16.Беседы

   Сын казненного  Петром I царевича Алексея мало напо-
минал своего I отца.  Ростом он был в деда.  Десяти лет
казался совершеннолетним, получил хорошее "европейское"
образование,  владел несколькими языками,  в том  числе
латынью.  Первый его воспитатель, Меншиков, хотел прев-
ратить императора в игрушку своих честолюбивых  планов,
но в воспитателе все-таки еще жила и традиция Петра Ве-
ликого:  он строго принуждал будущего императора к уче-
нию, для этой цели приставив к нему другого петровского
выдвиженца - Остермана. Но политические конфликты эпохи
рано захватили ребенка-императора,  а обучение, которое
для него как бы воплощало принудительность, быстро нас-
кучило. После коронации, почувствовав себя главой госу-
дарства, Петр II повел себя не как дед - жестокий наса-
дитель  преобразований  и не как отец - мученик мечты о
возвращении к прошлому,  а как человек послепетровского
поколения, неистово рвущийся к наслаждениям, отбрасыва-
ющий запреты и чувство долга.  Властолюбивые Долгорукие
и целый букет прелестных молодых женщин во главе с кра-
савицей-теткой Елизаветой  Петровной,  кокетничавшей  с
племянником, который уже почти догнал ее ростом, не да-
вали ему очнуться от праздников,  охот,  балов и других
развлечений.  Тем  более интересно,  что наблюдательный
посол-испанец отметил внезапные приступы  меланхолии  и
пресыщенность юного царя. Дальнейший путь его был прер-
ван неожиданной смертью: он заразился оспой и скоропос-
тижно  скончался  в  ночь  с 18 на 19 февраля 1730 года
(нов. стиль).                                          
   Смерть императора застала Ивана Долгорукого в  самом
разгаре  бесконечных праздников накануне замужества его
сестры, которую рвущиеся к власти Долгорукие хотели вы-
дать  за  императора и этим окончательно закрепить свое
главенствующее положение при дворе. Одновременно много-
численный  род  Долгоруких,  и  особенно отецсраворита,
жадный, "ума очень ограниченного", по словам герцога де
Лира77 расхищали казну.  После их падения в "московском
кремле устроена была особая палатка для разбора возвра-
щенных от них драгоценных вещей"78.  Рассказы о кутежах
и бесчинствах Ивана Долгорукого ходили по всей  Москве.
Через поколение дошли они и до князя Щербатова:  "Князь
Иван Алексеевич Долгоруков был молод,  любил  распутную
жизнь  и всеми страстьми,  к каковым подвержены молодые
люди,  не имеющие причины обуздывать их,  был обладаем.
Пьянство,  роскошь,  любодеяние  и насилии место прежде
бывшего порядку заступили. В пример сему, ко стыду того
века скажу, что слюбился он, иль лучше сказать, взял на
блудодеяние себе,  между прочими, жену К. Н. Ю. Т. (кн.
Никиты Юрьевича Трубецкого.  - Ю.  Л.),  рожденную Г...
(Настасью Головкину.  - Ю.  Л.),  и не токмо без всякой
закрытое с нею жил, но при частых съездах у К. Т. (кня-
зя Трубецкого. - Ю. Л.) с другими своими молодыми сооб-
щниками пивал до крайности,  бивал и ругивал мужа, быв-
шего тогда офицером кавалергардов,  имеющего чин  гене-
рал-майора,  и  с  терпением стыд свой от прелюбодеяния
своей жены сносящего.  И мне самому случалось  слышать,
что единожды быв в доме сего К.  Т., по исполнении мно-
гих над ним ругательств,  хотел наконец его выкинуть  в
окошко.  Но любострастие его одною или многими не
удовольствовалось,  согласие женщины на любодеяние  уже
часть его удовольствия отнимало,  и он иногда приезжаю-
щих женщин из почтения к матери его затаскивал к себе и
насиловал"79.                                          
   Таков был жених, избранный страстно влюбленной в не-
го шестнадцатилетней Натальей Шереметевой.             
   Обручение было обставлено пышно:  праздничный ритуал
почти совпадал с торжественным ритуалом обручения импе-
ратора Петра II с княжной Долгорукой, сестрой фаворита.
   Две готовившиеся свадьбы проходили на фоне  сложного
переплетения личных и политических интересов.  Большой,
но не дружный клан князей Долгоруких  стремился  закре-
пить  за  собой  все источники государственной власти и
богатства.  Политика была для них лишь средством  полу-
чить доступ к должностям и имуществам.  Боясь конкурен-
ции,  они пошли даже на тактический союз со своими пос-
тоянными  соперниками,  князьями  Голицыными.  Голицыны
принадлежали к тому лагерю старой знати, который уходил
корнями  в  глубокую  Древность (Голицыны - потомки ли-
товского князя Гедимина),  но к этому времени уже пере-
жили культурную переплавку.  Родственники фаворита пра-
вительницы Софьи,  Голицыны были близки к  "западничес-
ким"  кругам  допетровского царствования.  Это - семья,
сочетавшая европейскую образованность и боярское  недо-
верие к самодержавию. Их манила не столько допетровская
старина, сколько шведская вельможная конституционность.
Испанский  посол  герцог де Лириа вносил в свое донесе-
ние,  что "дом Голицыных,  упавший было во время влады-
чества Долгоруковых, поднял голову и вздумал ввести об-
раз правления, подобный Английскому"80.                
10 февраля 1720 года испанский посол,  сообщая о Согла-
сии принцессы Анны Иоанновны  занять  русский  престол,
записывал:  "Ета весть наполнила радостию всех тех, кои
хотели управлять государством,  как республикою"81. Это
был,  конечно, замысел феодально-аристократической рес-
публики с фиктивной  властью  государя.  Себя  Голицыны
чувствовали скорее европейскими феодалами,  чем старыми
московскими боярами.  Эти настроения князь Дмитрий  Ми-
хайлович Голицын, когда "затейка"* верховников провали-
лась,  выразил словами:  "Трапеза  была  уготована,  но
приглашенные оказались недостойными;  знаю,  что я буду
жертвою неудачи этого дела.  Так и быть,  пострадаю  за
отечество; мне уже немного остается жить; н о те, кото-
рые заставляют меня плакать,  будут плакать более  мое-
го"82.  Не совсем ясно,  кого имел в виду Д.  Голицын в
своем предсказании:  эгоистических Долгоруких или враж-
дебное верховникам дворянство,  - но он оказался проро-
ком.                                                   
   Лагерь ненавистников вельможной аристократии не  был
единым: сюда входили и такие сподвижники Петра, как Фе-
офан Прокопович - просвещенный, но утонувший в интригах
"птенец гнезда Петрова",  и теоретики абсолютизма, уче-
ники Пуфендорфа и поклонники Петра, видевшие в самодер-
жавии  кратчайший  путь к просвещению:  историк Василий
Татищев и поэт Антиох Кантемир, а также и огромная мас-
са мелкого "шляхетства", которая думала о расширении не
просвещения,  а крепостного права и с  мучительной  за-
вистью  смотрела на богатство вельмож.  "Шляхетство" не
хотело ни реформ,  ни просвещения,  а желало лишь спих-
нуть  ухвативших власть "случайных людей",  чтобы поде-
лить их места. Оно-то, в конечном счете, и победило.   
   Внезапная смерть  молодого  императора  смешала  все
карты. Долгорукие напрасно предпринимали попытки сохра-
нить власть,  державшуюся лишь на шаткой основе фавори-
тизма,  и  совершали действия,  которые можно объяснить
лишь растерянностью и готовностью защищать свои преиму-
щества преступными путями.                             
   Влюбленные глаза  Натальи Шереметевой сохранили тро-
гательный образ ее жениха, повергнутого в отчаяние нео-
жиданной смертью императора.  Из окна она наблюдала це-
ремониал похорон: впереди шел духовный чин, "потом, как
обыкновенно  бывают такие высочайшие погребения,  несли
государственные гербы,  кавалерию, разные ордена, коро-
ны;  в  том числе и мой жених шел перед гробом,  нес на
подушке кавалерию,  и два ассистента вели под руки.  Не
могла  его видеть от жалости в таком состоянии:  епанча
траурная предлинная,  флер на шляпе  до  земли,  волосы
распущенные,  сам так бледен,  что никакой живости нет.
Поравнявши против моих окон, взглянул плачущими глазами
с  тем знаком или миною:  кого погребаем?  в последний,
последний раз провожаю. Я так обеспамятовала, что упала
на окощко: не могла усидеть

от слабости"83.  Нельзя  не  отметить характерную черту
эпохи. Непосредственная, захватывающая читателя искрен-
ность не исключает того, что из-под пера Натальи Долго-
рукой выходит текст  высокохудожественный,  в  котором,
как  и  в  ее сознании,  зримые бытовые образы и реалии
(характерные слова: "мина" в значении "выражение лица",
"кавалерия"  и др.) сочетаются с риторическими оборота-
ми.  Во фразе:  "Кого погребаем? в последний, последний
раз  провожаю"  -  бросается в глаза переход от первого
лица множественного числа к единственному и немотивиро-
ванный повтор ("в последний,  последний раз"). Это объ-
ясняется тем,  что первая часть приведенного отрывка  -


цитата из знаменитой и тогда всем известной речи Феофа-
на Прокоповича на похоронах Петра I,  а вторая часть  -
непосредственное  восклицание,  выражающее  личную  го-
ресть. Последняя же сцена - падение плачущей невесты на
окно,  -  конечно,  не могла быть написана рукой допет-
ровской боярышни.  Воспоминания писались в 1762 году, и
отзвук  нового отношения к своим чувствам слышен в иск-
реннем рассказе Натальи Борисовны.                     
   Однако не все смотрели на Долгоруких такими глазами.
Сама же княгиня вспоминает, как она в коляске проезжала
в день приезда Анны Иоанновны в Петербург:  "Как я пое-
хала домой, надобно было ехать через все полки, которые
в строю были собраны.   Боже мой!  Я тогда света не
видела  и  не знала от стыда,  куда меня везут и где я.
Одни кричат:  "это отца нашего невеста!"  Подбегают  ко
мне:  "матушка наша, лишились мы своего государя!" Иные
кричат:  "прошло ваше время,  теперь не  старая  пора!"
Принуждена была все это вытерпеть,  рада была, что дое-
хала до двора своего;  вынес Бог из такого содому"  (с.
14).  По городу распространялись слухи и сплетни, подх-
ватываемые порой немецкой печатью, которая жадно следи-
ла  за  перипетиями  разыгравшейся  в  Москве трагедии.
Рассказывали,  что едва Петр II  испустил  дыхание,  из
спальни его в залу,  где собрались Сенат и высшие чины,
выбежал с обнаженной саблей князь Иван Долгорукий и си-
лой пытался заставить их присягнуть своей сестре.  Слух
этот совершенно лишен вероятности,  но весьма  характе-
рен. Видимо, разговоры и слухи, расползавшиеся по Моск-
ве и Петербургу,  были откровенно враждебны Долгоруким.
Все  предвидели  их  падение.  А  между  тем верховники
предпринимали последние отчаянные попытки удержаться  у
власти.  План  возвести  на  престол  невесту государя,
княжну Долгорукую,  сразу же отпал как нереальный, но в
ходе его обсуждения было изготовлено поддельное завеща-
ние Петра II в пользу Екатерины  Долгорукой,  легкомыс-
ленно подписанное беспечным князем Иваном, который лег-
ко подделывал подпись императора.  Есть основания пола-
гать, что он поставил подпись, уступая просьбам старших
Долгоруких и даже не подозревая серьезности своего пос-
тупка. Заговорщики испугались, и поддельный документ не
был использован,  но недружные и вздорные Долгорукие не
смогли  сохранить тайны,  и темные слухи о ней просочи-
лись в общество.  Феофан Прокопович записал мнение  "не
тех,  кто  легко и скоропостижно рассуждал" (бесспорно,
свое собственное): "Но осторожные головы глубочае нечто
проницали  и  догадывалися,  что господа Верховные иный
некий от прежнего вид царствования устроили  и  что  на
нощ-ном оном многочисленном своем беседовании сократить
власть царскую и  некими  вымышленными  доводами  акибы
обуздать и, просто рещи, лишить самодержавия затеяли" .
   "Осторожные головы" догадывались о следующем: отбро-
сив планы возведения на  престол  "государыни-невесты",
Долгорукие задумали иное.  Мужское потомство рода Рома-
новых пресеклось со смертью Петра II,  но имелись женс-
кие  кандидатуры.  Старшая дочь царя Ивана (брата Петра
I) отпадала,  потому что была замужем за иностранцем  -
герцогом Мекленбургским, но имелась принцесса Елизаве-
та,  дочь Петра Великого и,  следовательно, прямая нас-
ледница престола. Однако верховники предпочли правившую
в Митаве вдовствующую герцогиню Курляндскую,  бездетную
среднюю дочь царя Ивана, Анну Иоанновну. Для сохранения
власти  верховники  предприняли  отчаянные  шаги.  Анне
Иоанновне в Митаве были предложены ограничивавшие само-
державие "кондиции", якобы выражающие единодушно выдви-
нутое условие ее коронации. Анна согласилась и направи-
лась в Москву,  причем Долгорукие и  Голицыны,  окружив
ее,  как стеной, ревниво пресекали любые контакты ее со
своими противниками.  Однако есть  основания  полагать,
что  Анна Иоанновна ко времени въезда в Москву уже по-
лучила достаточную информацию  и  лукавила,  соглашаясь
принять "кондиции". Противники верховников тоже посыла-
ли к ней гонцов. По прибытии в Москву "верховники" дер-
жали ее как пленницу,  но и это оказалось тщетным. Так,
например, в Москве говорили, что Феофан Прокопович, ко-
торый, как духовный пастырь, должен был готовить Анну к
коронации,  подарил ей часы, под циферблат которых были
вложены записки, содержавшие политическую информацию.  
   "Затейка" не удалась.  Тучная,  огромного роста,  на
голову выше всех окружавших ее мужчин,  Анна  Иоанновна
публично порвала "кондиции",  а Василия Лукича Долгору-
кого в отместку за то, что он хотел "провести государы-
ню за нос", публично протащила за нос. Таково было ост-
роумие новой императрицы.  Участь Долгоруких была реше-
на.                                                    
   Свадьба и  обручение  Натальи  Шереметевой  и  Ивана
Алексеевича Долгорукого проходили в совсем разных усло-
виях.  Обручение  было  отпраздновано в канун Рождества
1729 года в Москве,  на Воздвиженке,  в старинном  доме
Шереметевых, как государственное торжество. Обручальное
кольцо жениха стоило  двенадцать  тысяч,  а  невесты  -
шесть тысяч рублей. Наталью Борисовну засыпали подарка-
ми, которые она не успевала разбирать: драгоценностями,
кольцами,  мехами,  редкими восточными тканями. На тор-
жестве присутствовал юный император, и никто не мог да-
же предположить, что жить ему осталось меньше месяца. С
Рождества 1729 по конец января 1730 года - таково крат-
кое счастье Натальи Долгорукой.  Об этих днях она писа-
ла: "Все кричали: "Ах, как она счастлива!" Моим ушам не
противно  было  это  эхо слышать;  а не знала,  что это
счастье мною поиграет:  показало мне только, чтоб я уз-
нала,  как люди живут в счастии,  которых Бог благосло-
вит.  Однако, я тогда ничего не разумела, молодость лет
не допускала ни о чем предбудущем рассуждать; а радова-
лась тем,  видя себя в таком благополучии цветущею. Ка-
залось,  ни в чем нет недостатку;  милый человек в гла-
зах,  в рассуждении том,  что этот союз любви будет  до
смерти неразрывный,  а при том природные чести, богатс-
тво, от всех людей почтение: всякой ищет милости, реко-
мендуется под мою протекцию;  подумайте, будучи девке в
пятнадцать лет так обрадованной!  Я не иное что вообра-
жала, как вся сфера небесная для меня переменилась" (с.
5-6).  Но с неожиданной смертью императора,  по  словам
княгини  Долгорукой,  вся ее "обманчивая надежда кончи-
лась".  "Со мною,  - писала она, - так случилось, как с
сыном царя Давида Нафаном:  лизнул медку, и пришло было
умереть.  Так и со мною случилось:  за  двадцать  шесть
дней благополучных, или сказать радостных, сорок лет по
сей день стражду; за каждый день по два года придет без
малого" (с. 7-8).                                      
   Приказом царицы  Анны  Иоанновны  Долгоруких сначала
разослали по дальним деревням.  Однако в пути их догнал
новый приказ - князя Алексея с женой, сыном Иваном, до-
черью - "порушенной невестой" Петра  II,  младшими  сы-
новьями и дочерями и невесткой Натальей Борисовной сос-
лать в отдаленное глухое место Сибири - тот самый Бере-
зов, куда незадолго перед этим Долгорукие заслали вмес-
те с семьей свергнутого ими Меншикова. Им разрешено бы-
ло  взять  с  собой  лишь по одному человеку из слуг на
каждого и ограниченное число повозок..  Постоянно  ссо-
рившиеся между собой Долгорукие, особенно женская часть
семьи, не скрывали своей враждебности к шестнадцатилет-
ней невестке, а она, хорошо подготовленная к придворной
жизни: знающая иностранные языки, хорошо танцующая, лю-
бительница веселых праздников и красивых лошадей, - со-
вершенно не представляла себе,  куда их везут и что  их
там ожидает. Долгорукие правдами и неправдами захватили
с собой немалое число драгоценностей,  а  старый  князь
уже в пути, в Сибири, одолжил известное количество .де-
нег (сибиряки знали,  сколь "пременны" придворные судь-
бы,  и ссыльному вельможе одалживали охотно). Неопытная
Наталья Борисовна не взяла с собой почти  ничего.  Лишь
небольшую  сумму  ей  удалось одолжить у своей воспита-
тельницы:  преданная немка - учительница (в семье Шере-
метевых  ее  почему-то  называли  "мадам") сопровождала
княгиню в Сибирь и была с княгиней так  долго,  как  ей
было разрешено, а при расставании отдала все свои день-
ги.                                                    
   В трудных условиях начал проявляться благородный ха-
рактер  Натальи  Борисовны.  Среди вздорной и постоянно
ссорившейся семьи Долгоруких она резко выделялась само-
пожертвованием и стойкостью.  Княгиня Долгорукая пишет:
"Мне как ни было тяжело,  однако  принуждена  дух  свой
стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого; ему и
так тяжело,  что сам страждет, при том же и меня видит,
что его ради погибаю. Я в радости их не участница была,
а в горести им товарищ,  да еще всем  меньшая,  надобно
всякому угодить. Я надеялась на свой нрав, что я всяко-
му услужу" (с. 23).                                    
   Путешествие по Сибири было долгим и  очень  трудным.
До Касимова ехали сухим путем. Дальше надо было переса-
живаться на барку и плыть по реке. Здесь же Наталье Бо-
рисовне  пришлось  расстаться  со  своей воспитательни-
цей-немкой,  о которой она пишет с большой  теплотой  и
благодарностью:  "Моя воспитательница, которой я от ма-
тери своей препоручена была,  не хотела меня  оставить,
со мною в деревню поехала;                             
   думала она,  что там злое время проживем;  однако не
так сделалось, как мы думали, принуждена меня покинуть.
Она - человек чужестранный, не. могла эти суровости по-
нести;  однако,  сколько можно ей было,  эти дни стара-
лась, ходила на то бесчастное судно, на котором нас по-
везут;  все там прибирала, стены обивала, чтобы сырость
сквозь не прошла, чтоб я не простудилась; павильон пос-
тавила,  чуланчик загородила, где нам иметь свое пребы-
вание,  и все то оплакивала" (с.  33).  Те тяготы пути,
что были не под силу искренне любившему  Наталью  Бори-
совну "чужестранному человеку", оказались по плечу вос-
питанной в холе "княгинюшке",  которой недавно исполни-
лось шестнадцать лет.                                  
   В характере Натальи Долгорукой старина и новизна пе-
реплетались органично.  Она принадлежала своему времени
по привычкам и языку.  В ее воспоминания попадают такие
выражения,  как "я ни с  кем  не  буду  корреспонденции
иметь"  (правда,  тут же она прибавляет:  "или перепис-
ки"),  "для компании,  подле меня сидит", "чтоб не сме-
яться, видя такую смешную. позитуру" (курсив везде мой.
- Ю. Л.). Она не забывает своего высокого положения и в
Сибири: жалуется на то, что "нижб рабы своей не имела",
а в ссылке,  увидев офицера,  думавшего "о себе, что он
очень великий человек",  которому "подло с нами и гово-
рить",  она не может удержаться, чтобы не заметить: "из
крестьян, да заслужил чин капитанский".                
   В таких людях XVIII века,  как Аврамов или Н. Опочи-
нин,  столкновение старины и новизны оборачивалось  ут-
ратбй внутреннего единства.  В Наталье Борисовне Долго-
рукой  это  же  столкновение  порождало  исключительную
цельность характера. Особенно это отражалось в ее отно-
шении к религии. Ее муж, как и вся среда, в которой она
находилась  до ссылки,  не принадлежали к вольнодумцам,
но здесь религия была привычкой и традицией,  сливалась
с бытом, гораздо больше напоминала систему традиционных
жестов, чем духовные поиски. В этом кругу Наталья Бори-
совна  вьщеляется  искренностью и глубиной религиозного
чувства.  Здесь характер, чувства и мысли "жены бывшего
фаворита"  сливаются с народно-религиозными представле-
ниями, столь далекими от "боярского" сознания. В начале
своих "Записок" Наталья Борисовна Долгорукая пишет: "Не
всегда бывают счастливы благороднорожден-ные;  по боль-
шей части находятся в свете из знатных домов происходя-
щие бедственны,  а от подлости рожденные  происходят  в
великие люди,  знатные чины и богатства получают. На то
есть определение Божие. Когда и я на свет родилась, на-
деюсь,  что  все  приятели отца моего и знающие дом наш
блажили день рождения моего,  видя радующихся родителей
моих и благодарящих Бога о рождении дочери.  Отец мой и
мать надежду имели,  что я им буду утеха при  старости.
Казалось  бы и так,  по пределам света сего ни в чем бы
недостатку не было ...  но Божий суд совсем не сходен с
человеческим определением.  Он по своей власти иную мне
жизнь назначил,  об которой никогда и никто вздумать не
мог и ни я сама" (с. 2-3).                             
   Так рассуждала  перенесшая  все  жизненные  невзгоды
женщина,  которая, по собственным ее словам, от природы
"очень имела склонность к веселию".                    
   Жизнь умудрила,  но не сломила княгиню Долгорукую. В
сильных характерах несчастье лишь  увеличивает  потреб-
ность в идеале.  Глубокое религиозное чувство стало ор-
ганической основой жизни и бытового  поведения.  Потеря
всех  материальных ценностей жизни породила напряженную
вспышку духовности.                                    
   Княгиня Долгорукая проявляет столько любви, кротости
и подлинного героизма по отношению к своему злополучно-
му мужу,  которого она  называет  "мой  товарищ",  "мой
сострадалец". Она даже, одновременно с этими воспомина-
ниями,  пишет его житие,  превращая своего  грешного  и
беспечного мужа в святого мученика. В следующем разделе
настоящей главы читатель увидит, как создательница дру-
гих мемуаров стилизует себя самое в святую, а мужа сво-
его - в слабого душой грешника. Кроткая, любящая Долго-
рукая видит в своем муже святого, а говоря о себе, под-
черкивает черты человеческой слабости.                 
   А слабости у Ивана Алексеевича,  как мы видели, име-
лись,  сохранились они и после всего пережитого. Он был
доверчив и беспечен.  Сосланный почти на край  света  -
Березов был расположен в нездоровой, сырой местности, а
острог,  в котором заключены арестанты, окружен со всех
сторон  водой,  -  он  быстро завязал новые знакомства.
Пользуясь попечительством местного воеводы, который был
по-сибирски  хлебосольным и помирал от скуки в этом за-
бытом Богом краю,  князь Иван начал приглашать  к  себе
гостей и сам из острога ездить в гости.  Покровительст-
вовал Долгоруким и специально присланный из Тобольска с
командой майор сибирского гарнизона Петров.  Все тяготы
падали на Наталью Борисовну. С двумя сыновьями (младший
родился  очень  болезненным)  она прожила все эти годы,
летом и зимой, в сарае, где вместо пола была утоптанная
земля,  а  тепло давали две наскоро поставленные печки.
Иван Алексеевич в это время не  отказывал  себе  в  тех
удовольствиях,  которые мог представить ссыльному Бере-
зов.  Он пил и кутил со знакомыми и незнакомыми,  и вы-
пив, позволял себе с детской доверчивостью болтать лиш-
нее. Затрагивал в хмельных разговорах он и императрицу.
Конечно, нашлись люди, которые донесли на Долгоруких. В
Березов был прислан капитан Сибирского полка  Ушаков  -
родственник страшного Ушакова, начальника Тайной канце-
лярии,  - ловкий и, видимо, опытный следователь, решив-
ший  сделать  себе на чужой крови карьеру.  Он прибыл в
город инкогнито, легко вошел в доверие Ивана Долгоруко-
го,  пил с ним,  подталкивая его на опасную болтовню, а
когда для следствия был  собран  достаточный  материал,
уехал. Беспечный князь Иван проводил его как искреннего
друга. Между тем над ним неожиданно грянул гром: из То-
больска прибыл приказ - отделить князя Ивана от семьи и
держать строго.  Его заключили в сырую земляную тюрьму.
Наталья Борисовна была в отчаянии: "Отняли у меня жизнь
мою, безпримернаго моего милостиваго отца и мужа, с кем
я  хотела свой век окончить,  и в тюрьме была ему това-
рищ;  эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась
мне веселее царских палат" (с.  15). Заживо закопанного
в похожую на могилу землянку князя Ивана морили голодом
- кормили только, чтоб не помер. Наталья Борисовна сле-
зами и мольбами умилостивила часовых, и те, сами рискуя
(доносчики  были  рядом),  разрешали ей ночью подносить
еду к окну землянки.                                   
   Ушаков и поручик Василий Суворов - отец генералисси-
муса Суворова - проводили в Тобольске следствие, в ходе
которого князь  Иван  подвергался  жестоким  пыткам.  В
тюрьме он содержался в ручных и ножных кандалах, прико-
ванный к стене. Он пал духом и рассказал даже то, о чем
его не допрашивали, - об изготовлении поддельного заве-
щания Петра II и о своей фальшивой подписи под этим до-
кументом. Это не только решило участь князя Ивана, но и
вовлекло в дело весь клан Долгоруких. Их начали аресто-
вывать  в  разных  концах государства и свозить в Шлис-
сельбургскую крепость,  куда был отправлен и князь Иван
Долгорукий. Здесь пошли новые допросы и пытки. Дело за-
вершилось огромным числом казней. Нещадно наказаны были
не только Долгорукие, но и общавшиеся с ними в Березове
чиновники,  офицеры и солдаты. Биты кнутами с урыванием
ноздрей были священники,  не донесшие о том, что узнали
на исповеди.                                           
   Страшнее всех поплатился князь  Иван  Алексеевич:  в
Нижнем Новгороде, на Болоте, где совершалась казнь, его
четвертовали (по другой версии он был колесован). Муче-
ния он перенес с чрезвычайной твердостью,  вслух молясь
Господу.  Легкомысленный щеголь, франт, жадный до разв-
лечений  фаворит  -  все  это с него слетело.  Он вдруг
обернулся русским боярином под топором Ивана  Грозного.
В  русском  дворянстве  XVIII  века сохранилось древнее
представление о том,  что казнь за убеждения, участие в
борьбе за власть и защиту чести не позорит. Более того,
она превращала того,  кто вчера был интриганом и често-
любцем, в мученика. Этот взгляд тонко отобразил Пушкин,
вложив в уста отца Гринева сожаление о том, что сын его
заслужил не честную казнь,  а бесчестное прощение: "Го-
сударыня избавляет его от казни!  От  этого  разве  мне
легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном мес-
те,  отстаивая то, что почитал святынею своей совести*;
отец  мой  пострадал вместе с Волынским и Хрущевым".  И
когда княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, задним чис-
лом пересматривая свою жизнь, описывала

        
в одном из вариантов воспоминаний своего ветреного мужа
как мученика и страстотерпца,  она не  только  отдавала
долг любви.  Видимо,  ее глазам открылось что-то такое,
что действительно в нем было,  но проявилось  только  в
момент казни.                                          
   Наталье Борисовне  никто даже не удосужился сообщить
о гибели ее мужа, и она продолжала еще ждать и надеять-
ся,  когда разрубленные куски тела ее мужа были уже за-
рыты в Новгороде на Болоте. На свое прошение, в котором
она умоляла соединить ее с мужем, какова бы ни была его
судьба, ответа не последовало. Только после смерти Анны
Иоанновны ей было разрешено вернуться из Березова. Кня-
гиня  Долгорукая  посвятила  себя  воспитанию   сыновей
(младший,  болезненный,  умер молодым), а когда старший
подрос, она постриглась в монахини под именем Нектарии.
Воспоминания,  написанные  ею для старшего сына и своей
невестки,  остаются одним из самых проникновенных доку-
ментов, раскрывающих душу женщины XVIII века.          
   Мемуары Анны  Евдокимовны Лабзиной (по первому браку
- Карамышевой) правильнее было бы назвать "житием,  ею
самою написанным". Такое название сразу высвечивает оп-
ределенную традицию,  в перспективе которой этот  текст
следует понимать.  Читатель,  конечно,  вспомнил "Житие
протопопа Аввакума, им самим написанное". В еще большей
мере в памяти возникает образ боярыни Морозовой. Реаль-
ная же судьба мемуаристки,  хотя и перенесшей ссылку за
свои убеждения, даже приблизительно не напоминала судеб
мучеников "старинного правоверия"85.  Однако в подобных
случаях самооценка, то, каким человек видит мир, не ме-
нее существенна,  чем "объективная" оценка постороннего
наблюдателя. Лабзина видела свою жизнь как длинное, му-
чительное испытание,  "тесный путь" нравственного  вос-
хождения  сквозь  мир  греховных  искушений к святости.
Развратный муж, проводящий жизнь в греховных мерзостях,
не лишенный природной доброты,  но слабый и утопающий в
бездне плотских  наслаждений,  -  таков  один  сюжетный
центр ее рассказа. Другой - она сама, твердо шествующая
по пути добродетели сквозь душевные страдания  и  физи-
ческие муки. И если муж - воплощенный искуситель, то на
другом полюсе неизменно находится Учитель,  руководящий
ею,  подчиняющий себе ее дурную волю лаской и нравоуче-
нием.                                                  
   В таком сюжете нетрудно увидеть стереотипы традиции,
которая  простиралась  от  житийной  литературы до книг
Джона Беньяна,  английского мистика XVII века, чьи про-
изведения  пользовались в России большой популярностью.
(Под именем Иоанна Бюниана они многократно издавались в
80-е годы XVIII века.)                                 
   Воспоминания А.  Е. Лабзиной невозможно понимать как
наивно-"фотографическое"  воспроизведение   реальности,
что зачастую делают их комментаторы.  Последние уподоб-
ляются судье,  который полностью отождествил бы  свиде-
тельства одной из тяжущихся сторон с истиной,  ссылаясь
на то,  что точка зрения другой стороны ему неизвестна.
Анна  Евдокимовна  Лабзина  написала  свое  житие - нам
предстоит использовать его как материал для анализа ис-
торико-психологической реальности.                     
Для того  чтобы  оценить  достоверность  текста,  надо,
прежде всего,  восстановить ту точку зрения,  с которой
он написан.  А для этого полезно сосредоточить внимание
не только на том,  что видел автор текста, но и на том,
чего он не видел,  что оставалось за пределами его зре-
ния, для чего у него не было ни глаз, ни слов.         
   Что же  не видела и что видела Анна Евдокимовна Лаб-
зина в. своем первом муже?                             
   Во всех подробных мемуарах мы не находим  ни  одного
слова  о  том,  что составляло основу жизни Карамышева.
Мемуаристка показывает нам его только в те минуты, ког-
да  видит.  Появляется ли он после научных исследований
на побережье Белого моря,  в дверях ли ее дома в Петер-
бурге или в Нерчинске, - он всегда приходит "из ниотку-
да" и, уходя сквозь эти же двери, отправляется "в нику-
да". Мир же Анны Евдокимовны резко разграничен. Это мир
праведности - ее кабинет и спальная комната.  Из  этого
мира ведут две двери: одна на Путь Спасения, по которо-
му ее поведет Наставник,  другая - на путь  греха.  Эта
пространственная  модель  для  самой муаристки в полном
смысле слова отождествляется с бытовой реальностью. Все
предметы, события, люди располагаются в этом пространс-
тве, и, в зависимости от места в нем, они получают роли
в описываемом мемуаристкой мире.  Она как бы ставит пе-
ред читателем спектакль своей жизни,  властно распреде-
ляя между актерами жесты и монологи. Обилие прямой речи
бросается в глаза (причем все упоминаемые ею люди гово-
рят одним и те же - ее собственным - языком). Напомним,
что между временем  записи  и  изображаемыми  событиями
прошла четверть века.                                  
   Применим прием, к которому прибегает современная ки-
нематография,  чтобы преодолеть театральный монологизм,
- резко сдвинем точку зрения и посмотрим,  что же оста-
валось за' пределами той театральной сцены,  на которой
разыгрывает  Лабзина  свои мемуары.  Что же представлял
собой ее муж, Александр Матвеевич Карамышев?           
   Карамышев - бедный "сибирский дворянин"  (само  сос-
ловное положение этой категории людей было сомнительно,
несколько напоминая статус однодворцев), почти без сос-
тояния и сирота; он из милости был воспитан в доме сос-
тоятельного уральского помещика Е.  Я.  Яковлева, кото-
рый,  умирая,  завещал ему в жены свою малолетнюю дочь.
Мать Карамышева на положении подруги-приживалки подолгу
гостила в доме Яковлевых.  Служебная карьера Карамышева
выглядит на фоне обычных путей русских дворян XVIII ве-
ка достаточно экзотически.  Ни армейская,  ни тем более
гвардейская служба в ней не упоминаются. Карамышева от-
дают в Екатеринбургский Горный университет, а затем - в
гимназию при Московском  университете.  Университетское
образование давало право на офицерский чин,  и, получив
диплом,  молодые дворяне обычно облачались  в  мундиры.
Карамышев пошел по другому пути:  он уехал за границу и
поступил в Уппсальский университет. Государственные до-
тации в этих случаях,  как правило,  бывали невелики. А
так как мы не располагаем никакими данными о помощи ка-
кого-либо "вельможи-благодетеля",  то жизнь за границей
лишенного состояния молодого дворянина-студента  должна
была быть очень нелегкой.  Даже более чем через полвека
и относительно обеспеченный,  хотя и зависевший от ску-
поватой  матери Андрей Кайсаров,  обучаясь за границей,
вынужден был в Геттингене  "питаться  тощими  немецкими
супами", а в Лондоне - хлебом и луком.                 
   Однако бытовые  трудности  не  отразились на успехах
Карамышева. Своим научным руководителем он избрал вели-
кого Линнея (уже этот факт говорит о незаурядности под-
готовки и интересов А.  М. Карамышева). Еще более пока-
зательно,  что  и Линней выделил молодого русского сту-
дента и стал активно руководить его научными  интереса-
ми.  Под руководством Линнея и химика и металлурга Вал-
лериуса Карамышев прослушал курсы естественных  наук  и
химии  и в 1766 году защитил на латинском языке диссер-
тацию "О необходимости развития естественной истории  в
России". "Эта диссертация... была, по-видимому, задума-
на самим Линнеем,  который еще в 1764 году писал к жив-
шему тогда в Барнауле шведскому пастору и естествоиспы-
тателю Э. Лаксману, что думает заставить Карамышева за-
щищать  диссертацию  по какому-либо предмету из естест-
венной истории Сибири;                                 
   Лаксман доставил и много материалов для  диссертации
Карамышева"8.                                         
   Латинский язык не входил в обычное образование русс-
кого дворянина XVIII века.  Он  был  даже  своеобразной
"лакмусовой бумажкой":                                 
   подобно тому  как  французский  язык сделался знаком
дворянской образованности и влек за собой представления
о светском галломане, латынь являлась как бы обязатель-
ным признаком учености,  "неприличной"  для  дворянина,
педантизма,  которым  щеголяли  образованные  поповичи.
Насколько глубоко погрузился в латынь Карамышев, свиде-
тельствует латинское стихотворение в честь наук,  напи-
санное им в Уппсале.                                   
   Когда Карамышев вернулся в Россию,  он был направлен
на  рудники в Петрозаводск,  где проявил себя настолько
хорошо, что быстро получил повышение. Потом последовали
разные службы.  Карамышев получил место преподавателя в
Горной академии в Петербурге.  Хорошая служба на видном
месте,  личное знакомство с Потемкиным, участие в двор-
цовых праздниках и,  что не  менее  важно,  возможность
преподавать и вести научную деятельность.  Казалось бы,
можно было удовлетвориться и  провести  на  этом  месте
весь оставшийся век,  спокойно повышаясь в чинах и копя
деньги к старости.  Однако преданность  науке,  видимо,
взяла верх.  Никакие другие побуждения не смогли бы ув-
лечь его в служебное путешествие  к  Белому  морю,  где
приходилось жить в заливаемых водой землянках,  а потом
отказаться от выгодного, "на виду" петербургского места
и добиться направления в Сибирь. Здесь Карамышев развил
исключительно энергичную и очень плодотворную организа-
ционную деятельность, модернизируя серебряные рудники и
отыскивая новые источники руд.  Одновременно он состав-
лял  для Академии наук ценные коллекции сибирских мине-
ралов и флоры.  При этом, в отличие от многих сибирских
"конкистадоров", он, видимо, соединял свои естественно-
научные интересы с воззрениями просветителей XVIII  ве-
ка.  По крайней мере,  даже жена,  которую никак нельзя
заподозрить в сочувствии ему и желании его  идеализиро-
вать,  не могла не отметить в своих воспоминаниях,  что
при отъезде его из Нерчинска каторжники  провожали  его
со  слезами.  В  житийном стиле своих воспоминаний Анна
Евдокимовна так описывает сцену расставания его  с  ка-
торжниками:  "Мы  остановились,  и  Александр Матвеевич
стал их уговаривать:  .Друзья мои,  вы  так  же  будете
счастливы  и спокойны,  как и при мне.  Начальник у вас
добрый: он вас будет беречь. Я его просил об вас, толь-
ко будьте таковы, каковы были при мне!" - "Мы давно та-
ковы,  но нам все было худо!  Мы до тебя были  голодны,
наги  и  босы  и многие умирали от стужи!  Ты нас одел,
обул, даже работы наши облегчал по силам нашим, больных
лечил,  завел  для нас огороды,  заготовлял годовую для
нас пищу,  и мы не хуже ели других.  И мы знаем, что ты
много  твоего  издерживал  для нас и выезжаешь не с бо-
гатством, а с долгами, - но Бог тебя не оставит! Ты это
в  долг  давал  и  тебе вдесятеро возвратит Отец Небес-
ный!""87                                               
   Все стороны разнообразной научной деятельности Кара-
мышева не нашли никакого отражения в мемуарах его жены.
Она их просто не заметила.  В ее лексиконе были  другие
слова:  "добродетель" и "грех",  и при переводе на этот
язык мир представлялся совершенно отличным,  от того, в
котором жил ее муж.                                    
   Трагедия, отраженная  в мемуарах Лабзиной,  - это не
только конфликт несовместимых характеров, темпераментов
и возрастов - это драматическое столкновение двух куль-
тур, не имеющих общего языка и даже не обладающих самой
элементарной взаимной переводимостью.                  
   Рассмотрим жизнь Анны Евдокимовны в том виде,  в ка-
ком она предстает перед нами в мемуарах. Но при этом не
следует забывать, что о чувствах и страданиях девочки -
девушки - молодой женщины,  сироты,  переданной в  бес-
контрольную власть мужа,  превосходящего ее многими го-
дами,  рассказывает нам уже пожилая дама, властная вос-
питательница  своих  племянниц (собственных детей у нее
нет). Она старше своего второго мужа, которого боготво-
рит, на восемь лет. Ее глубокая добродетель и искренняя
филантропия соединяются с сильной волей, властолюбием и
чуть-чуть окрашены ханжеством.  Свои мемуары она созна-
тельно пишет как исповедь святой души в поучение душам,
взыскующим  спасения.  Она сурова и нетерпима.  Если ее
второй муж,  известный масон Лабзин,  стремится исправ-
лять  свои  недостатки и воспитывать свою душу*,  то ее
более увлекает исправление других - заблудших -  душ  и
их наставление.

Для того  чтобы представить себе облик той Анны Евдоки-
мовны Лабзиной,  глазами которой читателю  предлагается
глядеть  на историю ее жизни,  имеет смысл обратиться к
мемуарам ее воспитанницы. Мемуары проникнуты восторжен-
ным отношением к Лабзиной,  в них господствует не осуж-
дение, а преклонение. И именно в них мы находим показа-
ния  о  суровости  воспитательницы,  которая требовала,
чтобы провинившиеся племянницы целую ночь выстаивали на
коленях у входа в ее комнату в ожидании прощения.  Но и
тут прощения не давалось,  и они уходили в слезах, про-
никнутые  сознанием своей греховности.  "Три раза в год
она меня целовала,  - пишет мемуаристка,  -  а  именно:
после  причащения  моего  Святых Тайн,  в день Светлаго
Воскресения и в день моих именин,  а в прочее время по-
давала  мне руку,  после чего имела привычку отряхивать
оную, как будто замаралась от губ моих" (с. XIX).      
   Воспоминания Анны Лабзиной резко делятся на две час-
ти.  Первая из них посвящена детству и годам, предшест-
вующим раннему замужеству. Принятая мемуаристкой житий-
ная  схема  с большим трудом накладывается на биографи-
ческую реальность. В результате образ матери у Лабзиной
отчетливо двоится. С одной стороны, это трафаретный жи-
тийный стереотип:  мать святой - благочестивая, достой-
ная женщина,  проводящая дни свои в благих мыслях и мо-
литвах.  Она покровительствует нищим, помогает узникам,
которые с рыданием приемлют ее благодеяния. Тут неволь-
но вспоминаются слова Пушкина из "Пиковой дамы" в  опи-
сании похорон графини: "Молодой архиерей произнес надг-
робное  слово.  В  простых  и  трогательных  выражениях
представил он мирное успение праведницы, которой долгие
годы были тихим,  умилительным приготовлением к христи-
анской кончине.  "Ангел смерти обрел ее,  - сказал ора-
тор,  - бодрствующую в помышлениях благих и в  ожидании
жениха полунощного"". Пушкинская цитата - не карикатура
и не издевка. Это бытописательная картина, свидетельст-
вующая  о нормальных отношениях агиографии (житийности)
и бытовой реальности. Недоразумение возникает лишь тог-
да, когда понимание языка утрачено и принадлежащий дру-
гой культуре читатель начинает  воспринимать  священный
текст как бытовую реальность или превращать бытовую ре-
альность в священный текст.  Средневековая традиция  не
впадала здесь в противоречие,  поскольку отчетливо раз-
деляла: пастырь должен осуществлять священное поведение
и  реализовывать апостольские законы в своей каждоднев-
ной практике; простец живет в грехе и, не впадая в гор-
дыню,  должен смиренно подчиняться правилам этой жизни.
Спасение его - в сознании своего греха  и  в  покаянии.
Своевольно  приписывать  себе  святое  поведение - грех
гордости.  Анна Евдокимовна Лабзина  впадает  именно  в
этот грех.  Приписывая себе святость,  она одновременно
разрешает себе и суд над поведением своего мужа.       
   Однако в  первой  части  ее  воспоминаний  стереотип
"детства  святой" не может заслонить интересных для ис-
торика культуры и психолога реалий.  Так, например, она
рассказывает о том,  что в ее детское воспитание входил
спорт,  что ребенка приучали (совсем по рецептам Руссо)
переносить физическую нагрузку,  ограничиваться простой
пищей, закалкой предупреждали болезни. Совсем особняком
стоит  следующий эпизод,  рисующий мать мемуаристки как
женщину почти патологической нервозности,  подверженную
таким  эксцессам  сентиментализма,  которые  никак ' не
связать со стереотипами "святого" поведения.           
   Мемуаристка рассказывает, Что после смерти отца мать
ее более чем на год заперлась в темной комнате, отказа-
лась видеться с детьми и вела со скончавшимся мужем бе-
седы,  полные страстного любовного чувства. Все попытки
обратить ее к реальности встречали с ее  стороны  резко
агрессивную реакцию,  завершавшуюся вспышками истерики.
Детей она возненавидела,  сопротивляясь их праву на  ее
любовь.  Только  насильственное  вторжение родственника
заставило ее выйти из этого мистического  пространства.
Затем  естественно последовал взрыв истерики и длитель-
ное церковное покаяние, которое возвратило ее в бытовую
реальность.                                            
   Дальнейшая часть мемуаров строится по уже упомянутой
схеме.  Роль руководителей, направляющих мемуаристку на
праведный путь, выполняют, сменяя друг друга, несколько
персонажей. Но по мере того как они занимают это место,
их  речи  и поступки становятся совершенно одинаковыми.
Центральный из них - писатель М. Херасков. Литературная
сторона деятельности Хераскова, его обширное наследие в
стихах и прозе,  его место в русской литературе и адми-
нистративные должности - а их было немало - все это ос-
тается абсолютно за пределами внимания мемуаристки. Она
этого  просто не замечает,  как не замечала она научной
деятельности своего мужа, как не замечала она, что жена
Хераскова  - известная писательница и что дом Хераскова
был активно включен в политическую жизнь эпохи. Вообще,
вряд ли будет большой ошибкой сказать, что для историка
мемуары Лабзиной одинаково интересны тем, что она заме-
чает и описывает,  и тем, чего она не видит и не описы-
вает. Для историка культуры такие пропуски и вызывавшая
их  "слепота" - факты не менее красноречивые,  чем иные
подробные описания.  Женщину-ребенка (ибо  к  Хераскову
Лабзина попала,  когда " ей едва исполнилось пятнадцать
лет) Херасков  превратил  в  материал  психологического
эксперимента в духе XVIII века. Вольтер в своей повести
"Простодушный" предложил всей Европе опыт  столкновения
"естественного  человека"  и "противоестественного" об-
щества.  Идея "естественного человека",  освобожденного
от  предрассудков  и  следующего только голосу Природы,
сделалась подлинным увлечением XVIII ве-               
   ка. От екатерининского вельможного педагога  Бецкого
до  многочисленных утопистов разной степени мятежности,
от утопий Руссо до гомункулуса* масонов и Фауста -  вся
интеллектуальная  Европа бредила идеей совершенного че-
ловека. Педагогический эксперимент и обществен-

убеждена, что все время вне  дома  Карамышев  проводил,
погрязая в разврате.                                   
   Молодая Лабзина была поставлена судьбой на пересече-
нии двух взаимно противоположных идей  эпохи.  Обе  они
покрываются обычно туманными терминами "сентиментализм"
или "предромантизм".  Сюда включаются и воспринятые ма-
сонами принципы педагогики, которые то противопоставля-
ли педагогике руссоистов,  то смешивали с  ней.  Именно
таков был путь,  по которому хотел вести свою воспитан-
ницу Херасков. Однако был и противоположный путь: край-
не радикальные деятели Просвещения, стоявшие на его ле-
вом фланге,  выступили во второй.  половине XVIII  века
как смелые реформаторы нравственности. Именно здесь они
нашли поле сражения двух основных борющихся сил  эпохи:
"просвещения" и "предрассудка". В литературе этого вре-
мени мы встречаем настоящий поток художественных и пуб-
лицистических   произведений,   проповедующих   свободу
чувств,  мораль,  основанную на стремлении к счастью  и
наслаждению.  Этика,  ограничивающая  право человека на
счастье, объявлялась, с этой точки зрения, нравственным
деспотизмом и относилась к числу средневековых предрас-
судков. Н. Карамзин пишет ряд повестей, дерзко деклари-
рующих безграничность любви.  Ограничения,  разделяющие
взаимную любовь брата и  сестры  ("Остров  Борнгольм"),
замужней  женщины  и  ее  любовника  ("Сиерра-Морена"),
предрассудки "благородства"  и  богатства,  разрушающие
любовь  ("Бедная Лиза"),  повторяются потом в многочис-
ленных художественных произведениях.  Дело не ограничи-
вается литературой: второй брак А. Радищева, женившего-
ся на сестре своей умершей жены,  был открытым  вызовом
предрассудкам. Перчатка была брошена не самим поступком
- русское общество XVIII века,  пережившее многочислен-
ные "тайны" двора Екатерины II,  трудно было удивить, -
а тем,  что Радищев открыто  защищал  нравственность  и
свободу  такого поведения и отстаивал свое право на не-
го.  Обсуждение этого вопроса в печати  встречало,  ес-
тественно, цензурные трудности, поскольку здесь вольно-
думство вторгалось в сферы духовной цензуры.  Однако  с
повестки  дня  вопрос этот никогда не снимался.  В 1789
году,  на самом краю, отделявшем цензурный "либерализм"
1780-х  годов  от строгостей девяностых,  малоизвестный
молодой прозаик Николай Эмин опубликовал  первую  часть
романа "Игра судьбы". Второй части не суждено было поя-
виться. Роман повествовал о судьбе молодой женщины, вы-
данной замуж за старого, но просвещенного и благородно-
го человека.  Муж вскоре убеждается, что жена относится
к  нему как к отцу,  его не любит и что взаимная любовь
связывает ее с его  молодым  другом.  Желая  убедиться,
насколько  подлинно их чувство,  муж подвергает молодых
людей испытаниям.  В это время героиня заболевает оспой
и теряет красоту. Однако ничто не в силах разрушить лю-
бовь.  Поняв это,  муж принимает важное решение.  Здесь
первая  часть романа кончалась.  Вторая часть оказалась
далеко за пределами самых широких цензурных  возможнос-
тей.  Не попав в печать,  она была для нас потеряна, но
общий ход ее смелого сюжета мы можем,  как  кажется,  в
общих чертах реконструировать.                         
   Руссо в романе "Юлия, или Новая Элоиза", ставшем для
целого поколения европейских читателей катехизисом люб-
ви,  смело решит проблему "треугольника": Юлия пламенно
любит своего учителя Сен-Пре и становится его  любовни-
цей. Сословные предрассудки делают их брак невозможным.
В дальнейшем Юлию выдают замуж за пожилого и почтенного
господина  де Вольмара.  Юлия уважает святыню брака,  а
нравственный Сен-Пре,  победив свою страсть, становится
преданным  другом  семейства.  Смелость Руссо была не в
том,  что он изобразил адюльтер, - тема эта так же ста-
ра,  как и сама литература,  - а в том, что он, как не-
когда Абеляр,  раскрыл в ней  источник  нравственности.
Молодой  Эмин пошел,  по-видимому,  дальше Руссо,  хотя
имел дело с бесконечно более строгой "цензурой нравов".
Он заставил просвещенного мужа,  лишь формально бывшего
супругом своей юной и нравственной жены,  самого  пере-
дать  женщину  в руки ее возлюбленного,  после чего все
трое,  поселившись в одном доме, связали себя истинными
узами  философского  уважения свободы чувств.  Конечно,
такой сюжет не мог быть опубликован.  Сходные  темы  мы
находим в замыслах Н.  Чернышевского,  особенно сибирс-
ких, в частности в его идее написать роман о трех моло-
дых людях - двух мужчинах и женщине,  - заброшенных ко-
раблекрушением на необитаемый остров. Молодые люди, ис-
пытав  трудный  искус  любовных увлечений и мучительных
вспышек ревности,  приходят к "естественной", по мнению
Чернышевского,  мысли - слиться в "любовном треугольни-
ке".                                                   
   Подобные эксперименты в области этики,  чаще всего -
теоретические, - как правило, осуществлялись людьми вы-
сокой личной нравственности.  Обрушивались же на них "с
лицемерными  гоненьями" те самые "люди света",  которые
позволяли себе на практике любые формы тайного  развра-
та.                                                    
   Сложность реальной  картины  увеличивалась  еще тем,
что просветительские идеи,  опускаясь с высот теории  в
бытовое поведение,  как правило,  молодых людей,  легко
смешивались с нравственной распущенностью, лишь прикры-
вавшей себя модными словами. Нам трудно определить, ка-
ково было реальное поведение  Карамышева,  поскольку  в
сознании  его жены эти,  по сути дела,  весьма различно
мотивированные действия вели все в ту же пропасть  гре-
ха.  А мы вынуждены смотреть на Карамышева глазами Лаб-
зиной, поскольку ее воспоминания - единственный наш ис-
точник.  Мы должны воспринимать его поведение уже пере-
веденным на идейный язык его  жены.  Поэтому  выяснение
того,  что  же представляла описываемая Лабзиной реаль-
ность, остается проблематичным. Приведем пример.       
   Мемуаристка сообщает,  что в Петербурге ее муж целые
ночи проводил за карточной игрой,  оставляя ее одну,  и
приходил домой с грязными от карт руками. В этом описа-
нии реальностью является лишь ночное отсутствие и гряз-
ные руки Карамышева.  Причины же того и другого принад-
лежат интерпретации мемуаристки.  Мы не можем проверить
степень их обоснованности,  но способны сравнить  их  с
другими, альтернативными предположениями.