' (mào 'гребень, хохолок'), su'ó't mu'ó't 'плакать навзрыд'; индонез. serta-merta 'немедленно', ciak-miak 'писк, чириканье'; башк. sej mej 'чай и тому подобное' (sej 'чай'), kitap mitap 'разные книги, книжонки' (kitap 'книга'), hirek mirek 'редкий-прередкий' (hirek 'редкий'); русск. шурум-бурум, шуры-муры, ширли-мырли, а также окказионализмы типа рейтинги-мейтинги, Зюганов-Мюганов, Ельцин-Мельцин и т.п. Во многих случаях одним из альтернантов оказывается согласный, стоящий вне локальных рядов, чаще всего плавный (l либо r) или h. Весьма показательно, что среди распространенных во вьетнамском языке рифмованных повторов со структурой редупликатор + редупликант в качестве инициали редупликатора в каждом втором случае выступает плавный l: lù mù 'тусклый' (mù 'слепой'), li ti 'бисерный, мелкий (о почерке)' (ti 'маленький') [Глебова, Ситникова 1980: 69]. В случае дистрибутивных ограничений на начальные плавные, свойственных, в частности, суффигирующим тюркским языкам, в начале редупликатора весьма активно используется фарингальный h, который, как, например, в башкирском, может конкурировать с m: bałïq hałïq 'разные рыбы' (bałïq 'рыба'), jïraq hïraq или jïraq mïraq 'далекий-предалекий' (jïraq 'далекий') [Дмитриев 1962: 140, 146–151].

Если в языке чередуются исключительно или преимущественно члены дизъюнктивных противопоставлений, а чередования членов коррелятивных противопоставлений, различающихся каким-либо одним признаком, редки или вообще отсутствуют, вычленяемость отдельных фонемных признаков, естественно, затруднена, отчего страдает и «членораздельность» фонем.

Если чередования в составе корня/основы морфологизованы и лишь сопровождают аффиксацию, необходимость в ярко выраженном различии между альтернантами отпадает и, как правило, эти различия ослабевают, зачастую ограничиваясь каким-либо одним коррелятивным признаком, например, твердостью/ мягкостью, как в русском языке. Такие чередования благоприятствуют выделению соответствующих признаков, а значит, и «членораздельности» фонем.

Очевидно, отсутствие аффиксации сопряжено с усилением как синтагматических контрастов [Зубкова 1990], так и парадигматических противопоставлений в случае чередования фонем.

Зависимость степени парадигматических различий между чередующимися фонемами от наличия/отсутствия аффиксации прослеживается и при сравнении родственных языков, различающихся по степени лексичности/грамматичности, и внутри одного языка. Так, по наблюдениям А.А. Реформатского, в случае умлаута в английском языке чередующиеся гласные различаются как по ряду, так и по признаку лабиализованности/нелабиализованности, в немецком же — только по ряду, но при этом более лексичный «английский язык предпочитает ограничиваться чистой внутренней флексией, тогда как немецкий язык охотно соединяет внутреннюю флексию с аффиксацией» [Реформатский 1967: 282]. Ср.: англ. tooth 'зуб' — teeth 'зубы', нем. Вuch 'книга' — Bücher 'книги'. Вместе с тем при сравнении немецких глагольных форм, различающихся только гласными корня, обнаруживается сходная закономерность: более сильные различия между гласными имеют место в отсутствие материально выраженных флексий, более слабые — при наличии флексий. Ср.: nahm — nimm и nehme — nähme (от nehmen 'брать, взять'), schmolz — schmilz и schmelze — schmölze (от schmelzen 'плавить, расплавить').

Таким образом, выявленные типологические различия доказывают не просто соотнесенность, но взаимосвязь двух типов членораздельности, зависимость фонологического членения от морфологического и в целом от степени разграничения в языке лексического и грамматического.

Высокая степень грамматичности и синтеза в языках с развитым флективным словоизменением способствует дальнейшему расчленению значащих единиц, а тем самым и дифференциации языковых единиц различных уровней вплоть до фонем и фонемных признаков.

При недостатке морфологической членимости, наблюдающемся в отсутствие словоизменения, в условиях весьма распространенной эквивалентности морфемы и слова и их полифункциональности, как в «лексических» изолирующих языках, вычленение фонем и фонемных признаков наталкивается на определенные трудности, которые преодолеваются отчасти благодаря большей нагрузке дистрибутивного фактора.

3.3. Слог и фонема в качестве экспонентов морфемы

В языке как иерархически организованной системе знаков особенно важен, согласно Л. Ельмслеву, тот факт, что некая «сущность может иногда иметь ту же самую протяженность, что и сущность более высокой степени» [Ельмслев 1960: 303]. Частота такого рода совпадений, как заметил И.А. Бодуэн де Куртенэ, обсуждая соотношение морфемы со словом–синтагмой, имеет типологическую значимость [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 183] и отражает степень автономности низшей единицы относительно высшей (ср.: [Зиндер 1979: 38–39]).

Степень автономности низших единиц по отношению к высшим характеризует глубину иерархического членения языкового целого в соответствии со степенью разграничения в нем лексического и грамматического. Частота слогов и фонем, способных самостоятельно экспонировать морфему, определенно связана с лексичностью/грамматичностью языка и его значащих единиц. По данным анализа народных сказок на языках различных типов — китайском, йоруба, бурятском, английском и русском [Бада 1992; Иванова 2008], слог чаще, чем фонема, выступает экспонентом морфемы, совпадая с ней в своих границах. Если развитие грамматических форм совершается так, как полагал В. фон Гумбольдт, — от отсутствия форм через их аналоги к подлинным формам [Гумбольдт 1984: 130–131,343], то указанное конститутивное различие между слогом и фонемой вполне закономерно. И не случайно оно особенно ярко проявляется в изолирующих китайском и йоруба и в аналитическом английском, т.е. в языках с низким индексом синтеза (1,13 в английском, 1,32 в йоруба, 1,48 в китайском) и высоким индексом лексичности, а значит, высокой частотой знаменательных морфем (70,9% в китайском, 66,6% в йоруба, 60,4% в английском). Самостоятельными экспонентами морфем в китайском тексте выступают 98,7% слогов и 1,97% фонем, в английском — 78% слогов и 4,2% фонем, в йоруба — 58% слогов и 6,8% фонем. В агглютинативном бурятском и флективном русском с увеличением индекса синтеза (до 1,77 и 2,18 соответственно) и уменьшением индекса лексичности (до 55,2 и 34,1%) слог остается более активным экспонентом морфемы, но число таких слогов резко сокращается — до 21,8% в бурятском и 28,3% в русском. При этом в синтетическом русском языке в отличие от остальных языков (включая бурятский), принадлежащих, согласно критериям Дж. Гринберга, к аналитическим языкам, возрастает почти до 20% число фонем, самостоятельно экспонирующих морфемы, тогда как в бурятском число таких фонем даже меньше, нежели в английском и йоруба, — всего 3%.

И слог, и фонема чаще выступают самостоятельными экспонентами служебных морфем, реже — знаменательных. Слог чаще служит экспонентом служебного корня, чем аффикса. Фонема же чаще всего экспонирует аффикс и гораздо реже служебный, а тем более знаменательный корень (табл. 14).

Частота слогов и фонем, самостоятельно экспонирующих морфему
(в % от общей совокупности слогов/фонем в морфемах данного типа)

Язык	Слог как экспонент морфемы					Фонема как экспонент морфемы
	типы морфем					типы морфем
	аффиксы	корни служебных слов	все служеб. морфемы	знаменат. морфемы	∑	аффиксы	корни служебных слов	все служеб. морфемы	знаменат. морфемы	∑
Китайский	98,6	100,0	99,6	98,5	98,7	11,9	1,5	3,6	1,4	1,97
Йоруба	73,7	81,4	78,1	49,8	58,0	44,1	2,9	17,6	2,8	6,8
Бурятский	55,4	62,0	56,5	6,5	21,8	11,6	0,0	11,6	0,0	2,98
Английский	50,0	99,0	92,1	70,4	78,0	52,9	5,2	11,8	0,7	4,2
Русский	23,3	92,0	35,9	17,3	28,3	41,2	36,8	40,4	1,3	19,7

Частота слогов–морфем зависит не только от знаменательности/незнаменательности морфем, но и от степени лексичности/грамматичности слов. Эта зависимость отчетливо прослеживается в йоруба, английском и русском языках, в которых частота слогов–морфем в общей совокупности слогов последовательно сокращается с ростом знаменательности словесных знаков — от служебных слов к местоимениям и, далее, к собственно-знаменательным словам: в йоруба с 82,8% до 72,4 и 48,7%, в английском с 98,5% до 92,7 и 62,6%, в русском с 89,1% до 27 и 20%.

В дистрибуции фонем–морфем подобная зависимость обнаруживается в языках флективного строя — слабее в аналитическом английском, сильнее в синтетическом русском. В обоих языках в общей совокупности фонем, конституирующих корневые морфемы в данном классе слов, частота фонем–корней убывает от служебных слов к местоимениям и собственно-знаменательным словам: в английском с 5,2% до 0,5 и 0,0%, в русском с 36,8% до 5,8 и 0,9%. Одновременно в русском в том же направлении увеличивается частота фонем–аффиксов — с 0,0% в служебных словах до 31,9% в местоимениях и 41,8% в собственно-знаменательных словах.

В соответствии с частотой слогов и фонем, самостоятельно экспонирующих те или иные морфемы в определенных классах слов, меняется и степень автономности данных звуковых единиц по отношению к различным типам морфем в одном и том же классе слов и по отношению к одному и тому же типу морфем в разных классах слов.

3.4. Типология фонологических оппозиций и их семантические функции

Едва ли не самые значительные трудности в создании содержательно ориентированной цельносистемной типологии связаны с включением в состав структурных признаков языкового типа парадигматических характеристик фонологического уровня. Такое включение предполагает как минимум определенную скоординированность парадигматики фонем с грамматическим строем языка. Между тем создатель общей систематики фонологических оппозиций Н.С. Трубецкой, касаясь недостаточно проработанного, по его мнению, вопроса о соотношении звуковой системы с грамматическим строем, в 1931 г. писал: «...Если под системой разуметь инвентарь, то соотношения никакого нет (могут быть два языка с совершенно одинаковым фонологическим инвентарем и совсем различными строями — напр., мордовский и русский и т.д.); но если брать функцию и статистику фонологических элементов, то получаются различия, находящиеся, по-видимому, в какой-то связи с грамматическим строем» [Трубецкой 1987: 420–421].

Действительно, при сравнении функций и комбинаторных возможностей фонем в русском и мордовском он обнаруживает в последнем «полный параллелизм между фонологическим и грамматическим строем» и, в частности, связывает с агглютинацией тот факт, что мордовская фонология «редко обращается к свободному использованию коррелятивных противопоставлений и оперирует преимущественно архифонемами» [Трубецкой 1987: 66].

Тем не менее свою классификацию фонологических оппозиций Н.С. Трубецкой никак не соотносит ни с типологией языков вообще, ни с типологией языковых значений в частности. В его понимании в общей систематике фонологических оппозиций «"различение" ("дистинкция") в фонологическом смысле, то есть способность к смыслоразличению, — это нечто такое, что не подлежит дальнейшему расчленению» [Трубецкой 1960: 100]. Хотя фонологические оппозиции могут дифференцировать либо значения слов (включая сюда и значения отдельных грамматических форм слова), либо значения предложений, однако разделение оппозиций на словоразличительные (лексические) и фразоразличительные (синтаксические), как считает Н.С. Трубецкой, применимо лишь к отдельным языкам. Он объясняет это отсутствием корреляции между типом оппозиции и ее функцией: «...все фонологические оппозиции, которые в одном языке выступают с фразоразличительной функцией, в другом языке могут быть наделены словоразличительной функцией» [Там же]. Такое положение кажется тем более правомерным, что оно вполне согласуется с представлением об условном характере экспликативных средств звуковой стороны языка [Там же: 34], о произвольности языковых знаков.

Позднейшие попытки создания цельносистемной типологии, в частности опыт построения контенсивной типологии исходя из способа передачи субъектно-объектных отношений, привели к пессимистическому выводу о том, что поиск фонологических импликаций контенсивного языкового типа в парадигматике фонологических систем обречен на неудачу [Климов 1983: 211]: «...не приходится ожидать какой-либо координированности фонемной парадигматики языка с содержательным принципом, отображаемым на его более высоких уровнях» [Там же: 43].

И все же... Все же можно доказать обратное, опираясь прежде всего на самого Н.С. Трубецкого, но ориентируясь в иерархии функций фонологических оппозиций не на различение самостоятельных значащих единиц языка — слов и предложений, не на различение именных и глагольных классов, участвующих в передаче субъектно-объектных отношений, а на выражение основных типов языковых значений — лексических и грамматических, заданных первичным делением содержательной сферы языка. Основы такого подхода заложены в трудах классиков языкознания — В. фон Гумбольдта и И.А. Бодуэна де Куртенэ.

В. фон Гумбольдту казалось совершенно очевидным существование связи между звуком и его значением [Гумбольдт 1984: 92]. Более того, он указывал на связь определенных звуков с определенными понятиями [Там же], на аналогию понятий и звуков, особенно устойчивую при обозначении общих отношений [Там же: 94], вследствие чего «словам со сходными значениями присуще также сходство звуков» [Там же].

Вслед за В. фон Гумбольдтом И.А. Бодуэн де Куртенэ не просто признает связь значения со звуком, но рассматривает ее как двустороннюю, допуская «влияние известных звуков на значение и, наоборот, влияние значения на качество звуков» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 81]. При этом И.А. Бодуэн де Куртенэ особо выделяет «известные противоположности (параллели) звуков» (различие мягких и твердых, звонких и глухих, долгих и кратких, ударенных и неударенных и т.п.) именно потому, что «они находятся в тесной связи со значением слов и их частей» [Там же: 80–81].

За различением значений слов и их частей у И.А. Бодуэна де Куртенэ стоит различение представлений семантических (внеязыковых) и представлений морфологических, т.е. представлений «структуры слов как единств, состоящих из морфем» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 165].

Так как «каждый из психических элементов произносительной стороны языка ассоциируется или с морфологическими представлениями языка, или с семантическими, семасиологическими представлениями» [Там же: 164], И.А. Бодуэн де Куртенэ вводит понятия морфологизации и семасиологизации фонетических представлений — произносительно-слуховых элементов фонем (кинем, акусм, кинакем) и соответствующих «противоположностей», противопоставлений фонем [Там же: 164–174, 276–280]. Тем самым классификация фонем увязывается с их важнейшей функцией — быть экспонентами внеязыковых (семасиологических) и чисто языковых (морфологических) различий [Там же: 185], т.е. с выражением лексических и грамматических значений. Таким образом закладываются основы функционального подхода к анализу звуковых средств языка.

С типологической точки зрения немаловажно, что, по И.А. Бодуэну де Куртенэ, избирательность в использовании произносительно-слуховых различий свойственна только морфологизации: морфологизуются, т.е. «ассоциируются с представлениями структуры слов, с представлениями некоторых форм и морфологических типов» [Там же: 165], в разных языках разные произносительно-слуховые различия [Там же: 329]. Однако типологически значимыми, в частности для различения флективных и агглютинативных языков, И.А. Бодуэн де Куртенэ считает не столько типы морфологизуемых фонетических различий, сколько само наличие/отсутствие психофонетических, морфологически утилизованных альтернаций одних и тех же морфем (в том числе в качестве самостоятельных морфологических экспонентов) [Там же: 184–185], а также регрессивное или прогрессивное направление звуковых влияний и изменений звуков [Бодуэн де Куртене 1963, т. I: 104]. И то, и другое отражает господствующий принцип морфологического структурирования слова и его форм — воспроизводимость во флективных языках, производимость в агглютинативных языках (подробнее см.: [Зубкова 1990: 147–154]).

Дальнейшее развитие лингвистической мысли подтвердило перспективность поиска фонологических импликаций языкового типа именно в направлении, заданном И.А. Бодуэном де Куртенэ, т.е. в связи с выражением лексических и грамматических значений (ср.: [Jakobson and Waugh 1979: 53–55; Мельников 1997]) и тем общим соотношением лексических и — материально выраженных — грамматических средств, на основании чего Ф. де Соссюр выделил и противопоставил два типа языков — лексические и грамматические [Соссюр 1977: 165–166].

На примере таких полярных языков, как ультралексический, по Ф. де Соссюру, китайский язык [Там же: 166] и ультраграмматический арабский язык, который по индексу грамматичности, т.е. по отношению числа аффиксов и служебных слов к общему числу морфем в тексте, превосходит даже санскрит, отнесенный Ф. де Соссюром к образцам ультраграмматических языков [Квантитативная типология 1982: 320–321], Г.П. Мельников показал принципиальную выводимость системы фонем, в частности типов противопоставлений согласных, из детерминанты языка, в данном случае из тенденции к «лексикализации», максимальной непроизводности корней в китайском и тенденции к максимальной мотивированности слов, максимальной деривационной «производительности» корней в арабском [Мельников 1968] (см. также изложение концепции Г.П. Мельникова в кн.: [Рождественский 1969: 55–58]). Тонкий системный анализ на основе детерминантного подхода позволил Г.П. Мельникову объяснить, например, почему в семитских языках столь развито противопоставление согласных по месту образования и чрезвычайно ограничено противопоставление согласных по способу образования.

Вслед за этим было показано также, что тип языка — и именно его лексичность/грамматичность — задает вычленяемость и степень автономности звуковых единиц по отношению к морфеме, их идентификацию, классификацию и функциональную нагрузку [Зубкова 1995; Zubkova, 1997].

В таком случае естественно предположить, что и типология фонологических оппозиций должна, очевидно, соотноситься с основными типами языковых значений: одни оппозиции должны — по крайней мере, в тенденции — больше «подходить» для выражения индивидуальных лексических значений и, следовательно, для различения слов, другие — для выражения общих грамматических значений (прежде всего собственно грамматических, реляционных) и соответственно для различения словоформ. Основанием для такого разделения фонологических оппозиций могут служить различия между лексикой и грамматикой в характере семантических отношений.

В разграничении лексических и грамматических значений, лексических, словообразовательных и грамматических группировок слов, как показал Ю.С. Степанов, действует закон формальной логики об обратном отношении содержания понятия к его объему. Чем большее количество слов охватывают парадигматические группировки, чем они регулярнее, тем меньше признаков включает их содержание, тем беднее они семантически. В соответствии с увеличением объема группировок от лексических к словообразовательным и, далее, к грамматическим в том же направлении уменьшается число признаков, мыслимых в содержании, и возрастает степень обобщенности категориальных семантических признаков [Степанов 1975: 156].

В результате «по соотношению с лексическими значениями грамматические всегда характеризуются каким-либо одним признаком, но этот признак охватывает множество разнообразно названных предметов и соответственно группирует множество слов–названий» [Степанов 1975: 126]. Так как «противоположения грамматических категорий бинарны», то, по мнению Р.О. Якобсона, «понятие морфологической корреляции ... должно быть положено в основу анализа грамматических систем» [Якобсон 1985: 212].

В отличие от грамматики для лексики, в особенности для идентифицирующих слов [Арутюнова 2005: 330–343], более характерны не корреляции (противопоставления по одному основанию), а дизъюнкции (противопоставления по нескольким основаниям) в силу того, что лексическое значение как явление, однотипное с понятием, содержит в себе более чем один признак. По данным логического анализа семантических отношений лексических единиц, привативные оппозиции ограничены в лексике отношениями между гиперонимом и гипонимом (цветок — тюльпан) и отношениями квазиантонимов, основывающихся на несовместимых противоречащих понятиях (молодой — немолодой), эквиполентные оппозиции характеризуют отношения согипонимов (тюльпан — роза — ландыш...), частичную синонимию (ватник — стеганка — телогрейка) и истинную антонимию (молодой — старый), дизъюнктивные — ассоциативную полисемию (ауди-тория₁ 'помещение для чтения лекций' — аудитория₂ 'слушатели лекции в таком помещении'), омонимию (брак¹ 'супружеские отношения' — брак² 'недоброкачественное изделие') [Новиков 1982: 136–147, 258]. В количественном отношении полисемия преобладает над синонимией, антонимией и тем более гипонимией.

3.4.1. Логическая классификация фонологических оппозиций

Вследствие известного изоморфизма в структурной организации плана содержания и плана выражения и их взаимосвязи [Ельмслев 1960: 318, 307] указанный выше закон логики должен действовать и в звуковой форме языка. Если прав Р.О. Якобсон (а он, очевидно, прав) и «группировка фонем и система грамматических (шире, языковых. — Л.З.) значений в одинаковой мере подчинены одному и тому же принципу: стратификации значимостей (superposition des valeurs)» [Якобсон 1972: 256], то в языке как системе, связывающей значение со звуком, не могла не сложиться определенная корреляция между систематикой фонем и систематикой значений. Естественно, эта корреляция прежде всего охватывает соответствующие «крайние точки» — самые общие и первичные противоположения. В семантической сфере основополагающим является противоположение лексического и грамматического. В системе фонем при их логической классификации двумя крайними точками, по определению Н.С. Трубецкого, оказываются нейтрализуемые привативные пропорциональные одномерные оппозиции, с одной стороны, и изолированные неоднородные многомерные оппозиции, с другой стороны [Трубецкой 1960: 94].

Надо полагать, что для выражения индивидуальных лексических значений больше подходят члены изолированных многомерных эквиполентных (равнозначных) и, следовательно, ненейтрализуемых оппозиций, максимально далекие друг от друга по степени родства и максимально неясные в отношении фонологического содержания, т.е., короче говоря, члены дизъюнктивных противопоставлений. Поскольку лексические значения в отличие от грамматических гораздо более многочисленны и образуют открытый список, то неудивительно, что в системе фонологических оппозиций «многомерные противоположения численно превышают одномерные» [Трубецкой 1960: 76], а «изолированные оппозиции гораздо многочисленнее пропорциональных», так что «наибольшую группу образуют изолированные многомерные оппозиции» [Там же: 78]. Наконец, среди оппозиций, выделяемых по отношениям между их членами, «эквиполентные оппозиции — самые частые оппозиции в любом языке» [Там же: 83].

Для выражения грамматических значений, особенно словоизменительных (модифицирующих), напротив, более пригодны члены одномерных пропорциональных привативных оппозиций, т.е. корреляций. Члены таких оппозиций «состоят между собой в близком родстве» [Там же: 93] и вследствие родства, как заметил Р.И. Аванесов, «представляют собою не только различие, но и единство» [Аванесов 1956: 182]. Поэтому они могут использоваться для того, чтобы соотносительность грамматических форм подкрепить соотносительностью их звукового выражения, в частности с помощью морфонологических чередований.

Если степень звуковых различий соотносительна со степенью семантических различий, то можно предположить, что чередования коррелирующих парных фонем в составе корня/основы должны предпочтительнее использоваться при словоизменении. Такие чередования, с одной стороны, служат различению словоформ, с другой стороны, подчеркивая соотносительность последних, обеспечивают единство, тождество слова как системы словоформ, а с третьей — через тождество отношений между парными фонемами соотносительного ряда подчеркивают тождество отношений между членами грамматических оппозиций, закрепляя таким образом грамматическую категоризацию.

При деривации, когда мотивационные отношения связывают хотя и родственные, но все же разные лексические единицы, чередования дизъюнктных фонем логически так же целесообразны, как чередования коррелирующих фонем: первые — для указания на различие, на лексическую самостоятельность производящего и производного членов словообразовательной пары, вторые — для указания на их родство.

Эти предположения подтверждаются, в частности, на материале русского языка. В самом деле, по наблюдениям Н.С. Трубецкого, когда чередование является единственным средством передачи формального противопоставления, то, за единичными исключениями, «в словоизменении могут использоваться только чередования с коррелирующими альтернантами» [Трубецкой 1987: 134]. Это, во-первых, чередования «коррелирующих видов» гласных — сильных (ударных) и слабых (безударных) — при передвижении ударения в словоизменительной парадигме, а во-вторых, чередования согласных по тембру. В первом случае чередуются аллофоны гласных, находящиеся не просто в близком, но ближайшем родстве, во втором — твердые и мягкие согласные, различие между которыми еще не стало вполне фонематическим. В словообразовании при тех же условиях используются чередования как с коррелирующими, так и с дизъюнктными альтернантами, причем чередуются почти исключительно согласные, являющиеся основными носителями лексической информации (см. ниже) [Трубецкой 1987: 135–136].

Можно заметить также, что степень разграничения чередований с коррелирующими и дизъюнктными альтернантами в словоизменении и словообразовании определенно зависит от лексичности/грамматичности части речи. Поэтому данное разграничение последовательно проводится в самой знаменательной, самой лексичной части речи — в имени существительном и отсутствует в глаголе, в котором «больше, чем в других частях речи, пересекаются, причудливо взаимодействуя, лексическое и грамматическое» [Уфимцева 1974: 128]. Соответственно «именное словоизменение, в сущности, знает лишь чередования с коррелирующими альтернантами (передвижение ударения, чередование согласных по тембру), и то в довольно ограниченных масштабах. <...> Чередования с дизъюнктными альтернантами выступают у неглагольных корней и суффиксальных морфем только в основообразовании; при этом чередования гласных данного типа весьма редки, а чередования согласных продуктивны и хорошо засвидетельствованы только у k, g, x, c в исходе основы. Напротив, в глагольных корневых морфемах и основах богато представлены все виды чередований (даже выпадение согласного!) как в основообразовании, так и в словоизменении» [Трубецкой 1987: 136–137], причем в обоих видах формообразования живыми и продуктивными являются чередования зубных и губных, но не заднеязычных [Там же: 123–128].

Поскольку модификация корня/основы при формообразовании есть свойство флективно-фузионных языков, то и корреляции особенно необходимы для этих языков. В агглютинативных языках, где модификация корня/основы не участвует в выражении грамматических значений, нет, вообще говоря, необходимости в корреляции фонем.

В этой связи представляется вполне закономерным, что, несмотря на наличие корреляций, «коррелятивные противопоставления в мордовском используются сравнительно меньше, чем в русском» [Там же: 65–66]. Ведь «мордовский не знает никаких грамматически значимых изменений звукового облика корня. Единственным средством формообразования является агглютинация, то есть прибавление, пристегивание строевых элементов к неизменяемому корню» [Там же: 66].

Показательно и то, что в предлагаемой Н.С. Трубецким фонетической системе искусственного международного языка, который, по мнению Н.С. Трубецкого, должен обладать по возможности наиболее простой как грамматической, так и звуковой системой, нет других коррелятивных пар согласных, кроме p–m, t–n, образованных членами первичных, по Р.О. Якобсону, консонантных противоположений [Якобсон 1972: 248–249, 253–255]. Более того, Н.С. Трубецкой считает, что «в звуковой системе этого языка нужно во что бы то ни стало избегать так называемых корреляций. В искусственном международном языке для различения слов не должны использоваться ни различия долгих и кратких гласных, ни различия между звонкими и глухими, соответственно интенсивными и слабыми или придыхательными и непридыхательными согласными, ни различия в месте ударения. Тем более, что все эти различия совершенно неизвестны большей части языков земного шара» [Трубецкой 1987: 17].

Таким образом, завершая анализ логической классификации фонологических оппозиций, можно сделать вывод о функциональной сопряженности дизъюнктивных противоположений фонем с выражением лексических значений, а коррелятивных противоположений фонем с выражением грамматических значений. Такая скоординированность парадигматики фонем с планом содержания покоится на том, что в лексике преобладают дизъюнкции, в грамматике — корреляции.

3.4.2. Фонетическая систематика фонологических оппозиций

Неодинаковые потенциальные возможности фонологических различий в выражении лексических и грамматических значений обнаруживают не только логически выделяемые типы оппозиций, но и противоположения по отдельным фонетическим признакам. В первую очередь это относится к самым общим противоположениям — сегментных и суперсегментных средств, согласных и гласных.

Грамматические значения по самой своей природе — в силу (широко понимаемой) реляционности — требуют для своего выявления более или менее длинного линейного ряда (что вполне очевидно не только в случае синтагматически выявляемых реляционных категорий, но и референциальных). Поэтому для их выражения лучше всего подходят и прежде всего используются интонация и другие суперсегментные средства, характеризующие этот ряд как целое, а значит, и гласные, которые представляют собой «длительные состояния» и потому являются основными носителями просодической информации, обеспечивающими фонетическую целостность предложения, синтагмы, слова.

Следует особо подчеркнуть закрепленность интонации за выражением именно грамматических значений. Даже тогда, когда за интонацией признают знаковые свойства и фразоразличительные средства считаются самостоятельными знаками [Трубецкой 1960: 254], когда выделяются собственно содержательные единицы интонации, речь идет о внутриязыковой семантике, о выражении отношений — противопоставления, пояснения и т.п. [Николаева 1977: 21], о грамматикализованности интонационных фигур [Там же: 263].

Немаловажно и то, что число этих фигур, как и других типов суперсегментных единиц, ограничено и «материально они часто эквивалентны одному признаку (напр., долгота, высота тона)» [Виноградов В.А. 1990: 556].

Сравнительно с суперсегментными сегментные единицы — фонемы — в силу большей членораздельности сегментной сферы и более многочисленны, и более сложны в меризматическом отношении («фонема — всегда комплекс признаков» [Виноградов В.А. 1990: 556]), а следовательно, обладают бóльшими различительными возможностями. Поэтому открытое множество лексических единиц конституируется прежде всего сегментными средствами, на которые в случае необходимости как бы «накладываются» суперсегментные.

Среди сегментных единиц — в соответствии с иерархией функций и возможностями субстанции выполнять ту или иную функцию [Мельников 1968: 11] — «согласные приобретают фонологическую значимость раньше гласных» [Якобсон 1972: 255] и закрепляются за выражением первичных и иерархически самых важных из языковых значений, каковыми являются «вещественные», лексические значения. Эта закрепленность в той или иной мере сохраняется и после обретения гласными фонологической значимости. Функциональное разграничение согласных и гласных опирается на их пространственно-временные свойства и в первую очередь на наиболее общий различающий их признак — наличие/отсутствие артикуляционного фокуса. Четко локализованные в пространстве речевого тракта и ограниченные во времени согласные больше приспособлены к выражению множества вещественных, лексических значений, нежели не имеющие артикуляционного фокуса и менее ограниченные во времени гласные. Не случайно среди языков мира есть такие, в которых знаменательный корень экспонируется, как правило, одними согласными, но нет языков, в которых экспонентами корня выступают исключительно гласные.

Из основополагающей роли наличия/отсутствия артикуляционного фокуса в различении звуков проистекает, с одной стороны, первостепенная значимость признаков локализации для выражения лексических значений, а с другой — неодинаковая функциональная нагрузка данных признаков у согласных и гласных. Локальные различия всегда существенны для специализирующихся на выражении лексических значений согласных, но не для гласных, в большей мере закрепленных за передачей грамматических значений. В самом деле, «есть языки, где эти признаки гласных не обладают смыслоразличительной функцией» [Трубецкой 1960: 108], но «нет ни одного языка, в котором локальные признаки согласных были бы фонологически несущественными» [Там же: 142]. Неудивительно, что там, где знаменательные корни экспонируются только согласными, противоположения по локальным признакам оказываются особенно развитыми.

Фонологическая систематика согласных определенно сопряжена с логической. Пожалуй, наиболее четко такую сопряженность обнаруживают противоположения согласных по месту и способу образования, т.е. по локальным и модальным признакам. Уже в 1931 г., анализируя консонантизм восточнокавказских языков, Н.С. Трубецкой обратил внимание на то, что «противопоставления, основанные на различиях по месту образования, дизъюнктивны, то есть каждый локальный ряд противопоставлен всем остальным. <...> Напротив, признаки способа образования шумных фонем — не дизъюнктивные, а коррелятивные категории, то есть каждый артикуляционный класс специально противопоставлен какому-нибудь другому, так что в языковом сознании они всегда выступают парами» [Трубецкой 1987: 287].

Позднее, в «Основах фонологии», на огромном языковом материале Н.С. Трубецкой вскрывает логическую неоднородность локальных противоположений. При этом оказывается, что функциональная нагрузка локальных консонантных противоположений дифференцируется не только в зависимости от их логической квалификации, но и в соответствии со стратификацией фонологических противоположений. Лексически нагружены прежде всего основные локальные ряды, ибо «основные ряды относятся друг к другу, как члены многомерных гетерогенных оппозиций. Однако во многих языках некоторые из этих основных рядов расщепляются на два близкородственных ряда, которые относятся друг к другу как члены одномерной эквиполентной оппозиции, а к другим (основным или близкородственным) рядам той же системы — как члены многомерной оппозиции. Наконец, каждый локальный ряд может расщепляться на ряды, относящиеся друг к другу как члены (фактически или логически) привативной оппозиции. В той мере, в какой подобное расщепление охватывает несколько локальных рядов той же консонантной системы, возникает либо тембровая, либо авульсивная корреляция» [Трубецкой 1960: 163]. Эти последние способны получить нагрузку в выражении грамматических значений. Примером может служить противоположение согласных по признаку твердости–мягкости в русском языке: чередования твердых согласных с парными мягкими и наоборот широко используются при словоизменении и словообразовании. Симптоматично, что корреляция согласных по твердости–мягкости развивается в русском языке в тесной связи с модальными корреляциями по способу образования и глухости–звонкости, вычленяясь из них [Иванов 1968; Степанов 1975: 261–262].

В отличие от противоположений по локальным признакам, оппозиции по модальным, резонансным, а также просодическим признакам логически более однородны: все они, согласно Н.С. Трубецкому, имеют коррелятивную природу (или, во всяком случае, тяготеют к ней) [Трубецкой 1960: 167–246]. Вследствие своей коррелятивности данные признаки чаще морфологизуются. К числу морфологизованных принадлежат, например, корреляции смычный–щелевой в новогреческом [Там же: 170], ирландском [Герценберг 1970: 84–86, 102–103] и нивхском [Панфилов 1968: 412–413, 424–425], глухой–звонкий и звонкий–носовой в ирландском [Герценберг 1970: 86], глухой–носовой в индонезийских языках [Зубкова 1974а: 23–30], непридыхательный–придыхательный в бирманском [Касевич 1986: 27, 30] и т.д. Чередующиеся члены резонансной (назальной) и разнообразных модальных корреляций согласных принадлежат к одному локальному ряду. Это касается не только морфонологических, но и автоматических чередований, наблюдаемых, например, на стыке морфем в агглютинативных языках [Золхоев 1980]. Благодаря устойчивости локальных признаков — в силу многомерности оппозиционных связей между основными локальными рядами — на эти признаки, естественно, ложится бóльшая нагрузка в передаче лексических значений.

Таким образом, в отсутствие жестких разграничительных линий и в плане содержания, и в плане выражения все же можно говорить о предпочтительном использовании одних звуковых средств для выражения лексических значений, а других — для выражения грамматических значений: сегментные единицы, прежде всего согласные и в особенности их локальные признаки, ориентированы на выражение лексических значений; суперсегментные средства, гласные и модальные признаки согласных — на передачу грамматических значений.

Из анализа фонетической систематики фонологических оппозиций следует, что, помимо соотношения дизъюнктивных и коррелятивных противоположений, стратификация значимостей в группировке фонем, с одной стороны, и в системе значений, с другой стороны, отражает историческую последовательность появления тех и других.

Многочисленные исследования становления грамматических форм, проводившиеся на протяжении XIX–XX вв., позволяют заключить, что «грамматические категории системы номинации при своем возникновении проходят сначала этап лексической абстракции и являются при этом лексическими категориями, а затем этап, когда они являются категориями словообразовательными» [Степанов 1975: 156], т.е. становление языковых значений осуществляется в последовательности: лексическое — словообразовательное — грамматическое.

В системе фонем, согласно Р.О. Якобсону, тоже действует универсальный иерархический порядок, вследствие чего «выбор дифференциальных элементов внутри того или иного языка далеко не случаен и не произволен» [Якобсон 1972: 257]. В соответствии с тенденциями универсального и постоянного характера, в русском языке, например, фонологические противоположения согласных формируются в следующем порядке. Прежде всего согласные противопоставляются по активному действующему органу и месту образования, и эти противоположения закрепляются за выражением лексических значений. Затем развиваются противоположения по способу образования и глухости–звонкости. И, наконец, появляется противоположение по твердости–мягкости, служащее главным образом выражению грамматических значений.

По данным языков различных типов, принадлежащих к разным языковым семьям, конститутивная нагрузка противоположений фонем в сегментной организации слова также соотнесена с иерархией языковых значений [Зубкова 1990].

«Лексикализация одних фонематических противоположений и грамматикализация других, отражая стратификацию фонологических и семантических различий в языковом развитии, указывает на их взаимосвязь: первичности лексических значений по отношению к грамматическим соответствует первичность консонантных противоположений по отношению к вокалическим и, далее, первичность локальных консонантных различий по отношению к модальным» [Там же: 241].

Из соотносительности членений в семантической и звуковой сферах следует: «чем древнее фонологическая оппозиция и чем больше расщеплений пережила она на своем веку, тем меньше ее участие в словообразовании (и ничтожно в словоизменении), но тем больше ее участие в неотчетливых и нерегулярных, паронимических противопоставлениях слов» [Степанов 1975: 262].

Так перекрещиваются отношения в лексике, словообразовании и словоизменении, с одной стороны, и в фонологии — с другой.

Бóльшая или меньшая закрепленность одних звуковых средств и фонологических оппозиций за выражением лексических значений, других — за выражением грамматических значений с возможной дальнейшей дифференциацией словообразовательных и словоизменительных отношений указывает, далее, на то, что в тенденции фонемы обладают не только смыслоразличительной, но и «смыслообозначительной», по А.Ф. Лосеву [Лосев 1989: 77], или, иначе, собственно сигнификативной (от лат. significare 'обозначать'), функцией, не сводимой к различениюзначащих единиц [Зубкова 1990: 240].

 

---

Заключение

ПРИНЦИП ЗНАКА В КАТЕГОРИАЛЬНО-ИЕРАРХИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ЯЗЫКА

В языке как системе, связывающей значение со звуком, сам принцип знака, постулирующий единство означаемого и означающего, предполагает системную обусловленность и, следовательно, мотивированность связи двух сторон знака как элемента системы и тем самым носителя значимости. Однако многообразие взаимовлияющих факторов — синтактических, семантических, прагматических — затрудняет выявление принципа знака настолько, что, согласно господствующей догме, конкретные языковые знаки, взятые во всей их полноте и целостности, представляются произвольными в отношении как звуковой формы, так и ее связи со значением. При этом обычно речь идет об индивидуальном лексическом значении, которое, по определению А.А. Потебни и А.Ф. Лосева, обладает к тому же непрерывной «текучестью», и упускается из виду, что в триединстве мира, человека и его языка «язык есть прежде всего категоризация» [Бенвенист 1974: 122] и наряду с обозначением понятий индивидуальных предметов внутреннего и внешнего мира в языке осуществляется обозначение гораздо более устойчивых общих отношений, применяемых в соответствии с требованиями мышления к целой массе отдельных предметов [Гумбольдт 1984: 103–104].

Необходимость в категоризации — прежде всего в целях различения номинации и предикации — заложена в триединстве мира, человека и его языка. Через язык и языковые знаки осуществляется связь между миром и человеком, между реальным объектом и мыслью об этом объекте в сознании человека. В емком изложении Н.Д. Арутюновой, конкретно раскрывающем механизм действия названного триединства, «природа языка определяется двумя его основными функциями: коммуникативной и экспрессивной (функцией выражения мысли). Обе они реализуются одной структурой — суждением. <...> Суждение устанавливает связь между миром человека и мышлением о мире. В нем соединены гетерогенные сущности: субъект — представитель мира, предикат — представитель человека, той концептуальной системы, которая присутствует в его сознании. Задача субъекта — идентифицировать предмет речи, задача предиката — указать на те его признаки, которые релевантны для целей коммуникации. <...> Наиболее существенное следствие из фундаментального различия между субъектом и предикатом состоит в дуализме языкового знака — его способности к денотации (референции) и сигнификации. В субъектной позиции знак указывает на объект действительности, в предикатной — на компонент концептуальной системы. Этим функциям соответствуют два типа значения: идентифицирующее и предикатное» [Арутюнова 1998: XI–XII].

Требования категоризации определяют не только семантику языковых знаков, но и их внешнюю форму, поскольку и сами языковые знаки, и основная масса категоризуемых в языке множеств, из них в первую очередь грамматические категории, имеют двусторонний характер, представляя собой единство значения и формы его выражения. Следовательно, и характер означающего, и его связь с означаемым не могут быть произвольными потому, что они формируются всей совокупностью отношений, задающих категоризацию языковых знаков в соответствии с их значением и функцией.

Ф. де Соссюр, определяя слово как «нечто центральное в механизме языка» и доказывая невозможность определить элемент системы вне целого, по сути, исходил из пронизывающих языковую систему целочастных отношений, в фокусе которых оказывается слово. Многомерность звуковой формы слова — следствие целочастных отношений в системе языка. При этом важны не только анализировавшиеся Ф. де Соссюром парадигматические и синтагматические отношения, в которые вступает слово как часть парадигмы или синтагмы.

Согласно сформулированному Г.П. Мельниковым принципу синтагматико-парадигматической функциональной согласованности [Мельников 2003: 79–84] (см. также [Zubkova 1997: 500–504]), взаимодействие парадигматики и синтагматики достигает оптимума, когда оно обеспечивает функционирование элементов данной системы в надсистеме, т.е. единиц данного уровня в составе единиц высшего уровня. Поэтому важнейшими из целочастных отношений являются структурирующие всю систему языка иерархические межуровневые отношения, связывающие между собой значащие единицы различных рангов в соответствии с требованиями двойного означивания в триединстве мира, человека и его языка. В центре этой иерархической организации находится слово как типичный языковой знак, обращенный одновременно к предложению — высшей единице, в которой словесный знак актуализируется, и к морфеме — низшей единице, через посредство которой знак обретает системную мотивированность в виде внутренней формы.

Будучи производной от иерархических связей между единицами разных уровней и от парадигматических отношений единиц одного уровня в иерархически связанных друг с другом группировках разной степени обобщенности, звуковая форма значащих единиц также приобретает иерархическую структуру [Зубкова 1986: 58–61].

В соответствии с иерархическим характером уровневой организации языка как знаковой системы с двойным означиванием звуковая форма словесного знака, его сегментная и суперсегментная структура, обращена к разным уровням организации слова в плане выражения, характеризуя его с внешней стороны как синтаксически неделимое целое в составе предложения, а с внутренней стороны — как определенный тип связи морфем [Зубкова 1978б; 1990].

Таким образом, вопреки представлению о внутренней неупорядоченности и линейной дискретности, но не глобальности звучания в отличие от значения [Солнцев 1971; Уфимцева 1974], звуковая сторона слова структурирована как единство прерывности и непрерывности и в соответствии с диалектикой формы представляет собой единство внутреннего и внешнего. Конкретная реализация внешнего и внутреннего словесного единства определяется типом языка. В языках различных морфологических типов сама степень противопоставленности этих двух единств различна и зависит от степени разграничения значащих единиц языка между собой. В отличие от флективных языков, применительно к которым разрабатывались понятия внешнего и внутреннего сандхи, внешнего и внутреннего словесного единства, в изолирующих языках (вследствие незавершенности иерархического членения на значащие единицы и недостаточной противопоставленности слова и морфемы в условиях нередкой реальной или потенциальной их эквивалентности) имеет место определенный синкретизм внешнего и внутреннего единства слова. Однако и в изолирующих языках вырабатываются средства, характеризующие слово в его отношении к предложению, как того требует типичное для изолирующих языков осуществление категоризации в составе предложения (ср. внешнюю форму корневых имен существительных и предикативов в основоизолирующем индонезийском языке, раздел 6.3. в Части II).

В языках с развитым морфологическим строем, разграничивающих словообразование и словоизменение, звуковая форма слова отражает также иерархию членений его морфологической структуры, когда результатом первичного членения являются бинарные структуры — словообразовательная, состоящая из производящей базы и словообразовательного форманта, и словоизменительная, включающая основу и словоизменительный формант, а последующее предельное разложение дает собственно морфемную структуру, фиксирующую виды морфем — корни, префиксы, суффиксы и т.д. — в составе единиц первичного членения. Благодаря наличию всех трех морфологических структур изменяемые производные слова наиболее явно обнаруживают центральное положение слова в иерархии значащих единиц. Словоизменительная структура, вследствие парадигмальной организации, характеризует слово в его отношении к высшей значащей единице — предложению, словообразовательная структура — в отношении к другим словам в составе комплексных словообразовательных единиц (пары, типа, ряда, цепи, парадигмы, гнезда), морфемная — в отношении к минимальным значащим единицам.

Вследствие одновременного вхождения слова в различные по объему и степени обобщенности функционально-семантические и грамматические группировки его звуковая форма содержит в себе категориальные (классные) признаки разной степени обобщенности, отличающие знаменательное слово от служебного, собственно-знаменательное слово от указательно-заместительного, предметное слово от признакового, в том числе имя существительное от глагола, конкретное существительное от абстрактного и т.д. [Зубкова 1986; 1990].

В совокупности многоразличных отношений и межуровневых связей, в которых участвует слово, его звуковая форма, как и любая другая характеристика, оборачивается разными сторонами и разными свойствами, в свою очередь обнаруживающими определенную иерархическую соотнесенность. Это относится как к суперсегментной, так и сегментной организации слова.

В суперсегментной организации слова его внешнее единство может обеспечиваться средствами синтаксической фонетики, в первую очередь интонацией.

В соответствии с иерархической организацией языкового целого фразовая интонация также стратифицирована: в ней выделяют общий интонационный контур и слой словесной просодии.

Включенность слова во фразовую интонацию, сила давления фразы на слово, согласно Э. Палгрэму [Pulgram 1970; 1975] и Т.М. Николаевой [1977], — характеристика типологическая. Она зависит от пословного или посинтагменного интонационного решения фразы, от «большей или меньшей грамматикализованности интонационных фигур. Там, где они четки, интонация "сильно" подавляет просодию слова, обеспечивая точность восприятия и интерпретации» [Николаева 1977: 262–263]. В таких языках слова не «нанизываются, как бусины, на линию фразовой интонации, мало при этом модифицируясь», а «как бы растворяются во фразово-интонационных единицах, подчиняясь им» [Там же 1977: 261]. Именно таков русский язык, в котором благодаря развитой грамматической категоризации и высокой степени членораздельности (членимости) языкового целого иерархически связанные значащие единицы — предложение, слово, морфема — разведены достаточно четко. Слово может получить интонационную самостоятельность, выступая «единоличным» экспонентом однословного предложения — вопросительного, ответного, побудительного, эмоционально-оценочного и т.д. В составе неоднословного предложения–высказывания слово само по себе лишается интонационной самостоятельности, подчиняясь целому. Исключение составляют междометия, модальные (вводные) слова, обращения, вопросительные и ответные реплики типа да, нет, которые, не образуя ни предложений, ни их частей и не являясь грамматическими единицами, представляют собой, по определению А.М. Пешковского, интонационные единицы [Пешковский 1956: 410–411]. В них проявляется диалогическая природа человека и его языка.

Интонационной маркированности тех ЛСВ многозначных собственно-знаменательных слов, которые употребляются — чаще всего в разговорной речи или в просторечии — в значениях вводного слова, команды, обращения, бранного слова и т.п., способствует предшествующий перевод знаков из категории идентифицирующих в категорию предицирующих: в своих первичных прямых значениях такие многозначные слова представляют собой идентифицирующие знаки, в переносных значениях — это предицирующие знаки, и их употребление ограничено синтаксической позицией сказуемого. Именно ЛСВ, употребляющиеся в значении сказуемого, являются производящими для ЛСВ, выступающих в функциях обращений и бранных слов. Поэтому неудивительно, что, например, «обращения характеризуются потенциальной предикативностью» [Бабайцева 2004: 447]: как и бранные слова, обращения указанного происхождения выражают отношение говорящего к адресату, содержат субъективную оценку последнего, характеризуют его, нередко весьма эмоционально.

На фундаментальную значимость противоположения идентифицирующих и предицирующих знаков, именных и предикатных слов в свойственном языку единстве объективного и субъективного указывает интонационное различение номинативных и предикативных синтагм в языках различных типов, включая изолирующие [Каплун 1970; Румянцев 1972; Петрянкина 1988; Хромов 2000]. В этой связи заслуживает внимания гипотеза, согласно которой в филогенетическом развитии речи, судя по данным детской речи, «первоначально названия и предикативы (слова–характеристики) — это одни и те же слова, но в различном употреблении», когда для разграничения функций наименования (идентификации) и характеристики было достаточно порядка слов и интонации [Кацнельсон 2001: 525].

На том же противоположении номинации и предикации основываются, по-видимому, модификации ударений в интонационном слое словесной просодии, образующем внутреннюю форму фразовой интонации. В случае фиксированного ударения эти модификации могут выражаться в его сдвиге, т.е. в изменении локализации. Например, в агглютинативных тюркских языках с фиксированным ударением возможный перенос ударения наиболее регулярно происходит в формах сказуемости и в императиве [Дмитриев 1960: 25–26; Тюркские языки 1966: 94–95, 178, 215–216, 323 и др.], выполняющих предикатную функцию, а также в обращениях, что явно указывает на фразовую обусловленность акцентных сдвигов. Ср. в турецком: adam-ím 'мой человек' и adám-ιm 'я — человек', caním 'моя душа' и сánιт 'милый мой!' [Дмитриев 1960: 25]. Сходные явления не исключены и в изолирующих языках. Например, «в китайских терминах родства в так называемом звательном падеже происходит перенос ударения с первого слога на второй. Ранее безударный слог, получив ударение, во всех без исключения случаях произносится в первом тоне (т.е. в ровном высоком тоне. — Л.З.) вне зависимости от своего этимологического тона». Так, слово jie³jie⁰ 'старшая сестра' с этимологическим третьим тоном во втором слоге в «звательном падеже» произносится jie³jie¹ [Спешнев 1980: 88].

В случае разноместного словесного ударения его фразовые модификации ограничиваются изменением степени ударности. И вряд ли случайно, что в различаемых пражцами «ситуативном» языке, с одной стороны, и «теоретическом» языке, с другой стороны, смысловым акцентом выделяются разные классы слов. Как следует из данных В. Матезиуса и Н.В. Черемисиной по немецкому и русскому языкам, имеющим разноместное ударение, в разговорной речи и в художественной прозе, т.е. в «ситуативном» языке, самой высокой степенью ударности отличаются имена существительные [Матезиус 1967: 57–58; Черемисина-Ениколопова 1999: 131–132]. Ведь свойственное им «идентифицирующее значение ситуативно обусловлено» [Арутюнова 2005: 373]. В отличие от этого в устной научной речи — в «теоретическом» языке — акцентно выделенными чаще оказываются предикатные слова [Скорикова 1995: 14–18, 37].

Так уже во внешней форме словесных знаков отражаются два главных взаимодополняющих текстообразующих принципа — номинация и предикация, которые характеризуют текст как не просто «единый сложный знак» [Кубрякова 2004: 510], а именно как «сложный языковой знак» [Бабенко, Васильев, Казарин 2000: 12, 27].

В языках с более или менее развитой морфологией действие названных механизмов проявляется в тексторазличительной функции морфемного строения имен существительных и глаголов как основных носителей соответственно номинативной и предикативной функций. Примечательно, что функциональная нагрузка текстовых частеречных различий в морфемном строении сообразуется с именным или глагольным характером языка (в определении И.А. Бодуэна де Куртенэ [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 104]). В соответствии с этим в бурятском языке бóльшая нагрузка в различении текстов по типам морфемных моделей падает на имена существительные, а в русском языке, причем не только в прозе, но и в поэтической речи, — на глаголы (по своему ритмообразующему потенциалу глагольные морфемные модели явно превосходят субстантивные).

Слово как морфологическая единица оформляется тоном в изолирующих языках, сингармонизмом в агглютинативных языках, ударением во флективных языках.

Таким образом, в агглютинативных языках в соответствии с самим принципом агглютинации внешний и внутренний аспекты суперсегментной организации слова разведены: с внешней стороны — как синтаксическая единица — слово оформляется ударением, с внутренней стороны — как морфологическая единица — слово оформляется с помощью сингармонизма (тембрового в одних языках, компактностного в других) [Виноградов В.А. 1966б: 16–20; Зубкова 1990: 206].

В изолирующих и флективных языках просодическими средствами обслуживаются и внешний, и внутренний аспекты суперсегментной организации слова, а значит, тон и ударение не только морфологизованы, но и синтактизованы. Однако в отличие от изолирующих языков во флективных благодаря развитому морфологическому строю оба аспекта разграничиваются весьма четко, чему способствует неодномерность морфологической структуры слова. В частности, для акцентной организации русского слова как неделимой синтаксической единицы, как синтагматической целостности существенно лишь наличие/отсутствие ударения, а при его наличии — степень ударности. Место и подвижность/неподвижность ударения, а значит, характер и объем ударного компонента, его соотношение с безударной частью, объем и численный состав входящих в нее элементов, которые характеризуют слово с внутренней стороны — как морфологически членимую, синтагматически прерывную (дискретную) единицу, зависят от его словообразовательной, словоизменительной и морфемной структуры [Зубкова 1987; 1989; 1991а].

Категориально-иерархическая организация языка распространяется и на систему фонем, и на фонемную структуру словесного знака. Подобно значащим единицам языка, фонема многомерна, ибо так же, как они, выступает в трех ипостасях, характеризующих ее в отношении не только к другим фонемам, но и к высшей и низшей единицам языка. Степень автономности и соответственно расчлененности разных ипостасей фонемы, выделенных И.А. Бодуэном де Куртенэ: 1) как обобщенного психического эквивалента звука, 2) как подвижной составной части морфемы, 3) как совокупности семасиологизованных и морфологизованных произносительно-слуховых элементов, — сообразуется со степенью морфологизации фонем, что, в свою очередь, определяется типом языка, характером грамматической категоризации. Оптимальное свое выражение многомерность фонемы находит во флективных языках с развитой морфологической альтернацией фонем.

В соответствии со стратификацией фонологических противопоставлений первичные и вторичные фонемы, согласные и гласные, локальные и модальные классы согласных получают функционально неравноценную нагрузку в сегментной организации слова (см. Заключение к Части II), выявляя таким образом скоординированность парадигматики фонем с планом содержания, и в частности сопряженность дизъюнктивных противоположений фонем с выражением лексических значений, а коррелятивных противоположений фонем с выражением грамматических значений.

Подобно суперсегментной организации слова, его фонемная структура также содержит признаки, указывающие, с одной стороны, на непрерывность, целостность звуковой формы слова как синтаксической единицы и потенциального минимума высказывания, а с другой — на ее прерывность, обозначенную «морфологическими узлами» (по И.А. Бодуэну де Куртенэ).

Непрерывность и целостность сегментной организации слова обнаруживаются в ее контурном характере, который отчетливо проявляется в построении слова по восходящей/восходяще-нисходящей звучности. В языках флективного строя при обязательном выражении грамматических значений внутри слова и соответственно воспроизводимом характере словоформ целостности словоизменительной структуры способствует фузия основы с флексией, выражающаяся прежде всего в постоянном несовпадении данного морфемного стыка со слогоразделом.

Прерывность звуковой формы слова как определенного типа связи морфем становится очевидной благодаря дифференциации в консонантной структуре слова трех типов позиций: 1) позиции потенциального словесного стыка, 2) позиции потенциального морфемного стыка и 3) внутриморфемной. Поскольку «сокращенные структуры основаны на полных» [Курилович 1962/2000: 19], такая дифференциация имеет место даже в простом (корневом) слове (раздел 4.2. Части II). И хотя согласные в составе корня служат прежде всего выражению лексических значений, консонантная структура простого (корневого) слова, являющаяся слепком канонической морфологической структуры слова в данном языке, отражает степень оснащенности корня (основного носителя лексических значений) грамматическими показателями, а значит, степень его лексичности/грамматичности. О технике связи морфем в зависимости от их функционально-семантических свойств можно судить также по соотношению морфемных стыков со слогоразделом: регулярное совпадение морфемных и слоговых границ (как на стыке префикса или корня с корнем) — признак агглютинации, несовпадение (как на стыке корня или суффикса с флексией) — признак фузии [Зубкова 2004: 33–43]. Дифференциация морфемных стыков по их соотношению со слогоразделом характеризует слово как единство непрерывности и прерывности.

Сегментная организация слова имеет потенциально n-мерное строение. Число выделяемых в ней, по выражению Р.И. Аванесова, планов, аспектов, «этажей» [Аванесов 1956: 215–216] зависит от типа языка: от наличия/отсутствия аффиксального словообразования и словоизменения, от мономорфизма или полиморфизма морфем [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 184–185], от характера и степени вариативности морфем, прежде всего от наличия/отсутствия морфологизованных чередований фонем в морфемах, т.е. в конечном счете от степени грамматичности и глубины иерархического членения данного языка.

Категориальная мотивированность связи двух сторон словесного знака проистекает из соотнесенности фонетической структурации с содержательной. Укоренившееся представление о произвольном характере связей между означаемыми и означающими языковых знаков может быть объяснено тем, что в лингвистике, по-видимому, не без влияния Августина и Декарта, противопоставивших неделимую мыслящую субстанцию протяженной и делимой телесной субстанции, все еще распространено представление о совершенно асимметричном, неконгруентном членении в плане содержания и в плане выражения. При анализе связей между двумя сторонами языковых знаков не учитывается должным образом принцип иерархии, распространяющийся, вопреки общепринятой точке зрения, не только на семантическую, но и на звуковую сторону знака [Зубкова 1986: 56–58; 1990: 239], а если имплицитно такая иерархия допускалась, то поиски связей велись на довольно низких уровнях абстракции, например в отношении классов имен существительных и глаголов и их категорий, как в контенсивной типологии, ориентированной на изучение способов передачи субъектно-объектных отношений действительности [Климов 1983].

Если же исходить из производности явлений низших уровней абстракции от явлений высших уровней и большей устойчивости последних в силу их большей обобщенности, то поиски связей между значением и звучанием следует вести методом последовательного продвижения, восхождения от абстрактного к конкретному, начиная с выражения фундаментального семантического противоположения лексического и грамматического. Именно это противоположение задает и звуковую форму различных типов языковых знаков, и ее связь с содержательной стороной. Насколько явно обнаруживается указанная связь, зависит от степени разграничения лексического и грамматического в данном языке и соответственно от положения последнего на типологической шкале лексичности/грамматичности.

Степень дифференциации лексического и грамматического выявляется: в составе и характере грамматических категорий, в принципе морфологического структурирования словоформ — их воспроизводимости или производимости, в обязательном или факультативном употреблении грамматических показателей в определенных контекстных условиях (см. раздел 1.1.4).

Чем отчетливее разграничены в данном языке лексическое и грамматическое, тем более регулярны категориальные различия формального плана между классами словесных знаков разной степени обобщенности.

В первую очередь разграничиваются семиологические классы — называющие (характеризующие) и неназывающие (указательно-заместительные и связочные) знаки. Затем среди характеризующих знаков в отношении звуковой формы различаются, с одной стороны, идентифицирующие и предицирующие знаки, предметные и признаковые слова и соответственно отдельные собственно-знаменательные части речи, прежде всего имена существительные и глаголы, а с другой — словообразовательные макропарадигмы, то есть непроизводные слова и дериваты разных ступеней мотивированности. Наконец, в составе отдельных частей речи размежевываются ономасиологические лексико-семантические категории — синонимы и антонимы.

Чем грамматичнее язык, чем последовательнее осуществляется грамматическая категоризация в самом слове, чем определеннее дифференцируются соответствующие классы слов в плане содержания и в плане выражения, тем регулярнее различаются они и по своей звуковой форме.

В «грамматических» языках, в том числе в русском, довольно четко разграничены в плане выражения вообще и по своей звуковой форме в частности все основные типы словесных знаков: семиологические классы, части речи, словообразовательные макропарадигмы, ономасиологические лексико-семантические категории. Более того, в языках наподобие русского последовательное разграничение лексического и грамматического способствует категориальной мотивированности языковых знаков даже на довольно низкой ступени абстракции — в пределах словообразовательных типов. Чтобы убедиться в существовании такой мотивированности, достаточно сопоставить морфонологические явления в словообразовательном типе с его семантикой [Антипов 2001; Араева 1994]. В «лексических» языках стремление разграничить в плане выражения семиологические классы слов и базовые части речи также действует, только выражено оно в значительно ослабленной форме, хотя принципы разграничения в основном те же, что и в «грамматических» языках.

Иерархия звуковых средств, участвующих в разграничении различных типов словесных знаков, коррелирует с иерархией последних, а сам характер разграничения указывает на категориальную природу корреляции плана выражения с планом содержания.

В соответствии с членением языкового целого сверху вниз для первичного, самого общего разделения языковых знаков на классы должны использоваться «старшие» звуковые средства, самые общие звуковые различия, отражающие линейный характер означающих и указывающие на целостность, синтаксическую самостоятельность или несамостоятельность словесных знаков, их произносимость или непроизносимость.

На другом полюсе — для разграничения отдельных словоформ и лексико-семантических вариантов — могут использоваться весьма тонкие частные сегментные и суперсегментные различия, вплоть до степеней ударности и безударности [Зубкова 1997].

Ввиду линейности означающих исходное разграничение называющих и неназывающих знаков в первую очередь касается их длины, которая коррелирует и с объемом этих классов, и с их семантикой. Называющие знаки как более знаменательные и гораздо более многочисленные длиннее неназывающих знаков, относительно немногочисленных и семантически ущербных. На фонетическую редукцию знаков, утрачивающих лексическое значение, обратил внимание уже В. фон Гумбольдт [1984: 117, 120–121, 339, 343].

Сообразно с семиологической функцией и степенью знаменательности меняется и функциональная нагрузка согласных и гласных в составе знаков. Ослаблению знаменательности знаков в плане содержания соответствует уменьшение консонантного коэффициента в плане выражения от характеризующих знаков к указательно-заместительным и далее к связочным [Бада 1992].

В грамматических языках наподобие русского указанные линейные и сегментные различия подкрепляются различиями, характеризующими звуковую форму с внешней стороны — в отношении к предложению-высказыванию. В отличие от служебных слов семантически и синтаксически самостоятельные знаменательные слова способны составить потенциальный минимум предложения и как таковые обязательно имеют слоговую форму. Сочетаясь друг с другом, они — если не всегда, то как правило — разделяются слоговой границей. Кроме того, они обладают суперсегментной организацией и способны быть носителями фразовых ударений различных типов. Служебные слова могут иметь неслоговую форму. Сочетаясь друг с другом и со знаменательными словами, они гораздо реже разделяются слоговой границей и зачастую ущербны в суперсегментном отношении.

Следовательно, общая тенденция такова: сравнительно с характеризующими знаками (т.е. собственно-знаменательными словами) знаки характеризующих знаков (т.е. указательно-заместительные слова) и отношений между характеризующими знаками (т.е. служебные слова) имеют в меньшей или большей степени «редуцированную» (от reductio 'уменьшение, сокращение') звуковую форму. Разграничение основных семиологических классов слов по степени протяженности имеет место и в изолирующих, и в агглютинативных, и во флективных языках. Во всех языках линейный характер означающего ограничивает произвольность языкового знака. Это универсальная тенденция.

В разграничении предметных и признаковых слов среди называющих знаков, и в первую очередь имен существительных и глаголов, участвуют признаки, характеризующие звуковую форму слова как с внешней, так и с внутренней стороны — и как неделимое синтаксическое целое, и как определенный тип связи морфем. В «грамматических» языках и то, и другое может быть сопряжено, в частности, с функционированием существительных и глаголов в качестве словоизменительных классов, ибо словоизменение одновременно и морфологизовано, и синтактизовано.

Частеречные различия в степени лексичности/грамматичности, в степени синтеза, в технике соединения морфем коррелируют со звуковыми. Так, в русском языке части речи существенно различаются по характеру акцентной организации. В частности, за существительными и глаголами закреплены разные схемы подвижного ударения, причем у глаголов их больше, а акцентное противопоставление словоизменительных полупарадигм проводится более четко, нежели у существительных [Зубкова 1984в]. Это вызвано тем, что у глаголов категория времени, на которой основывается противоположение полупарадигм в словоизменении, обслуживает слово, а у существительных категория числа, лежащая в основе выделения полупарадигм, обслуживает лексико-семантические варианты и, следовательно, больше лексикализована.

Частеречные различия в морфологической структуре наглядно обнаруживаются в звуковой форме корня. Субстантивный корень, будучи более лексичным и менее связанным, чем глагольный, имеет бóльшую длину и отличается большей акцентной активностью. У глаголов акцентно активен не корень, а суффикс. Отличаясь от имен более развернутой словоизменительной парадигмой, большей грамматичностью и фузионностью, глаголы чаще имеют альтернирующий корень. При этом сам альтернационный ряд также оказывается длиннее. Среди корневых алломорфов у существительных преобладают менее осложненные, менее модифицированные и соответственно более предсказуемые алломорфы — основные, экспонированные немаркированными фонемами, и фонетически обусловленные. У глаголов корни более связанны и грамматичны. Отсюда преобладание алломорфов, не предсказуемых с синхронической точки зрения, — обусловленных либо только морфологически, либо одновременно морфологически и фонетически [Зубкова 1984в; 1988а; Ващекина 1995].

Различаются части речи и по типам морфонологических чередований и их функциональному использованию [Зубкова 1984в: 13–18].

В целом проведенный анализ вполне подтверждает предположение Н.В. Крушевского: «слова, обозначающие предметы, их качества, их действия или состояния и проч., отличаются друг от друга не только своим содержанием, но и своей внешностью, своей структурой и — в известной степени — своими звуками» [Крушевский 1998: 147].

Действительно, язык использует все формальные средства, включая словообразование, словоизменение, морфемную структуру, сегментные и суперсегментные характеристики звуковой организации, чтобы разграничить сферы номинации и предикации и, в частности, устранить ту ущербность языкового устройства, на которую указывал логик П. Гич в связи с существованием множества бифункциональных, по Н.Д. Арутюновой, словесных знаков, способных выполнять как идентифицирующую, так и предикатную функцию. В самом деле, «если имя и предикат обладают одинаковой внешней формой, это дефект языка» [Geach 1968: 34] (цит. по: [Арутюнова 1998: 4]). Роль суперсегментных средств в устранении данного дефекта трудно переоценить.

Звуковая форма словообразовательных макропарадигм — непроизводных слов и дериватов разных ступеней мотивированности — через посредство словообразовательных отношений коррелирует также с морфемным строением слова, словоизменением и семантикой. С повышением ступени словообразования и усложнением морфемного строения слова упрощается его семантическая парадигма, повышается степень продуктивности типов словоизменения, нетривиальное словоизменение сменяется тривиальным. Соответственно упрощается акцентная и альтернационная парадигма [Зубкова 1984в; 1988а; 1991а; 1991б; Палеева 1988; Ващекина 1995]. Так наглядно выявляется целостность языка.

Чем выше ступень словообразования, тем чаще выделяется ударением производящая база, а маркированные типы словесного ударения — флексионное и подвижное — постепенно вытесняются немаркированным постоянным ударением на основе. В том же направлении повышается частота корневого ударения. Таким образом, ударение все чаще закрепляется за носителями лексического значения. Показательно и то, что акцентные сдвиги чаще наблюдаются в сфере лексической деривации и связаны с мутационным словообразовательным значением как наиболее лексичным.

В производных словах с уменьшением длины альтернационного ряда алломорфов корня в словоизменительной парадигме и увеличением частоты алломорфов, не участвующих в чередованиях, изменяются и качественные (сегментные) характеристики алломорфов. С повышением ступени мотивированности падает частота основных (немодифицированных) алломорфов, с одной стороны, и наиболее модифицированных алломорфов, обусловленных как фонетически, так и морфологически, с другой. Одновременно возрастает доля предсказуемых — фонетически обусловленных — алломорфов.

В большинстве случаев мена акцентных схем и альтернационных парадигм в производных связана со структурой производящих, причем в качестве мотивирующего чаще всего выступает исходное (немотивированное) слово словообразовательной цепи.

Поскольку семантическая мотивация производных подкрепляется акцентной и альтернационной мотивацией — полной или частичной, непосредственной или опосредованной (в зависимости от ступени словообразования) [Зубкова 1987: 28–29; 1988а: 58; 1989: 70, 74–75; 1991а: 9–11, 14–15; 1991б: 18–20], постольку мотивированность словесных знаков означает не только выводимость их значения в той или иной степени из значения производящих, но и бóльшую или меньшую предсказуемость их звуковой формы, в частности таких ее аспектов, как акцентная организация и алломорфное варьирование корня в словоизменительной парадигме.

В свою очередь противоположение словесных знаков по признаку немотивированности/мотивированности и соответственно непредсказуемости/предсказуемости их звуковой формы становится возможным и реализуется благодаря тому, что в русском языке вследствие высокой степени его грамматичности и членораздельности сосуществуют обе основные грамматические тенденции — не только фузионная, но и агглютинативная.

Для немотивированных непроизводных словесных знаков типична фузионная тенденция. К ее признакам могут быть отнесены: обычная многозначность непроизводного слова, часто нетривиальная словоизменительная парадигма и, следовательно, иррегулярность в образовании форм, подвижное или флексионное ударение, полиморфизм — часто непредсказуемый — корня/основы, неавтоматические и функционально неоднотипные — морфологизованные и неморфологизованные — чередования фонем, а также нетривиальные орфоэпические реализации фонем в заимствованной лексике (нередуцированный безударный гласный, твердый согласный перед <е>, долгий согласный в корне).

Для мотивированных производных слов, особенно на высоких ступенях словообразования, характерна агглютинативная тенденция, а именно: распространенная однозначность слова; тривиальное, предсказуемое словоизменение продуктивного типа и, значит, регулярность в образовании форм; постоянное ударение на основе; мономорфизм корня, предпочтительно включающего немаркированные согласные; тривиальные орфоэпические реализации фонем в образованиях от заимствованных слов (редуцированный безударный гласный, мягкий согласный перед <е>, краткий согласный в корне).

Анализ акцентных характеристик ономасиологических лексико-семантических категорий в русском языке показал, что семантическая близость синонимов коррелирует с усилением акцентных различий, а семантическая противоположность антонимов — со сближением акцентных характеристик [Федюнина 1987; Пандох 1990; Шарма 1990].

Сравнение фонетических и семантических различий между словами в составе словообразовательных цепей и в антонимо-синонимических блоках в русском языке [Зубкова 1996] обнаруживает не только вполне закономерную корреляцию между значением и звучанием, но и зависимость характера корреляции от типа семантических отношений, и прежде всего от того, на каких понятиях они основываются — логически несравнимых или сравнимых [Карцевский 1965; Новиков 1982]. Соответственно в преимущественно семасиологических (полисемия, омонимия) и преимущественно ономасиологических (синонимия, антонимия) лексико-семантических категориях она принимает разные формы.

В словообразовательных цепях, члены которых связаны друг с другом отношениями последовательной мотивированности и различаются по числу лексико-семантических вариантов, наблюдается параллелизм между семантической и формальной организацией слова. Многозначность немотивированных исходных слов коррелирует с более сложной формальной структурой, в частности более сложной альтернационной и акцентной парадигмой, позволяющей дифференцировать отдельные лексико-семантические варианты как члены дизъюнктивной оппозиции, объединенные главным образом на психологической основе — на базе ассоциативно-семантических связей, но не на общности компонентного состава. У однозначных производных высоких ступеней мотивированности семантическое единство подкрепляется алломорфным и акцентным тождеством словоформ.

В ономасиологических лексико-семантических категориях, объединяющих знаки на логической основе — на базе предметно-понятийной общности, их единство обеспечивается компенсаторной взаимозависимостью между семантическими и формальными различиями. С усилением семантических различий в направлении от полной синонимии к частичной и далее к антонимии и, наконец, энантиосемии звуковые различия ослабляются и сходят на нет [Зубкова 1993].

Не проходит бесследно для звуковой формы словесных знаков и взаимодействие разного рода категорий друг с другом. Так же как разграничение частей речи в отношении их звуковой формы осуществляется по-разному на разных ступенях словообразования, так и разграничение ступеней словообразования различается от одной части речи к другой. В разграничении ономасиологических лексико-семантических категорий, помимо взаимодействующих друг с другом семантических факторов, тоже участвуют словообразовательные и частеречные характеристики словесных знаков вплоть до признаков лексико-грамматических и лексико-семантических разрядов, на которые разделяются части речи. Так, в соответствии с противопоставлением перфективации и имперфективации по степени лексичности/грамматичности в глагольных антонимических парах с наоснóвным ударением в сов. виде преобладает корневое ударение, в несов. виде — суффиксальное (раздел 7.3.7. Части I). Среди глагольных синонимических рядов, по данным Е.М. Караваевой [Караваева 2008], в семантическом поле «действие и деятельность» самый высокий ранг принадлежит рядам с корневым ударением, в семантическом поле «бытие, состояние, качество» синонимические ряды с корневым и суффиксальным ударением разделяют между собой первое и второе места, в семантическом поле «отношение» на первый план выходят синонимические ряды с суффиксальным ударением. Указанное акцентное различие между синонимическими рядами коррелирует с различием названных семантических полей по признаку конкретности/абстрактности и соответственно по числу входящих в них глаголов. С убыванием конкретности и возрастанием абстрактности глагольного слова падает акцентная активность корня как носителя лексического значения и повышается вероятность выделения ударением служебной морфемы — суффикса.

Как параллелизм, так и компенсаторная взаимозависимость между семантическими и звуковыми различиями в равной мере указывают на единство и соотносительность содержания и формы в языке. Ввиду взаимосвязанности семантических и звуковых различий и ее зависимости от типа семантических отношений функциональная асимметрия языкового знака, скользящего в плоскостях полисемии/омонимии и синонимии, не только не подтверждает догму о его произвольности, но, напротив, опровергает ее.

Не согласуется с представлениями о произвольности означающего и его связи с означаемым и то, что в языке вырабатывается иерархия звуковых средств, служащих различению классов и подклассов слов, и эта иерархия соотносительна с иерархией членения лексики. Так, в русском языке для суперсегментного противопоставления различных классов слов друг другу используются следующие акцентные характеристики:

● ударность/безударность — для противопоставления знаменательных слов служебным (знаменательные слова обычно ударны и способны нести на себе синтагматическое и фразовое ударение, служебные безударны);

● степень ударности — для противопоставления собственно-знаменательных слов указательно-заместительным (первые обычно имеют более сильное ударение, чем вторые);

● противоположение немаркированного ударения (наоснóвного) маркированному (флексионному и подвижному) — для противопоставления производных слов высоких ступеней мотивированности непроизводным словам и дериватам первых двух ступеней (начиная с III ступени словообразования в производных словах почти абсолютно господствует постоянное ударение на основе, в непроизводных словах и дериватах I–II ступеней возможны все типы ударения, включая постоянное ударение на флексии и различные схемы подвижного ударения);

● противоположение подтипов маркированного ударения — для противопоставления имен и глаголов среди непроизводных слов и дериватов первых двух ступеней (за именами существительными и глаголами закреплены разные схемы подвижного ударения);

● противоположение типов морфемного ударения при постоянном ударении на основе — для противопоставления производных имен и глаголов высоких ступеней мотивированности (корневое ударение чаще встречается у имен существительных, суффиксальное — у глаголов).

Возможности изолирующих языков в этом плане кажутся более ограниченными. Тем не менее в китайском языке, по данным Ван Гуйпин [2003] (анализировался перевод на китайский язык рассказа А.П. Чехова «На гвозде»), противопоставленные по степени обобщенности классы «лексических» слов также имеют в тенденции неодинаковую звуковую форму, различаясь длиной в слогах и тональной структурой.

Характерные для современного китайского языка слова длиной в 1–2 слога в исследованном тексте практически равновероятны, составляя соответственно 46,1 и 43,6 %. При этом частота односложных (одноморфемных) слов последовательно возрастает с ослаблением знаменательности: с 22,5 % у собственно-знаменательных слов до 44,4 % у местоимений и 91,5 % у служебных слов. Частота двусложных структур в том же направлении падает: с 60,4 % у собственно-знаменательных слов до 55,6 % у местоимений и 8,5 % у служебных слов. Структуры большей длины имеются только у собственно-знаменательных слов.

Что касается тонального оформления, то служебные и знаменательные слова прежде всего различаются дистрибуцией редуцированного нейтрального/нулевого тона: он занимает самый высокий — первый — ранг в служебных словах (частицы de, ma, la...) и отсутствует в знаменательных, где возможны только полные тоны. Среди полных тонов и в служебных, и особенно в знаменательных словах лидирует 4-й (нисходящий) тон, 3-й тон (нисходяще-восходящий) равновероятен в обоих классах, тогда как 1-й (ровный высокий) и 2-й (восходящий) предпочтительно используются в знаменательных словах. Таким образом, 1-й и 2-й тоны как будто закреплены за знаменательными словами, а нулевой — за служебными.

В противоположении собственно-знаменательных слов местоимениям ведущую роль играют 4-й и 3-й тоны: 4-й возглавляет иерархию тонов у собственно-знаменательных слов, 3-й — у местоимений (wo 'я').

В обеих базовых частях речи 4-й тон одинаково частотен, занимая второй ранг. Первый ранг у односложных существительных принадлежит 2-му тону (e 'гусь'), а у глаголов — 1-му (kai 'открыть').

Тональное разграничение частей речи наблюдается и в двусложных словах. У существительных чаще всего встречаются тональные модели 4–3 (mianfen, 'мука') и 1–2 (qingcha 'чай'), у глаголов — 3–0 (zouzhe 'ходит') и 4–0 (jinle 'вошли'), у наречий — 3–4 (kongpa 'наверно') и 2–4 (ranhou 'потом'), у местоимений — 1–0 (tamen 'они') и 3–0 (women 'мы'). Нетрудно заметить, что в соответствии со степенью лексичности/грамматичности у самых употребительных существительных в обоих слогах представлены полные тоны, а у местоимений и глаголов второй слог оформлен нулевым тоном, характерным для служебных морфем (это суффикс мн. числа -men у местоимений и суффиксы -le, -zhe у глаголов).

Еще ярче принцип избирательности в сегментной структуре, линейной протяженности и тональном оформлении базовых частей речи проявляется в йоруба. В этом языке глаголы начинаются с согласного, а исконные существительные — с гласного, который нередко выступает экспонентом префикса. Обладая большей номинативной ценностью, существительные в отличие от глаголов не могут быть односложными и имеют в среднем бóльшую длину в слогах. Тональная структура самых частотных в йоруба двусложных существительных и глаголов характеризуется действием прямо противоположных тенденций и соответственно низкой степенью ранговой корреляции. У существительных наиболее частотны тональные модели низкий+низкий (ìyà 'мать') и низкий+высокий (ìwé 'бумага, книга'), у глаголов — высокий+высокий (dúró 'остановить') и высокий+низкий (dáhùn 'отвечать') [Омисоре 1984].

* * *

Таким образом, иерархический принцип организации, характерный для семантической структуры слова, через посредство грамматических структур распространяется и на его звуковую форму. В результате звуковая форма слова предстает как явление многомерное и иерархически организованное. В ее создании участвуют разные звуковые средства — суперсегментные и сегментные, каждое из которых также стратифицировано и неодномерно. Наглядным свидетельством тому могут служить иерархия выделяемых ударением компонентов в акцентной организации слова (раздел 6.4. Части I), с одной стороны, и иерархия транскрипций сегментной структуры слова (раздел 4.3. Части I) — с другой. Соотнесенность иерархий в семантической и звуковой структурах друг с другом обусловливает категориальную мотивированность означающего и его связи с означаемым в словесном знаке. Так реализуется в языке принцип знака.

В иерархическом характере означающего отражаются:

● иерархия членения языкового целого на значащие единицы разного формата и соответствующие им уровни,

● иерархия членения морфологической структуры слова (при развитом словообразовании и словоизменении) на бинарные структуры — словообразовательную и словоизменительную — и небинарную морфемную структуру,

● иерархическая организация лексики, в которой, судя по критериям выделения частей речи, функционально-семантические свойства сопряжены с закономерностями иерархического членения синтаксических и морфологических структур.

Благодаря пронизывающим языковое целое иерархическим отношениям и категоризации, изоморфное строение означающего и означаемого, их «диаграммное соответствие» друг другу регулярно обнаруживаются не только в синтаксисе и морфологии, но и на лексическом уровне, отнюдь не ограничиваясь периферическими в общем явлениями звукосимволизма, парономазии и т.п. (ср.: [Якобсон 1983]). Вследствие категоризации и иных структурных связей языковой знак как элемент системы по необходимости не может быть абсолютно произвольным. В нем обязательно имеются иконические и индексальные составляющие.

Что касается произвольности, наблюдаемой как будто в выражении индивидуальных лексических значений, то она предопределена символической природой языкового знака, предполагающей текучесть и известную неопределенность как самих этих значений, так и бесконечно порождаемых все новых и новых смыслов. Но, судя по формальному разграничению ЛСВ многозначных слов [Москвичева 2001], категориальная мотивированность распространяется и на выражение отдельных лексических значений.

Итак, «согласованность между звуком и мыслью», означающим и означаемым как принцип знака, воплощенный в категориально-иерархической его организации и обусловливающий его системную мотивированность, является важнейшей языковой универсалией, которая в зависимости от способа грамматической категоризации и глубины иерархического членения принимает разные формы в языках различных типов, представая то в словно свернутом, то в развернутом виде.

---

Часть II

УНИВЕРСАЛЬНОЕ И ТИПОЛОГИЧЕСКОЕ В ЗВУКОВОЙ ФОРМЕ СЛОВА

ВВЕДЕНИЕ

1. К критике некоторых представлений о звуковой стороне слова

Одним из основных постулатов современной лингвистики является положение о единстве и цельности языка как системы. Самое широкое признание получила идея взаимообусловленности отдельных элементов языковых уровней, взаимозависимости, взаимодействия, взаимопроникновения фонетики, грамматики, лексики. Фокусом этих взаимосвязей по праву считается слово как центральная единица языка. Не случайно именно свойства слова были положены в основу наиболее известной из типологических классификаций языков, базирующейся на самой специфической, по мысли И.А. Бодуэна де Куртенэ, стороне языкового строя — морфологии. Но структура слова многомерна и не может быть сведена к одним грамматическим характеристикам. Учитывая взаимосвязанность всех уровней языковой структуры, нельзя не согласиться с В.В. Виноградовым в том, что конструктивная классификация слов «не может игнорировать ни одной стороны в структуре слова», включая его фонологические особенности [Виноградов В.В. 1972: 31]. Создание цельносистемной типологии слова предполагает предварительную разработку ряда частных типологий (по числу сторон слова) в их взаимной связи. Необходимость дополнить морфологическую типологию фонетической была осознана уже И.А. Бодуэном де Куртенэ. Более ста лет назад он поставил вопрос — «в какой степени и с какой стороны даже данные фонетики годятся для морфологической классификации», несмотря на универсальность, «одинаковость частных фонетических законов и процессов при совершенно различном морфологическом строе» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 103].

За истекшее столетие было накоплено немало фактов, указывающих на связь фонетических характеристик с морфологическими, но ее закономерности остаются до сих пор не раскрытыми. Это дало повод одному из ведущих отечественных типологов Г.А. Климову заявить: «Хотя, по-видимому, имеются основания исходить из того, что некоторые особенности фонологии — собственно, фонологической синтагматики — в конечном счете также обусловливаются типологической спецификой более высоких уровней языковой структуры, фактическая неразработанность этого вопроса не разрешает затронуть его здесь даже в самой общей форме» [Климов 1977: 53]. К числу тех синтагматических закономерностей, которые могут коррелировать с контенсивным языковым типом, Г.А. Климов относит прежде всего явления морфонологического порядка. Это система фонемных чередований, направленных на замещение определенных морфем или морфемных функций; система правил сандхи, отражающая синтаксические связи слов в предложении, а кроме того, ограничения, накладываемые «типологической принадлежностью языка на синхронно реализующиеся в нем фонетические процессы» [Климов 1983: 43,211]. Что касается парадигматики, то, по мнению Г.А. Климова, «не приходится ожидать какой-либо координированности фонемной парадигматики языка с содержательным принципом, отображаемым на его более высоких уровнях» [Там же: 43].

Такое понимание вопроса является едва ли не общепринятым. Оно опирается на утвердившееся с древности представление о произвольности звуковой стороны слова и ее связи с содержательной. Постулат о произвольности языкового знака обусловил, в свою очередь, и господствующий взгляд на задачи фонетической науки: поскольку «связь между звучанием и значением знака не определяется ни природой коррелятов, ни строем языка», «значение того или иного звучания (напр., значение того или иного слова) не зависит от звукового строя языка и, следовательно, изучение корреляций "значение — звучание" не может входить в задачи фонетики» [Джапаридзе 1985: 32,33]. Основная функция звуковых средств с этой точки зрения сводится к различению экспонентов знаков. Соответственно утверждается, что «фонология изучает количество дифференциальных возможностей фонем, а не качество того содержания, в передаче которого они принимают участие» [Ломтев 1975: 113].

Явления «непараллельности» звучания и значения, возведенные в абсолют, породили иллюзию большей, чем она есть, автономности плана выражения по отношению к плану содержания, независимости членения и иерархической организации плана выражения от членения и иерархической организации плана содержания. Считается, что «объективное членение речи может производиться либо в зависимости от ее звуковой структуры, либо же в зависимости от ее содержательной структуры. Сечения, производимые в одном и другом случае, необязательно совпадают в силу отсутствия изоморфизма между планами формы и содержания в языке. Реально существуют, таким образом, два независимых (выделено мною. — Л.З.) типа членораздельности, предполагающих различную иерархизацию "уровней" языковой структуры» [Кацнельсон 1972: 98]. «Несоотнесенность в знаке основных единиц системы выражения и системы содержания» [Общее языкознание 1970: 177] означает, далее, автономность отдельных уровней языковой структуры. В результате «общее понятие слова дробится на множество эмпирических разновидностей слов» и соответственно «являются "слова фонетические", "слова грамматические", "слова лексические" или "слова–понятия"» [Виноградов В.В. 1975: 33]. Так звучание и значение слова оказываются оторванными друг от друга.

Отрыв звучания слова от его значения имел в свое время весьма пагубные последствия. С одной стороны, «прямое или косвенное отрицание языковой субстанции» поставило под сомнение семантическую самостоятельность слова [Будагов 1961: 12]. С другой стороны, поиски фонетических признаков слова в изоляции от его содержательной стороны заставили усомниться в фонетической самостоятельности слова. Появилось убеждение, что фонетический критерий вообще неприложим к слову, ибо «большей частью нет никаких данных в устной речи для деления ее на отдельные слова» [Томсон 1910: 229]. Отсюда вывод: «с фонетической стороны нет слов» [Там же], «слово — это отнюдь не фонетическое понятие» [Jespersen 1926: 206]. Невозможность фонетического определения слова связывалась прежде всего с невыраженностью фонетических границ слова: «даже самое тщательное фонетическое исследование не может нам показать, из скольких слов состоит произнесенное высказывание или где кончается одно слово и начинается другое» [Там же]. Поскольку сегментация потока речи, и в частности выделение в нем слов, невозможны без обращения к значению [Соссюр 1977: 136; Jespersen 1926: 206; Malmberg 1963а: 70], слово определялось как единица содержания, а не выражения [Jespersen 1926: 207; Malmberg 1963а: 70], как единица логическая, лексическая, грамматическая, морфологическая и синтаксическая, семантическая [Sievers 1901: 231–234; Passy 1891: 43; Grammont 1958: 102; Мейе 1938: 157; Malmberg 1963а: 70], но никак не фонетическая. Тем самым слово лишалось статуса языковой единицы, ибо, по справедливому заключению Л.В. Щербы, «нет больше языка, как только мы отрываем форму от значения» [Щерба 1974: 93].

Широкое распространение представлений о независимости членения и иерархической организации планов языка привело к тому, что в качестве единицы интеграции и дистрибуции фонем был провозглашен слог [Fisher-Jorgensen 1952; Haugen 1956], но при этом сами его границы и структура издавна (в русской лингвистической традиции — начиная с М.В. Ломоносова) определялись и определяются по сей день [Тайметов 1986] либо через посредство односложного слова, либо исходя из распределения фонем в краевых позициях слова, поскольку в случае взаимной несвязанности слоговых и морфологических границ слог «лишен фонологической характеристики» [Гордина 1966: 178]. Ориентация на слоговую структуру слова безотносительно к морфологической отрицательно сказалась на степени изученности его фонемной организации.

Представление о произвольном характере как звуковой стороны слова, так и ее связи со значением было поддержано представлением о линейной дискретности, но не глобальности звучания в отличие от значения [Солнцев 1971: 135–138; Уфимцева 1974: 51–53, 68–69]. Этому способствовал фонематический и графический гипноз, а также убеждение в том, что «фонематические единицы являются свободными компонентами фонетического контекста, их появление не определяется позицией» [Панов 1961: 17]. Соответственно материальная сторона слова именуется звукорядом, звукокомплексом, звуковым отрезком, звуковой оболочкой, звуковой (знаковой) формой или стороной, но, как правило, не структурой или организацией, причем «слово "форма" используется не в смысле "устройство, организация, структура", а в значении "внешний вид, облик"» [Солнцев 1971: 191]. Таким образом, понимание звуковой стороны слова как исключительно дискретной объективно влечет за собой отрицание ее структурированности, ибо структура предполагает единство прерывности и непрерывности [ФЭС 1983: 433–434], форма же характеризует объект как дискретный с внутренней стороны и непрерывный, целостный — с внешней. В результате само существование каких-либо закономерностей сегментной организации слова иногда подвергается сомнению и даже отрицается. Так, по мнению В.М. Солнцева, «в большом количестве известных языков (если не в большинстве) фонемный состав сонем и номем простых слов не обнаруживает внутренней упорядоченности и представляется достаточно хаотичным» [Солнцев 1971: 273]. К таким языкам причисляются, в частности, индоевропейские. Им противопоставляются слоговые изолирующие языки Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии, например китайско-тибетские. В этих языках, согласно Ю.В. Рождественскому, «длина морфемы (или первичного "корневого" слова) оказывается ограниченной предельной длиной слога, допускаемой артикуляционной базой данного языка» [Рождественский 1964: 13], и «все фонемы всегда обладают признаком распределения по определенным местам в слове и морфеме» [Там же: 14]. «Отличие индоевропейских слов от китайско-тибетских заключается в том, что они образованы перекрещивающимися классами фонем, т.е., в общем говоря, любая фонема может занимать любое место» [Там же: 25], а «длина слова или морфемы может варьировать в теоретически любых пределах, начиная от одного звука» [Там же: 12]. При этом не принимаются в расчет ни особенности слоговой структуры различных типов морфем, ни тот «синтаксис последовательности» (выражение Е. Куриловича), который определяет строение консонантных сочетаний в индоевропейских языках. Между тем, как показал Е. Курилович [Курилович 1962/2000], и в индоевропейских языках может быть проведена классификация согласных в зависимости от их места по отношению к гласным и друг к другу (см. также [Fischer-Jorgensen 1952: 29; Malmberg 1963b: 77; Sigurd 1965: 47–50, 59–60, 80]). Более того, именно на материале индоевропейского — русского — языка был выдвинут тезис, согласно которому «не только фонемы, но и позиции соотнесены со смыслоразличением» [Реформатский 1970: 101], и показана возможность «построить описание звуковой стороны языка как системы позиций — смыслоразличителей» [Панов 1975: 14]. И наконец, последний и самый важный довод: отсутствие внутренней упорядоченности фонем в морфеме и слове принципиально невозможно хотя бы потому, что любой естественный язык имеет линейный характер [Соссюр 1977]. Фонемы также линейны, и, значит, «для фонем в тексте и вообще в составе экспонентов знаков существенно отношение порядка, т.е. предшествования/следования» [Касевич 1986: 6].

Значительным шагом на пути к осознанию существенности этого отношения и тем самым к созданию фонологической типологии слова стало выделение делимитативной функции фонем, благодаря чему было привлечено внимание к абсолютным ограничениям в их дистрибуции в рамках слова. Выяснилось, что степень этих ограничений в различных языках варьирует весьма широко — от единичных, казалось бы, случаев дефектной дистрибуции до жесткой закрепленности определенных классов фонем за отдельными позициями. Не все эти ограничения единодушно признаются пограничными сигналами [Панов 1961; Кацнельсон 1971]. Чаще всего к их числу относят позиционные ограничения, связанные с чередованиями фонем в результате так называемых «нейтрализаций» фонологических противоположений, когда, по Н.С. Трубецкому, происходит «объединение смыслоразличительной функции у маркированного члена соответствующей оппозиции с делимитативной функцией» [Трубецкой 1960: 302]. Причем отдельные позиции явно неравноправны в этом отношении. «…Общепризнанно, — пишет Ч. Фергусон, — что нейтрализация имеет место обычно в конечной позиции и никогда — в интервокальной позиции» [Фергусон 1970: 107]. Аналогичное в общем различие существует обычно и между концом и началом слова — «позицией синкретизма (нейтрализации) бывает позиция конца, а не начала слова» [Курилович 1962/2000: 308], что, по Е. Куриловичу, соотносится с дихотомией слога, разлагающей его на эксплозивную начальную группу согласных, с одной стороны, и гласный + имплозивная конечная группа согласных — с другой, где согласные выступают в своей вторичной (второстепенной) функции [Там же: 24,296,298, 307–308]. Если следовать Е. Куриловичу, то получается, что, как правило, нейтрализация консонантных противоположений отсутствует там, где согласный выступает в своей первичной функции, т.е. в начале слога (будет ли это начало слова или середина, интервокальное положение, — не столь существенно).

Вследствие выделения фонематических пограничных сигналов сегментная структура слова оказывается функционально разорванной на собственно сегментные единицы, которые наделены различительной функцией и не выполняют делимитативной функции, и некие «гибридные», «смешанные», «промежуточные» образования, обладающие обеими этими функциями. Таковы фонемы в роли пограничных сигналов [Кацнельсон 1971]. В результате складывается ситуация, весьма напоминающая ту, какая и сейчас еще наблюдается иногда при анализе ударения, когда, говоря словами С.Д. Кацнельсона, «из охватывающего слово акцентуационного контура берется одна лишь вершина, а контур в целом оставляется без внимания», т.е. когда рассматривают словесную акцентуацию «в ее одностороннем отношении к ударному слогу, отвлекаясь от ее отношения к безударным слогам» [Там же: 137]. Точно так же при вычленении фонематических пограничных сигналов из сегментной структуры слова последняя анализируется в ее одностороннем отношении к границам слова безотносительно к структуре слова в целом.

Между тем сам факт наличия у фонем и их аллофонов делимитативной функции вызывает небезосновательные сомнения [Бондарко, Зиндер, Светозарова 1968: 80–81]. Нельзя не согласиться, что «в краевых позициях слов так называемые пограничные сигналы возникают не для того, чтобы разделять слова, а потому, что в таких позициях могут появляться такие фонетические факторы, которые обусловливают специфические фонетические явления» [Там же: 80]. Если продолжить эту мысль, то существование положительных и отрицательных фонематических сигналов есть лишь наиболее явное свидетельство действующих в данном языке закономерностей сегментной организации слова. Легче всего такие закономерности обнаруживаются в изолирующих слоговых языках с характерной для них строгой закрепленностью звуков за определенными позициями (не в последнюю очередь благодаря постоянству слоговых/морфемных границ). Высказывалось мнение, что в этих языках функция словоразграничения равномерно распределяется по всему слову [Мельников 1966: 270]. Но по самому определению делимитативной функции ею вряд ли могут обладать все звуки, составляющие слово. Четкая фонетическая дифференциация позиций в отношении дистрибуции звуковых классов в рамках слова говорит не о распределении делимитативной функции по всему слову, а об упорядоченности его внутренней организации.

В этой связи кажется необходимым напомнить, что сам автор учения о разграничительной функции звука неоднократно подчеркивал ее факультативный, «вспомогательный», «подсобный» характер [Трубецкой 1960: 37, 300]. Об ущербности «пограничной» функции фонем пишет в послесловии к сочинению Н.С. Трубецкого и А.А. Реформатский [Там же: 355]. Но признавая, что «делимитация единиц обязательно сопряжена и с концентрацией внутри единиц» [Реформатский 1987: 103], А.А. Реформатский тем не менее считает объективными (формальными) признаками слов прежде всего признаки их границ [Там же: 92]. Показательно, что в программной коллективной монографии «Принципы описания языков мира» фономорфологический анализ слова сводится к «определению фонетических границ слова и границ морфемы, выяснению типов пограничных сигналов» [Принципы 1976: 70].

Таким образом, создалась весьма парадоксальная ситуация. Неизбежная — ввиду возможного несовпадения фонетического членения речи с семасиологически-морфологическим — факультативность проявления делимитативной функции звука заставляет признать ее второстепенный характер. Но, несмотря на это, выявление фонологической структуры слова связывается в первую очередь с определением его границ. Не принимается в расчет и то, что «даже удовлетворительное членение недостаточно для распознания слова» [Каспарова 1970: 470]. При этом, так же как при анализе роли фонем в качестве «различителей звуковой оболочки слов и форм» [Аванесов 1956: 15]¹, их конститутивная роль остается в тени. Вопрос о том, каким образом фонемы выполняют эту свою основную и, быть может, единственную, по мысли Л.Р. Зиндера, функцию — служить «материалом построения морфем» [Реформатский 1970: 401], «функцию строительного материала в составе экспонентов морфем» [Маслов 1975: 50], а тем самым и слов, оказывается где-то на периферии.

2. Функционально-системный подход к звуковой форме слова

В определении основной функции звуковых единиц и закономерностей их организации в значащих единицах следует опираться на принципы системного подхода к языку, на свойства самой языковой системы. Разумеется, любая частная система языка может рассматриваться с разных сторон: 1) автономно; 2) как часть общей, целостной системы языка во взаимосвязи с другими частными системами;

3) в отношении к объективной реальности, которая получает обобщенное отражение и обозначение в языке как «непосредственной действительности мысли»;

4) в отношении к обществу, потребности которого обслуживает язык. Но лишь синтез названных точек зрения позволяет совместить системный подход с функциональным и получить адекватное представление о системных свойствах и функциях элементов данной системы.

Функциональный подход к любым элементам языка, включая элементы фонологического уровня, предполагает, таким образом, выявление их вклада в выполнение функций, которые осуществляет язык как целостность, обслуживая нужды общества во внеязыковой действительности, и на этой основе анализ внутрисистемных функций данных элементов по отношению к другим элементам языка.

Свою основную функцию средства общения язык выполняет на базе познавательно-классифицирующей деятельности человека путем «обращения фактов внеязыковой действительности в достояние системы и структуры языка, в языковые значения, отражающие в сознании носителей языка их общественный опыт» [Языковая номинация 1977: 13]. Единство и целостность языка как системы, связывающей значение со звуком [Чейф 1975: 23], обеспечивается прежде всего конститутивными (иерархическими) отношениями между единицами разных уровней и тесной корреляцией между планом содержания и планом выражения при ведущей роли первого. Коль скоро функция элементов низшего уровня состоит в том, чтобы служить материалом для построения элементов ближайшего высшего уровня, да к тому же вследствие иерархического устройства языковой системы между элементами разных уровней помимо непосредственных связей существуют опосредованные, автономность любой частной системы языка, включая фонологическую, практически невозможна. И дело не только в том, что «морфологические сопоставления составляют исходную точку для сопоставлений фонетических» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 118], но и в том, что фонема конституирует морфему (точнее, морф) не как некий автономный элемент, а как составную часть словесного целого, наделенного значением и определенными синтаксическими функциями в составе предложения–высказывания.

Конституируя значащие единицы языка, звуковые средства служат тем самым выражению разного рода языковых значений. Поэтому если брать за основу конститутивную функцию, то для фонологии, в задачу которой входит выявление функциональных свойств фонем и других звуковых средств, должно быть отнюдь не безразлично, какой тип языкового значения выражается с их помощью. Вот почему для установления функциональной нагрузки фонемы в полном объеме важно и то, какой тип морфемы она конституирует, и то, в состав какого класса слов входит данная морфема, и то, какую функцию выполняют эти слова в предложении. Фонология должна ответить на вопрос, какие звуковые средства и как используются для выражения тех или иных типов языковых значений и почему данные значения передаются именно этими средствами, а не другими, и именно так, а не иначе. Такое понимание задач фонологии вполне согласуется с требованиями системного подхода, ибо «системный анализ языка подразумевает постоянный учет иерархии как функций, так и возможностей субстанции выполнять ту или иную функцию» [Мельников 1968: 11].

Изучение конститутивной функции звуковых средств путем выявления закономерностей звуковой формы значащих единиц предполагает непременный выход за узкие рамки «всеобщей» фонологии, независимой, как иногда еще считают, от грамматики [Толстая 1982: 92], в частности в ту сферу, которую отводят морфонологии, но которая оказывается важнейшей частью фонологии, если исходить из конститутивной функции фонемы. Прежде всего это относится к первому разделу морфонологии в трактовке Н.С. Трубецкого [Трубецкой 1967: 116–117] — к теории фонологической структуры морфем.

Именно потому, что основная, первичная функция фонем и других звуковых средств — конституировать значащие единицы языка (и лишь затем — да и то не обязательно — различать, разграничивать и выделять их), фонетическая сегментация речи, как показал И.А. Бодуэн де Куртенэ, соотнесена со смысловой, прежде всего с морфологической. Более того, благодаря морфологизации и семасиологизации фонетических элементов в результате деления морфем на морфологически-семасиологические части [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 256] «морфологическое членение есть та основа, на которой формируется все членение речи на звуки» [Гордина 1966: 179]. В силу своего функционального статуса сама структура фонологической системы — синтагматика и парадигматика ее единиц — несет на себе отпечаток свойств значащих единиц языка. Соответственно описание звуковой формы значащих единиц предполагает в то же время выявление функциональных свойств и структурных характеристик — синтагматических и парадигматических связей — сегментных и суперсегментных звуковых средств. И наоборот, чтобы установить синтагматику и парадигматику фонологических единиц, требуется анализ фонетической организации значащих единиц. Только опираясь на конститутивные отношения, связывающие двусторонние единицы различных уровней друг с другом, можно выявить импликативные связи фонологического уровня с остальными уровнями и дать функциональное описание звуковых единиц. Выход за узкие рамки непосредственных фонолого-морфологических связей необходим и для того, чтобы определить функциональную нагрузку звуковых единиц в обобщении и обозначении фактов внеязыковой действительности, в частности в образовании различных семиологических классов слов, в формировании частей речи и т.п., и таким образом раскрыть механизмы корреляции между двумя сторонами слова, обеспечивающие его единство и цельность.

Первые указания на необходимость разграничения внутри- и внеязыковых функций звуковых элементов и тем самым на фундаментальное значение противоположения грамматического и лексического в системе языка для его звукового строя находим у И.А. Бодуэна де Куртенэ. Согласно Бодуэну, «задача исследователя, занимающегося тончайшим анализом языковых элементов, состоит в отделении внеязыкового от чисто языкового, состоит в точном определении, какие из наличных произносительно-слуховых представлений морфологизуются, т.е. использовываются (утилизируются) для морфологических целей, и какие из них семасиологизуются, т.е. являются экспонентами внеязыковых различий» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 185]. Отсюда вводимое И.А. Бодуэном де Куртенэ разграничение морфологизованных и семантизованных фонем [Там же: 314], морфологической и семасиологической фонетики [Там же: 193]. В свою очередь, морфологизация (грамматикализация) и семасиологизация (лексикализация) являются, по Бодуэну, «частными представлениями общего процесса социализации или обобществления. Ибо язык, как в целом, так и во всех своих частях, имеет только тогда цену, когда служит целям взаимного общения между людьми» [Там же: 280]. Таким образом, частные языковые и внеязыковые функции элементов языка И.А. Бодуэн де Куртенэ связывает с основной его функцией.

Так как звуковые средства служат выражению языковых значений путем конституирования значащих единиц, последние, естественно, оказываются единством звучания и значения. Отсюда ясно, что «выделение слова по одним фонетическим признакам неправильно, недопустимо методологически, поскольку при таком выделении слово рассматривается так, как если бы оно представляло собой только звуковой отрезок». Точно так же и одностороннее «выделение слова по логико-семантическому признаку как таковому тоже не может быть признано правильным и не может дать удовлетворительных результатов» [Смирницкий 1952: 190].

В процессе коммуникации «слова воспринимаются не как слагаемые из ряда фонетических единиц, а как цельные величины, в которых значение и звучание представлены в единстве» [Зиндер 1979: 51]. Очевидно, единство звучания и значения слова не только не отрицает, но, напротив, предполагает его фонетическую цельность. С одной стороны, эта цельность обнаруживается в стереотипной артикуляционной и акустической реализации слова, в частности в стереотипном соотношении входящих в него согласных и гласных по длительности [Высотский 1973]. С другой стороны, и по своему фонемному составу «любое слово представляет собой целостность, структуру» [Трубецкой 1960: 43]. То, что «каждое слово как структура всегда представляет собой нечто большее, нежели только сумму его членов (= фонем)» [Там же: 43–44], и обладает внутренней организацией, подтверждается исследованием информационной структуры слова в языках различных типов [Пиотровский 1968]. Изучение механизмов речи дает основание предположить существование «системы словесных стереотипов в корковом ядре речедвигательного анализатора» [Жинкин 1958: 351]. Не случайно в ряде исследований по восприятию устной речи именно слово как значащее единство считается единицей решения [Mol, Uhlenbeck 1959: 169; Речь 1965: 223]. Такой же вывод следует из работ по распознаванию элементов письменного текста [Фрумкина 1967: 94]. (Это не исключает возможного наличия других единиц решения — как более мелких, так и более крупных.)

Поэтому, принимая за основу положение о том, что «границы между словами устанавливаются прежде всего смыслом, лексическими значениями и морфологической структурой слов, а не фонетически, и притом не на основании лишь каждого отдельного слова, но исходя из разнообразных отношений и связей, вытекающих из системы языка в целом» [ГРЯ 1960, т. I: 10], все же представляется необходимым учитывать определенную роль внутренней организации слова как в отождествлении и выделении слов, так и вообще в членении потока речи. Подобно тому как выделение фонем в потоке речи становится возможным вследствие того, что они могут выступать в качестве означающего слова или морфемы, в выделении знаменательных слов в речевом потоке наряду с семантическими факторами, очевидно, играет свою роль и то обстоятельство, что «простейшее синтаксическое целое», каковым является синтагма [Щерба 1974: 95], и «неполное» предложение могут состоять из одного слова [Щерба 1970: 87; Ščerba 1973: 75], а благодаря существованию однословных предложений слово оказывается «потенциальным минимумом фразы» (в определении Е.Д. Поливанова [Поливанов 1928: 7; Плетнер и Поливанов 1930: 144]), «минимальной свободной формой» (в определении Л. Блумфилда [Блумфилд 1968: 187]). Причем «возможность свободного употребления остается в силе даже тогда, когда слова включаются в длинные высказывания» [Pike 1947: 163].

Общие условия функционирования слова в речи: его синтаксическая автономность (потенциальная изолируемость) и позиционная самостоятельность (способность перемещаться во фразе) [Матезиус 1967: 52; Скаличка 1967: 155, 170; Vachek 1976: 319; Маслов 1975: 107] — требуют «структурной целостности слова, а именно — его устойчивости и выделимости» [Адмони 1963: 175]. Это значит, что слово как «синтаксический атом» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 108] должно быть фонетически «организованным» и что варьирование звукового облика слова допустимо лишь в известных пределах, которые, по Л.В. Щербе, определяются существованием «звукового слова–типа» [Щерба 1912: 3–4].

Но слово — не только «синтаксический атом», т.е. целостная неделимая далее единица, функционирующая в предложении в качестве его составной части. Слово и само как определенный тип связи морфем является совокупностью составных частей, структурация которой зависит от того, какая из системных характеристик слова берется в данном случае за основу — словообразовательная структура, словоизменительный тип или морфемное строение.

Ввиду иерархических связей слова и с предложением, и с морфемой анализ его звуковой организации должен учитывать диалектику формы.

В философском определении «форма представляет собой единство внутреннего и внешнего. Как способ связи элементов содержания форма есть нечто внутреннее... Как способ связи данного содержания с содержанием других вещей форма есть нечто внешнее» [ОМЛФ 1977: 128]. И внутренняя, и внешняя форма есть атрибут содержания и определяется в связи с ним, на его основе, ибо содержание не только заключено в форму, но и включено в нее, если следовать дефиниции В.И. Ленина: «Форма существенна. Сущность формирована» [Ленин 1978: 129]. Наличие внутреннего и внешнего в звуковой форме слова становится вполне очевидным при его рассмотрении в конститутивном аспекте, в системе межуровневых связей. Каждая значащая единица в отношении к единицам высшего уровня является составной частью целого, в отношении к единицам низшего уровня — совокупностью составных частей. Единство внутреннего и внешнего в звуковой форме слова обусловлено его положением в иерархии языковых единиц. Надо полагать, что фонетически слово структурировано как значащая единица, связанная конститутивными (конституентными) отношениями с морфемой и предложением. Внутренняя форма присуща слову как определенному типу связи морфем, внешняя свойственна слову как синтаксически неделимой части предложения–высказывания.

Такое понимание звуковой формы слова восходит к В. фон Гумбольдту. Гумбольдт различает два вида звукового единства слова: внешнее, характеризующее слово как целостность, как индивидуальную сущность в его отношении к конструкции предложения, и внутреннее, характеризующее взаимосвязанность в нем разных понятий (однородных или неоднородных) [Гумбольдт 1984: 127]. Средствами обозначения внешнего единства слова в речи выступают паузы, а также иные, чем в середине слова, изменения начальных и конечных «букв». Внутреннее словесное единство создается благодаря разграничению звукового оформления входящих в него элементов и, в частности, путем фонетического указания на подчиненность сопутствующих определений (служебных морфем) по отношению к главному понятию (знаменательной морфеме), посредством различий в модификации звуков внутри слова и на стыке слов, с помощью акцентуации [Там же: 128–144].

К различению внутреннего и внешнего в фонемной и акцентной организации слова был весьма близок и И.А. Бодуэн де Куртенэ. Развивая учение о двоякой делимости текущего языка — фонетической и семасиологически-морфологической, о взаимосвязи этих делений, выражающейся, в частности, в морфологизации и семасиологизации фонетических элементов [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 246–293], И.А. Бодуэн де Куртенэ в принципе показал целостность и иерархический характер языковой структуры, вследствие которого значащие единицы языка «могут выступать как неделимые единства или как совокупности, составленные из отдельных частей» [Там же: 198]. Соответственно ударение, согласно Бодуэну, может оформлять слово (синтагму) либо как синтаксическую единицу (составную часть предложения) [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 34, 143, 318, 335, 348], либо как морфологическую единицу (комплекс морфем) [Там же: 34, 142].

Фонемная структура слова, как и сама фонема, по Бодуэну, тоже не является одномерной. Анализируя зарождающиеся альтернации, он писал: «...уже сам факт, что фонема входит в состав слов, которые обнаруживают то антропофонические различия, различия фонетической связи или фонетического строения (например, различие в отношении к акцентуации слов), то психические различия (семасиологические или морфологические), создает разницу между внешне одинаковыми фонемами, которая со временем может стать заметной» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 322–323]. Показав на конкретных примерах действие «антропофонических условий» (таких как тип слога, качество соседних фонем) и «психических факторов» (типа морфемы и слова) на реализацию фонем в слове, И.А. Бодуэн де Куртенэ заключает: «...каждая фонема (звук) подвергается разнообразным влияниям в зависимости от того, рассматривается ли она как простой звук или как фонетическая составная часть морфологической единицы» [Там же: 323]. Отсюда ясно, что плюрализм И.А. Бодуэна де Куртенэ в определении фонемы, его взгляд на фонему как на «морфематический элемент» и «звуковой тип» одновременно не есть плод колебаний, как иногда представляется [Реформатский 1970: 12]. Бодуэновский плюрализм органически вытекает из системного подхода к языку, и в частности из понимания многомерности слова, в составе которого функционирует фонема.

Позднее, как заметил Р.И. Аванесов, «определяя понятие фонемы, одни ученые "стихийно" исходили из слова или даже словоформы, другие из морфемы» [Аванесов 1956: 36]. Третьи же, начиная с С.И. Бернштейна (и в их числе Р.И. Аванесов), так или иначе возвращались к плюрализму, пытаясь совместить фонему — «звуковой тип» как элемент словоформы с фонемой (фонемным рядом) как элементом морфемы [Там же: 28–40], «фонетику слов» с «фонетикой морфем» [Панов 1967: 29]. Тем самым вновь и вновь ставилось под сомнение положение об абсолютной непримиримости взглядов на фонему как на «морфематический элемент» и как на «звуковой тип» [Реформатский 1970: 96].

Следует подчеркнуть, однако, что и тогда, когда при определении фонемы за основу принималась какая-нибудь одна значащая единица — либо только слово (словоформа), либо только морфема, ограничиться лишь ею не удавалось. Так, с позиций Ленинградской фонологической школы (ЛФШ), до недавнего времени рассматривавшей функционирование фонем в словоформе, минуя морфему, выделение фонем и фонемная атрибуция звуков невозможны вне соотнесенности с морфемным членением. В этом вопросе представители ЛФШ такие же убежденные морфематисты, как и сторонники Московской фонологической школы (МФШ). Но и морфематизм МФШ не является вполне последовательным. На практике он, как справедливо заметил Г.А. Климов, «предполагает отправление фонологического анализа не в такой мере от морфемного тождества.., в какой от более общего тождества — относительного тождества слова, сохраняемого в его различных словоформах» [Климов 1967: 76], ибо и сами «понятия фонемы и морфемы производны от понятия слова» [Там же: 57]. Поэтому в теории МФШ принцип морфематизма неразрывно связан с учением о позициях в словоформе [Реформатский 1970: 104–105, 477].

Взаимосвязанность фонемы, морфемы и слова прекрасно осознавал И.А. Бодуэн де Куртенэ как основатель фонологии, о чем свидетельствует и его теория двоякого членения речи, и его учение о морфологизации и семасиологизации фонетических представлений. Определяя фонему как «подвижной (курсив мой. — Л.З.) компонент морфемы» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 122], Бодуэн связывал подвижность фонемы в морфеме с подвижностью самой морфемы в слове, ее полиморфизмом, многовидностью. Отсюда его определение фонемы как «фонетического компонента морфологической части слова» [Там же: 125].

Исходя из сказанного, можно предположить, что фонемная структура слова содержит признаки, характеризующие его как целое, как «синтаксический атом», с одной стороны, и признаки, характеризующие его как определенный тип связи морфем — с другой. А так как каждое слово входит в разные по объему парадигматические группировки, в его звуковой форме, вероятно, присутствуют некоторые «классные» признаки, обеспечивающие, таким образом, корреляцию между звучанием слова и категориальными значениями, присущими ему прежде всего как представителю определенной части речи.

Поскольку любой естественный язык представляет собой единство универсальных, групповых (генетических, ареальных, типологических) и индивидуально-специфических свойств, в звуковой форме слова наряду с индивидуально-специфическими особенностями, очевидно, сосуществуют универсальные и групповые признаки. Учитывая взаимообусловленность всех элементов и уровней языковой системы, фонологическая типология слова, фокусирующего в себе межуровневые связи, должна каким-то образом коррелировать с его морфологической типологией.

В силу сложного взаимодействия множества факторов, которые накладывают свой отпечаток на фонетическую структуру слова в каждом отдельном языке, индивидуализация отдельных слов в плане выражения в разных языках, надо полагать, осуществляется по-разному. Но, по-видимому, в каждом данном языке наряду с каноническими типами сегментной организации различных видов морфем существует канонический тип сегментной организации слова, который — подобно каноническому типу морфологической структуры слова — является существенной вероятностной характеристикой языка.

Установление канонической для данного языка звуковой формы слова не может быть сведено к констатации абсолютных ограничений, ибо тогда упускается из виду диалектическая относительность этих ограничений, отсутствие «резких разграничительных линий» между абсолютными и статистическими закономерностями и самая специфика языка как общественного явления и системного образования. Чаще всего «общественные законы осуществляются как тенденция, отдельные факты могут не совпадать с той или другой тенденцией, но они не могут служить доказательством отсутствия закона» [Ломтев 1972: 71]. И языковые законы не отличаются в этом смысле от других общественных законов. Абсолютные закономерности составляют в языке скорее исключение, чем правило, и являются результатом последовательно реализованных вероятностных ограничений. «...Как синхронные состояния, так и диахронические изменения у каждого естественного языка целиком построены на толерантных корреляциях» [Андреев 1977: 268]. «Взаимоотношения лингвистических явлений в большинстве случаев только вероятны, а не обязательны» [Скаличка 1966: 28]. Это связано с самим типом языковой системы. Естественный язык представляет собой «неполную» систему, в которой «для выражения знаков используются не все теоретически возможные комбинации данных элементов» [Гамкрелидзе, Иванов 1984: LXXIV]. Среди ограничений, накладываемых на конкретные комбинации элементов, наряду с абсолютными, которых в каких-то фрагментах системы может и не быть, огромную роль играют статистические. Допустимые комбинации употребляются избирательно, с разной степенью вероятности.

Поиски статистических закономерностей сегментной организации слова кажутся тем более перспективными и необходимыми, что, согласно современным представлениям, вероятностное прогнозирование занимает важное место в речевом поведении человека, о чем свидетельствуют и работы по автоматическому распознаванию речи, и исследования информационной структуры текста [Пиотровский 1968; 1975], и психометрические эксперименты по оценке частот слов и неосмысленных буквосочетаний, и опыты по зрительному распознаванию элементов текста [Фрумкина 1971], и нейрофизиологические исследования психической деятельности человека [Бехтерева, Бундзен, Гоголицын 1977: 58–66], и, наконец, данные о влиянии дистрибутивных закономерностей на восприятие речи [Wang 1967: 348–349; Джапаридзе 1970: 291–292].

3. Материал и методика исследования

В основу универсально-типологического анализа звуковой формы слова с функционально-системных позиций положены данные проведенного ранее статистического исследования сегментной организации простого слова на материале 11 типологически и генетически различных языков [Зубкова 1978б].

В центре внимания — поиски принципов фонетической структурированности слова как целостности, установление факторов, определяющих его фонемную структуру, и, по возможности, изучение степени и характера их воздействия. Соответственно анализ направлен на выявление конститутивной функции фонем, определение специфики отдельных позиций и их соотношения в плане функционирования сегментных единиц.

При подборе языков принимались во внимание их генетические связи, преобладающий морфологический тип, используемые средства суперсегментной организации слова. Три языка из числа исследованных принадлежат к индоевропейской семье, два из них — русский (рус.) и чешский (чеш.) — входят в славянскую группу, третий — таджикский (тадж.) — в иранскую. Оба славянских языка относятся к флективно-фузионному синтетическому типу. В отличие от них таджикский язык является аналитическим языком «с почти полной аморфностью именных частей речи, с развитой системой аналитических форм глагола» [Опыт 1975: 7]. В то время как личные глагольные окончания остаются флективными, именные части речи вместе с утратой категорий рода и падежа утратили и флексии. Сохранившиеся словоизменительные морфемы — форманты множественного числа существительных, форманты сравнительной и превосходной степени прилагательных — носят агглютинативный характер [Там же: 152–162]. Основным средством суперсегментной организации слова в рассматриваемых индоевропейских языках является ударение: разноместное в русском языке, фиксированное на начальном слоге в чешском, на конечном слоге в таджикском. Из индоевропейских языков, кроме уже указанных, по той же методике был обследован также хинди. Проведенный анализ полностью подтвердил действие обсуждаемых здесь универсальных и типологических закономерностей сегментной организации слова [Максимова 1986].

Следующие три языка — индонезийский (инд.), яванский (яв.) и тагальский (таг.) представляют различные группы индонезийской ветви малайско-полинезийской (австронезийской) семьи. В этих языках преобладают черты аналитического строя. Господствующим, но не единственным видом аффиксации является префиксация агглютинативного типа, в связи с чем названные языки — хотя и с оговорками — определяются как агглютинативно-префиксальные [ГИЯ 1972: 9; Крус, Шкарбан 1966: 34; Подберезский 1967: 224]. С учетом довольно развитой в этих языках конфиксации, с одной стороны, и элементов фузии (главным образом на стыке префиксов с корнем) — с другой, они квалифицируются как префиксально-конфиксальные, агглютинативные с элементами фузии [Аракин 1967б: 212]. Ввиду большого удельного веса изоляции их причисляют также к основоизолирующим [Misteli 1893] или агглютинативно-изолирующим [Сепир 1934: 110–111]. В индонезийском и яванском языках средства суперсегментной организации слова как будто отсутствуют. Здесь нет ни словесного ударения, ни сингармонизма, а действие гармонии гласных ограничивается рамками корневой морфемы, не затрагивая аффиксов [Зубкова 1970; 1971а]. В тагальском же имеется разноместное словесное ударение.

Особую группу составляют агглютинативно-суффиксальные сингармонистические языки, причисляемые к разным группам так называемой алтайской семьи языков. Это турецкий (тур.) язык (тюркская группа), монгольский (монг.), точнее, халха-монгольский (монгольская группа) и нанайский (нан.) язык (тунгусо-маньчжурская группа). В турецком и монгольском языках сингармонизм строится на различии гласных по ряду и лабиализованности–нелабиализованности. Вопрос о словесном ударении в этих языках решается по-разному [Герасимович 1970: 132; Севортян 1955: 127–130; Щербак 1970: 110–113], причем иногда подвергается сомнению — и не без оснований — не только фиксированность ударения, но и само его наличие [Джунисбеков 1987]. (В ряде случаев словесное ударение явно смешивают с фразовым.) Большинство исследователей склоняется как будто к тому, что в монгольском словесное ударение закреплено за начальным слогом, а в турецком — за конечным. В нанайском языке сингармонизм строится на иной основе, а именно — на различии гласных по степени подъема [Аврорин 1958; 1959: 40–46]. Природа и место словесного ударения в нанайском языке, так же как в монгольском и турецком, не вполне ясны. По В.А. Аврорину, музыкально-силовое по своей природе ударение падает на последний слог слова [Аврорин 1959: 62]. С точки зрения О.П. Суника, нанайское слово характеризуется двумя ударениями, слабым силовым — на первом слоге, тоническим — на последнем [Суник 1948: 541]. За указанными разногласиями в толковании словесного ударения стоят, вероятно, действительные колебания акцентных характеристик, обусловленные тем, что ударение в этих языках не служит средством для различения слов, а наличие сингармонизма ослабляет функциональную нагрузку ударения и как средства словоразграничения.

Генетические связи остальных двух языков — японского (яп.) и вьетнамского (вьет.) — нельзя считать точно установленными. Не случайно японский язык нередко называют изолированным [Глисон 1959: 469]. Однако, как пишет Н.А. Сыромятников, древнеяпонский язык (ДЯЯ) «не был изолированным языком ни по своей лексике, ни по чертам фонетического и грамматического строя» [Сыромятников 1972: 13]. «Урало-алтайская теория происхождения ДЯЯ, подкрепленная антропологическими и археологическими данными, базируется на большой типологической и материальной общности ДЯЯ с корейским, тунгусо-маньчжурскими, монгольскими и тюркскими языками» [Там же: 17]. Небеспочвенна и теория о малайско-полинезийском субстрате японского языка, выдвинутая Е.Д.  Поливановым [Поливанов 1968: 151–153]. В этой связи привлечение японского языка наряду с индонезийскими и алтайскими кажется небезынтересным как в плане японо-индонезийских, так и в плане японо-алтайских параллелей. В морфологическом отношении японский язык классифицируется как агглютинативно-суффиксальный по преимуществу. Былые префиксальные формы вытеснены суффиксальными [Сыромятников 1972: 135, 143]. В японском языке отчетливо проявляется типологическая неоднородность частей речи. «...Вне системы глагола господствует агглютинация... В системе глагола, наоборот, преобладает фузия» [Алпатов 1979: 49]. Склоняемые формы агглютинативны, «в отличие от склоняемых форм большинство спрягаемых флективно» [Сыромятников 1965: 226, а также 157–158]. В качестве основного средства суперсегментной организации слова выступает разноместное, музыкальное по природе ударение.

Корнеизолирующий в своей основе, тональный и слоговой вьетнамский язык относят то к китайско-тибетской языковой семье, то — все чаще — к аустро-азиатской [Benedict 1944; Haudricourt 1953; Глисон 1959: 472; Андреев 1958]. Не исключается при этом и генетическая связь вьетнамского языка с индонезийскими.

Кроме указанных языков была исследована структура индоевропейского корня (по списку Э.А. Макаева [Макаев 1970]) и пратюркского корня (по списку А.М. Щербака [Щербак 1970]).

Наиболее сопоставимый материал для исследования сегментной структуры слова в языках различных типов представляют, по мнению автора, простые знаменательные (полнозначные, автосемантические) слова, совпадающие на данном синхронном срезе в своих звуковых границах с корневыми морфемами («нулевые» морфемы не берутся в расчет) и способные к самостоятельному синтаксическому употреблению в качестве отдельной синтагмы или фразы. Такие слова имеются во всех рассматриваемых языках — начиная с флективных славянских языков и кончая изолирующим вьетнамским. Разумеется, потенциальная изолируемость простых слов и, следовательно, степень их синтаксической самостоятельности в указанных языках далеко не одинаковы и зависят от морфологического строя. На одном полюсе находится изолирующий — «в высшей степени "словесный"», по выражению В.М. Солнцева [Солнцев 1970а: 51], — вьетнамский язык, на другом — флективно-фузионные славянские языки. Агглютинативные по преимуществу языки занимают промежуточное положение, причем индонезийские языки вследствие большого удельного веса элементов изоляции стоят, по-видимому, ближе к вьетнамскому, а алтайские языки — к славянским. В то время как в изолирующих языках «все знаменательные и часть служебных морфем соотносимы с соответствующими словами» [Там же], «для флективных языков совпадение корневой морфемы по своим звуковым границам с основой слова или с одной из парадигматических форм слова наблюдается относительно редко, для языков агглютинативного типа, а в особенности для языков аналитических, это довольно частое явление» [Принципы 1976: 78]. Отсюда различия между языками в объеме выборок даже при одинаковом объеме словаря.

В силу типологических различий между языками исследуемые словарные выборки оказались неоднородными и в отношении лексико-грамматического состава. Выборки, полученные для индоевропейских, алтайских языков и тагальского, состоят из имен. Глаголы отсутствуют, поскольку глагольные формы, совпадающие с корневой морфемой (как, например, формы 2-го лица единственного числа повелительного наклонения в турецком и таджикском языках), не выделяются в отдельные словарные слова. Именной характер носит и выборка двусложных простых слов в японском языке. Однако суммарные выборки двусложных, а также трехсложных слов японского языка наряду с корневыми словами включают глагольные и глагольно-именные образования с конечными формативами -у, -и типа тор-у 'брать', ханас-у 'говорить' и т.п. В языках с более или менее развитой изоляцией — индонезийском, яванском и, естественно, вьетнамском — среди простых слов представлены разные части речи.

Нужно заметить также, что в соответствии с установками Ленинградской (Щербовской) фонологической школы исследуемые выборки включают не только исконную лексику, но и ассимилированные заимствования, поскольку «именно они бывают зачастую очень показательны, так как обнаруживают фонематические возможности заимствующего языка». «...В них нередко вновь возникшие противоположения проявляются с наибольшей очевидностью» [Зиндер 1979: 66]. Так, в частности, не представлялось возможным обойти китаизмы (канго) в японском языке, ибо именно на их основе развилось в японском противопоставление согласных по признаку твердости–мягкости [Поливанов 1959: 33].

Исследование ограничивается зафиксированными в словарях [БЯРС 1970; Булыгин, Ушакова 1963; ВРС 1961; Крус, Игнашев 1959; Магазаник 1945; МРС 1957; Оненко 1980; ОрфС 1957; ТРС 1954; ЧРС 1973; Poerwadarminta 1948] словами с регулярным следованием согласных (С) и гласных (Г). За основу были взяты простые слова структуры С₁Г₁С₂Г₂С₃ в русском, чешском, таджикском, индонезийском, яванском, тагальском, турецком и монгольском языках и соответственно слова структуры С₁Г₁С₂Г₂С₃Г₃ в японском. (При анализе последней конечный гласный Г₃ не учитывался). Анализ этих структур позволяет выявить дистрибутивные и комбинаторные возможности как гласных, так и согласных, в том числе закономерности распределения согласных в начале, середине и конце слова. Кроме того, были исследованы простые слова структуры С₁ГС₂ в русском, турецком и вьетнамском языках, а также слова структуры С₁Г₁С₂Г₂ в японском, турецком и нанайском. Выборки слов структуры СГСГ наряду с корневыми словами включают слова, в которых конечный гласный является экспонентом аффикса (причем в японском языке вокалическая структура анализируется только на материале корневых слов). Такое расширение выборок вызвано тем, что в нанайском языке число корневых слов данной структуры оказалось крайне незначительным.

Выбор указанных структур в качестве материала исследования оправдан не только тем, что они принадлежат к числу если не самых распространенных, как, например, в индонезийском [Altmann 1967] или яванском [Uhlenbeck 1949], то вполне обычных для рассматриваемых языков, но и тем, что многие слова с консонантными и вокалическими стечениями восходят к структурам с регулярным следованием согласных и гласных и, как правило, менее частотны.

В работе анализируются вокалическая и консонантная структура слова, его фонемный состав, а именно — распределение и сочетаемость отдельных фонем и фонемных классов в различных позициях. В определении фонемного состава слов автор руководствуется принципами Ленинградской фонологической школы, согласно которым границы между фонемами в том или ином виде существуют всегда, фонема обладает определенными положительными чертами и «всегда может быть опознана по этим чертам» [Зиндер 1979: 59].

При анализе распределения и сочетаемости фонемных классов гласные группируются по признакам ряда, лабиализованности—нелабиализованности, степени подъема и длительности. При этом учитывается характер фонологического противопоставления гласных в данном языке. Например, при разбиении гласных по степени подъема в сингармонистических турецком и монгольском языках гласные делятся на широкие и узкие. Согласные классифицируются по активному речевому органу, по способу образования, по силе шума (глухой/сильный — звонкий/слабый — сонант), по степени преграды (шумный смычный — шумный щелевой — сонант) и, наконец, по бинарным признакам шумный–сонант, смычный–щелевой, периферийный–медиальный, передний–задний, а также твердый–мягкий. К периферийным относятся губные, заднеязычные, лабиовелярные, увулярные, фарингальные и гортанные согласные; к медиальным — переднеязычные (включая ретрофлексные) и среднеязычные. К передним согласным причисляются губные и переднеязычные, к задним — все остальные локальные классы.

В случае позиционного варьирования фонем по указанным признакам или неоднозначной фонематической трактовки каких-либо звуков распределение и сочетаемость фонем рассматривались с учетом возможных вариантов. В частности, учтено, что западные диалекты яванского языка (яв. I) отличаются от восточных (яв. II) сохранением противоположений p – b, t – d, k – g в исходе слова.

Распределение фонем и фонемных классов по позициям, их комбинаторика в дистантных и контактных сочетаниях Г₁ + Г₂, С₁ + С₂ + С₃, С₁ + С₂, С₂ + С₃, C₁ + С₃, C₁ + Г₁, Г₁ + С₂, С₂ + Г₂, Г₂ + С₃ анализируются по таким параметрам, как абсолютная частота встречаемости (F), математическое ожидание частоты встречаемости М (F) и отклонение F от М (F), существенность которого проверяется по t-критерию Стьюдента при анализе дистрибуции и по критерию χ^² Пирсона при анализе сочетаемости. М (F) фонем и фонемных классов в той или иной позиции вычисляются из предположения, что все фонемы, возможные в данной позиции, являются равновероятными. При t > 1,96 (при уровне значимости q = 0,05 и числе степеней свободы ν=∞) фонемы и классы фонем считаются типичными для определенной позиции, если их F в этой позиции выше верхней границы доверительного интервала М (F), и нетипичными, если их F ниже нижней границы доверительного интервала М (F). При анализе комбинаторики фонем М (F) того или иного сочетания определяется двояко: во-первых, исходя из предположения о равновероятности всех возможных сочетаний (в основном описывается этот вариант), во-вторых, исходя из предположения, что сочетаемость фонем зависит от их встречаемости в заданных позициях, когда М′ (F) принимается равной (F_i F_j)/N, где F_i и F_j — частота соответствующих фонем в анализируемых позициях, N — объем выборки (последний вариант используется, например, В. Крупой [Krupa 1967: 38]). При χ^² > 3,84 (при одной степени свободы) сочетания фонем, F которых выше М (F), квалифицируются, вслед за В. Крупой, как ассоциативные, а сочетания, F которых уступают М (F), относятся к диссоциативным. Фонемам, типичным для определенной позиции, и ассоциативным сочетаниям приписывается повышенная активность, а нетипичным фонемам и диссоциативным сочетаниям — пониженная.

Сопоставление F с М (F) представляется особенно важным при оценке дистрибутивных и комбинаторных возможностей фонемных классов. Более высокая по сравнению с другими классами F какого-либо класса фонем в той или иной позиции сама по себе не свидетельствует о «тяготении» этого класса к данной позиции, так как расхождение в F может быть обусловлено различным количеством фонем в сравниваемых классах. По той же причине и равенство F каких-либо классов не означает совпадения в распределении. Сказанное в полной мере относится и к комбинаторике фонемных классов.

Исходя из этого ранги фонемных классов и сочетаний оцениваются в работе по степени отклонений F от М (F). Чем сильнее существенное отклонение F от М (F) при F > М (F), тем более типичными считаются данные фонемные классы для соответствующей позиции, тем выше оценивается активность фонемных сочетаний. Чем больше существенное отклонение F от М (F) при F < М (F), тем сильнее ограничение, накладываемое на употребление фонемных классов и их сочетаний, тем ниже их активность. Ранжирование отдельных фонем в порядке убывания их F и соответственно отклонений F от М (F) используется для оценки степени сходства и различия между позициями в рамках слова с помощью коэффициентов ранговой корреляции Спирмена.

Чтобы получить обобщенное представление о дистрибутивных различиях между отдельными фонемами, классами фонем и фонемными сочетаниями и их конститутивной нагрузке, введено понятие меры дистрибутивной активности (ДА). За точку отсчета взяты случаи абсолютного ограничения, когда ДА фонем и фонемных сочетаний принимается равной нулю. При отсутствии запретов ДА фонем и фонемных сочетаний в данной позиции оценивается в один балл при F, существенно уступающей М (F), в два балла при F, совпадающей с М (F), и в три балла при F, существенно превосходящей М (F). Мерой конститутивной нагрузки фонемы или класса фонем служит их суммарная дистрибутивная нагрузка (СДА). Она измеряется суммой баллов по отдельным позициям. Например, в русском языке F твердых губных в начале двусложного слова существенно выше М (F) (ДА = 3), в середине совпадает с М (F) (ДА = 2), в конце существенно ниже М (F) (ДА =1). Таким образом, СДА твердых губных в словах данной структуры оценивается 6 баллами и в среднем совпадает с расчетной (2 балла × 3 позиции). Если СДА согласных оказывается больше или меньше 6 баллов в словах трехконсонантной структуры и 4 баллов в словах двухконсонантной структуры, то таким согласным приписывается соответственно повышенная или пониженная СДА.

Удельный вес разного рода комбинаторных тенденций определяется, вслед за В. Крупой [Krupa 1967: 44], по коэффициенту случайности А.А. Чупрова. Значения этого коэффициента заметно варьируют в зависимости от способа определения М (F). При подсчете М (F) сочетаний, исходя из предположения об их равновероятности, наибольшие отклонения F от М (F) и соответственно самые высокие значения коэффициента случайности характеризуют комбинаторику гласных, далее идут сочетания согласных с гласными, а наименьшие отклонения отличают сочетаемость согласных (отсюда больший информационный вес согласных в сравнении с гласными). Отклонения F от М′ (F), вычисленных на основании частоты встречаемости соответствующих фонем в заданных позициях, оказываются обычно слабее, а значения коэффициента случайности ниже. Существенные расхождения между F и М′ (F) характеризуют главным образом сочетаемость гласных, а также сочетаемость согласных, сгруппированных по активному речевому органу и по признаку периферийный–медиальный, причем только в сочетаниях С₁ + С₂, С₂ + С₃, но не С₁ + C₃. При группировке согласных по другим признакам сочетаемость согласных чаще всего совпадает с расчетной. Наконец, сочетаемость согласных с гласными за редкими исключениями не отклоняется от теоретически ожидаемой. Это заставило сделать вывод, что частота фонем в заданных позициях выступает в качестве фактора, регулирующего фонемную сочетаемость. Степень его воздействия на комбинаторику зависит и от позиции, и от качества сочетающихся фонем. Так как это воздействие в наибольшей степени касается сочетаемости согласных с гласными, анализ последней за недостатком места опущен. По той же причине не приводятся статистические данные, представленные в работе [Зубкова 1978б: 532–877].

При обсуждении различных аспектов сегментной организации слова помимо данных, собранных и обработанных лично автором, широко привлекаются также накопленные наукой сведения о наблюдаемых в языках мира ограничениях в дистрибуции и сочетаемости фонем, об их модификации и фонетических изменениях в зависимости от позиционно-комбинаторных условий и пр. (К сожалению, ввиду ограниченного объема монографии не все использованные работы могли быть указаны в списке литературы. Более полный их перечень см. в [Зубкова 1978б].) Кроме того, учтены отдельные результаты исследований, выполненных под руководством автора ее учениками М.Д. Бада, М.В. Баде, Е.Р. Максимовой, Е.Н. Поповой, О.В. Сахаровой, Л.А. Юдиной (см. соответствующие ссылки).

В первых трех главах излагаются результаты статистического исследования вокалической и консонантной структуры простого слова в языках различных типов. На этой основе в главах 4 и 5 раскрывается структурированность звуковой формы слова как значащей единицы, связанной иерархическими, конститутивными отношениями с морфемой и предложением–высказыванием и обладающей соответственно определенными морфологическими и синтаксическими (фразовыми) свойствами. Показано, как эти свойства отражаются во внутренней и внешней форме сегментной организации простого (корневого) и производного полнозначного слова, в фонемной структуре морфем. Тем самым устанавливается связь фонологической типологии слова с морфологической. Здесь же на базе синтеза ономасиологического и семасиологического подходов в фонологическом анализе рассматривается вопрос о типе минимальных функциональных звуковых единиц — о том, насколько оправдано разделение языков на слоговые (слогофонемные) и неслоговые (звукофонемные). В главе 6 путем сопоставления некоторых фонетических характеристик классов слов разной степени обобщенности: полнозначных и служебных, собственно-знаменательных и местоименных, имен и глаголов — выявляется иерархический характер звуковой формы слова, а также ее зависимость от функционально-семантических и структурных свойств данной части речи. Наконец, в главе 7 анализируется взаимодействие сегментной организации слова с суперсегментной. В Заключении обобщены универсальные и типологические закономерности звуковой формы слова.

---

Глава 7

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ СЕГМЕНТНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ СЛОВА С СУПЕРСЕГМЕНТНОЙ

7.1. К постановке проблемы

Разграничивая сегментные и суперсегментные явления, обычно считают, что интонация, словесное ударение, сингармонизм, тон «как бы наслаиваются» [Маслов 1975: 85; Общее языкознание 1972: 136], «накладываются» [Матусевич 1976: 222; Реформатский 1975: 17, 62] на различной протяженности линейные цепочки сегментных единиц. Вслед за Е. Куриловичем [Курилович 1962/2000: 437] суперсегментная организация слова определяется как надстройка над его фонетическим/фонематическим составом [Реформатский 1975: 58]: накладываясь «на готовый набор фонем в слове» [Там же: 118], «на готовые фонологические структуры» [Курилович 1962/2000: 40], ударение, сингармонизм, тон организуют звуковой облик слова и придают ему статус самостоятельной фонологической, единицы, «фиксируют слово как фонологическую данность» [Виноградов В.А. 1966б: 11]. Соответственно утверждается представление, будто различные явления суперсегментного уровня, включая ударение и сингармонизм, не связаны непосредственно с фонемным уровнем, стоят «вне фонем» и соотносятся с ними только через подфонемный уровень, поскольку суперсегментные накладки «выявляются как раз в разнообразии подфонемного уровня, где вариативность и есть результат действия накладки» [Реформатский 1987: 132]. Однако это последнее обстоятельство — неотделимость вариативности от «накладок» и наоборот — нередко упускается из виду, чему способствует, как кажется, и предложенное А.А. Реформатским разграничение подфонемного и надфонемного уровней. Создается впечатление, что на язык переносятся свойства его лингвистической модели. В результате, по справедливому замечанию С.Д. Кацнельсона, единый линейный ряд расщепляется на два: базисный сегментный и надстроечный суперсегментный [Кацнельсон 1971: 137].

Между тем фонетически акцентуационный контур, так же как интонационный, «не образует особого линейного ряда», «отражение акцентуации в сегментах и есть сама акцентуация» [Там же: 137–138]. (Ср. у А.А. Реформатского: «вариативность и есть результат действия накладки».) Причем это отражение акцентуации, как и других суперсегментных явлений, прослеживается в реализации всех сегментных единиц в рамках данной линейной последовательности, не ограничиваясь так называемыми релевантными участками — ударным слогом, гласными корня и аффиксов, интонационным центром и т.п., как иногда считают, связывая суперсегментный признак некоторых составных единиц «лишь с одним из их компонентов, например, выдыхательный толчок с гласным звуком слога, ударение с одним из слогов фонетического слова» [Арутюнова 1971: 27]. Если бы это действительно было так, то стало бы невозможным экспериментально установленное опознание интонационного контура предложения по его начальной части, даже если она значительно отстоит от интонационного центра [Светозарова, Щербакова 1975: 174], определение ритмической структуры слова по характеристикам безударного гласного [Бондарко, Вербицкая, Щербакова 1973: 153] и т.п.

В реальном потоке речи структурные, просодические факторы действуют в неразрывном единстве с факторами «контекстными» (в определении Н.С. Трубецкого), собственно «линейными» (по терминологии А.А. Реформатского). Причем грань между ними очень зыбкая. Не случайно, например, даже в рамках одной фонологической школы (Московской) нейтрализация оппозиции глухих и звонких согласных в конце слова трактуется то как структурно обусловленная [Реформатский 1970: 377], то как контекстно обусловленная — положением перед «пробелом», (фонемой #) [Виноградов В.А. 1966а: 15–16]. В соответствии с этим и разделение аллофонов фонемы на позиционные и комбинаторные [Зиндер 1979: 47] тоже представляется весьма условным, ибо любой комбинаторный аллофон, возникающий при аккомодации, ассимиляции и диссимиляции сегментных единиц, несет на себе отпечаток и той «просодической» позиции, в которой он выступает. В каждом аллофоне, иными словами, в каждой реализации фонемы отражается одновременное влияние как сегментных, так и суперсегментных факторов. От влияния последних фонема не освобождается и в изолированном произнесении. Это влияние проявляется уже в том, что «изолированно произносятся только слогообразующие звуки» [Там же: 49], т.е. главным образом гласные, и далее в том, что изолированный гласный «всегда будет соответствовать ударному гласному целого слова» [Кузнецов 1970: 178], ибо «любое изолированное произнесение делает гласный ударным» [Бондарко Л.В. 1977: 87].

В этой связи кажется неправомерным то противопоставление просодемы и фонемы, которое было предложено П.С. Кузнецовым [Кузнецов 1970: 179; Кузнецов 1965: 97] и поддержано А.А. Реформатским [Реформатский 1975: 71]. По словам П.С. Кузнецова, «особенностью просодемы (сравнительно с фонемой) является то, что она не может быть изолирована и воспроизведена (хотя бы искусственно), так как всегда накладывается на некоторую последовательность фонем» [Кузнецов 1965: 97]. Но если все аллофоны фонемы, в том числе и ее «основной вид», являются функцией определенной позиции [Зубкова 1974б: 108–109], если «в данной позиции или в ряде сходных фонема может быть представлена только одним аллофоном, невозможным в другой позиции» [Зиндер 1979: 48], если слитность сегментных и суперсегментных характеристик линейного ряда является формой его существования, а просодические факторы действуют в неразрывном единстве с контекстными, то и вычленение сегментных единиц, совершенно свободных от каких бы то ни было суперсегментных накладок и, следовательно, от каких бы то ни было влияний позиционных условий, иначе говоря, воспроизведение сегментных единиц вне позиции так же невозможно, как невозможно изолированное воспроизведение суперсегментных накладок. «Сама по себе последовательность фонем, без помощи несегментных средств... не произносима», «только фонологический анализ вычленяет фонемы и акцентуацию из линейного ряда как две стороны единого процесса», — с этим утверждением С.Д. Кацнельсона [Кацнельсон 1971: 138] трудно не согласиться.

Именно слитностью сегментных и суперсегментных характеристик в реальном потоке речи объясняются отчасти не такие уж редкие разногласия в фонологической трактовке одних и тех же фонетических явлений. Больше всего «страдают» от этого гласные, поскольку ударение, тон, гармония по ряду и лабиализованности–нелабиализованности нередко интерпретировались к интерпретируются не как «свойство слова», а как просодический признак вокалических фонем [Якобсон и Халле 1962: 247–250]. Соответственно ударные и безударные гласные в русском и английском языках, ударные гласные при восходящем и нисходящем движении тона в сербохорватском, каждый гласный в каждом тоне в тональных языках, задние и передние гласные в языках с небным сингармонизмом, открытые и закрытые гласные в языках с «растворным» сингармонизмом (типа нанайского) и т.п. считаются самостоятельными фонемами. (Критику этих и им подобных интерпретаций см. в работах А.А. Реформатского [Реформатский 1975; 1987].)

В качестве примера можно сослаться также на трактовку квантитативных отношений в рамках закрытых долгих слогов в скандинавских языках. В этих слогах «длительность гласного сопряжена с длительностью последующего согласного (долгий согласный после краткого гласного и краткий согласный после долгого гласного). Ср. в шв.: kal [ka∙l] 'голый, лысый' и kall [kal∙] 'холодный'...» [Кацнельсон 1966: 81]. Предлагаются четыре фонологические интерпретации. Одни исследователи признают релевантными квантитативные различия только у гласных, другие — только у согласных, третьи — и у гласных, и у согласных; наконец, четвертые усматривают здесь просодическую корреляцию длительности [Там же: 81–86].

Сама возможность подобных расхождений заложена уже в том, что физически идентичный признак действительно может использоваться и как сегментный, и как суперсегментный [Firth 1957: 131, 137]. Вот один широко известный пример. В современном чешском языке различие гласных по длительности, генетически связанное с просодикой, носит фонематический характер, между тем как в русском аналогичные по своей природе различия обусловлены ударностью–безударностью гласных. Но при этом в чешском ударение закреплено за одним слогом и длительность не используется для реализации акцентных различий, а в русском при разноместном ударении отсутствует фонематическое противоположение кратких и долгих гласных. На основании фактов такого рода Р.О. Якобсоном был сформулирован закон, согласно которому «свободное динамическое ударение и независимое противопоставление долгих и кратких гласных в пределах одной фонематической системы несовместимы» [Якобсон 1963: 100], так как представляют собой две различные манифестации одной и той же оппозиции — оппозиции по интенсивности. Эти и иные несовместимые явления [Jakobson 1931: 182; 1971a: 154; Ginneken 1956: 476; Skalička 1967: 76] говорят о тенденции к функционально однозначному использованию физически однородного признака — либо как сегментного, либо как суперсегментного, что служит косвенным свидетельством не просто взаимосвязи, но даже компенсаторных отношений между сегментными и суперсегментными явлениями.

Многочисленные следы подобных связей регулярно обнаруживаются в диахронии (см., например: [Кацнельсон 1966; Ивáнов 1975; Герценберг 1979; 1981]). Процессы фонологизации и дефонологизации сегментных различий могут быть связаны исторически с функционированием суперсегментных явлений, и, наоборот, фонологизация и дефонологизация суперсегментных различий нередко соотносятся с функционированием сегментных единиц. Само развитие фонологической системы языка часто обусловлено изменением соотношения между сегментной и суперсегментной сферами [Клычков 1967: 29].

То обстоятельство, что «просодические явления постоянно взаимодействуют с фонематическими и в ряде случаев выступают как факторы звуковых изменений» [Кацнельсон 1966: 11], означает, что в определенных условиях взаимодействие сегментных и суперсегментных явлений может выйти за пределы аллофонического варьирования и вызвать звуковые различия фонематического плана. В таком случае между языками, различающимися по типу наличных суперсегментных средств, так же как между разными суперсегментными моделями слова в языке, использующем суперсегментные средства для целей словоразличения, должны существовать расхождения в фонемной структуре слова. Данные такого рода действительно имеются, хотя они и немногочисленны, поскольку систематическое обследование сегментной организации слова в плане ее взаимодействия с суперсегментной как будто не проводилось. Накопленные сведения в первую очередь касаются импликативных связей определенных сегментных явлений с суперсегментными. Таковы, например, некоторые статистические импликации, отмеченные Б.А. Серебренниковым: «По сравнению с кратким гласным долгий гласный чаще несет на себе ударение»; «Сонорные гласные обладают способностью перетягивать на себя ударение» [Серебренников 1974: 279]; «Глухое начало слова свидетельствует о наличии сильного экспираторного ударения на первом слоге» [Там же: 286] и т.п. На импликативную связь не только гласных, но и согласных с тональными различиями указывал С.К. Чаттерджи [Chatterji 1939: 338–339]. Примеры таких связей в слоге и слове приводит Г.С. Клычков [Клычков 1965: 251–254]. «О значительной прогнозируемости фонемного состава слова оформляющим его тоном» в тайском языке пишет Е.Л. Гинзбург [Гинзбург 1966: 153]. То же следует из данных по другим слоговым языкам (см., например: [Комарова 1975]). Некоторые различия в распределении согласных и гласных фонем в зависимости от места словесного ударения отмечены в русском [Богомазов 1969: 88–91; Николаева 1971] и шведском [Sigurd 1965: 12–13, 142–144].

По данным настоящего исследования, взаимодействие сегментных характеристик слова с суперсегментными носит довольно регулярный характер и подчиняется определенным закономерностям.

7.2. Межъязыковые различия в сегментной структуре слова в зависимости от типа его суперсегментной организации

Исследуемые здесь языки весьма разнообразны с точки зрения суперсегментной организации слова. Среди них представлены: 1) акцентные языки — как с фиксированным ударением на начальном (чешский) и конечном слоге (таджикский), так и с разноместным ударением (русский, японский, тагальский); 2) сингармонистические языки — с небно-губным (монгольский, турецкий) и растворным сингармонизмом (нанайский); 3) тональный язык (вьетнамский) и, наконец, 4) языки, не имеющие специальных средств суперсегментной организации слова (индонезийский, яванский).

Анализ этих языков показал, что влияние суперсегментной организации слова на сегментную в первую очередь касается гласных как основных носителей просодической информации.

Степень отклонений F сочетаний гласных от М (F) косвенным образом отражает функциональную нагрузку и фонологическую значимость того или иного противопоставления гласных. Она дает представление о различительных возможностях данного противопоставления в определенном языке, о степени его зависимости от позиционно-комбинаторных условий, в том числе просодического свойства, и позволяет вывести для каждого языка в отдельности иерархию вокалических признаков в сегментной организации слова. Чем ярче проявляется комбинаторная избирательность гласных, тем ограниченнее их различительные возможности на сегментном уровне, тем вероятнее перевод соответствующих различий в суперсегментный план. И наоборот, чем ближе F сочетаний гласных к M (F), тем выше различительные способности гласных.

Явная связь между величиной отклонения F сочетаний гласных от M (F), с одной стороны, и функциональной нагрузкой и фонологической значимостью вокалических противопоставлений — с другой, легче всего прослеживается на примере языков с небно-губным сингармонизмом — турецкого и монгольского, особенно если при анализе сочетаемости передних и задних аллофонов гласных, реализующихся в переднерядной и заднерядной сингармонистических моделях, учесть случаи нарушения гармонии гласных. Вряд ли случайно, что в указанных языках обнаруживаются максимальные в сравнении с прочими языками отклонения F от M (F) именно при группировке гласных по ряду и лабиализованности–нелабиализованности, т.е. по тем признакам, которые в турецком и монгольском лежат в основе суперсегментной организации слова. В монгольском языке благодаря наличию нейтральных гласных, сочетающихся как с передними, так и с задними аллофонами гласных, гармония гласных по ряду осуществляется менее последовательно, чем в турецком. Отсюда более слабые отклонения F от M (F) в монгольском языке по сравнению с турецким при группировке гласных по ряду. Сочетаемость широких и узких гласных в турецком и монгольском отмечена минимальными сравнительно с другими языками отклонениями F от M (F), что говорит о больших различительных возможностях данного противоположения в языках с небно-губным сингармонизмом.

В отличие от турецкого и монгольского в нанайском языке в роли суперсегментного признака выступает различие гласных по степени подъема. Соответственно сочетаемость гласных, противопоставленных по ряду и лабиализованности–нелабиализозанности, в нанайском ближе к ожидаемой, чем в остальных рассмотренных языках.

Сам факт наличия или отсутствия в языке средств суперсегментной организации слова далеко не безразличен для сочетаемости гласных. Не случайно в индонезийском языке, где нет, по-видимому, ни словесного ударения [Зубкова 1971а], ни сингармонизма алтайского типа с характерной для него подчиненностью вокализма аффиксов вокализму корня [Зубкова 1970], отклонения F от M (F) при любой группировке гласных оказываются сильнее, чем в родственном тагальском языке, где имеется словесное ударение, используемое в целях словоразличения. В особенности большой разрыв характеризует сочетаемость гласных разных степеней подъема. Гармония гласных по степени подъема наблюдается во всех исследованных индонезийских языках, но в индонезийском и яванском гармонические тенденции выражены ярче, чем в тагальском, который благодаря наличию словесного ударения меньше нуждается в иных средствах обеспечения синтагматической целостности слова. По силе отклонений F от M (F) при группировке гласных по степени подъема с индонезийским языком смыкается японский, что служит еще одним аргументом в пользу гипотезы о малайско-полинезийском субстрате японского языка. При сравнении японского языка с индонезийскими и алтайскими выясняется, что, как правило, японский стоит ближе к индонезийским языкам, чем к турецкому и монгольскому. Только при группировке гласных по ряду японский язык оказывается ближе к турецкому и монгольскому. Но в отличие от них в японском сильные отклонения F от M (F) вызваны иными причинами.

Дело в том, что снижение различительных возможностей гласных по какому-либо признаку и соответственно значительные отклонения F сочетаний гласных от М (F) могут быть связаны также с воздействием комбинаторных условий, в частности с тем, как гласные сочетаются с согласными. Примером тому — японский и русский языки, где противопоставление гласных по ряду тесно связано с противопоставлением согласных по твердости–мягкости. Соответственно отклонения F сочетаний гласных, сгруппированных по ряду, от M (F) в русском языке выше, чем в прочих индоевропейских языках, а японский объединяется по этому параметру с турецким и монгольским.

Кроме того, и в русском, и в японском наблюдается снижение различительных возможностей гласных по признаку степени подъема. В японском языке это обусловлено действием гармонических тенденций, а в русском — особенностями редукции, вследствие чего после мягких согласных в некоторых безударных позициях противоположение гласных по степени подъема может вообще отсутствовать. Только противоположение лабиализованных гласных нелабиализованным постоянно. Соответственно сочетаемость лабиализованных и нелабиализованных гласных ближе к M (F), чем сочетаемость гласных, сгруппированных по ряду и степени подъема.

В тех случаях, когда гласные выделяемых классов не различаются в отношении функциональной нагрузки, отклонения F сочетаний гласных от М (F) в наименьшей степени зависят от способа группировки гласных. Так обстоит дело, например, в чешском языке.

Таким образом, по иерархии вокалических признаков, выведенной на основе отклонений F от M (F), прежде всего выделяются монгольский и турецкий языки. В этих языках сочетаемость лабиализованных и нелабиализованных гласных отличается большими отклонениями F от М (F), чем сочетаемость широких и узких гласных. В остальных языках, исключая, разумеется, нанайский, при группировке гласных по степени подъема отклонения F от M (F) значительнее тех, что наблюдаются при группировке гласных по ряду и лабиализованности–нелабиализованности.

При наличии явно вторичного противопоставления гласных по длительности, как в чешском, монгольском и нанайском языках, распределение и сочетаемость долгих и кратких гласных характеризуются наибольшими отклонениями F от М (F). Степень размежевания кратких и долгах гласных зависит от ударения. В ударном слоге, т.е. в позиции Г₁ в чешском и монгольском и в позиции Г₂ в нанайском, бóльшая активность кратких гласных проявляется заметнее и ранга кратких (немаркированных) и долгих (маркированных) гласных расходятся сильнее. В крайнем своем выражении действие этой тенденции приводит к полному отсутствию долгих гласных под ударением, как в исконно чешских двусложных корневых словах [Trnka 1966: 12]. В безударном слоге краткие гласные могут оцениваться как нетипичные (краткий узкий лабиализованный гласный в монгольском), а долгие — как типичные (а: в чешском), так что разница в ДА кратких и долгих гласных сглаживается и функциональная нагрузка данного противоположения увеличивается. Меньшая его нагрузка в ударном слоге должна быть отнесена за счет специфических свойств этой позиции. Несмотря на то что ни в нанайском, ни в монгольском, ни в чешском количественный фактор как будто не используется для выделения ударного слога, а если и используется, то не является ведущим [Аврорин 1959: 62; Владимирцов 1929: 97, 98; Санжеев 1960: 20; Широкова 1961: 39; Николаева 1977: 161], все же в ударном слоге, который в идеале, по словам Л.В. Щербы, «является и самым сильным, и самым высоким, и самым долгим» [Щерба 1974: 176], создаются, видимо, менее благоприятные условия для реализации противоположения гласных по длительности, чем в безударной позиции.

Показателем статуса того или иного вокалического признака может служить соотношение отклонений F от М (F), вычисленных исходя из предположения о равновероятности сочетаний гласных, с одной стороны (о чем до сих пор и шла речь), и отклонений F от М' (F), вычисленных исходя из частоты гласных в отдельных позициях, а именно в первом (F₁) и втором слоге слова (F₂), — с другой. Если данный признак имеет суперсегментный характер, то влияние позиционного фактора ослаблено и сочетаемость гласных существенно расходится с ожидаемой независимо от способа подсчета М (F). И чем больше нагрузка этого признака на суперсегментном уровне, тем значительнее отклонения F от М' (F). Так, о ведущей роли различий гласных по ряду в сингармонизме турецкого и монгольского языков говорит минимальная подверженность сочетаемости передних и задних гласных позиционному воздействию, вследствие чего отклонения F от М (F) и М' (F), характеризующие сочетаемость гласных разных рядов, практически совпадают. Усиление позиционного влияния на сочетаемость гласных, сгруппированных по характеру губной артикуляции, и соответственно ослабление отклонений F от М′ (F), выведенных с учетом частоты лабиализованных и нелабиализованных гласных в отдельных позициях, отражают меньшую нагрузку признака лабиализованности — нелабиализованности в суперсегментной организации турецкого и монгольского слова по сравнению с признаком ряда. Совпадение F с М' (F) при разбиении гласных на широкие и узкие свидетельствует о собственно сегментной природе данного различия.

В русском и японском языках снижение различительных возможностей противопоставления гласных по ряду зависит от положения по отношению к согласным и имеет, таким образом, иную основу, чем в турецком и монгольском. Соответственно влияние позиции на сочетаемость гласных разных рядов проявляется значительно сильнее. В этом отношении японский и русский сближаются с другими языками, не знающими ни небно-губного сингармонизма, ни развитого противопоставления согласных по твердости–мягкости.

Существенные отклонения F от М' (F) наблюдаются и в тех переходных случаях, когда сегментные различия являются рефлексом суперсегментных, но перевод с суперсегментного плана в сегментный еще не вполне завершился, чему могло способствовать отсутствие иных словоразличительных суперсегментных средств.

В качестве примера можно указать на индонезийские языки. Когда-то этим языкам как будто не были чужды сингармонистические тенденции. Их следы и сейчас еще явственны в индонезийском и яванском языках, не использующих каких-либо просодических средств для словоразличения. В тагальском же при наличии разноместного словесного ударения (а возможно, и ларингализации) гармонические тенденции выражены гораздо слабее. Соответственно в тагальском F сочетаний гласных, сгруппированных по степени подъема, лишь незначительно отклоняются от критических показателей М′ (F), тогда как индонезийский и яванский характеризуются в этом случае самыми сильными среди рассмотренных языков отклонениями F от М′ (F), приближаясь, таким образом, к нанайскому, в котором различие гласных по степени подъема служит основой суперсегментной организации слова.

Аналогичные различия характеризуют сочетаемость кратких и долгих гласных в чешском языке, с одной стороны, и в монгольском и нанайском — с другой. В чешском языке, не располагающем какими-либо суперсегментными средствами словоразличения, только сочетаемость гласных, сгруппированных по длительности, отмечена существенными отклонениями F от М′ (F). Воздействие частоты фонем в отдельных слогах на сочетаемость кратких и долгих гласных слабее, чем при группировке гласных по степени подъема и лабиализованности–нелабиализованности. В отличие от чешского в монгольском и нанайском языках, использующих в словоразличительных целях сингармонизм, сочетаемость кратких и долгих гласных характеризуется максимальным влиянием позиционного фактора и минимальными отклонениями F от М′ (F) (в монгольском эти отклонения оказываются и вовсе несущественными).

Указанные расхождения между чешским и названными алтайскими языками, видимо, объясняются различным генезисом противопоставления гласных по длительности. В чешском языке количественные различия гласных исторически связаны с былыми тональными различиями: долгота с акутом, краткость — с циркумфлексом [Широкова 1961: 55–56]. Современное противопоставление долгих и кратких гласных имеет, таким образом, просодическое происхождение. Может быть, поэтому по соотношению отклонений F от M (F) и M′ (F) признак долготы–краткости в чешском языке сближается с признаком ряда в турецком и монгольском. В нанайском и монгольском языках долгие гласные возводятся обычно к прежним двух- или трехфонемным сочетаниям, утратившим согласный, в первую очередь в интервокальном положении [Аврорин 1959: 22; Владимирцов 1929: 193]. Следовательно, различие гласных по длительности в этих языках развивается на «сегментной основе».

Взаимодействие суперсегментной организации слова с его консонантной структурой многопланово. Прежде всего оно проявляется в степени дифференциации согласных фонем по показателям ДА в отдельных позициях.

При отсутствии в языке средств суперсегментной организации слова, как в индонезийском и яванском, число согласных, F которых существенно отклоняется от М (F), увеличивается во всех позициях, но особенно в морфонологически не нагруженных, каковыми в данных языках являются середина и конец простого слова. Таким образом недостаток суперсегментных средств восполняется за счет сегментных. Это видно из сравнения индонезийского и яванского языков с тагальским. Ср. доли согласных с F ≠ М (F) (от общего числа согласных в инвентаре):

	С1	С2	С3
инд.	0,833	0,778	0,889
яв.	0,800	0,700	0,900/0,950
таг.	0,786	0,572	0,714

В языках, имеющих словесное ударение, степень дифференциации фонем в отдельных позициях зависит от места ударения. В безударном положении серединные и конечные согласные дифференцируются в большей степени, чем в ударном, где F согласных чаще совпадает с M (F). Видимо, поэтому при ударении на конечном слоге абсолютные ограничения в исходе слова или совсем отсутствуют, как в таджикском, или охватывают меньшее количество согласных, чем в языках с начальным ударением: если в турецком их доля в инвентаре равна 0,181, то в монгольском она составляет 0,375, в чешском — 0,320. Эта закономерность прослеживается и при анализе статистических и абсолютных ограничений в других позициях. При ударении на начальном слоге (в монгольском и чешском) доля нетипичных и запрещенных согласных во всех позициях оказывается больше, чем при ударении на конечном слоге (в турецком и таджикском). Сp.:

	С1	С2	С3			С1	С2	С3
монг.	0,500	0,417	0,792		тур.	0,454	0,273	0,545
чеш.	0,440	0,440	0,720		тадж.	0,304	0,261	0,435

В сингармонистических языках ограничения в краевых позициях сильнее, чем в акцентных, что особенно заметно при фиксированном ударении на конечном слоге. Тем самым сингармонистические языки, в которых ударение, если и имеется, играет второстепенную роль среди средств суперсегментной организации слова, сближаются с теми языками, которые вообще лишены таких средств.

Указанная зависимость ограничений в консонантной структуре слова от наличия/отсутствия ударения и его места может быть прослежена также на материале различающихся в акцентном отношении близкородственных языков, а в языках с разноместным ударением — при сравнении акцентуационных моделей слова. Наиболее явно эта зависимость проявляется в исходе слова. В частности, на примере романских языков можно видеть, что степень ограничений на употребление согласных в исходе слова тем меньше, чем ближе ударение к конечному слогу. Так, в итальянском языке, в котором многосложные слова чаще всего имеют ударение на третьем слоге от конца, в абсолютном исходе возможны гласные и сонанты r, l, m, n (очень редко s). В испанском языке преобладает ударение на предпоследнем слоге и в конце слова кроме гласных и сонантов r, l, п представлены, хотя и в ослабленных вариантах, также шумные s, θ, d и изредка b, k, χ. Конечные консонантные сочетания в обоих этих языках исключены. Наконец, во французском при ритмическом ударении на конечном слоге в исходе слова «встречаются почти все согласные и большое количество двучленных и трехчленных консонантных групп» [ССГРЯ 1972: 115, а также 8, 67, 87, 90, 94].

Сходным образом в русском языке ударение тяготеет к последнему слогу в словах с консонантным завершением и к предпоследнему в словах, оканчивающихся на гласный. По данным «Обратного словаря русского языка» [ОбрС 1974: 940], в словах на гласный ударение чаще всего бывает на втором (45,04 %) и третьем слоге от конца (29,89 %), на четвертый и даже пятый слог оно падает чаще (соответственно 12,76 и 7,34 %), чем на конечный (4,81 %). В словах на согласный последний слог выделяется ударением лишь немногим реже (34,89 %) предпоследнего (39,58 %) и гораздо чаще, чем третий (23,73 %), а суммарная частота ударения на четвертом и пятом слогах от конца менее 2 %. В итоге слова структуры СГСГ, СГСГСГ чаще имеют ударение на предпоследнем слоге, слова структуры СГСГС, СГСГСГС — на последнем, и чем длиннее слово, тем сильнее эта тенденция. Она отчетливо проявилась и в опытах Т.М. Николаевой — при расстановке ударения в неизвестных словах иностранного происхождения. В словах на гласный ударение чаще ставилось на предпоследний слог, в словах на согласный — на последний [Николаева 1971].

Как видно, для согласных положение в ударном слоге — сильная позиция.

Зависимость консонантной структуры слова от суперсегментной явственно обнаруживается в дистрибуции и сочетаемости локальных классов согласных, относительно свободных от ограничений, которые характеризуют слово как морфологическую и синтаксическую единицу. Отмеченная выше ограниченность конститутивной нагрузки губных и среднеязычных согласных в сравнении с передне- и заднеязычными может быть связана с тем, что губные отличаются от остальных локальных классов самым низким тембром, среднеязычные — самым высоким. В соседстве с гласными они действуют как понижатели/повышатели вокального тембра, что может отразиться на реализации разного рода суперсегментных характеристик. В первую очередь это относится к небно-губному сингармонизму. Может быть, поэтому в турецком и особенно в монгольском самую высокую СДА проявляют заднеязычные. Отличаясь наибольшей приспособляемостью к окружающим гласным [Malmberg 1963: 40], заднеязычные образуют с ними минимальный контраст по локусу. При насыщенности консонантной структуры слова заднеязычными достигается максимальная тембровая слитность сегментных единиц в рамках слова и противоположение сингармонистических моделей получает оптимальное выражение. Ср. тур.: kak 'сухой', gök 'небо', kök 'корень'. В этой связи следует, видимо, рассматривать и тот факт, что влияние сингармонизма, распространяясь на все сегментные единицы в составе слова, в консонантной его структуре сильнее всего сказывается на реализации заднеязычных [Владимирцов 1929: 123–124; Севортян 1955: 70–73; Реформатский 1987: 135].

С другой стороны, надо иметь в виду, что при общей независимости формантной структуры гласных от частоты основного тона между ними возможна определенная корреляция [Зиндер 1979: 184], о чем свидетельствуют, в частности, данные по японскому и вьетнамскому языкам (см. след. раздел). Поэтому упомянутые модификации гласных в соседстве с губными и среднеязычными согласными кажутся небезразличными и для реализации тонов и музыкального ударения, и даже для фразовой интонации. Об этом говорят, в частности, те случаи, когда отпавшие конечные согласные оставили после себя след в виде той или иной тональной характеристики предшествующего гласного [Ивáнов 1975; Chatterji 1939]. Поскольку релевантные изменения частоты основного тона локализуются обычно или в ударном слоге, или в финальной части слова, ограниченное — абсолютно или статистически — употребление губных и среднеязычных в исходе слова представляется далеко не случайным. Особого внимания заслуживает пониженная ДА губных во всех позициях слова в японском и тагальском языках, что отличает японский язык от алтайских, а тагальский — от индонезийских. Нельзя не вспомнить в связи с этим о генетических и типологических параллелях, которые проводил Е.Д. Поливанов именно между японским и тагальским, в частности о том, что важнейшей типологической приметой обоих языков Е.Д. Поливанов считал наличие музыкального ударения [Поливанов 1968].

Благодаря высокой СДА заднеязычных в языках с небно-губным сингармонизмом — монгольском и турецком — задние согласные обладают в совокупности большей СДА в структуре СГСГС, чем передние. В остальных языках этого не наблюдается: в русском и японском (СГСГСГ) СДА передних и задних одинакова; в чешском, таджикском, нанайском, вьетнамском и индонезийских языках более активны передние согласные. По соотношению передних и задних японский язык занимает, таким образом, промежуточное положение между индонезийскими языками, с одной стороны, и турецким и монгольским — с другой. Показательно, что в сингармонистическом нанайском языке, который включается в алтайскую семью вместе с монгольским и турецким, но отличается от них по типу сингармонизма, соотношение передних и задних согласных иное, чем в монгольском и турецком.

При сопоставлении языков с точки зрения соотношения медиальных и периферийных согласных в структуре СГСГС(Г) оказалось, что среди близкородственных языков бóльшая СДА медиальных отмечается при наличии разноместного ударения. Так, в тагальском отношение СДА медиальных к СДА периферийных значительно выше, чем в индонезийском и яванском, а в русском выше, чем в чешском. Характерно, что японский язык объединяется в этом плане с тагальским и подобно ему противополагается как индонезийскому и яванскому, так и турецкому и монгольскому. Если учесть более высокую активность медиальных согласных по сравнению с периферийными во вьетнамском языке, то выходит, что по соотношению этих классов согласных языки, в которых основой фонологически релевантных суперсегментных различий выступают просодические признаки (таковы языки с разноместным ударением и тональные), противополагаются языкам, либо вообще не использующим суперсегментные средства в целях словоразличения (индонезийский, яванский, чешский), либо осуществляющим суперсегментную организацию слова на, так сказать, «сегментной основе» — с помощью сингармонизма. (Наличие в дополнение к нему еще и словесного ударения в случае его фиксированности дела не меняет.)

Анализ сочетаемости согласных с точки зрения степени отклонений F от M (F) также показал, что сочетаемость передних и задних согласных связана с особенностями суперсегментной организации слова, в частности с наличием/отсутствием гармонии гласных по ряду. Не случайно отклонения F сочетаний C₁+C₂+C₃ от М (F) наиболее значительны в турецком и монгольском, т.е. в языках с небно-губным сингармонизмом. Следом за ними идут индонезийские языки и японский, в которых также имеется гармония гласных по ряду, хотя и не такая последовательная, как в турецком и монгольском. Слабее всего отклонения F сочетаний передних и задних согласных от M (F) в индоевропейских языках, особенно в русском, в котором действие гармонических тенденций ограничено сочетанием а+а. Самыми сильными отклонениями среди алтайских и индоевропейских языков характеризуются языки с постоянным ударением на конечном слоге, самыми слабыми — ив этих двух семьях, и в индонезийской — языки с разноместным ударением. Причем в алтайских языках степень расхождения между F и M (F) сочетаний C₁+C₂, C₂+C₃ зависит от положения согласных относительно ударного гласного. В «сильной» позиции, когда с ударным гласным соседствуют оба компонента сочетания, его F меньше отклоняется от М (F). Соответственно сочетание C₁+C₂ характеризуется меньшими отклонениями в монгольском, а сочетание С₂+С₃ — в турецком.

В словах иной структуры — СГС в турецком, русском и вьетнамском языках и СГСГ в турецком, японском и нанайском — самые значительные отклонения, как и в структуре СГСГС, отмечаются в турецком языке. В нанайском языке, где гармония гласных строится на признаке подъема, сочетаемость передних и задних согласных гораздо ближе к М (F), чем в японском и тем более в турецком.

При группировке согласных по признаку шумный–сонант степень отклонений F от М (F), особенно в сочетании C₁+C₂, тоже обнаруживает зависимость от суперсегментной организации слова, прежде всего от ударения. В языках с фиксированным ударением на начальном слоге (чешском и монгольском), в языках с разноместным немузыкальным ударением (русском и тагальском) и в языках без словесного ударения (индонезийском и яванском) F меньше отклоняются от М (F), чем в языках с фиксированным ударением на конечном слоге (таджикском, турецком и нанайском). Позиция наибольшего разграничения шумных и сонантов по их комбинаторным свойствам в суффигирующих языках с фиксированным ударением на начальном слоге оказывается ближе к началу слова, чем в языках с постоянным ударением на конечном слоге. При этом в алтайских языках, характеризующихся господством прогрессивной ассимиляции, шумные и сонанты сильнее всего разграничены перед ударным гласным (С₁ в монгольском, С₂ в турецком), а в индоевропейских, для которых более типично регрессивное направление ассимиляции, — после ударного гласного (С₂ в чешском, С₃ в таджикском). С чешским и таджикским сближаются русский и японский: так как в словах структуры СГСГС русского языка ударение чаще всего падает на конечный слог, а в словах структуры СГСГСГ японского языка повышение тона на Г₂ наблюдается чаще, чем на Г₃ и особенно на Г₁ то и в этих языках позиция максимального различения шумных и сонантов в большинстве случаев совпадает с положением после ударного гласного.

В сингармонистических языках при однотипной ритмической организации слов структуры СГСГ бóльшие отклонения F сочетаний шумных и сонантов от М (F) отличают язык с растворным сингармонизмом (нанайский), меньшие — язык с небно-губным сингармонизмом (турецкий).

Как и в сочетаниях сонантов и шумных, отклонения F сочетаний смычных и щелевых от M (F) в языках с постоянном ударением на конечном слоге — турецком и таджикском — больше, чем соответственно в родственных языках с фиксированным ударением на начальном слоге — монгольском и чешском. В языках с разноместным ударением, где ударение служит словоразличительным средством, отклонения F от М (F) меньше, чем в языках, не использующих ударение в целях словоразличения, т.е. в языках с фиксированным ударением и в языках без ударения. (Это выявилось при сравнении японского языка с алтайскими, русского с чешским и таджикским, тагальского с яванским и индонезийским.) Замечено также, что разрыв в степени отклонений между таджикским и чешским языками значительнее, чем между турецким и монгольским. Это не должно удивлять: ведь таджикский и чешский различаются не только местом словесного ударения, но и морфологической структурой слова.

Если рассматривать консонантную структуру слова в целом, то в иерархии консонантных признаков по степени отклонений F сочетаний согласных от М (F) признак передний–задний занимает высокий ранг в языках с гармонией гласных по ряду. В тех же языках, где гармония гласных по ряду либо значительно ослаблена, либо вовсе отсутствует, как в индоевропейских, вьетнамском и нанайском, сочетаемость передних и задних согласных отмечена минимальными по сравнению с другими классами согласных отклонениями F от M (F). При этом в нанайском — языке с растворным сингармонизмом — разрыв между признаком передний–задний и признаками, занимающими более высокий ранг, обозначен резче, чем в индоевропейских языках и вьетнамском.

Высокий ранг признака смычный–щелевой в консонантной структуре нанайского слова и гармония гласных по степени подъема как средство суперсегментной организации слова — также явления взаимосвязанные. В остальных языках, где подобная гармония гласных или отсутствует, или не имеет суперсегментного характера, сочетаемость смычных и щелевых характеризуется более слабыми отклонениями F от M (F). В частности, в индонезийских языках, монгольском и в структуре СГСГСГ японского языка признак смычный–щелевой занимает последний ранг. Особо должен быть выделен тагальский язык, в котором разрыв между признаком смычный–щелевой и другими, более высокими по рангу, признаками выражен ярче всего.

На иерархии консонантных признаков отражается не только характер гармонии гласных, но и локализация ударного слога. Сдвиг ударения к концу слова приводит к повышению ранга признака шумный–сонант и к увеличению разрыва между признаками, занимающими первые два ранга. (Ср. монгольский и турецкий, чешский и таджикский.)

Что касается парных сочетаний согласных в словах структуры СГСГС(Г), то в сочетании C₁+C₂ консонантные признаки в порядке убывания отклонений F от M (F) образуют следующую иерархию: шумный–сонант → периферийный–медиальный → передний–задний → смычный–щелевой. Такая иерархия представлена, в частности, в яванском, тагальском, монгольском и чешском языках. Поскольку в монгольском и чешском словесное ударение падает на начальный слог, а в тагальском слова модели СЃСГС по сравнению с моделью СГСЃС встречаются чаще, можно предположить, что степень отклонений F сочетаний C₁+C₂ от M (F) зависит от акцентной структуры слова и что приведенная иерархия прежде всего типична для слов с ударением на начальном слоге. Правомерность такой гипотезы подтверждается наличием сходной иерархии консонантных признаков в словах модели СЃСГС в русском и тагальском языках. (В модели СГСЃС иерархия иная.) В пользу выдвинутого предположения говорит также совпадение иерархии в таджикском, турецком и нанайском языках, располагающих фиксированным ударением на конечном слоге. В этих языках отчетливее, чем в других, проводится присущее данному сочетанию разграничение модальных и локальных признаков: по силе отклонений F от M (F) оба модальных признака (в первую очередь шумный–сонант, затем смычный–щелевой) занимают более высокие ранги, чем локальные (периферийный–медиальный и передний–задний).

При группировке согласных по способу образования во всех языках обнаруживаются более значительные отклонения F сочетаний C₁+C₂ от M (F), чем при группировке согласных по активному речевому органу.

В сочетании С₂+С₃ аналогичное соотношение наблюдается только в тех языках, где гармония гласных не играет значительной роли в суперсегментной организации слова, а именно в индоевропейских и японском. В остальных языках сочетания согласных, различающихся по активному речевому органу, либо не отличаются по величине отклонений от сочетаний согласных разного способа образования, как в яванском и монгольском, либо превосходят их в этом отношении, как в тагальском, индонезийском и турецком.

Расхождения в иерархии бинарных признаков в сочетании С₂+С₃ связаны с соотношением шумных–сонантов и передних–задних согласных. При этом выделяются две основные группы языков. В первую входят индоевропейские языки и японский, в которых при незначительной функциональной нагрузке гармонии гласных основным средством суперсегментной организации слова выступает ударение. В этих языках наибольшими отклонениями F от M (F) характеризуется сочетаемость шумных и сонантов, признак передний–задний занимает либо последний ранг, как в японском языке, либо предпоследний ранг, как в индоевропейских языках. Иерархия признаков в порядке убывания отклонений F от M (F) во всех индоевропейских языках одинакова: шумный–сонант → периферийный–медиальный → передний–задний → смычный–щелевой. Вторую группу составляют монгольский и индонезийские языки, обладающие более или менее выраженной гармонией гласных. В этих языках самые сильные отклонения F от M (F) отличают сочетаемость передних и задних согласных. Причем в индонезийских языках на другом полюсе находится признак шумный–сонант, а в монгольском, так же как и в турецком, в котором иерархия консонантных признаков в сочетаниях C₁+C₂ и С₂+С₃ полностью совпадает, самый низкий ранг занимает признак периферийный–медиальный.

Анализ ассоциативных сочетаний согласных, различающихся по активному речевому органу, обнаружил, что контрастирование согласных фонем в пределах слова в первую очередь свойственно тем языкам, где гармония гласных и согласных по признакам локализации служит средством суперсегментной организации слова, что выражается в соответствующем аллофоническом варьировании. По-видимому, гармония на суперсегментном уровне и контраст на фонемном взаимосвязаны: контрастирование согласных фонем препятствует чрезмерному снижению их информационного веса. Поэтому в турецком и монгольском языках максимально высокую активность проявляет сочетание З+П+З, в составе которого серединный согласный контрастирует как с начальным, так и с конечным согласным по обоим локальным признакам.

Следом за сингармонистическими языками идут индонезийский и яванский. В этих языках первый ранг среди ассоциативных сочетаний принадлежит сочетанию Гб+П+З, в котором серединный согласный контрастирует с обоими краевыми согласными по признаку периферийный–медиальный, а с конечным — еще и по признаку передний–задний. Контрастирование согласных фонем по локальным признакам в индонезийском и яванском, так же как в турецком и монгольском, сопровождается действием гармонических тенденций в вокалической и консонантной структуре слова, несмотря на отсутствие сингармонизма. Причем в основе гармонии гласных лежит различие по степени подъема, а гармония согласных строится главным образом на признаках глухой–звонкий–сонант, т.е. и гласные, и согласные гармонируют по признакам первой координаты Н.С. Трубецкого [Трубецкой 1960: 104], связанным со звучностью.

Ослабленное контрастирование согласных по локальным признакам в составе русского и чешского слова должно быть — хотя бы частично — отнесено за счет отсутствия иных гармонических тенденций. В самом частотном в этих языках ассоциативном сочетании Гб+П+П серединный согласный образует контраст только с начальным согласным, причем по одному лишь признаку периферийный–медиальный.

В плане взаимодействия консонантной структуры слова с суперсегментной, а через посредство последней и с вокалической обращают на себя внимание расхождения между турецким и нанайским языками с точки зрения контрастирования согласных. В турецком согласные контрастируют по признаку передний–задний, контраст по признаку смычный–щелевой отсутствует. В нанайском языке, наоборот, согласные контрастируют по признаку смычный–щелевой, но не по признаку передний–задний. Причины этих расхождений, очевидно, заложены в типе сингармонизма, основанного на вокалических признаках ряда и огубленности в турецком языке и степени подъема в нанайском. Таким образом, в названных языках в фонетической структуре слова существует соотнесенность между консонантными и вокалическими признаками одной координаты [Трубецкой 1960: 104]. Сочетаемость согласных и гласных по признакам одной координаты характеризуется противоположными тенденциями — гармонией гласных и контрастом между согласными.

7.3. Сегментная организация суперсегментных моделей слова

Сегментная организация суперсегментных моделей слова исследовалась на материале ритмических моделей в русском, японском и тагальском языках, сингармонистических — в турецком и монгольском, тональных — во вьетнамском (статистические данные см. в работе [Зубкова 1978б: 779–877]).

В русском сопоставлялись модели СЃСГС и СГСЃС.

В японском рассматривались двусложные простые корневые слова структуры СГСГ с краткими одноморными гласными.

Сравнивались три возможные здесь модели: СГ^┐ СГ — с ударением (повышением тона и усилением) на первом слоге, СГ^┌СГ — так называемый тип «дзэнхэй», «с ровной высотой и силой обоих слогов (или с минимальным повышением и усилением на 2-м слоге)», СГ^┌СГ^┐ — «с явновыраженным ударением (повышением и усилением) на 2-м слоге» [Плетнер и Поливанов 1930: 168]. Ср., например: кa^┐са 'колпак, зонтик', хa^┐ру 'весна', но^┐до 'горло' — ка^┌са 'сифилис', ха^┌на 'нос', та^┌кэ 'бамбук' — ка^┌сa^┐ 'величина, объем', ха^┌на^┐ 'цветок', то^┌ки^┐ 'время'. В изолированном произнесении в анализируемой форме бессуффиксального падежа разграничение последних двух типов хотя и возможно — главным образом, по-видимому, в так называемом полном типе произнесения, но не обязательно. Факультативно они «сливаются» [Wenck 1954, Bd. 1: 106], так как «могут произноситься одинаково» [Плетнер и Поливанов 1930: 168, 171]. Однако в потоке речи названные акцентные типы четко различаются [Wenck 1954, Bd. 1: 106]. В суффиксальных падежах различие между ними постоянно. Слова типа СГ^┌СГ остаются «дзэнхэями» и при словоизменении. При этом «в "дзэнхэйных" суффиксальных формах от "дзэнхэйных" основ (например, от hana 'нос'...) факультативное ударение пеpeносится на последний слог всего слова, т.е. на суффикс» [Плетнер и Поливанов 1930: 174]. Слова типа СГ^┌СГ^┐ и в суффиксальных формах сохраняют ударение на последнем слоге основы [Там же: 168].

В тагальском языке простые слова структуры СГСГС разделяются на тип malumay с ударением на предпоследнем (начальном) слоге и тип mabilís с ударением на последнем слоге, например bahay 'дом', kawan 'стадо, толпа' и sabáw 'суп', tuláy 'мост'. Вместе с тем в тагальской грамматической традиции при группировке слов по месту ударения учитывается также наличие или отсутствие в их исходе гортанной смычки, в соответствии с чем слова, заканчивающиеся гортанной смычкой, выделяются в особые типы: malumì с ударением на предпоследнем слоге и mаragsâ с ударением на последнем слоге, например talà [tálaʔ] 'звезда, светило' и talâ [taláʔ] 'список'. В словах одной ритмической модели независимо от наличия или отсутствия гортанной смычки характер выделения ударного слога как будто совпадает: ударение на предпоследнем слоге описывается как слабое (ровное), ударение на последнем слоге — как сильное (резкое, острое) [Крус, Игнашев 1959: 336; Макаренко 1970: 39–40]. Если это верно и гортанная смычка, подобно другим согласным, возможным в исходе слова, является сегментной единицей [Шкарбан 1975], то встает вопрос, не навязано ли орфографией выделение четырех акцентных моделей слова вместо двух, различающихся только местом ударения. (В тагальском нет специальной буквы для гортанной смычки. Для ее обозначения используются диакритики: ` — при ударении на предпоследнем, слоге, ̂ — при ударении на последнем слоге. В словах, не имеющих гортанной смычки в исходе слова, при ударении на предпоследнем слоге диакритики отсутствуют, при ударении на последнем слоге употребляется знак ´.)

Однако если, следуя Вяч. Вс. Иванову, рассматривать тагальскую гортанную смычку как суперсегментное средство, а именно как ларингализацию [Ивáнов 1975: 9–10], то тогда выделение названных четырех типов оправданно, поскольку слова одной ритмической модели оказываются противопоставленными по наличию/отсутствию ларингализации. Но при этом представляется необходимым уточнить сферу действия данного противоположения. По-видимому, оно охватывает лишь слова с вокалическим исходом. К ним кроме слов типа malumì и maragsâ [Крус, Игнашев 1959: 336] могут быть отнесены слова, оканчивающиеся на гласный со «слабым отступом», если в соответствии с распространенной точкой зрения, идущей от Л. Блумфилда [Bloomfield 1917], не признавать за «слабым отступом» гласных фонематической самостоятельности и не считать начально-слоговой h и «слабый отступ» гласных аллофонами одной фонемы, как было предложено Л.И. Шкарбан [Шкарбан 1975: 246–252]. В таком случае пары слов типа salà [sálaʔ] 'сито' — sala [sála^h] 'ошибка', с одной стороны, и salâ [saláʔ] 'просеянный' — salá [salá^h] 'скрип' — с другой, должны квалифицироваться как минимальные пары, различающиеся наличием/отсутствием ларингализации. В соответствии с этим в рассматриваемом материале выделяются шесть суперсегментных моделей слова: СЃСГС, СГСЃС, СЃСГ^ʔ, СГСЃ^ʔ, СЃСГ(^h), СГСЃ(^h). В первых двух моделях — с консонантным исходом — релевантно только место ударения. Для суперсегментной характеристики остальных четырех моделей — с вокалическим исходом — важно не только место ударения, но и наличие/отсутствие ларингализации.

При рассмотрении сингармонистических моделей слова — заднерядной и переднерядной — в анализируемых языках с небно-губным сингармонизмом учитывалась широко распространенная точка зрения, согласно которой в монгольском языке ударение как будто фиксируется на начальном слоге, а в турецком — на конечном.

Использование наряду с сингармонизмом еще и ударения можно объяснить исходя из единства внутреннего и внешнего в суперсегментной организации слова, характеризующей его как морфологическую единицу, с одной стороны, и синтаксическую — с другой. Суперсегментная организация слова как синтаксической единицы осуществляется с помощью тех же средств, какие используются во фразовой интонации, т.е. с помощью просодических признаков тона, силы (интенсивности) и количества (длительности). В тональных и акцентных языках просодические средства «обслуживают» оба аспекта суперсегментной организации слова — и внешний, и внутренний, так что и тон, и словесное ударение одновременно и синтактизованы, и морфологизованы. В агглютинативных сингармонистических языках эти аспекты как бы разграничены, разведены, что примечательным образом согласуется с самим принципом агглютинации. С внутренней стороны слово организуется здесь с помощью тембровых, качественных признаков, имеющих по преимуществу сегментную природу и мало пригодных для выражения синтаксических связей. С внешней стороны слово оформляется просодическими средствами — с помощью ударения, фиксированного на одном из слогов (ср. [Виноградов В.А. 1966б]). Наблюдающаяся иногда подвижность ударения, судя по тому, в каких категориях словоформ отмечается сдвиг ударения с фиксированной позиции, в основном связана с выражением значений объективной модальности, формирующих категорию предикативности, и имеет, таким образом, собственно синтаксическую, фразовую, а не словесную природу.

При анализе тональных моделей слова во вьетнамском языке за основу принята шестичленная тоновая система, представленная в северных говорах, и в частности в ханойском произношении. В односложных словах с конечными гласными, полугласными и носовыми сонантами возможны все шесть тонов, а в словах с конечными глухими смычными — только два: 5-й и 6-й.

Нечетные 1-й, 3-й и 5-й тоны реализуются в верхнем регистре; четные 2-й, 4-й и 6-й тоны — в нижнем. В мелодическом отношении 1-й и 2-й тоны могут быть определены как ровные, 3-й и 4-й тоны чаще всего произносятся в нисходяще-восходящей мелодике, 5-й тон имеет восходящий мелодический рисунок, 6-й тон характеризуется нисходящей либо нисходяще-восходящей мелодикой. Ровные тоны отличаются от неровных еще и по наличию/отсутствию фарингализации: ровные тоны не фарингализуются, неровные сопровождаются фарингализацией [Гордина 1960; Гордина, Быстров 1984].

Как и следовало ожидать, самые общие и наиболее типичные для данного языка закономерности сегментной организации слова действуют независимо от суперсегментных характеристик, так что различные суперсегментные модели слова имеют тождественную в своей основе фонемную структуру. Это тождество в первую очередь касается абсолютных закономерностей (например, мена звонкий ~ глухой в исходе русского слова не зависит от его ритмической структуры). Оно распространяется не только на согласные, но и на гласные, считающиеся основными носителями суперсегментных признаков. В идентичных позициях вокализм одной суперсегментной модели может совпадать с вокализмом другой модели независимо от используемого в данном языке средства суперсегментной организации слова — ударения, сингармонизма, тона.

Так, в акцентном русском языке фонемная дифференциация ударного и безударного вокализма в разных ритмических моделях слова осуществляется в общем однотипно. Гласные среднего подъема о, е жестко закреплены за ударным слогом, гласный i — преимущественно за безударным, чему немало способствует все более распространяющееся и́канье. Один лишь гласный а проявляет повышенную активность в обоих фонетических положениях, с той, однако, существенной разницей, что ударный а возможен и после твердых, и после мягких согласных, а безударному а в словах данной структуры предшествуют только твердые согласные. Два оставшихся гласных — и и ы — независимо от ударности–безударности встречаются ограниченно. Пониженная активность безударного и, с одной стороны, и чередование ударного о с безударным а — с другой, по-видимому, могут рассматриваться как проявления неустойчивости лабиализации в безударном положении. О том же свидетельствует делабиализация безударного и, которая неоднократно отмечалась в разговорной речи, в особенности после мягких согласных, где своеобразным катализатором делабиализации служит плохая акустическая совместимость палатализации и лабиализации. В результате гласные заднего ряда — лабиализованные — обнаруживают бóльшую активность под ударением, гласные переднего ряда и в целом нелабиализованные — в безударном положении.

В сингармонистических языках типичный вокализм как начального, так и конечного слога в словах заднего и переднего сингармонизма является фонетически тождественным. В монгольском языке типичный вокализм начального слога в заднерядных словах составляют гласные а, и (у), о. В переднерядных словах им соответствуют гласные ä (э, е), ü (ү), ö (ɵ). Типичный вокализм конечного слога ограничен в заднерядных словах гласными а, ш (и, ı), о, в переднерядных — гласными ä, ö, i (и, i). В турецком языке в обоих слогах повышенную активность проявляет широкий нелабиализованный гласный, т.е. а — в заднерядных словах, ä (е) — в переднерядных.

В тональном вьетнамском языке дистрибутивные характеристики гласных также не обнаруживают принципиальных расхождений, зависящих от тона, и повышенной активностью постоянно характеризуются только гласные а, ă и â.

Принципиальное сходство сегментной структуры различных суперсегментных моделей слова вполне согласуется с представлением о суперсегментных явлениях как самостоятельных фонологических средствах языка и не противоречит положению об известной автономности сегментной и суперсегментной организации. Однако независимость суперсегментных средств от сегментных относительна уже постольку, поскольку в реальном потоке речи сегментные и суперсегментные характеристики неотделимы друг от друга. Отражением их постоянного взаимодействия служат те более или менее регулярные статистические расхождения в фонемной структуре суперсегментных моделей слова, которые указывают на позиционную связанность не только аллофонов, но и фонем.

Характер расхождений зависит и от фонематических особенностей данного языка, и от используемых суперсегментных средств и их фонетической природы, причем существует определенная сопряженность между сегментными и суперсегментными характеристиками. Так, при наличии в языке тембровых консонантных признаков, реализующихся как минимум в слоге, сегментные характеристики неизбежно вступают во взаимодействие с суперсегментными, также реализующимися «через» слог. В частности, в тех языках, где имеется корреляция согласных по твердости–мягкости, суперсегментные модели слова различаются с точки зрения распределения твердых и мягких согласных, а следовательно, и гласных, различающихся по ряду, поскольку противопоставление согласных по твердости–мягкости развивается обычно на основе аккомодационных модификаций в положении перед непередними (задними) и передними (незадними) гласными. Эта связь отчетливо прослеживается в тех гармонических тенденциях, которые характеризуют сочетаемость твердых и мягких согласных с гласными разных рядов. А так как на распределение и сочетаемость гласных накладываются более сильные ограничения, то и различия в вокалической структуре суперсегментных моделей слова оказываются заметнее.

Соответственно в русском языке по указанным причинам и ввиду различий в редукции безударных гласных после твердых и мягких согласных наибольшее значение в вероятностном прогнозировании ритмической структуры двусложного простого слова имеет признак ряда — передний–непередний (п. р./не-п. р.). Первостепенную роль играет при этом качество гласного конечного слога. Сочетания с передними гласными в конечном слоге е+i, a+i, и+i, i+i более активны в модели СЃСГС (ве́тер, ка́мень, ку́чер, чи́бис); сочетания с непередними гласными а+а, а+о, i+o, i+a, и+а — в модели СГСЃС (кара́сь, поро́г, сиро́п, тира́н, тума́н). Сильнее всего разнится ДА сочетания не-п. р.+п. р.: в модели СЃСГС оно является ассоциативным, в модели СГСЃС — диссоциативным. Эти данные позволяют объяснить, почему при расстановке ударения в неизвестных словах иностранного происхождения носителями русского языка различие гласных последнего и предпоследнего слогов по признаку передний—непередний служит одним из релевантных критериев и почему «гласные непереднего ряда оказываются "сильнее" гласных переднего ряда и перетягивают ударение на себя» [Николаева 1971: 65].

В связи с меньшей активностью передних гласных в конечном слоге модели СГСГС сравнительно с той же позицией модели СГСГС все группы мягких согласных, в особенности мягкие заднеязычные и губные, в середине модели СГСЃС встречаются ограниченно, существенно уступая по активности серединным мягким согласным в модели СЃСГС. Зато твердые переднеязычные согласные, равно как и твердые согласные в совокупности, более активны в модели СГСГС. В исходе слова по-разному оценивается ДА мягких переднеязычных и твердых заднеязычных согласных. Первые активнее в модели СЃСГС, вторые — в модели СГСЃС. В результате все сочетания C₁+C₂+C₃ с конечными мягкими в модели СГСГС принадлежат к диссоциативным. В модели СЃСГС сочетания С₁+С₂+С’₃, С’₁+С’₂+С’₃, C₁+C’₂+C’₃ встречаются без ограничений.

Сходным образом и в японском языке, также имеющем противопоставление согласных по твердости–мягкости, наиболее заметные сегментные различия между акцентуационными моделями СГ^┐СГ, СГ^┌СГ и СГ^┌СГ^┐ связаны с распределением гласных разных рядов, особенно в конечном слоге. С повышением тона на конечном слоге существенно поднимается активность гласных переднего ряда — и соответственно незадних гласных в целом — и падает активность гласных заднего ряда. В модели СГ^┐СГ при низком тоне на конечном слоге гласные переднего ряда характеризуются пониженной активностью, гласные заднего ряда — повышенной. В модели СГ^┌СГ, где повышение тона на конечном слоге факультативно, гласные обоих рядов употребляются с F, близкой к M (F). В модели СГ^┌СГ^┐ при постоянно высоком тоне конечного слога гласные переднего ряда (и незадние в целом) проявляют повышенную активность, а гласные заднего ряда — пониженную. Конкретно это выражается в различной дистрибуции «первичных» гласных — гласных классического треугольника a, i, и, так как «вторичные» гласные о и е в конце всех трех моделей встречаются ограниченно. По распределению гласных а, i, и модель СГ^┐СГ четко противопоставлена моделям СГ^┌СГ и СГ^┌СГ^┐. В модели СГ^┐СГ конечный гласный и имеет статус типичного, a F гласных i и а в той же позиции не расходятся с М (F). В моделях СГ^┌СГ и СГ^┌СГ^┐ наблюдается обратное соотношение, причем в модели СГ^┌СГ оба типичных гласных употребляются одинаково часто, тогда как в модели СГ^┌СГ^┐ гласный i встречается значительно чаще гласного а.

В начальном слоге аналогичные различия отмечены только для гласного и, который в модели СГ^┐СГ — при высоком тоне на начальном слоге — встречается ограниченно, в модели СГ^┌СГ имеет F, равную M (F), в модели СГ^┌СГ^┐ — при низком основном тоне начального слога — обладает повышенной активностью. Что касается гласных а и i, то вследствие исторического перелома гласных i, ï В первом слоге слова, в частности перехода *i >a [Сыромятников 1972: 35–38], в современном японском языке вне зависимости от суперсегментной организации слова гласный а оказывается самым активным из гласных начального слога, тогда как гласный i в той же позиции ни в одной из моделей не обнаруживает повышенной активности.

Таким образом, выходит, что в японском языке в простых словах структуры СГСГ мелодические характеристики слога тесно связаны с дистрибуцией гласных, различающихся своим характерным тоном. При низком основном тоне голоса более активны задние гласные, т.е. гласные с низким характерным тоном. При высоком основном тоне голоса, напротив, активнее оказываются гласные с более высоким характерным тоном, прежде всего — передние.

О соотнесенности сегментных характеристик слова с суперсегментными убедительно свидетельствует и анализ сочетаемости гласных. Структура ассоциативных сочетаний отдельных гласных в различных акцентуационных моделях далеко не тождественна. Наиболее четко противополагаются друг другу модели СГ^┐СГ и СГ^┌СГ^┐. Среди ассоциативных сочетаний модели СГ^┐СГ нет таких, которые содержали бы гласный и в начальном слоге или гласный i в конечном. Из четырех ассоциативных сочетаний — а+и, а+а, о+u, о+о — два оканчиваются гласным и, причем наибольшую активность проявляет сочетание а+и (са^┐ку 'веревка', ка^┐са 'зонт', мо^┐ку 'пункт, параграф', но^┐до 'горло'). В модели СГ^┌СГ^┐ отмечено пять ассоциативных сочетаний: а+а, a+i, u+i, и+а, и+и (я^┌ма^┐ 'гора', ка^┌ми^┐ 'волосы', ку^┌ри^┐ 'каштан', му^┌ра^┐ 'деревня, село', цу^┌ру^┐ 'струна, тетива'). Три из них содержат и в начальном слоге. Единственное сочетание с конечным и, а именно — и+и, занимает самый низкий ранг в ряду ассоциативных сочетаний. В то же время сочетания с конечным i — a+i, u+i — уступают по активности одному лишь сочетанию а+а, которое и в остальных моделях принадлежит к ассоциативным (других ассоциативных сочетаний, общих для всех трех моделей, нет). В модели СГ^┌СГ в число ассоциативных входят сочетания а+и, а+а, a+i, и+i, а+е (та^┌ку 'дом', ха^┌на 'нос', ка^┌ни 'краб', му^┌си 'черви', ка^┌нэ 'металл, деньги'). Как видно, эта модель обнаруживает общность и с моделью СГ^┐СГ, что выражается в ассоциативном характере сочетания a+и, и с моделью СГ^┌СГ^┐, с которой ее сближает повышенная активность сочетаний а+i и и+i.

Промежуточное положение модели СГ^┌СГ с очевидностью обнаруживается и при разбиении гласных на задние и незадние (путем объединения передних гласных с а). В то время как в моделях с выраженным мелодическим контрастом между слогами гармонические сочетания (задних гласных в модели СГ^┐СГ, незадних гласных в модели СГ^┌СГ^┐) являются ассоциативными, а употребление контрастных сочетаний (задних гласных с незадними в модели СГ^┐СГ и незадних гласных с задними в модели СГ^┌СГ^┐) ограничивается, в модели СГ^┌СГ F всех этих сочетаний не расходятся c M (F).

Ввиду преимущественной сочетаемости мягких согласных с гласным i повышение активности этого гласного означает рост активности мягких согласных. В соответствии с этим активность мягких согласных в конечном слоге возрастает в последовательности: СГ^┐СГ → СГ^┌СГ → СГ^┌СГ^┐ Если в модели СГ^┐СГ употребление интервокальных мягких согласных ограничивается независимо от места их образования, то в моделях СГ^┌СГ, СГ^┌СГ^┐ мягкие язычные согласные встречаются в той же позиции без ограничений. Потому-то среди сочетаний, включающих мягкие согласные, сочетания типа С₁+С’₂ более активны в моделях СГ^┌СГ, СГ^┌СГ^┐.

Параллельно с различиями в дистрибуции задних и незадних гласных были замечены расхождения между моделями и в отношении распределения в конечном слоге задних и передних согласных. Задние согласные — за счет твердых заднеязычных и j — более активны в модели СГ^┐СГ, передние — в моделях СГ^┌СГ, Если не принимать во внимание твердости–мягкости согласных, то заднеязычные в целом в модели СГ^┐СГ проявляют повышенную активность, превосходя в этом отношении переднеязычные, тогда как в моделях СГ^┌СГ и СГ^┌СГ^┐ повышенная активность свойственна только переднеязычным, a F заднеязычных не расходится с M (F).

При сопоставлении русского языка с японским помимо сходства нетрудно заметить и различия, говорящие о том, что сегментная организация слова может различаться и при однотипном суперсегментном средстве, если фонетическая природа последнего не совпадает. В обоих языках слово оформляется с помощью разноместного ударения. Но в русском языке просодическое выделение ударного слога осуществляется прежде всего путем его удлинения, в японском — повышением частоты основного тона. Соответственно в русском языке ударение тяготеет к более длительным и сонорным открытым гласным, особенно а и о. Все гласные высокого подъема, менее длительные и менее сонорные, встречаются под ударением ограниченно, из них лишь i характеризуется повышенной ДА в безударном положении. В силу указанного разграничения открытых и закрытых гласных в экспериментах по восприятию ритмических структур наблюдается перенос ударения с конечного ударного слога на предударный, если в ударном слоге представлен закрытый гласный, а в предударном — открытый [Златоустова 1981: 50].

Подобное размежевание гласных по их нагрузке в ударном слоге находит типологическую параллель в коми-язьвинском диалекте и оньковском говоре коми-пермяцкого языка, где ударение также тяготеет к открытым гласным [Wiedemann 1884], что дает основание для определения ударения в указанных диалектах как качественно-вокального [ОФУЯ 1976: 113–114, 136]. В известной степени данное определение можно отнести и к русскому ударению.

В японском языке ДА гласных соотносится с мелодической характеристикой слога и оба гласных высокого подъема, противопоставленные по тоновому признаку низкий–высокий, могут обладать повышенной ДА. Повышенная ДА низкого заднего гласного возможна в низком по тону безударном слоге моделей СГ^┌СГ^┐ и СГ^┐СГ. Высокий передний гласный i проявляет повышенную ДА в конечном слоге моделей СГ^┌СГ и особенно СГ^┌СГ^┐, т.е. в случае факультативного или обязательного тоноповышения под ударением.

Аналогично японскому в тональном вьетнамском языке реализация тона в нижнем регистре, особенно в сочетании с фарингализацией и заротовой смычкой, как в 6-м тоне, сопровождается ослаблением ограничений в отношении лабиализованных (бемольных) гласных, а реализации тона в верхнем регистре при отсутствии фарингализации и заротовой смычки сопутствует усиление активности нелабиализованных (простых) гласных.

Таким образом, и в русском, и в японском, и во вьетнамском просодические характеристики гласных сближаются с сегментными (тембральными).

Если различия гласных по ряду и согласных по палатализованности–веляризованности имеют не сегментный статус, как в русском и японском, а суперсегментный, как в языках с тембровым сингармонизмом, то и тогда эти различия отражаются не только на дистрибуции аллофонов, но и на фонемной структуре суперсегментных моделей слова. В словах переднерядной модели, где согласные реализуются в палатализованных аллофонах, артикуляция согласных характеризуется, видимо, большей напряженностью, чем в заднерядных словах. Отсюда различия в способе образования заднеязычных согласных в словах заднего и переднего сингармонизма в монгольском языке. В заднерядных словах слабый (звонкий) заднеязычный согласный в интервокальном положении в отличие от начального и конечного является не смычным, а щелевым. В переднерядных словах этот согласный не имеет щелевых аллофонов [Владимирцов 1929: 123, 386–390]. В западном халхасском говоре сильный щелевой заднеязычный согласный /х/ произносится как аффриката в переднерядных словах и как щелевой в заднерядных [Там же: 124]. И то и другое унаследовано из монгольского письменного языка. По словам Б.Я. Владимирцова, «в то время как в ряде гуттуральном в монг.-письм. имелись смычные и проточные заднеязычные, в ряде палатальном оказывались одни смычные» [Там же: 393].

Аналогично этому в истории тюркских языков процесс спирантизации прежде всего затронул рефлексы увулярного или глубокого заднеязычного *k, выступающего в словах заднего сингармонизма. Рефлексы заднеязычного *к в словах переднего сингармонизма чаще сохраняют смычный характер [Щербак 1970: 165–169]. (Сходным образом ведет себя *k в сочетании с «палатальными» и «велярными» гласными в мансийском и хантыйском языках [ОФУЯ 1976: 275–276].)

Не менее показательны различия в «редукции» интервокальных смычных k и к' в современном турецком языке. «Согласный k выпадает полностью, ассимилируясь предшествующему ненебному гласному» [Севортян 1955: 85]. «Редукция среднеязычного к' выражается в том, что в интервокальной позиции он вместо ожидаемого g заменяется сонорным y, который в свою очередь может подвергаться полной редукции» [Там же: 86]. Таким образом, полная редукция интервокального k, выступающего в заднерядных словах, обязательна, между тем как полная редукция к' в тех же фонетических условиях в переднерядных словах происходит факультативно.

Соответственно, по данным проведенного исследования, в монгольском и турецком языках звонкие/слабые смьгшые более активны в переднерядной модели. Причем в турецком языке различия между обеими сингармонистическими моделями слова в распределении звонких смычных в основном связаны с заднеязычным согласным g, который в начале заднерядных слов если и встречается, то крайне ограниченно, а в переднерядных принадлежит к типично начальным согласным. Исторически это объясняется различным развитием начального *k/к в словах заднего и переднего сингармонизма [Щербак 1970: 165–167]. Звонкие/слабые щелевые, а также плавные, носовые и j, напротив, более активны в задне-рядной модели.

В тех языках, где в качестве суперсегментных средств используются тон, фарингализация, ларингализация, например во вьетнамском или тагальском, суперсегментные модели слова различаются в первую очередь с точки зрения распределения таких модальных классов согласных, как глухие/сильные, звонкие/слабые, носовые. (Об аналогичных связях в индоевропейских языках см. [Герценберг 1979: 62–63 и след.].)

В северных говорах вьетнамского языка в словах, оформленных высокими тонами, повышенной активностью среди инициалей характеризуются глухие смычные (1-й и 5-й тоны) и глухие щелевые (3-й тон), пониженной — носовые (1-й, 3-й и 5-й тоны), звонкие смычные (1-й и 5-й тоны) и плавный (5-й тон). В итоге в высоких тонах глухие инициали обладают повышенной ДА, сонанты — пониженной, a F звонких практически равна M (F). Иными словами, ДА согласных в инициальной позиции падает с усилением сонорности, и в целом все неглухие отличаются от глухих пониженной ДА. Соответственно среди сочетаний C₁+C₂ статус ассоциативных имеют сочетания с глухими инициалями ([k]on¹ 'ребенок', say³ 'прыщик', tit⁵ 'очень'), а сочетания со звонкими или сонорными инициалями оказываются в числе диссоциативных.

В низких тонах повышенной ДА отмечены звонкие щелевые (2-й, 4-й, 6-й тоны) и плавный (4-й, 6-й тоны), пониженной — глухие смычные (4-й тон), глухие щелевые (2-й и 6-й тоны), а также носовые (2-й и 6-й тоны). В отличие от высоких тонов в низких ассоциативные сочетания C₁+C₂ начинаются, как правило, либо со звонкого согласного, либо с сонанта, но не с глухого ([z]ai² 'длинный', lao⁴ 'старый', vet⁶ 'попугай'). Сочетания глухой+сонант квалифицируются в низких тонах как диссоциативные.

Из сказанного следует, что по качеству начального согласного высокие тоны довольно четко противопоставлены низким. И, таким образом, противоположение тонов по регистру (а именно регистр является наиболее устойчивой характеристикой тона) осуществляется не только в рамках финали при помощи собственно просодических средств, но и в инициальной позиции благодаря статистически существенным различиям в дистрибуции глухих и неглухих согласных. Последнее вряд ли случайно, особенно если учесть, что между характеристиками инициалей по наличию/отсутствию голоса и регистровыми различиями тонов не исключается генетическая связь [Haudricourt 1954].

Обнаруженная во вьетнамском языке взаимосвязь тона с характеристикой инициали по наличию/отсутствию голоса находит типологические параллели в других языках: в тибето-китайских, в частности в тайском, с одной стороны, в латышском и германских — с другой [Ивáнов 1975: 46–48; Кацнельсон 1966: 76, 80, 151, 185, 191,224, 286–287]. Но при этом в тибето-китайских языках, как и во вьетнамском, согласные «задают» тон в прогрессивном направлении, а в германских языках — в регрессивном, что согласуется с ведущей тенденцией грамматического строя и соотношением производимых и воспроизводимых слов в этих языках. Примечательно, однако, что вьетнамские инициали группируются подобно забазисным согласным в германских языках, т.е. сонанты и звонкие шумные составляют единую группу, противопоставленную глухим шумным [Кацнельсон 1966: 185, 188, 191, 231–232,254].

Материал, исследованный в настоящей работе, позволяет провести параллель между вьетнамским языком, с одной стороны, и японским и тагальским — с другой.

В японском языке по распределению модальных классов согласных модель СГ^┌СГ^┐ с выраженным повышением тона на втором слоге противостоит двум остальным моделям СГ^┐СГ и СГ^┌СГ, не имеющим такого повышения. Сравнительно с ними в начальном — низком по тону — слоге модели СГ^┌СГ^┐ повышена активность носовых и понижена активность шумных смычных, тогда как в высоком по тону конечном слоге повышена активность глухих и понижена активность звонких. Все это очень похоже на отношения между тоном и согласными в тональных языках. Вполне вероятно, что и в японском мелодические характеристики слова генетически связаны с сегментными (и в том числе с различиями согласных по признакам глухой–звонкий–сонант), однако на данном синхронном срезе эта связь прослеживается далеко не столь очевидно, как во вьетнамском.

Не менее показательно соотношение глухих и звонких согласных в начале структуры СГСГ^ʔ — предположительно ларингализованной — и структуры СГСГ^(h) — неларингализованной — в тагальском языке: независимо от места ударения в первой более активны глухие, во второй — звонкие. В словах с исходом на согласный, заведомо не участвующих в противоположении по наличию/отсутствию ларингализации, повышенной активностью — также независимо от места ударения — обладают и глухие, и звонкие согласные. Указанное различие между СГСГ^ʔ и СГСГ^(h) весьма напоминает расхождение между высокими и низкими тонами в таких языках, как вьетнамский. В этой связи нельзя не вспомнить, с одной стороны, о предполагаемом родстве вьетнамского языка с индонезийскими, а с другой — о гипотезе E.Д. Поливанова, восстанавливавшего в тагальском музыкальное ударение [Поливанов 1968: 151]. Если учесть, что «в истории ряда просодических систем, включающих ларингализованные тонемы, эти последние развиваются из высотно-мелодических» [Ивáнов 1975: 42], то, допуская наличие ларингализации в современном тагальском языке, можно предположить, что она является рефлексом восходящих/высоких тонов, которые в свою очередь могли быть связаны и с глухостью инициальных согласных, и с конечной гортанной смычкой. (Генетическую связь гортанной смычки именно с восходящими/высокими тонами можно считать установленной [Там же: 42–44].)

Приведенные данные свидетельствуют о сопряженности двух видов ларингальных характеристик — тоновых и фонационных (см. о них [Кодзасов, Кривнова 1977]), в частности тона и глухости–звонкости, тона и ларингализации, ларингализации и глухости–звонкости.

Судя по вьетнамскому языку, существует также взаимосвязь между фарингализацией на суперсегментном уровне и назализацией на сегментном. При ограниченном употреблении носовых в инициальной и финальной позициях степень ограничения зависит от наличия/отсутствия фарингализации. В нефарингализованных, ровных тонах встречаемость носовых в начале слова ограничена сильнее, чем в конце. Кстати, подобное соотношение довольно типично и для неслоговых языков, в которых ДА носовых нередко возрастает от начала слова к концу. В фарингализованных, неровных тонах, наоборот, бóльшие ограничения накладываются на употребление конечных носовых, что ярче всего проявляется в 6-м тоне, отличающемся наиболее сильной фарингализацией. Можно предположить, что усиление ограничений в употреблении носовых в исходе фарингализованных тонов обусловливается именно фарингализацией, особенно при наличии заротовой смычки. Последнее видно из сопоставления 3-го, 5-го и 6-го тонов с 4-м. Все эти тоны сопровождаются фарингализацией. Но если «третий тон может иметь факультативную гортанную смычку в середине» [Андреев, Гордина 1957: 142], а 5-й и 6-й — в конце, то 4-й тон произносится без заротовой смычки. Соответственно употребление конечных носовых в 3-м, 5-м и 6-м тонах ограничено сильнее, чем в 4-м. Что наличие и степень фарингализации связаны с ограничением в употреблении конечных носовых, подтверждается сильным сокращением их длительности в случае максимальной фарингализации, как в 6-м тоне [Гордина 1960: 74, 76, 91–105, 108]. Предположение о связи дистрибуции носовых с противоположением тонов по фарингализации типологически вполне согласуется с данными тех языков, где фарингализация/ларингализация противопоставлена назализации на суперсегментном уровне [Ивáнов 1975: 18–19].

Эти данные, так же как частая взаимная замена ларингализации и фарингализации [Там же: 41], указывают на взаимосвязь неротовых полостей: гортани, глотки, носа. В свою очередь артикуляции неротовых полостей неотделимы от ротовых. Не случайно в 5-м и 6-м тонах пониженной ДА характеризуются все согласные, артикулируемые в задней части полости рта — заднеязычные в начальной и конечной позициях, фарингальный в начале слова, лабиовелярные в конце. Отсюда повышенная активность передних и пониженная активность задних как в начале, так и в конце слов, оформленных 5-м и 6-м тонами. Между тем в других тонах подобное соотношение передних и задних согласных имеет место либо в конечной позиции (1-й и 2-й тоны), либо в начальной (3-й тон), но не в обеих.

Указанную особенность слов, реализующихся в 5-м и 6-м тонах, можно объяснить именно связью сегментных и суперсегментных явлений в рамках слова. Поскольку в тональную характеристику этих слов входит наличие фарингализации и заротовой смычки, артикуляции, локализуемые на задней периферии речевого аппарата, получают функциональную нагрузку на суперсегментном уровне, вследствие чего широкое использование тех же и близких к ним артикуляций на сегментном уровне становится нежелательным. Это относится и к конечным носовым в составе фарингализованных тонов: ведь в образовании носовых участвует увула.

Таким образом, во взаимодействии сегментных и суперсегментных характеристик обнаруживаются две, казалось бы, противоположные тенденции, которые тем не менее в полной мере опровергают представление об автономности сегментного и суперсегментного рядов относительно друг друга и указывают на их взаимную согласованность. С одной стороны, это стремление закрепить за каждой данной суперсегментной моделью определенные сегментные характеристики. С другой стороны, это тенденция ограничить одновременное использование однородных или сходных, близких артикуляций и признаков в сегментной и суперсегментной организации слова.

Некоторые случаи закрепленности сегментных средств за суперсегментными моделями слова могут свидетельствовать не просто о соотнесенности сегментных характеристик с суперсегментными, а об их генетической связи, в частности о возможной производности суперсегментных различий от сегментных. Здесь имеются в виду такие явления, как, например, тяготение ударения к открытым гласным в русском языке; сопряженность высоты основного тона с дистрибуцией гласных, различающихся своим характерным тоном, и с распределением глухих, звонких, сонантов к японском и вьетнамском; связь различий по ларингализации с дистрибутивными свойствами глухих и звонких согласных в тагальском.

Сопряженными оказываются весьма неоднородные в меризматическом отношении сегментные (внутренние) и суперсегментные (просодические) различия. Согласно Р. Якобсону и М. Халле, «все внутренние признаки делятся на два класса, которые могут быть названы признаками звучности и признаками тона: признаки первого класса родственны просодическим признакам силы и количества; признаки второго класса — просодическим признакам высоты тона» [Якобсон и Халле 1962: 254]. Однако из анализа сегментных различий между суперсегментными моделями слова видно, что взаимные связи охватывают как «родственные», так и «неродственные» признаки.

В частности, акцентуационные модели слова в японском языке и тональные модели слова во вьетнамском, различающиеся просодически по признакам тона, на сегментном уровне противополагаются друг другу по признакам не только тона, но и звучности. С одной стороны, сегментные различия между суперсегментными моделями слова касаются распределения низких (задних) и высоких (передних) гласных, бемольных (твердых) и диезных (мягких) согласных в японском языке, бемольных (лабиализованных) и простых (нелабиализованных) гласных во вьетнамском. С другой стороны, в обоих языках суперсегментные противоположения сопряжены с дистрибуцией глухих и неглухих согласных.

В языках с тональным (тембровым) сингармонизмом слова заднего и переднего сингармонизма также различаются в сегментном отношении по признакам звучности. Это выражается в различной ДА более и менее сонорных согласных, во-первых (см. выше), и широких (компактных) и узких (диффузных) гласных, во-вторых. И в турецком, и в монгольском сочетание шир.+узк. активнее в заднерядных словах, а сочетание узк.+шир. — в переднерядных. Ср.: тур. karın 'живот' и çiçek 'цветок', монг. саруул 'светлый' и бүхээг 'ларек'.

Если суперсегментная организация слова осуществляется в первую очередь на основе просодических признаков количества (длительности) и силы, то и в этом случае суперсегментные модели слова различаются на сегментном уровне по признакам как тона, так и звучности. Например, в русском языке ритмически различающиеся простые слова расходятся в отношении ДА твердых и мягких согласных, передних и непередних гласных, с одной стороны (см. выше), и в отношении ДА шумных и сонантов, открытых и закрытых гласных — с другой. Сравнительно с моделью СЃСГС в модели СГСЃС сочетания типа N+R+R более активны, а сочетания типа R+N+N и R+N+R менее активны. Самый высокий ранг в ряду ассоциативных сочетаний в модели СГСЃС занимают сочетания восходящей звучности N+R+R (K+R+R), в модели СЃСГС — сочетания восходяще-нисходящей звучности N+R+N (K+R+K). Ср.: тара́н и по́рох.

Влияние ритмической организации отражается и на соотношении типичных гласных друг с другом. В обоих слогах модели CЃСГС гласный низкого подъема а уступает по активности более закрытым гласным: о — в ударном слоге, i — в безударном. В модели СГСЃС, напротив, гласный а превосходит по активности как ударный о, так и безударный i. В результате в модели СГСЃС сочетание а+а значительно более активно, чем в модели СЃСГС. Как видно, между консонантной и вокалической структурой одной и той же модели слова существует определенный параллелизм.

Сходные закономерности во взаимоотношении сегментных и суперсегментных характеристик в разнотипных языках говорят об известной независимости реализации и взаимодействия фонетических признаков от их функционального статуса. В частности, сходство во взаимоотношении мелодических/тональных различий с распределением согласных и гласных в японском и вьетнамском языках обнаруживается независимо от того, какое суперсегментное средство используется в данном языке (музыкальное ударение или тон) и какую «базовую» значащую единицу (слово или «слогоморфему») оно обслуживает (ср. [Касевич 1983: 179]).

То, что в одном языке обнаруживается в противопоставлении суперсегментных моделей слова, в другом выявляется в разных просодических позициях внутри слова. Например, в сегментных характеристиках ударного и безударного, в особенности заударного, слогов в русском языке можно усмотреть известную параллель с характеристиками сингармонистических моделей слова. В языках с тембровым сингармонизмом, в том числе в турецком и монгольском, в словах заднего сингармонизма гласные представлены аллофонами заднего ряда, согласные — твердыми (веляризованными) аллофонами. В словах переднего сингармонизма гласные реализуются в своих передних аллофонах, а согласные — в мягких (палатализованных) аллофонах. Примечательно, что сходные консонантные различия обнаруживаются в нанайском языке, где в качестве гармонизирующего выступает не признак тона, а признак звучности — различие по степени подъема. В изложении В.А. Виноградова, сингармонизм в нанайском «физически реализуется двояко: на вокалическом контуре слова — как компактностная ковариация, на консонантном — как диезная. Согласные в "широком слове" ... имеют более веларизованные варианты, а в "узком слове"... — более палатализованные» [Виноградов В.А. 1972: 139]. Тесная связь между признаками звучности и признаками тона объясняется их физическим характером. В соответствии с теорией дифференциальных признаков [Якобсон, Фант и Халле 1962: 191, 197] «характерным артикуляционным признаком компактности (и бемольности) является сокращение зева, диффузности (и диезности) — расширение зева... Поэтому: компактность гласных + бемольность согласных = просодический квантор I, диффузность гласных + диезность согласных = просодический квантор II» [Виноградов В.А. 1972: 139].

В русском языке связь сегментных признаков тона и звучности с суперсегментными характеристиками еще отчетливее, так как интенсивность свертывания вокалических различий по степени подъема в идентичной безударной позиции определяется твердостью–мягкостью предшествующего согласного. Указанная связь яснее всего проявляется в наиболее сильно различающихся слогах — ударном и заударном. Типичный ударный слог включает открытый непередний гласный о или а, для которого характерно «почти максимальное в пределах артикуляторных возможностей русской речи сужение нижнефарингальной, преларингальной зоны резонатора» [Скалозуб 1979: 105], и твердый согласный. Напротив, в безударном — заударном — положении (и только здесь) статус типичных приобретают сочетания закрытого переднего гласного i с предшествующим мягким согласным. Соответственно типичный ударный слог — это бемольный согласный + компактный низкий гласный, типичный заударный слог (или, по крайней мере, один из типичных) — это диезный согласный + диффузный высокий гласный. Таким образом, типичный ударный слог в русском языке как бы соединяет в себе характерные черты слов заднего сингармонизма в языке с тембровым сингармонизмом и «широких слов» в языке с растворным сингармонизмом, а типичный безударный заударный слог совмещает свойства слов переднего сингармонизма и слов узкой серии.

Вследствие слитности сегментных и суперсегментных характеристик, в том числе ввиду взаимодействия внутренних признаков тона и звучности с родственными просодическими признаками, даже те универсальные по своей природе закономерности, в основе которых лежит действие антропофонических факторов, в разных суперсегментных моделях слова выражаются по-разному. Например, тенденция к восходящей звучности, характеризующая слово в его целостности, в одних моделях проступает ярче, в других — слабее. Если согласные данной суперсегментной модели реализуются в палатализованных аллофонах, как в переднерядных словах турецкого и монгольского языков и в «узких словах» нанайского языка, если мягкие согласные фонемы обнаруживают активность в конечном слоге, как в модели СЃСГС в русском языке и в модели с конечным тоноповышением СГ^┌СГ^┐ в японском, если слово оформляется низким тоном, как во вьетнамском языке, то тенденция к построению консонантной структуры слова по восходящей звучности в той или иной степени ослабляется.

Например, в языках с тембровым сингармонизмом консонантная структура заднерядной модели характеризуется восходящей звучностью, для слов переднерядной модели более типична восходяще-нисходящая звучность. Указанное расхождение с очевидностью проявляется в структуре наиболее активных сочетаний. И в турецком, и в монгольском в заднерядной модели активнее всего сочетания K+R+R: тур. tırıl 'слабый, голый', konur 'смелый'; монг. самар 'орех', хулан 'дикая лошадь'. В переднерядных словах первый ранг принадлежит сочетаниям К+R+К в турецком и K+G+R в монгольском: тур. kürek 'лопата', çiriş 'клейстер'; монг. хэдэр 'непослушный', шүгэл 'свисток'.

В нанайском языке в широких словах сочетания T+R занимают более высокий ранг в ряду ассоциативных сочетаний, чем сочетания S+Т и S+S, а тем более Т+S, вообще не проявляющие здесь повышенной активности. В узких словах, наоборот, сочетания последнего типа входят в число ассоциативных, а сочетания с шумными щелевыми в начале S+T и S+S превосходят по активности сочетания Т+R. Ср.: гара 'сук', поло 'осина', тора 'столб' и тэхэ 'корень, пень', суку 'топь', хэсэ 'слово'.

Указанные различия в реализации принципа восходящей звучности, очевидно, отражают степень преграды и напряженности артикуляции при произнесении слов различных сингармонистических моделей — бóльшую в переднерядных и узких словах, меньшую — в заднерядных и широких.

Взаимодействие и единство сегментных и суперсегментных характеристик ярко проявляются и в своеобразной дополнительной дистрибуции между ними. К примерам такого рода относится, в частности, ограниченная встречаемость фарингальной инициали в фарингализованных тонах во вьетнамском языке.

Взаимокомпенсаторные отношения между сегментными и суперсегментными единицами, сегментными и суперсегментными признаками ведут к известному разграничению функциональной нагрузки аллофонических и фонемных различий в противопоставлении суперсегментных моделей слова. Чем больше нагрузка аллофонического варьирования сегментных единиц в реализации суперсегментных различий, чем ближе данный признак к суперсегментному, тем меньше статистические расхождения между моделями в отношении распределения соответствующих фонемных классов. Отсюда тождественное в своей основе распределение гласных и расхождения в дистрибуции согласных (в особенности инициальных) в различных тонах во вьетнамском языке. Отсюда же совпадение в распределении лабиализованных и нелабиализованных гласных при различиях в дистрибуции широких и узких гласных в словах переднего и заднего сингармонизма в турецком и монгольском языках. В результате признаки, не имеющие статуса суперсегментных, тем не менее используются в противоположении суперсегментных моделей слова. Причем в каждом данном языке характер этих признаков индивидуализирован и зависит от средств суперсегментной организации слова. Так, расхождения между суперсегментными моделями слова в турецком и монгольском языках выявляются при группировке гласных по признаку широкий–узкий, в японском — при разбиении их по ряду, в тагальском и вьетнамском — при разделении гласных на лабиализованные и нелабиализованные.

Взаимодействие сегментных и суперсегментных средств касается всей структуры слова. Это как нельзя лучше видно на примере вьетнамского языка, где, несмотря на функциональные отличия, и инициали, и финали участвуют в реализации тональных противоположений. С распределением инициалей сопряжены, во-первых, противоположение тонов по регистру и отчасти по наличию/отсутствию фарингализации, а во-вторых, степень устойчивости тональных характеристик. Что касается элементов финали, то дистрибуция гласных в минимальной степени соотносится с противоположением тонов, хотя акустически именно гласные являются основной сферой развертывания просодических различий. Сравнительно с гласными распределение конечных согласных несет бóльшую нагрузку в реализации тональных противоположений. Это, безусловно, относится к глухим смычным, позиционно связанным с 5-м и 6-м тонами. Кроме того, в противопоставлении нефарингализованных (ровных) тонов фарингализованным (неровным) определенную роль играет, по-видимому, дистрибуция носовых, а иерархия консонантных признаков по степени отклонений F согласных от M (F) связана с мелодическими различиями. В общем все противоположения тонов так или иначе связаны с сегментной организацией слова и в первую очередь с качеством инициали. Сфера действия тона, не ограничиваясь рамками финали, охватывает таким образом все слово (подробнее см. [Зубкова 1977б: 67–82]).

Характер и степень сегментных различий между суперсегментными моделями слова как в целом, так и в отдельных позициях значительно меняются от языка к языку. В этом можно видеть одно из проявлений системности языка. В одних языках — например, во вьетнамском и тагальском — различия касаются преимущественно согласных. В других — в русском и японском — суперсегментные модели слова различаются главным образом дистрибутивными характеристиками гласных, а различия в распределении согласных в основном являются следствием расхождений в дистрибуции гласных. Но так или иначе согласные вовлечены в противопоставление суперсегментных моделей слова во всех рассмотренных языках, и тем активнее, чем бóльшим количеством таких моделей располагает данный язык. Это еще одно доказательство того, что ударение, тон, сингармонизм — не свойство гласных фонем, а характеристика слова в целом. О том же свидетельствуют возможные компенсаторные отношения между консонантными и вокалическими характеристиками с точки зрения их участия в разграничении суперсегментных моделей слова.

Такие отношения отчетливее всего проявились в тех исследованных языках, где в целях суперсегментной организации слова используются разнотипные средства, например сингармонизм и ударение, как в алтайских языках, ударение и ларингализация, как в тагальском. Сосуществующие суперсегментные характеристики вступают в сложное взаимодействие и друг с другом, и с собственно сегментными характеристиками, в свою очередь зависящими от целого ряда факторов.

Так, на материале тагальского языка было замечено, что сегментные различия между структурами СГСГ^ʔ, СГСГ^(h) и СГСГС зависят от ритмической модели слова. В частности, по распределению согласных в ударном слоге (т.е. в позиции С₁ моделей СЃСГ^ʔ, СЃСГ^(h) , СЃСГС и в позиции С₂ моделей СГСЃ^ʔ, СГСЃ^(h), СГСЃС) четко разграничиваются все три структуры. Это видно хотя бы из распределения шумных смычных, шумных щелевых и сонантов. В модели СЃСГ^ʔ повышенную активность в позиции С₁ проявляют шумные щелевые, в модели СЃСГ^(h) — шумные смычные, в модели СЃСГС — и те, и другие. В начале конечного ударного слога шумные смычные наиболее активны в модели с исходом на согласный (СГСЃС), шумные щелевые — в модели с исходом на гортанную смычку (СГСЃ^ʔ), а сонанты — в модели с исходом на гласный со «слабым отступом» (СГСЃ^(h)). В подобном соотношении можно усмотреть зависимость между степенью преграды при образовании серединных согласных и характером исхода. В предударном слоге (т.е. в позиции С₁ моделей СГСЃ^ʔ, СГСЃ^(h)), СГСЃС) сохраняется лишь противоположение структуры СГСГС структурам СГСГ^ʔ и СГСГ^(h). Тогда как последние характеризуются сходным распределением начальных согласных, а именно шумные смычные превосходят по активности шумные щелевые, в модели СГСЃС оба класса согласных обнаруживают повышенную активность. Наконец, в заударном слоге (т.е. в позиции С₂ моделей СЃСГ^ʔ, СЃСГ^(h), СЃСГС) разграничение структур СГСГ^ʔ, СГСГ^(h), СГСГС отсутствует: распределение согласных в позиции С₂ в моделях СЃСГ^ʔ, СЃСГ^(h), СЃСГС совпадает.

Вокалические различия между структурами также зависят от места ударения в слове. По распределению лабиализованного и нелабиализованных гласных модели СЃСГ^ʔ и СЃСГ^(h) противостоят модели СЃСГС. В моделях СЃСГ^ʔ и СЃСГ^(h) F лабиализованного и нелабиализованных гласных в обоих слогах практически равны М (F); в модели СЃСГС также в обоих слогах лабиализованный гласный обнаруживает пониженную ДА, нелабиализованные — повышенную. Аналогичным образом оценивается ДА указанных гласных и в модели СГСЃС. В остальных двух моделях лабиализованный и нелабиализованные гласные в ударном и безударном положении распределяются по-разному. В модели СГСЃ^(h) ДА ударных гласных совпадает с расчетной, в безударной же позиции лабиализованный гласный обладает пониженной активностью, нелабиализованные — повышенной. В модели СГСЃ^ʔ соотношение ударного и безударного слогов прямо противоположно. Таким образом, при ударении на конечном слоге все три структуры различаются по распределению лабиализованного и нелабиализованных гласных.

Сегментные различия между ритмическими моделями зависят также от характера структуры, т.е. от участия в противоположении по наличию/отсутствию ларингализации. Ритмические модели структуры СГСГ^ʔ различаются распределением согласных прежде всего в позиции С₁ и гласных в позиции Г₂. Ритмические модели структуры СГСГ^(h) расходятся в отношении ДА согласных преимущественно в позиции С₂ и гласных в позиции Г₁ Ритмические модели структуры СГСГС при отсутствии тождества в распределении начальных, серединных и конечных согласных характеризуются идентичным распределением обоих гласных.

В анализируемых языках с тембровым сингармонизмом расхождения между заднерядными и переднерядными словами с точки зрения ДА широких и узких гласных имеют место в ударном слоге, т.е. в позиции Г₁ в монгольском языке и в позиции Г₂ в турецком, и отсутствуют в безударном положении. По-видимому, в безударном положении действует тенденция к снижению словоразличительных возможностей гласных, и поэтому здесь вокалические классы четко дифференцируются в отношении ДА: одни из них обладают повышенной активностью в обеих сингармонистических моделях, другие — пониженной. Под ударением, где словоразличительные возможности гласных шире, дистрибутивные ограничения могут и отсутствовать. При наличии ограничений более активны широкие гласные, употребление узких гласных ограничивается. Степень отклонений F широких и узких гласных от M (F) зависит и от позиции, и от сингармонистической модели слова. В позиции Г₁ более сильные отклонения наблюдаются в заднерядных словах, в позиции Г₂ — в переднерядных. Поскольку же ударение в монгольском и турецком языках закреплено как будто за разными слогами, соотношение сингармонистических моделей по распределению широких и узких гласных в ударном слоге в этих языках оказывается прямо противоположным. В монгольском языке в ударном начальном слоге широкие гласные более активны в заднерядных словах, узкие — в переднерядных. В турецком языке в ударном конечном слоге широкие гласные активнее в переднерядных словах, узкие — в заднерядных.

Расхождения между моделями с точки зрения ДА согласных также как будто связаны с местом ударения. Дистрибуция согласных в краевой позиции по соседству с ударным гласным, т.е. в позиции С₁ в монгольском языке и в позиции С₃ в турецком, как правило, совпадает. Имеющиеся расхождения касаются распределения согласных, соседствующих с безударным гласным. Это позиции С₂ и С₃ в монгольском языке и позиции С₁ и С₂ в турецком.

Как видно, в обоих языках гласные связаны с согласными компенсаторными отношениями: сингармонистические модели слова различаются распределением гласных под ударением и согласных преимущественно в безударном положении.

Особо следует отметить влияние морфологической структуры слова на расхождения между моделями в распределении согласных в той или иной позиции. Судя по коэффициентам ранговой корреляции, выведенным путем сравнения рангов отдельных согласных в идентичных позициях, максимальным сходством в распределении согласных характеризуется позиция потенциального морфемного стыка. Соответственно в префигирующем по преимуществу тагальском языке при сравнении моделей СЃСГС и СГСЃС (так же как при сравнении имен и предикативов в индонезийском языке) наиболее близкими оказались ранги начальных согласных. В суффигирующих турецком и монгольском языках и флектирующем русском самые высокие показатели положительной корреляции отличают распределение конечных согласных. В середине слова, т.е. в заведомо нестыковой позиции, существенная положительная корреляция между моделями может и отсутствовать.

Указанная закономерность, если судить по данным вьетнамского языка, по-видимому, распространяется и на изолирующие языки, в которых «внутри слога обнаруживается некоторая аналогия морфологической границе после начального согласного. Она возникает в результате удвоений-полуповторов, которые строятся так, что граница между сохраняемой и заменяемой частью слога проходит после начального согласного» [Гордина 1966: 181]. Вряд ли случайно, что во вьетнамском языке наибольшее сходство в распределении инициалей обнаруживается между 1-м — 5-м и 2-м — 6-м тонами. Именно эти противоположения отмечены высокой нагрузкой в образовании дивергентных и инициальных повторов [Гордина 1960: 17–18, 30–31]: thau¹ thau⁵ 'очень быстро'‚ man¹ mat⁵ 'довольно прохладный', cây¹ côi⁵ 'растительность'; so' ² so' ⁶ 'побаиваться', phanh² phach⁶ 'хлопать', ngâp⁶ ngu'ng² 'колебаться'.

В языках с разноместным ударением ввиду его морфологизованности влияние морфологического фактора обнаруживается уже в самом соотношении ритмических моделей по частоте употребления. Не раз отмечавшееся в русском языке тяготение ударения к конечному слогу в словах, оканчивающихся на согласный, объясняется обычно исключительно действием фонетических факторов: характером исхода слова и его длиной — и никак не связывается с морфологической структурой русского слова. Сопоставление русских данных с данными других языков, а именно сравнение слов структуры СГСГС в русском и тагальском и слов структуры СГСГ в японском и тагальском позволяет предположить наряду с фонетической еще и морфологическую обусловленность указанной тенденции. Подобно русскому языку в японском слова с конечным тоноповышением — факультативным (СГ^┌СГ) или обязательным (СГ^┌СГ^┐) — преобладают над словами с начальным тоноповышением (СГ^┐СГ). В тагальском же и в словах структуры СГСГС и еще чаще в словах структуры СГСГ, особенно ларингализованных, ударение тяготеет к начальному слогу. Так как русский и японский языки по преимуществу суффигирующие, а тагальский — префигирующий, то получается, что во всех этих языках ударение тяготеет к месту потенциального морфемного стыка. В пользу такого предположения говорят и данные о соотношении морфного строения и ритмической структуры знаменательных слов в русском языке, показавшие, что в тексте с перемещением ударения от начала словоформы к концу морфные стыки сдвигаются в том же направлении [Попова 1990]. То обстоятельство, что в русском языке тяготение ударения к месту потенциального морфемного стыка гораздо сильнее, чем в словах той же структуры в тагальском языке, может быть вызвано расхождением в частоте господствующего типа аффиксации: индекс прекорневой аффиксации в тагальском гораздо ниже суммарного индекса посткорневой аффиксации в русском.

Различия в частоте суперсегментных моделей слова в сингармонистических и тональных языках сопоставимы с аналогичными различиями между первичными и вторичными фонемами. Подобно тому как в несингармонистических языках задние гласные обычно активнее передних, в языках с небно-губным сингармонизмом заднерядные слова встречаются чаще, чем переднерядные, составляя 63,8 % от общего числа слов структуры СГСГС в монгольском и 62,3 % в турецком. Сходное соотношение сингармонистических моделей зафиксировано и в других тюркских языках [Черкасский 1965: 52]. В нанайском примерно в той же nponopции преобладают слова открытой серии (61,4 % слов структуры СГСГ). Учитывая различия в частоте встречаемости и исходя из иерархии фонологических противопоставлений (по Р.О. Якобсону), заднерядная модель по отношению к переднерядной, открытая серия по отношению к закрытой могут быть определены как первичные. Аналогичным образом можно трактовать сходные частотные различия между ровными и нисходяще-восходящими тонами — 1-ми 3-м, 2-м и 4-м — во вьетнамском языке, а также различия между моделями, не участвующими в противопоставлении по наличию/отсутствию ларингализации, и моделями, противопоставленными по этому признаку, в тагальском языке.

Как видно, стратификация фонологических различий по степени маркированности распространяется и на суперсегментные характеристики.

* * *

Заключение

УНИВЕРСАЛЬНЫЕ И ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ ЗВУКОВОЙ ФОРМЫ СЛОВА

Проведенный анализ фонемной структуры слова в языках различных типов заставляет отказаться от представления, будто слово в каком бы то ни было языке может быть экспонировано набором фонем, не обнаруживающим внутренней упорядоченности. Не всегда обладая собственной суперсегментной организацией, слово обязательно структурировано с помощью сегментных средств. Это его универсальное свойство.

Соответственно не может быть принято противопоставление «слоговых» языков «неслоговым» по данному критерию. Закрепленность сегментных единиц за определенными позициями и как следствие фонетическая дифференциация позиций в рамках простого слова не являются исключительным свойством слоговых языков. Отличие слоговых языков от неслоговых в этом плане скорее количественное, чем качественное, и состоит в различном соотношении абсолютных и статистических фонологических ограничений, с одной стороны, и в неодинаковой функциональной нагрузке аллофонических модификаций — с другой. В слоговых языках, благодаря регулярному совпадению функциональных границ с фонетическими, «семасиологически-морфологического» членения речи со слоговым, возрастает значимость абсолютных фонематических ограничений в размежевании позиций внутри слова, и в том числе в его консонантной структуре. В то время как в неслоговых языках в начале слова исключены лишь единичные согласные и их доля составляет всего 0,055–0,083 от общего числа фонем в системе консонантизма, в слоговом вьетнамском языке эта доля увеличивается до 0,22. В конечной позиции абсолютные ограничения вообще более частотны. В исследованных неслоговых языках доля запрещенных согласных в исходе слова может охватывать свыше трети консонантных фонем (0,35 в яванском языке, 0,36 в русском, 0,375 в монгольском). В конце вьетнамского слова ограничено употребление почти половины согласных (0,478). Вследствие указанных ограничений доля согласных фонем, употребляющихся без ограничений (т.е. имеющих ДА, равную 3 или 2 баллам), в слоговых языках при прочих равных условиях оказывается ниже, чем в неслоговых. В частности, в словах структуры СГС доля таких согласных в позициях С_I и С₂ составляет во вьетнамском 0,435 и 0,26, в турецком — 0,545 и 0,636, в русском — 0,78 и 0,64. Только в словах большей длины с усилением статистических ограничений неслоговые языки могут иметь показатели, близкие к тем, что наблюдаются в односложном слове вьетнамского языка.

Несмотря на значительные абсолютные ограничения, в слоговых языках, как показывает пример вьетнамского языка, не исключается дифференциация позиций на основе определенных статистических ограничений. Существенная роль в дифференциации позиций принадлежит также позиционным модификациям соответствующих сегментных единиц. Например, различия между краевыми глухими смычными согласными по наличию/отсутствию эксплозии возмещают недостаточность фонематического разграничения позиций.

Жесткий порядок слов, единообразие морфемного строения слова при малой его глубине и ограниченном использовании аффиксации, в особенности двусторонней, стабильность просодического оформления и слоговой структуры слова, закрепленность сегментных единиц за определенными позициями, ограничивая фонетическую вариативность слова, сужают круг аллофонов и алломорфов и способствуют их четкому качественному разграничению. Ярче всего это проявляется в слоговых языках.

В неслоговых языках абсолютные фонологические ограничения отступают на второй план. Одновременно повышается функциональная нагрузка аллофонических модификаций в создании синтагматической целостности слова. Но наряду с закрепленностью аллофонов средством сегментной организации слова в неслоговых языках служит преимущественная закрепленность отдельных фонем и их классов за определенными позициями. И подобно тому как в слоговых языках «отдельные звуки — элементы слога — привязаны к фонетическому положению и оказываются в тесной зависимости друг от друга и в подчиненном положении по отношению к целому» [Гордина 1966: 180], причем этим целым является, в сущности, не слог, а значащая единица — знаменательная морфема, способная составить слово и потенциальный минимум предложения-высказывания, так и в неслоговых языках рамкой действия дистрибутивно-комбинаторных закономерностей служит слово как целостная синтагматическая единица.

Фонематическое строение слога и в слоговых, и в неслоговых языках производно от структуры слова. Оно зависит от соотношения слова с морфемой и предложением–высказыванием, а также от позиции, которую слог занимает в слове/синтагме. Влияние позиции неизбежно в силу того, что синтагма представляет собой целостную артикуляторную единицу [Речь 1965]. Очевидно, оно особенно велико тогда, когда звуковая модель слова задается целиком, а не развертывается последовательно.

Как структурированная целостность звуковая форма слова отражает: 1) единство универсальных, групповых (типологических, генетических, ареальных) и индивидуальных свойств языка, 2) иерархический характер его уровневой структуры, 3) иерархическую организацию лексики. Соответственно в звуковой форме слова могут быть выделены характерологический, конститутивный и парадигматический аспекты.

Звуковая форма слова в характерологическом аспекте представляет собой единство общего, особенного и отдельного¹, так что идиоматичность звуковой формы слова в конкретных языках определяется не столько наличием неких уникальных характеристик, сколько специфической реализацией, мерой и степенью проявления универсальных и типологических особенностей. Уникален сам сплав универсальных, типологических и специфических черт.

Общие, универсальные тенденции обязаны своим существованием в первую очередь действию собственно фонетических (антропофонических) и фонологических закономерностей. Как верно заметил И.А. Бодуэн де Куртенэ, «в разных, совершенно различных морфологических классах языков, при совершенно различном строе, все же таки фонетическая сторона, фонетические законы, изменения и соответствия в общем одинаковы» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. I: 116], и это не может не отразиться на сегментной структуре слова.

Первостепенное значение в формировании универсальных тенденций звуковой организации слова имеют общие законы фонологической стратификации. Синтагматические характеристики отдельных фонем и фонемных классов, выявляя неравноценность фонемных различий в точки зрения их функциональной нагрузки в сегментной организации слова, определенным образом отражают универсальные закономерности стратификации фонологических противоположений, их иерархию и степень развития.

Стратификация фонологических противопоставлений прежде всего находит выражение в синтагматических различиях между «первичными» и «вторичными» фонемами. Употребление «вторичных» фонем в большинстве случаев ограничивается независимо от позиции. И чем позднее развилось то или иное противопоставление, тем больше различия в дистрибутивной активности соотносительных фонем, тем слабее конститутивная нагрузка и позиционная дифференциация маркированных членов фонологических оппозиций. «Первичные» фонемы, будучи значительно более активными, проявляют определенную позиционную избирательность. Участвуя в дифференциации позиций, «первичные» фонемы получают таким образом особую нагрузку в конституировании слова, в обеспечении его внутренней целостности.

Действие фонетико-фонологических факторов сказывается также в самом существовании определенной корреляции между степенью активности отдельных фонем и фонемных классов в той или иной позиции и фонетическими свойствами самих позиций. Разные классы фонем ведут себя при этом по-разному.

Принципиальный характер носят расхождения между консонантной структурой слова, с одной стороны, и вокалической его организацией — с другой. По сравнению с гласными распределение согласных в большей степени зависит от позиции — и от положения относительно других фонем (как гласных, так и соседних согласных), и от положения в слове. По этой причине, как заметил Г. Фогт, «взаимная замещаемость согласных чрезвычайно варьирует в соответствии с позицией в слове», а «гласные — в гораздо большей степени, чем согласные, — функционально идентичны (замещаемы во всех позициях)» [Vogt 1942: 27]. Вследствие названных различий указанная корреляция в первую очередь характеризует консонантную структуру слова, и в особенности распределение модальных классов согласных. Последнее объясняется тем, что динамика фонации в речевом акте также касается главным образом модальных характеристик — способов осуществления усилений артикуляторной активности, степени напряженности артикуляции, силы воздушной струи. Наиболее четко коррелируют с позициями максимально контрастные в фонетическом отношении типы первичных согласных — глухие смычные и плавные.

Благодаря предпочтительной закрепленности различных консонантных классов (причем не только модальных, но и локальных) за разными позициями, для комбинаторики согласных, особенно для дистрибутивно активных «первичных» классов (переднеязычных, с одной стороны, глухих смычных и плавных — с другой), весьма типичны контрастные тенденции. Сочетания с контрастом между смежными согласными С₁ и С₂, С₂ и С₃ пф+м+пф, м+пф+м, зд+пд+зд, N+R+N (K+R+K), O+Сs+О, как правило, проявляют повышенную активность или, по крайней мере, употребляются без ограничений. Гармонические структуры наподобие пф+пф+пф, м+м+м, зд+зд+зд, пд+пд+пд, R+R+R, а тем более сочетания одинаковых согласных, напротив, встречаются ограниченно. Исключения могут быть связаны с вторичными согласными. В сочетаемости согласных, принадлежащих к поздним фонологическим противопоставлениям, не исключены гармонические тенденции. Такие тенденции обнаружены, в частности, у глухих и звонких согласных в индонезийских языках, у твердых и мягких в русском и японском.

В соответствии со стратификацией консонантных противоположений первичная модальная дифференциация касается противопоставления гоморганных шумных (глухих) смычных носовым сонантам, а первичной локальной дифференциацией является расщепление согласных на лабиальные (периферийные, resp. низкие) и дентальные (медиальные, resp. высокие) [Якобсон 1972: 253–255]. В результате контрасты по признакам шумный–сонант и периферийный–медиальный принадлежат к числу универсальных. Из них контраст по локальному признаку оказывается более постоянным, ибо локальные различия в сравнении с модальными вообще устойчивее, меньше подвержены фонационным воздействиям и влиянию позиционного фактора. Так как необходимость в контрасте особенно актуальна для смежных согласных, они во всех языках контрастируют по признаку периферийный–медиальный.

Под действием универсальных закономерностей речеобразования в результате исторически сложившейся корреляции между общей динамикой артикуляторной активности, силы воздушной струи и напряженности артикуляции на протяжении высказывания, с одной стороны, и собственными характеристиками звуков по данным параметрам — с другой, сегментная структура слова, главным образом консонантная, приобретает контурный характер, который отчетливо проявляется в построении слова по восходящей/восходяще-нисходящей звучности. Характеризуя слово как целостность, эта универсальная тенденция явственно обнаруживает непрерывность его сегментной организации.

У гласных, напротив, довольно сильны гармонические тенденции, причем не только в языках сингармонистического типа, но и в языках со словесным ударением, и в языках, где средства просодической организации слова отсутствуют. Сравнительно с согласными реальная сочетаемость гласных сильнее отклоняется от теоретической, что снижает их информационную нагрузку и ограничивает словоразличительные возможности, а это, в свою очередь, видимо, служит предпосылкой для широкого использования вокалических характеристик в суперсегментной организации слова.

Таким образом, в сегментной структуре слова гласные и согласные оказываются функционально разграниченными. Благодаря большему информационному и семантическому весу, в том числе в результате позиционной дифференциации, согласные выполняют основную нагрузку в конституировании и различении двусторонних языковых единиц, в особенности автосемантических. Роль гласных (помимо участия в реализации суперсегментных явлений) состоит главным образом в том, что они создают некий базовый фон для развертывания семантически нагруженных консонантных различий, необходимый уже постольку, поскольку некоторые категории согласных, в частности глухие смычные, не могут быть воспроизведены и идентифицированы без опоры на гласный.

Помимо фонетико-фонологических факторов универсальные тенденции в сегментной организации слова могут быть связаны с его информационной структурой. Так, в начале слова вследствие большей информационной нагрузки выступающих здесь фонем ослабевает действие не только собственно фонетических факторов, но и морфолого-синтаксических, имеющих типологическую значимость. Этим объясняется особая устойчивость в данном положении шумных, а также бóльшая, нежели в других позициях, активность «вторичных» согласных.

Наряду с универсальными закономерностями большую роль в звуковой организации слова играют типологические особенности языка, а они, в свою очередь, неотделимы от конститутивных отношений между единицами разных уровней. Типологическая значимость конститутивного аспекта определяется тем, что он характеризует слово как элемент системы, выступающий в фокусе межуровневых связей. Именно конститутивные отношения определяют внешнюю и внутреннюю форму слова как синтаксически неделимого целого, с одной стороны, и как совокупности составных частей — морфем — с другой. Будучи единством внешнего и внутреннего, звуковая форма слова существенно зависит от степени его автономности по отношению к высшей и низшей значащей единице языка, т.е. от того, как часто слово выступает экспонентом предложения–высказывания и насколько регулярно само слово совпадает в своих звуковых границах с морфемой. Фонемная структурированность слова отражает его положение в иерархии значащих языковых единиц, его конститутивные связи с предложением и морфемой, в том числе потенциальные.

Соответственно для звуковой организации простого (корневого) полнозначного слова оказались существенны: 1) степень его семантической и синтаксической самостоятельности, 2) наличие/отсутствие аффиксации, ее тип и функциональная нагрузка в канонической форме морфологической структуры слова в данном языке, 3) принцип морфологического структурирования слова — коллекционный или селекционный, указывающий на степень потенциальной семантической, синтаксической, а значит, и фонетической самостоятельности морфем в составе слова. Принцип структурирования, а значит, производимый или воспроизводимый характер слова (словоформы), определяет и возможные различия в технике соединения морфем. Однако те расхождения в структуре простого слова между языками с господствующей посткорневой аффиксацией, которые можно было бы отнести за счет техники соединения корня с потенциальными постфиксами, в общем единичны. В основном наблюдавшиеся различия между агглютинативными и фузионно-флективньми языками скорее всего вызваны неодинаковой частотой совпадения корневой морфемы со словоформой.

Поскольку названные признаки могут заметно варьировать в разных классах слов, конститутивный аспект звуковой формы слова неотделим от парадигматического. Разные классы слов имеют разную внешнюю и внутреннюю форму. Поэтому, характеризуя звуковую форму слова, следует исходить из морфологических и синтаксических свойств данного класса слов.

Вследствие конститутивных связей слова с морфемой и предложением фонетические свойства той или иной позиции в составе слова зависят, во-первых, от того, каков ее фразовый, синтаксический статус, т.е. каково ее положение относительно начала/середины/конца предложения–высказывания и синтагмы, а во-вторых, от того, каков ее морфологический статус, т.е. как соотносится данная позиция (начало/середина/конец слова) с началом/серединой/концом морфемы. Любая позиция, в которой выступает фонема, — это совокупность фонетических, морфолого-синтаксических и лексических ограничений, причем все они, включая лексические, носят в большинстве своем не случайный, а системно обусловленный, закономерный характер.

Структурированность сегментной организации слова проявляется в корреляции между степенью активности отдельных фонем и фонемных классов в определенных позициях и указанными свойствами самих позиций. Так как закреплены за позициями прежде всего согласные, то именно консонантная структура слова оказывается типологически значимой.

Поскольку синтетическое, морфологически сложное слово вторично по отношению к корневому, постольку и морфологические признаки звуковой организации слова вторичны по отношению к синтаксическим. Это значит, что первична дифференциация словесных позиций относительно границ предложения–высказывания. Ввиду того, что начало/конец высказывания может совпадать с началом/концом фонации, универсальная тенденция к восходящей/восходяще-нисходящей звучности характеризует слово в первую очередь как потенциальный минимум высказывания и, таким образом, является признаком внешней формы слова.

Типологически обусловленные модификации сонорной структуры слова происходят: 1) в зависимости от степени синтаксической самостоятельности полнозначного слова вообще и каждой из знаменательных частей речи в отдельности, т.е. в зависимости от способности слова составить потенциальный минимум высказывания и синтагмы, от пословного или посинтагменного интонирования высказывания, от позиции в предложении или синтагме, от преимущественного типа связи с другими словами; 2) в зависимости от морфологической структуры слова — и слова вообще, и отдельных частей речи; 3) в зависимости от типа суперсегментной организации слова.

Восходящий характер сонорной структуры слова в полной мере проявляется тогда, когда начало слова потенциально совпадает с началом синтагмы, а тем более предложения–высказывания. Поэтому восходящая звучность слова свойственна в первую очередь тем частям речи, которые предпочтительно закреплены в предложении за начальной позицией. В середине и конце предложения тенденция к восходящей звучности в той или иной степени смазывается.

Изучение звуковой формы частей речи на материале словаря показывает, что вследствие генетически определяющей роли предложения по отношению к слову слово и как элемент словаря не индифферентно по отношению к предложению. Пронизанность таксономии Словаря «исходными линиями, берущими начало в Синтаксисе» [Степанов 1981: 4], как явствует из данных по индонезийскому языку, отчетливо обнаруживается в звуковых различиях между основными частями речи — именами и предикативами, существительными и глаголами, в частности в их сонорной структуре. Таким образом, фонотактика связана со словотактикой (ср. [Lehiste 1964: 336]).

Системный характер языка хорошо виден и в той зависимости, какая существует между сонорной структурой простого корневого слова и канонической формой морфологического строения слова в данном языке. Суффигирующий строй, при котором совпадение начала корня/слова с началом синтагмы и предложения–высказывания более вероятно, способствует проявлению тенденции к восходящей звучности. В преимущественно префигирующих языках и в языках с двусторонней аффиксацией эта тенденция в известной мере подавляется.

Влияние суперсегментных характеристик иерархически уступает воздействию морфологической структуры. Это доказывается тем, что в консонантной структуре суперсегментных моделей слова максимальное сходство наблюдается в позиции потенциального морфемного стыка. Примечательно, что ослабление тенденции к восходящей звучности наблюдается в менее частотных маркированных суперсегментных моделях слова.

Звуковая форма слова с внутренней стороны тесно связана с морфологическим строем. Именно он задает характер дифференциации позиций в рамках простого слова. Специфика отдельных фонетических позиций в плане функционирования сегментных единиц (прежде всего согласных) обусловливается соотношением морфемы и слова. В любой своей форме слово выступает как «определенный тип связи морфем» [Солнцев 1970а: 36]. Даже тогда, когда слово материально экспонируется одной морфемой, отсутствие других морфем (аффиксов) значимо (в том числе в случае изоляции). В соответствии с этим в консонантной структуре простого слова разграничиваются внутрисловесные/внутриморфемные позиции, позиции потенциального морфемного стыка и позиции потенциального словесного стыка. Тем самым становится явной прерывность звуковой формы слова именно как определенного типа связи морфем. Морфологически обусловленные расхождения в степени прерывности звуковой формы слова влекут за собой неодинаковую вычленяемость фонем в языках различных типов.

То обстоятельство, что тождественность и своеобразие указанных позиций выявились при анализе простого слова, материально представленного одной корневой морфемой, подтверждает языковую реальность канонической звуковой формы слова и соотнесенность последней с канонической морфологической структурой слова, имеющей «кардинальное значение для всесторонней общей характеристики языка» [Гринберг 1963: 64]. Простое слово отражает в своей звуковой организации тип связи морфем, канонический для данного языка, в том числе наличие/отсутствие аффиксации, ее вид и функциональную нагрузку.

Степень дифференциации позиций в консонантной структуре простого слова ослабляется по мере уменьшения его семантико-синтаксической самостоятельности и увеличения функциональной нагрузки аффиксации, в особенности посткорневой (техника соединения морфем — агглютинация или фузия — играет значительно меньшую роль). Позиции потенциального морфемного стыка уподобляются внутрикорневым, позиции потенциального словесного стыка контрастируют с внутрикорневыми, и потому морфемные швы менее отчетливы, нежели словесные (ср. [Курилович 1962/2000: 292]).

По степени дифференциации позиций в консонантной структуре простого слова языки различных типов образуют последовательную градацию. Сильнее всего позиции дифференцируются в отсутствие аффиксации — в корнеизолирующих языках. Затем идут языки с преимущественно или исключительно односторонней аффиксацией. Причем под влиянием информационных факторов суффигирующие языки уступают префигирующим по степени дифференциации позиций. Слабее всего позиции разграничены в языках с двусторонней аффиксацией.

В действии описанных закономерностей сегментной организации слова, и в частности в градуальном характере межъязыковых различий с точки зрения дифференциации позиций в рамках простого слова, можно видеть проявление того структурного изоморфизма различных языков, о котором писали многие лингвисты, в их числе Э. Сепир [Сепир 1934: 94–95], А. Соммерфельт [Sommerfelt 1928], В. Скаличка [Скаличка 1967: 131, 184], Р.О. Якобсон [Якобсон 1963: 95], авторы «Меморандума о языковых универсалиях» Дж. Гринберг, Ч. Осгуд, Дж. Дженкинс [Гринберг, Осгуд, Дженкинс 1970: 31], Э.А. Макаев [Макаев 1964: 5], У.Л. Чейф [Чейф 1975: 18–19] и др. В данном случае изоморфизм между различными языками потому и возможен, что в них действуют одни и те же закономерности, но обнаруживается он не столько в наличии каких-то общих для всех рассмотренных языков тенденций, сколько в том, как эти тенденции трансформируются в зависимости от структуры языка в целом.

В отличие от степени синтагматического контраста его характер, на первый взгляд, не обнаруживает типологической обусловленности. Иерархия консонантных признаков по степени контраста как будто в большей мере определяется генетическими связями языков. В самом деле, при возможных контрастах по другим признакам в индоевропейских языках на передний план выходит признак шумный–сонант, в индонезийских — периферийный–медиальный, в алтайских — передний–задний. Если учесть, однако, взаимодействие сегментной организации слова с суперсегментной, то оказывается, что ведущий признак, по которому проходит дифференциация позиций, сопряжен с использованием тех или иных суперсегментных средств. В результате контраст по признаку передний–задний преобладает в языках с небно-губным сингармонизмом, различающих переднерядные и заднерядные слова, контраст по признаку смычный–щелевой — в языке с растворным сингармонизмом, контраст по признаку шумный–сонант — в акцентных языках. А так как использование того или иного суперсегментного средства, в частности ударения и сингармонизма, как показал И.А. Бодуэн де Куртенэ, соотносится с морфологическим типом языка, то и характер преобладающих контрастных тенденций в консонантной структуре слова получает — пусть опосредованно — типологическое обоснование. Не случайным в этой связи представляется выдвижение на первые роли признака универсальной значимости периферийный–медиальный в отсутствие средств суперсегментной организации слова (как в индонезийском и яванском языках). Не менее показательно в плане взаимодействия сегментных и суперсегментных средств словесной организации то, что в этом случае усиливается дифференциация согласных по ДА в отдельных позициях. Очевидно, как наличие, так и отсутствие суперсегментных средств не безразлично для фонемной структуры слова. И то и другое значимо. Причем значимость суперсегментных средств сопоставима со значимостью аффиксации. Подобно отсутствию аффиксации, отсутствие собственно словесной просодики сопровождается усилением дифференциации позиций в консонантной структуре слова. Это сходство в воздействии явлений различных уровней на сегментную организацию слова может быть понято исходя из соотнесенности слова с предложением–высказыванием. Чем меньше автономность простого слова по отношению к предложению–высказыванию, в том числе и в просодическом отношении, тем сильнее влияние фонационных характеристик на сегментную организацию слова.

Благодаря диаграммному соответствию между консонантной структурой простого (корневого) слова и канонической морфологической структурой слова в каждом языке, фонологическая типология слова явственно отражает его морфологическую типологию, а значит, и соотношение друг с другом всех значащих единиц языка — морфемы, слова, предложения.

Определяющее значение типологического критерия для формирования сегментной организации слова отчетливо видно при сопоставлении родственных языков различных типов. Так, в отношении консонантной структуры слова аналитический таджикский язык, отмеченный развитыми агглютинативными чертами, расходится с синтетическими флективно-фузионными языками той же индоевропейской семьи — русским и чешским — и сближается с классическими агглютинативными языками алтайской семьи — турецким и монгольским. Весьма показателен в этом смысле и японский язык. Генетически японский язык связан как будто и с алтайскими, и с индонезийскими языками. Влияние малайско-полинезийского субстрата можно усмотреть, в частности, в вокалической структуре японского слова. Однако в отношении консонантной структуры слова, которая, как было показано, является своеобразным отражением его морфологического строения, суффигирующий японский язык, утративший былые префиксальные формы, смыкается с типологически более близкими суффигирующими алтайскими языками, а не с префигирующими индонезийскими.

Вокалическая структура слова в отличие от консонантной в типологическом отношении мало информативна. Вероятнее всего, это объясняется большей нагрузкой гласных в суперсегментной организации слова, сам тип которой в тенденции коррелирует с морфологическим строем языка: тон — с изоляцией, сингармонизм — с агглютинацией, «фонологическое» («смыслоразличительное») ударение — с флективностью. Дистрибутивная активность гласных если и зависит от позиции, то не от ее морфолого-синтаксического статуса, а от просодических свойств. В частности, дифференциация ритмических моделей слова может осуществляться за счет различной ДА тех или иных гласных в ударном слоге в результате сближения просодических характеристик с тембральными. А так как просодическое выделение ударного слога может осуществляться разными средствами, то в соответствии с природой ударения в одном языке под ударением повышенную ДА проявляют открытые гласные как более длительные, в другом — передние как более высокие. Таким образом, не только тип, но и фонетическая природа суперсегментных средств не безразлична для сегментной организации слова. Как различение сегментных структур может осуществляться с помощью суперсегментных средств, так и для различения суперсегментных моделей используются сегментные единицы, причем с увеличением числа моделей возрастает роль согласных.

Внутренняя сторона звуковой формы слова ярко обнаруживается и в звуковой организации его составных элементов. Разные виды морфем, образующие многоморфемное, производное слово, имеют специфическую фонемную структуру в соответствии с их числом в морфемном инвентаре, значением и положением в слове. Различия касаются:

● количества и качества используемых фонем и прежде всего соотношения согласных и гласных;

● распределения согласных внутри морфем и в позициях потенциального словесного и морфемного стыка;

● степени дифференциации указанных позиций;

● сочетаемости фонем в зависимости от положения в морфеме и типа морфемного стыка;

● длины морфем в слогах и фонемах.

Как нечто внутреннее звуковая форма многоморфемного слова выявляется также в фузионной или агглютинативной технике соединения морфем в зависимости от их функционально-семантических свойств, принципа морфологического структурирования и ступени словообразования. Отсюда различия в направлении и интенсивности ассимилятивных модификаций, в характере и степени алломорфного варьирования, его предсказуемости или непредсказуемости, в соотношении морфемных стыков со слогоразделом.

Будучи элементом внутренней формы слова, морфема в своей звуковой организации соотнесена со структурой слова в целом и, следовательно, с внешней формой слова как синтаксической единицы. Об этом свидетельствует зависимость фонемной структуры и длины морфем от их свободы или связанности и положения в слове (в его сонорной структуре), от степени его синтетичности, грамматичности и частеречной принадлежности, а также противопоставленность позиции потенциального словесного стыка позициям внутри морфемы и на стыке морфем. Не случайно частота однофонемных морфов и частота морфных стыков, проходящих внутри слога, образуют хорошую или среднюю существенную корреляцию с характеризующими слово индексами лексичности/грамматичности, агглютинации/ фузии и синтеза.

Помимо непосредственных конститутивных связей со словом на звуковой форме морфем отражаются и опосредованные связи с предложением. В тех случаях, когда тот или иной элемент языковой системы выступает в качестве самостоятельного экспонента элемента более высокого ранга и тем самым «бывает самим собой и другим» [Ленин 1978: 124], его звуковая форма определяется свойствами единиц более высокого ранга. Поэтому морфема, способная составить потенциальный минимум слова, способного, в свою очередь, составить потенциальный минимум предложения–высказывания, не может быть «меньше» слога как минимальной произносительной единицы, ибо высказывание должно быть произносимым. Для не обладающих такой способностью связанных морфем слоговая форма необязательна.

Таким образом, сегментная организация слова, будучи единством внешнего и внутреннего, одновременно и синтактизована, и морфологизована. Характеризуя слово как синтаксическую целостность и как составную морфологическую единицу, его фонемная структура представляет собой единство непрерывности и прерывности (дискретности). (То же относится и к суперсегментной организации слова [Зубкова 1991а].)

И внутренняя, и внешняя форма характеризует слово как значащую единицу. В языке как системе, связывающей значение со звуком, сама эта связь имеет системный характер. «Передача» мыслительного содержания (его кодирование и декодирование) в акте коммуникации облегчается тем, что и в плане содержания, и в плане выражения, и в их соотношении друг с другом как в ономасиологическом, так и в семасиологическом аспекте действует принцип избирательности. В результате при переходе от значений к средствам выражения обнаруживаются систематические звуковые различия и между разными видами морфем, и между разными классами слов. Эти различия тем более регулярны, чем сильнее соответствующие единицы разграничены в функционально-семантическом отношении. С другой стороны, при переходе от средств выражения к значениям выявляется избирательность в выборе и использовании звуковых средств для передачи тех или иных типов языковых значений.

Фундаментальное семантическое различие есть различие лексического и грамматического. Именно оно определяет и семиологические особенности данной языковой системы (в том числе соотношение немотивированных и мотивированных знаков), и звуковую форму значащих единиц, и свойства экспонирующих их фонем. (Не случайно с точки зрения сегментной организации слова в первую очередь противопоставляются «лексические» изолирующие языки и «грамматические» флективные.)

Как определенный тип связи элементов содержания слово образует семантическое единство лексического и грамматического, и его звуковая форма служит выражению лексических и грамматических значений.

Противоположение лексического и грамматического выражается:

● в протяженности (в слогах и фонемах) разных классов морфем и слов,

● в инвентаре используемых фонем,

● в частоте совпадения различных видов морфем с фонемой и слогом,

● в степени автономности звуковых единиц по отношению к знаменательным и служебным морфемам,

● в соотношении морфо- и слогоделения и т.д.

Вследствие одновременного вхождения слова в различные по объему и степени обобщенности функционально-семантические и грамматические группировки и ввиду соотнесенности фонетической структурации с содержательной, иерархический принцип организации, характерный для семантики слова, распространяется и на его звуковую форму, включая фонемную структуру. Звуковая сторона слова, подобно содержательной, наряду с индивидуальными характеристиками содержит категориальные признаки разной степени обобщенности. Категориальный характер связи между звучанием и значением находит свое выражение в регулярных звуковых различиях, например по степени протяженности, между собственно-знаменательными, указательно-заместительными и служебными словами, между отдельными частями речи, в особенности между именами и глаголами.

Фонетические различия между частями речи многообразны. В частности, в соответствии с различиями в синтаксической самостоятельности, особенностями словопорядка и морфемного строения частей речи происходит модификация их сонорной структуры, меняются степень дифференциации позиций, характер альтернаций фонем, соотношение морфоделения со слогоделением и т.д. Благодаря системно мотивированной соотнесенности материальной, фонетической структурации слова с формально-содержательной обеспечивается единство звучания и значения слова. Поскольку же в этом единстве ведущая роль принадлежит содержательной стороне, то, по точному наблюдению С.Д. Кацнельсона, «семантика в ее основных пластах во многом определяет состав и характер таких единиц, как звучания слов и морфем» [Кацнельсон 1975: 420]. В результате звуковая форма слова наряду с символическими (в понимании Ч.С. Пирса) содержит индексальные и иконические признаки. Индексальные признаки характеризуют слово как член определенной языковой системы и «отсылают» его именно к данному языку и данному классу слов. Неотделимые от индексальных признаков иконические признаки диаграммного характера отражают способ связи двух планов членораздельности в системе языка. Тем самым ограничивается произвольность связи между означаемым и означающим языкового знака.

Корреляция между значением и звучанием пронизывает всю систему языка и накладывает отпечаток на функционирование всех его единиц, включая односторонние. Поэтому вопрос о типе фонологических единиц, в частности о правомерности выделения слогофонемы, не может быть решен вне связи звуковых единиц со значащими, без установления статуса и соотношения значащих единиц в языке данного типа, без определения степени автономности звуковых единиц по отношению к значащим и наоборот. Иначе говоря, выявление функциональных звуковых единиц и понимание закономерностей звуковой формы значащих единиц требует синтеза ономасиологического и семасиологического подхода.

Как характеристика значащих единиц неполна без описания их звуковой организации, так и функциональная характеристика звуковых единиц невозможна безотносительно к конституируемым значащим единицам.

Конститутивная нагрузка фонем соотнесена с иерархией языковых значений. В конституировании знаменательных морфем участвуют все фонемы, хотя дифференциация позиций осуществляется в основном благодаря повышенной активности «первичных» согласных фонем. Что касается «вторичных» фонем, то в позиции потенциального словесного стыка преобладают «естественно» немаркированные члены модальных корреляций второй степени. В позиции потенциального морфемного стыка маркированные члены поздних фонологических противопоставлений благодаря морфологизованным чередованиям могут приобрести повышенную активность и получить таким образом дополнительную грамматическую нагрузку (при условии ограниченного их использования в «исходных» формах). Состав согласных, конституирующих служебные морфемы, в особенности собственно грамматические — словоизменительные, может быть ограничен преимущественно или исключительно «первичными» фонемами. Основная же нагрузка падает на гласные.

Избирательное использование фонем, фонемных классов и фонологических оппозиций для выражения разных типов значений и отсюда неодинаковая степень автономности различных фонем (в том числе немаркированных и маркированных членов фонематических противоположений) по отношению к знаменательным и служебным морфемам разных видов в разных частях речи дают основание утверждать, что фонемы действительно обладают «смыслообозначительной», по А.Ф. Лосеву [Лосев 1989: 77], или, иначе, собственно сигнификативной функцией (ср. лат. significare 'обозначать'), не сводимой к различению значащих единиц языка (ср. [Реформатский 1970: 39, 55–60, 98, 374, 377]). Свидетельством тому — тенденция к большей или меньшей закрепленности одних звуковых средств за выражением лексических значений, других — за выражением грамматических значений с возможной дальнейшей дифференциацией словообразовательных и словоизменительных отношений. Эта специализация, касаясь прежде всего основных классов фонем — согласных, и гласных, распространяется и на отдельные фонемные признаки. Лексикализация одних фонематических противоположений и грамматикализация других, отражая стратификацию фонологических и семантических различий в языковом развитии, указывает на их взаимосвязь: первичности лексических значений по отношению к грамматическим соответствует первичность консонантных противоположений по отношению к вокалическим и, далее, первичность локальных консонантных различий по отношению к модальным [Якобсон 1972].

Осуществление фонемами конститутивной функции, ориентированной на «обозначение», в свою очередь становится основой для выполнения других фонемных функций — различительной и разграничительной. Различительные возможности фонем, их размежевание по степени маркированности в значительной мере определяются морфологическим статусом позиции. Дистрибутивная активность тех или иных фонем и фонемных классов как показатель морфолого-синтаксического статуса позиции может служить ориентиром в сегментации потока речи на значащие единицы — слова и морфемы. Различия в дистрибутивной активности фонем и фонемных классов на границах морфемы и слова означают, что иерархический принцип конститутивных отношений распространяется и на функционирование фонем. Конституируя морфему, фонемы связаны опосредованными конститутивными отношениями не только со словом, но и с предложением, о чем говорит и реализация различительной функции в контексте предложения.

Выполняя конститутивную функцию, фонемы не могут быть «свободными компонентами фонетического контекста», тем более что «фонетический контекст» сам по себе, безотносительно к значащим единицам языка не существует. Появление фонем, а значит, и их противопоставление друг другу в том или ином контексте, как было показано выше, определенно связано и с положением относительно других фонем, и с позицией в морфеме и слове, с его длиной, и с условиями суперсегментного порядка.

Все это указывает на нераздельное единство фонемной синтагматики и парадигматики, складывающееся во взаимодействии плана выражения с планом содержания.

Из сказанного ясно, что целостная типологическая характеристика языковой системы должна включать указание на способ связи звучания и значения. Поэтому в квантитативную типологию языков в дополнение к морфологическим и синтаксическим индексам следует ввести индексы, характеризующие звуковую форму морфем и слов, в частности их фонемную структуру [Zubkova 1991; Зубкова 2003а]. Помимо частоты однофонемных морфов и частоты морфных стыков внутри слога, обнаруживших корреляцию с индексами лексичности/грамматичности, агглютинации/фузии и синтеза, типологической значимостью обладает целый ряд других фонологических и морфонологических индексов. Это и отношение СДА шумных к СДА сонантов, которое дает возможность судить вообще о развитости морфологии; и ДА плавных в начале и конце корня, а также коэффициенты корреляции краевых позиций корневого слова с серединой как показатели функциональной нагрузки разных видов аффиксации; и частота фонем, самостоятельно экспонирующих морфы различных типов, и консонантные коэффициенты, косвенно указывающие на лексичность/грамматичность морфем; и частота совпадения/несовпадения различных типов морфных стыков со слогоразделом как признак техники соединения морфем и т.п. Данный список может быть дополнен индексами морфонологических преобразований разного рода, суперсегментных характеристик и проч. Поскольку в разных частях речи могут действовать неодинаковые типологические тенденции, то и морфологические индексы, и фонологические показатели должны определяться не только в целом для слова, но и по отдельным частям речи.

Сама возможность построения цельносистемной типологии не вызывает сомнений. Эта уверенность основана на том, что, согласно результатам проведенного исследования, фонологическая типология слова есть отражение его конститутивных и парадигматических связей, его функционально-семантических и грамматических характеристик и как таковая соотносится с морфологической типологией. Более того, именно морфологический строй языка, в частности морфологическая структура слова, является первостепенным фактором, обусловливающим системную мотивированность словесного знака.

Общие выводы

ГРАММАТИЧЕСКАЯ МОТИВИРОВАННОСТЬ СЛОВЕСНОГО ЗНАКА И ЦЕЛОСТНОСТЬ ЯЗЫКОВОЙ СИСТЕМЫ

Основной вывод из проведенных исследований краток: принцип знака, согласованность между звуком и мыслью, действительно существует. В этом убеждает не просто согласованность означающего с означаемым, а системная грамматическая мотивированность связи двух сторон знака в категориально-иерархической организации языка. Мотивации словесного знака как составной части предложения, с одной стороны, и совокупности морфем, с другой стороны, служит вся морфология языка в широком смысле (включая синтаксис), т.е. грамматика, связывающая, согласно И.А. Бодуэну де Куртенэ, звуковую (фонетическую) сторону с психическим содержанием (семасиологической стороной).

Разносторонний анализ внешней формы слова в категориально-иерархической организации языков различных типов позволил разрешить две проблемы, поставленные вслед за В. Гумбольдтом П.А. Флоренским:

● во-первых, объяснить целостность трихотомичного строения слова, включающего звуковую, грамматическую и семантическую структуру (в термино-употреблении П.А. Флоренского это соответственно «фонема», «морфема» и «семема»);

● во-вторых, вскрыть механизмы, дающие возможность преодолеть — хотя бы отчасти — ту зияющую пропасть между звуком и смыслом, на которую указывал П.А. Флоренский, и таким образом прояснить в меру сил ту до конца не уясненную ни для В. Гумбольдта, ни для П.А. Флоренского связь между звуком и мыслью, «между фонемой и семемой слова, которою собственно и держится слово как целое» [Флоренский 1990: 267].

«В плоскости лингвистической, — прозорливо предположил П.А. Флоренский, — этой связью служит морфема слова, ибо она определяет, с одной стороны, звуки фонемы, а с другой — из первичного значения слова, даваемого опять-таки тою же морфемой, вырастает и вся полнота наслоений семемы. <...> …Морфемою, представляющей двуединство первозвука и первосмысла, объединяется в слове звук и смысл» [Флоренский 1990: 267].

Очевидно, в двуединстве «общеобязательной» внешней формы морфологическая (морфемная) структура потому и служит соединительным звеном между «фонемой» и «семемой» [Там же: 234], что благодаря категориальному синтезу она «прочеканена грамматическими, а через них — и логическими категориями» [Там же: 235]. «Морфема подымает слово от чувственного мышления к грамматическому» [Там же: 238].

Различение основных семиологических классов слов и базовых частей речи по их морфемному строению является универсальной характеристикой. Универсальность такого различения обусловлена требованиями коммуникации — необходимостью формального выражения категорий номинации и предикации как основных текстообразующих механизмов.

Типологические различия касаются:

● степени формальной дифференциации классов слов в соответствии со способом категоризации — вне слова или внутри него;

● относительной нагрузки каждой из базовых частей речи в реализации тексторазличительной функции в соответствии с именным или глагольным строем языка.

Влияние грамматических свойств, и в частности морфологического строения, слова на его звуковую форму отчетливо проявляется в морфемно-слоговой, морфо-ритмической, суперсегментной и фонемной структуре. Особенно важны две базовые морфологические характеристики: количественная — степень сложности морфемного строения слова, с одной стороны, и качественная — лексичность/грамматичность входящих в него морфем, с другой стороны. Ведущей, как и следовало ожидать, является семантическая характеристика. Не случайно по сравнению с индексом синтеза индекс лексичности/грамматичности отличается более высокими коэффициентами корреляции с индексами агглютинации/фузии, с частотой однофонемных морфов, с частотой морфных швов в слоге.

Помимо выполняемых функций и выражаемых значений для внешней формы классов слов существенны такие морфологические характеристики, как предпочтительно используемые способы словообразования, наличие/отсутствие словоизменения, типовые морфемные структуры и конкретные морфемные модели.

Немаловажное значение имеет тесно связанная со способом категоризации производимость/воспроизводимость слова, а при наличии словоизменения производимость/воспроизводимость словоформ в соответствии с факультативным или обязательным выражением тех или иных грамматических значений. От производимости/воспроизводимости зависят:

● способ суперсегментной организации слова в синтетических языках агглютинативного и флективного строя;

● агглютинирующий или фузирующий способ соединения морфем, в том числе:

а) частота и характер алломорфного варьирования различных видов морфем,

б) направление ассимилятивных процессов,

в) соотношение морфемного членения со слоговым;

● соответственно более или менее четкая членимость слова/словоформы на составляющие их значащие компоненты, а также

● степень дифференциации позиций потенциального словесного стыка, потенциального морфемного стыка и внутриморфемной в фонемной структуре слова;

● наконец, степень разграничения классов слов по их глубине и длине (в слогах и фонемах), т.е. с точки зрения линейного характера означающих.

Выявившиеся в процессе исследования сегментных и суперсегментных характеристик принципы организации звуковой формы слова свидетельствуют:

● о системном характере связи между планами языка,

● о зависимости функциональных свойств звуковых единиц и звуковой формы значащих единиц языка от иерархических, конститутивных отношений — как непосредственных, так и опосредованных — между единицами разных уровней,

● о единстве звучания и значения слова при определяющей роли содержательной стороны,

● о целостности, иерархической структуре и категориальной мотивированности звуковой организации слова,

● о звуковой форме слова как единстве внутреннего и внешнего, синхронического и диахронического, универсального, типологического и специфического.

Так создается согласованность означающего с означаемым в системе языка, а следовательно, принцип знака — это реальность.

Принцип знака характеризует не только словесный знак, но и текст как сложный знак, в котором функционирует слово. Свидетельством тому — те различия между текстами основных функциональных разновидностей, которые наиболее систематично были изучены на материале русского языка. Различия между разговорной речью, художественными текстами (устными и письменными, прозаическими и поэтическими) и научным стилем многообразны. Они обнаруживаются, в частности, в иерархии классов слов (в том числе в соотношении базовых частей речи — имен существительных и глаголов) по частоте употребления, в иерархии типовых структур и конкретных моделей морфемного строения существительных и глаголов, в дифференцированном употреблении их морфемно-слоговых моделей и морфо-ритмических структур, в различном слоговом и ритмическом строении классов слов.

Грамматическая мотивированность и многомерность словесных знаков в единстве их внешней и внутренней формы, складывающейся в результате знаковой символизации на нескольких уровнях (включая, как видно, и текст), в свою очередь, предполагают, что язык является цельносистемным образованием несмотря на то, что сам характер языковой системы как будто «подтачивает» ее целостность. Ведь языковая система — это система динамичная, вероятностная, открытая, самоорганизующаяся, знаковая.

Вследствие известной стихийности, случайности языковых изменений в условиях самоорганизации и — пусть ограниченной, но не исключенной вовсе — произвольности языковых знаков, состояние языковой системы, изменяясь во времени в открытом взаимодействии со средой и другими языками, обнаруживает склонность к неравновесности и асимметрии, о чем свидетельствует наличие центра и периферии, сильных и слабых мест, немаркированных и маркированных (в разной степени) элементов, переходных явлений между членами оппозиций и т.д.

Отвечая на запросы трех своих надсистем — физической, социальной и психической, язык выполняет множество функций в каждой из них, а потому не является однозначно детерминированной системой. В нем могут действовать с различной степенью вероятности противоположные, казалось бы, грамматические тенденции — полисинтетизм, синтетизм и аналитизм, фузия и агглютинация, так что язык оказывается политипологическим образованием, причем особенно явно в случае последовательно проведенной грамматической категоризации, нуждающейся для своего выражения в многообразии языковых средств.

Обычно политипологизм естественных языков связывают с их исторической изменчивостью, с неравномерностью развития разных сторон языкового целого, вследствие чего «в каждом языковом состоянии мы констатируем пережитки и признаки будущего» [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 308].

Однако и само устройство языка, тем более в условиях сосуществования развитых функциональных разновидностей, способствует политипологизму и даже нуждается в нем. Необходимость в использовании разных грамматических тенденций диктуется потребностями актуализации и категоризации языковых знаков в соответствии с двумя главными текстообразующими принципами — номинации и предикации. Язык — знаковая система с двойным означиванием (семиотическим и семантическим) и с двумя способами категоризации (внутри слова и применительно к положению слова в предложении). Хотя функциональная нагрузка каждого из способов означивания и особенно категоризации может существенно различаться в зависимости от типа языка, тем не менее ни один язык не может обойтись без разных способов как означивания, так и категоризации. Даже если категориальные грамматические значения получают регулярное выражение внутри слова (как в русском языке), лишь некоторые из них, имеющие отражательный характер (категория числа существительного, категория степени сравнения прилагательного и наречия, категории вида, времени и наклонения глагола), не требуют для своего выявления опоры на синтаксические связи и относятся к несинтагматически выявляемым. Остальные принадлежат к синтагматически выявляемым, т.е. обнаруживаются в синтаксических связях [РГ 1980, т. I: 457].

Более или менее регулярное обращение к обоим способам категоризации в языках различных типов необходимо уже потому, что любой язык постоянно нуждается в расширении своих выразительных возможностей, прежде всего в целях разграничения идентифицирующих и предицирующих знаков. Ведь через них осуществляется связь мира внешних явлений с внутренним миром человека и удовлетворяются запросы физической, социальной и психической надсистем языка.

По всей вероятности, типологическая неоднородность базовых частей речи, текстов как сложных языковых знаков и языка в целом имеет общие функциональные основания и связана с фундаментальным противоположением номинации и предикации, объективного и субъективного, конкретного и абстрактного.

Тем не менее язык остается единым целым. В каждом данном языке его целостность имеет свою специфику, которая определяется детерминантными свойствами, проходящими через всю систему, а именно — положением языка на шкале лексичности/грамматичности (1) и глубиной иерархического членения (2) в соответствии с характером грамматической категоризации (3).

Главную роль в структурной организации языка и создании его внутренней целостности, естественно, играют отношения. Особенно важны отношения взаимозависимости между двумя планами — содержания и выражения, образующими такое единство, в котором содержательная сторона является ведущей, но и формальная сторона отнюдь не пассивна. Их взаимодействие обусловливает скоординированность парадигматики и синтагматики звуковых средств с планом содержания [Zubkova 1997: 500–504]. К частным проявлениям данного взаимодействия относятся:

● соотносительность типологии фонологических оппозиций с основными типами языковых значений (так, дизъюнктивные противопоставления согласных фонем закрепляются за выражением лексических значений, а коррелятивные могут грамматикализоваться);

● соотносительность суперсегментной организации слова (тона, сингармонизма, ударения) с его морфологической структурой;

● зависимость линейной протяженности морфем и слов от их характеристики по признаку лексичности/грамматичности;

● корреляция между техникой связи значащих компонентов в синтагме и слове и их функционально-семантическими характеристиками;

● корреляция иерархии звуковых средств, служащих различению классов и подклассов словесных знаков, с иерархическим членением лексики на семиологические классы;

● параллелизм между семантической и формальной организацией слова в словообразовательных цепях: с повышением ступени мотивированности ограничивается полисемия (это преимущественно семасиологическая категория) и упрощаются словоизменительные, а вместе с ними акцентные и альтернационные парадигмы;

● компенсаторная взаимозависимость между семантическими и формальными различиями в ономасиологических категориях.

Огромный вклад в обеспечение целостности языковой системы вносят отношения между единицами языка, из них в первую очередь иерархические отношения между единицами разных уровней, обусловливающие наряду с грамматической категоризацией многомерность единиц каждого данного уровня постольку, поскольку они связаны интегративными отношениями с единицами высшего уровня, конститутивными отношениями с единицами низшего уровня, синтагматическими и парадигматическими отношениями с единицами того же уровня. К тому же отношения одноуровневых единиц осуществляются в составе единиц высшего уровня, причем так, что между парадигматикой и синтагматикой обнаруживаются, согласно Ю.С. Степанову, взаимодополнительные градуальные соотношения.

Действие сходных закономерностей на разных уровнях обусловливает изоморфизм последних (при всем своеобразии каждого из них). Указанный изоморфизм распространяется и на звуковую организацию слова и предложения-высказывания, что также служит целостности языка.

В результате названных взаимосвязей в составе единого целого языковые единицы вообще и звуковые в частности приобретают (со)относительные, реляционные свойства и получают различную значимость в зависимости от места в системе, в схеме форм, от тех противопоставлений, в которых эти единицы участвуют, и тех позиций, в которых они выступают. Неодинаковая значимость тех или иных категориальных различий, включая частеречные, характеризует типологическое своеобразие данного языкового целого как следствие его детерминантных свойств.

Так за реальностью принципа знака вскрывается реальность цельносистемной организации языка.

Цельносистемная организация языка вовсе не исключает его типологической неоднородности. Уже И.А. Бодуэн де Куртенэ указывал на одновременное применение в строении различных языков не одного, а двух или даже трех морфологических принципов, отметив, например, в русском наряду с флексией агглютинацию и инкорпорацию [Бодуэн де Куртенэ 1963, т. II: 114]. Более того, он считал «совершенно праздною затеей стремиться к определению морфологического типа какого бы то ни было языкового мышления посредством одной простой формулы. Всякое языковое мышление представляет из себя столь сложное целое, что и характеристика его основных морфологических черт является слагаемою из многих частных формул» [Там же: 182].

Вслед за И.А. Бодуэном де Куртенэ Э. Сепир также порицает стремление лингвистов, классифицирующих языки, «к единой простой формуле»: ведь «язык может одновременно быть и агглютинативным, и флективным, или флективным и полисинтетическим, или даже полисинтетическим и изолирующим» [Сепир 1993: 119]. Но в сравнении с И.А. Бодуэном де Куртенэ Э. Сепир менее категоричен. Выдвинув на первый план — и совершенно справедливо — в качестве фундаментального классификационного признака природу выражаемых в языке значений, Э. Сепир выделяет еще два классификационных признака, относящихся к технике выражения. Это степень синтезирования (осложненности) и степень фузирования (свободы или связанности, спаянности сочетаемых элементов). И хотя данные признаки позволяют производить дальнейшие подразделения в основных концептуальных типах [Сепир 1993: 130], все же, по мнению Э. Сепира, при определении общей формы языка «степенью синтезирования можно всецело пренебречь» и «даже различие между агглютинацией и фузией можно, если угодно, оставить в стороне» [Там же: 133]: «противопоставление языков синтетических и аналитических или агглютинативных и "флективных" (фузионных) не представляет, в конце концов, ничего особенно фундаментального» [Там же: 137].

Однако, характеризуя язык как систему знаков, вряд ли допустимо пренебрегать его сущностными свойствами, а значит, ролью членораздельности и категоризации в осуществлении символизации. Поскольку же категоризация языковых знаков естественно сопряжена с членением языкового целого и предполагает их формальное разграничение, постольку степень синтезирования и степень фузирования, представляющие собой частные проявления степени членораздельности, приобретают категориальную значимость и так или иначе служат выражению соответствующих семантических различий.

В этой связи следует подчеркнуть: важно не только то, что, например, флективный язык, как и агглютинативный, может быть аналитическим, синтетическим или полисинтетическим [Сепир 1993: 124, 128]. Еще важнее то обстоятельство, что в отсутствие жесткой связи между флективностью или агглютинативностью, с одной стороны, и степенью синтезирования — с другой, в одном и том же языке становятся возможными (пусть в разных пропорциях) две, а то и все три, как в русском, степени синтезирования. Немаловажно также и то, что действующие в одном и том же языке различные грамматические тенденции: аналитизм и синтетизм, агглютинация и фузия, агглютинация и флексия, агглютинация и изоляция, агглютинация и полисинтетизм и т.д. — не просто сосуществуют. Они соотносительны друг с другом [Суник 1965: 63], взаимосвязаны и взаимообусловлены [Скорик 1965: 238] и потому каждый раз специфичны [Серебренников 1965: 24–25]. Так, «китайская агглютинация не противопоставлена изоляции, она не соседствует с изоляцией, не сосуществует с ней в смысле разграничения сфер агглютинации и изоляции, а органически входит в нее» [Солнцева, Солнцев 1965: 291].

Очевидно, именно благодаря гармоничному взаимодействию соотнесенных друг с другом разных грамматических тенденций — аналитизма, синтетизма и полисинтетизма, с одной стороны, агглютинации и фузии, с другой стороны, — в языке вырабатывается более последовательное различение основных типов словесных знаков в соответствии со степенью их лексичности/грамматичности, конкретности/абстрактности. Иными словами, в условиях выраженной типологической неоднородности (как, например, в русском) принцип знака осуществляется с большей определенностью, и тогда отчетливее различаются:

● семиологические классы слов — называющие и неназывающие знаки;

● базовые части речи, выступающие в качестве идентифицирующих и предицирующих знаков;

● словообразовательно немотивированные и мотивированные знаки, а также

● семасиологические и ономасиологические лексико-семантические категории, связанные отношением интерпретации, которое лежит в основе асимметричного дуализма языковых знаков.

В категориальном разграничении языковых знаков как по степени синтезирования, так и по степени фузирования реализуется провозглашенный Ф. де Соссюром второй принцип знака — принцип линейной протяженности означающих, естественно лимитированной объемом оперативной памяти человека. Называющие знаки в среднем протяженнее (сложнее) неназывающих, а среди называющих синтагматически более сложные мотивированные и моносемичные знаки протяженнее немотивированных непроизводных и полисемичных знаков. Действие фузионной или агглютинативной тенденции также сопряжено с линейным характером означающих. Фузионная тенденция преобладает в словах меньшей синтагматической сложности (меньшей глубины и длины), в первую очередь в немотивированных воспроизводимых словесных знаках. Агглютинативная тенденция характерна для более сложных и протяженных мотивированных знаков, особенно если они являются производимыми и образуются на высоких ступенях мотивированности.

Действенность принципа линейной протяженности в разграничении и мотивации различных типов знаков в сочетании с «принципом линейного порядка» [Сепир 1993: 109] в процессе их актуализации, в свою очередь, указывает на единство парадигматики и синтагматики, языка и речи в целостной системе.

---

ЛИТЕРАТУРА