Сирин и Алконост в поэзии Николая Клюева: К вопросу о влиянии на неё старообрядческих настенных листов

http://kluev.org.ua/academia/sirin.htm

Публикуется в измененном автором варианте. Впервые напечатано:

Пашко О.В. Сирин и Алконост в поэзии Николая Клюева: К вопросу о влиянии на неё старообрядческих настенных листов // Православие и культура. — Киев, 2002. — № 1-2. — С. 99-109

В этой статье речь пойдет об отражении в тексте поэзии Н.А.Клюева образов мифологических птиц Сирина и Алконоста как одного из замечательных компонентов старообрядческого бестиария, соединившего древнерусские книжные традиции и фольклорные представления Русского Севера. Для сравнения с текстами поэта привлекаются старообрядческие настенные листы, излюбленными сюжетами которых, не встречающимися в других памятниках народного изобразительного искусства, и являются “изображения сладкогласных полуптиц-полудев Сирина и Алконоста”[1].

Кроме Сирина и Алконоста, в произведениях Клюева обнаруживаются образы следующих фантастических птиц: Гамаюн, Финист, Феникс, Птица-Фиюс, Куропь, Габучина, Дребезда, Кува, Птица-Обида, Жар-птица; особую группу составляют нечистые птицы — Чирея, Грызея, Подкожница, птица Удавница. Любопытным было бы сопоставление этого списка с тем, который находим у исследовательницы мифологической лексики Русского Севера О.А.Черепановой: “Лекан-птица (Перм.), птица Дураль (Арх.), Могут-птица (Перм.), Комор-птица (Яросл.), Ногай-птица (Арх.), вотрогот (вострогор), гоностать”[2].

Сирин

Е.И.Иткина указывает на существование двух разновидностей “листов с птицей Сирин: одна имеет развернутый сюжет, а другая представляет изображение только самой птицедевы. <...> Большая часть картинок с развернутой легендой восходит к общему оригиналу, хотя все имеют отличительные особенности в облике Сирина, в изображении толпы людей, пугающих птицу шумом”[3]. Картинки с развернутым сюжетом имели следующую структуру: “В картуше название «Птица Сирин святого и блаженного рая» и текст: «Аще человек глас ея услышит, пленится мысльми и забудет вся временная и дотоле вслед тоя ходит, дондеже пад умирает, гласа ее слышати не престает». Около головы Сирина надпись: «Видом и гласом». Под картинкой заглавие: «Есть же о птице сей сказание таково». Ниже текст: «В странах индийских (яже прилежат ближайши блаженному месту райскому) обычай имеет являтися птица сия и глашати песни таковы, яковы же слух... возлетати жилищам, и скорейши нежели орел скоропарною быстростию от вреды шумов вземшеся, к тому не являема бывает»[4]. Напомним, что тема Индии широко представлена в поэзии Клюева, на что указывают многочисленные произведения поэта: “Белая Индия”, “О ели, родимые ели...”, “Печные прибои пьянящи и гулки...”, “Под древними избами, в красном углу...”, “Вылез тулуп из чулана...”, поэма “Погорельщина”, статья “Порванный невод”, предисловие к сборнику “Изба и поле” и др. Индия предстает здесь как райская страна, иное царство, ведь “нди — в другом месте, в другой раз”, именно таково олонецкое прочтение этого слова”[5].

Птица Сирин святого и блаженного рая (Иткина Е.И. Русский рисованный лубок конца XVIII — начала XX. Альбом, — М., 1992).

Сирин и Алконост изображались и на поморских рисованных картинках, этим птицам специально не посвященных, например на листе “Сотворение человека, жизнь Адама и Евы в раю, изгнание их из рая”, здесь птица сидит на одном из деревьев райского сада. На листе “Древо разума” Сирины расположились на кустах, окружающих главное Древо, на листьях-полосах которого “написаны поучения человеку по поводу нравственной жизни”[6]. Текст этого поморского листа связан с писаниями чтимого поэтом протопопа Аввакума: Сирин в его понимании “есть птица краснопеснивая”, и обретается она “к востоку близ рая, во аравитских странах, в райских селениях живет и, егда излетает из рая, поет песни красныя и зело неизреченны и невместимыю человечю уму; егда же обрящет ея человек и она узрит его, тогда и паче прилагает сладость пения своего. Человек же слышавше забывает от радости вся видимая и настоящая века сего и вне бывает себя, мнози же и умирают слушавше, шествуя по ней, понеже красно и сладко пение, и есть не захочет горюн, от желания своего”[7].

Многочисленны примеры того, что Клюев изображал Сирина птицей райской, причем рай олицетворяется в образе дерева, сада, избы (запечья), Руси, человека, Слова (Словесный рай). Многие из этих имен рая совпадают со старообрядческой традицией представления обители праведников. Итак, повторимся, Сирин — птица райская: “Пир мужицкий свят и мирен / В хлебном Спасовом раю, / Запоет на ели Сирин: Баю-баюшки-баю” “Поддонный псалом”[8]; здесь, как видим, Сирин соотнесен с реконструируемым из текстов Клюева “хлебным” кодом, который манифестируется в следующих образах: плуг, соха, косуля, жернов, цеп, овин, гумно, печь, квашня и, собственно, зерно, колос, сноп, дрожжи, коврига, рожь, пшеница, посев зерна, жатва, выпечка хлеба и др.

В другом поэтическом контексте Сирин соотнесен со стихией народной речи, “Где рай финифтяный и Сирин / Поет на ветке расписной, / Где Пушкин говором просвирен / Питает дух высокий свой” “Где рай финифтяный и Сирин…” 340. Естественно, в связи с раем (“Древесной крови дух дойдет до Божьих звезд, / И сирины в раю слетят с алмазных[9] гнезд…” “Звук ангелу собрат, бесплотному лучу…”из цикла “Земля и железо” 295) появляются и образы Древа Жизни, Сирина и Слова: “Хорошо с суслоном «Свете» петь, / С колоском в потемках повенчаться, / И рукою брачной постучаться / В недомысленного мира клеть. / С древа жизни сиринов вспугнуть, / И под вихрем крыл сложить былину…” “На овинной паперти Пасха…” 320.

Немаловажен и тот факт, что в восприятии лирического героя поэзии Клюева Сирин живет за печкой, месте сакральном: “В приятстве моль со свечкой, / И не цветет за печкой / Сусальное крыло. / Ау, прекрасный Сирин! / В тиши каких кумирен / Твой сладостный притин?” “Песнь о Великой Матери” 738. Но что же это за “запечная тайна и рай”, где растет “Древо Жизни”, цветет “сусальное крыло” Сирина, находится “Китеж”, “седое поморье, гусиные дали”, царство “многоценней златниц”, где “как сон, запечный ручеек”, а также “гремит запечный прибой”, где “отрочья весна”, “Чародейной речью / Шепчется Оно” и даже присутвуют “София — Орлица запечных ущелий” и “запечный Христос”? По этнографическим данным, запечье могло называться словом “голбец”, которое, в свою очередь, обозначало как погреб, так и могильный памятник[10]. То есть запечье и относится к месту, “яже прилежит ближайши блаженному месту райскому” (с мифопоэтической точки зрения темное запечье соотносится с наиболее сакральными частями храма[11]), и предстает как обитель предков, что особенно для нас важно, так как Сирин связан с предками: “По зеленым вёснам / Прилетает к соснам / На отцов могилы / Сирин песнокрылый. / Он, что юный розан, / По Сигвцу прозван / Братцем виноградным, / В горестях усладным...”[12]“Погорельщина” 678. Отношение староверов к “праотцам” было совершенно особенным: “для всех поколений старообрядцев неизменным остается утверждение: Бог отринет того, кто свернул с дороги “праотцов”. <...> то есть участь на Страшном Суде в старообрядческом представлении предопределена признанием или отвержением со стороны собора “праотцов”[13].

Теперь хотелось бы остановится на тропе “братец виноградный”. Восходит эта образность к Евангелию: “Аз есмь лоза, вы же гроздие” (Ин. 15, 5) и имеет евхаристическое содержание. Одно из фундаментальных произведений Семена Денисова носит название “Предивный и всесладчайший виноград Российския земли...”, именно так именует автор мучеников и святых, пострадавших за веру. Известен также поморский настенный лист, получивший ученое название “Иллюстрация к тексту 79 псалма Давида о насаждении виноградной лозы”[14].

Живет Сирин на ставнях: “А ставень дедовский провидяще грустит: / Где Сирин — красный гость <...> А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым, / Щипля сусальный пух и сетуя на мир” “В избе гармоника: «Накинув плащ, с гитарой…»” 370). Иными словами, не защищенное райской птицей окно, “не зааминенные” двери открывали Хаосу дорогу в священный мир “Отчего дома”, “Украшенного Чертога”[15].

Является Сирин, наряду с другими сказочными персонажами, символом загадочной, священной Руси: “Горыныч, Сирин, Царь Кащей, — / Всё явь родимая, простая, / И в онемелости вещей / Гнездится птица золотая“ “Мужицкий лапоть свят, свят, свят!” 227. А вот как звучит вопрос призванных на войну крестьян, чаявших увидеть в городах старую Русь: “Где ж Сирин и царские бармы?” “Песнь о Великой Матери” 798, возникает мотив уходящей Руси-Китежа: “В горенке Сирин и Китоврас / Оставили помёт, да перья“ “Русь-Китеж” 411[16].

В рецепции Клюевым образа Сирина нужно подчеркнуть два момента. Во-первых, его связь со свирелью любви, например, в сцене “Песни о Великой Матери”, где он поет Параше: “Тут ясный Сирин не стерпел / И на волхвующей свирели, / Как льдинка в икромет форели, / Повывел сладкое «люблю»...” 715. Во-вторых, эта сказочная птица выступает в роли вестника, в чем проявляется его ангелическая природа: “Сирин мне вести носил / С плах и бескрестных могил” “Песнь Солнценосца” 365; “Вдруг Сирина голос провеял в тиши: / «Лесные невесты, готовьтесь к венцу, / Красе ненаглядной и саван к лицу!” «Песнь о Великой Матери» 705. Предстает она и в образе учителя (“Ель Покоя жилье осеняет, / А в ветвях ее Сирин гнездится: / Учит тайнам глубинным хозяйку, — / Как взмесить нежных красок опару…” “Поддонный псалом” 289) и утешителя, “в горестях усладного”.

Интересно, что Сирин у Клюева чаще всего поет “Кирие елейсон!” (то есть “Господи, помилуй!”), реже “Баю-баюшки-баю” и “Люблю”.

Эта птица также соотносится с человеческим телом. Причем, поскольку она свила гнездо в сердце, то последнее уподобляется Сирину: “...сердце Сирином в коруне / Вот-вот на кровь пожаром дунет...” “Годы” 621. А поскольку Сирин — “птица краснопеснивая”, то, естественно, связана она и со слухом[17]: “Чтобы роили поколенья / Узорных сиринов в ушах / Дырявым штопалкам на страх!” “Песнь о Великой Матери” 780.

Чрезвычайно ярко и характерно в поэзии Клюева представлен внешний облик птицы. Во-первых, Сирин иногда выступает не только “двуглавым”, но и “двуликим”: “Когда в Сигвец, златно-бел, / Двуликий Сирин прилетел. / Он сел на кедровой вершине, / Она заплакана доныне...” “Погорельщина” 679.

Важно тут отметить близость мотивов слез и Сирина. Плач в средневековой культуре был атрибутом добродетели, о чем свидетельствует сюжет поморского настенного листа “Душа чистая”: “Душа чистая представлена девой в короне, стоящей на луне. В правой руке она держит букет цветов, в левой — кувшин со слезами, гасящими пламя”[18].

Подчеркнем, что “двуглавость” и “двуликость” Сирина могла выступать знаком раскола, ведь неслучайно птица поет именно “Кирие елейсон!”. Вспомним обращение протопопа Аввакума к царю Алексею Михайловичу: “Воздохни-тко по-старому, какъ при Стефан бывало, добренько, и рцы по рускому языку: “Господи, помилуй мя, гршнаго!” А киръелейсон-оть оставь: такъ ельленя говорять, плюнь на нихъ! Ты, веть, Михайловичь, русакъ, а не грекъ. Говори своимъ природнымъ языком...”[19]. Соотносится Сирин и с российским государственным гербом: “Двуглавый орел — государево слово — / Перо обронил: с супостатом война!” “Песнь о Великой Матери” 796. “Двуглавость” может также указывать и на соединение двух миров — горнего и дольнего, — и на несовершенство, ведь одно из значений, которым была наделена птица Сирин в древнерусской книжности, — это нетвердый в вере человек. Интересно, что Сирин соотносится и со сверчком, в античной традиции символизирующим, как известно, поэта: “А Сирин, притаясь за печкой, / Свирель настраивал сверчком...” “Песнь о Великой Матери” 715.

В одной из вышеприведенных цитат из “Песни о Великой Матери” говорится о “сусальном” крыле Сирина. Как нам кажется, в данном контексте “сусальный” отсылает к той “блаженной злати” икон, к тому “иконописному миру”, населенному “звукоангелами»[20], ассистке, о которой П.Флоренский говорит: “Это золото есть чистый беспримесный свет, и его никак не поставишь в ряд красок, которые воспринимаются как отражающие свет <...>. Ассистка, это наиболее определенное применение золота, есть выражение не вообще силовой онтологии, а сил Божественных — сверхчувственной формы, пронизывающей видимое»[21].

Сирин, птица удивительно красивого голоса, соотносится в поэтических текстах Клюева с их лирическим героем (“Я — древо, а сердце — дупло, / Где Сирина-птицы зимовье…” “Я — древо, а сердце — дупло…” 326; “И пал ли Клюев бородатый, / Как дуб, перунами сраженный, / С дуплом, где Сирин огневейный / Клад стережет — бериллы, яхонт?..” “Клеветникам искусства” 574). Напомним, что мотив древа — древнейший мифопоэтический образ — довольно часто встречается в поэтической речи Клюева (“Древо Жизни”, “Словесное древо”, “Ель Покоя”, “древо песни”, “райское древо”, “Громовое древо”, “крылатое древо”, “древо человека”, “золотое церковное древо”, “Крестное древо”, “Ель Покоя”, три дуба — “Премудрость, Любовь и волхвующий Труд”, “древо справедливости”, “народов ствол”, “родословное древо искусства”, голое “древо зла”, “Неопа­лимое Древо” и другие). Однако разнообразные варианты образа “мирового древа” реализуются и в старообрядческих настенных листах, как, например, в следующих сюжетах: “Родословное дерево Андрея и Семена Денисовых”, “Десять настоятелей Выгорецкого общежительства”, “О добрых друзях двенадцати”, “Древо полезные советы”, “Из алфавита духовного”, “Древо разума”, “Семь смертных грехов”. В связи с образом лирического героя возникает у Клюева и оригинальная поэтическая конструкция “буквенного” Сирина: “Светлому внуку незрим / Дух мой в чернильницу канет / И через тысячу зим / Буквенным Сирином станет” “Шепчутся тени-слепцы…” 330.

Отождествление с Сирином-певцом используется и при создании поэтического портрета певицы Надежды Обуховой: “А мы, холуи, зенки пялим, — / Не видим, что Сирин в бархатной зале, / Что сердце райское под белым тюлем / Обжжено грозовым июлем…” “Баюкало тебя райское древо…” 618.

В древнерусском бестиарии, согласно наблюдениям О.В.Беловой, Сирин символизировал амбивалентные понятия. С одной стороны, пение этой птицы “служит обозначением божественного слова, входящего в душу человека”, с другой — это указание на “нетвердых в вере людей”, а также “еретиков, вводящих... в заблуждение”. Интересно, что в переводе Хроники Георгия Амартола вспоминаются птицы, “иже и сирины нарицаются, рекше вилы”; здесь сирины сравниваются с известным женским персонажем ю.-славянской народной демонологии[22].

Характеризуя символику этой птицы у Клюева, следует учитывать не только тот факт, что Сирин — райская птицедева, что ее пение, как мы уже отмечали, в древнерусской книжности “служит обозначением божественного слова”, но и то, что Сирин созвучен с именем сирийского святого Ефрема Сирина, которого в богословской традиции принято называть “пророком сириян” и “арфой Святого Духа”[23]. Эта коннотация позволяет именовать “сиринами” и русских святых: “То было на праздник Бориса и Глеба — / Двух сиринов красных, умученных братом” “Песнь о Великой Матери” 796.

Для Клюева пение Сирина — это знак истинного Слова, той песни и той поэзии, символом которой является бирюза, на дне которой “избяная Индия”:

“Если средиземные арфы живут в веках... то почему же русский берестяный Сирин должен быть ощипан и казнен за свои многопестрые колдовские свирели — только лишь потому, что серые, с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометно утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз?”[24].

Алконост

Другая райская птица, часто встречающаяся в старообрядческих настенных листах, Алконост, по облику весьма схожа с Сирином, однако, как отмечает О.В.Белова, имеет одно существенное от него отличие: она всегда изображалась с руками. Нередко в руке птицедева держит свиток с изречением о воздаянии в раю за праведную жизнь на земле. Алконост, как и Сирин, пленяет людей своим пением, причем настолько, что человек обо всем забывает. С этой птицей в древнерусской книжности связывалось также предание о днях алконостных — семи днях, когда Алконост откладывает яйца в морскую глубину и высиживает их, сидя на поверхности воды, в это время он усмиряет бури. Алконост был примером “проявления божественного промысла»[25].

	Птица райская Алконост (Иткина Е.И. Русский рисованный лубок конца XVIII — начала XX. Альбом, — М., 1992).

Е.И.Иткина опровергает сложившееся “у некоторых исследователей, а также в обыденном сознании” устойчивое представление, что “в народном искусстве Сирин — птица радости, а Алконост — птица печали”. Исследовательница возводит его к картине В.М.Васнецова “Сирин и Алконост. Песня радости и печали” (1896): “Более ранних образцов противопоставления символики Сирина и Алконоста нам не встречалось, и следовательно, можно считать, что оно пошло не от народного, а от профессионального искусства...”[26].

Совершенно в духе поморского листа, у Клюева Алконост — птица райская (“В закатном лаке Алконост / Нам вести приносил из рая, / В уху ершовую ныряя…” “Письмо художнику Анатолию Яру” 580-581), он забирает кружевницу Проню из Сиговца в мир горний (“Погорельщина”). Вот еще пример: “В державном граните, в палящем алмазе, / Поют алконосты и дум голоса. / Под сон-веретёнце печные тропинки / Уводят в алмаз, в шамаханский узор...” “Олений гусак сладкозвучнее Глинки…” 319. Как нам кажется, алмаз тут — метонимическое обозначение рая, точно такую же образность мы встречаем и при описании Сирина.

Неизменно эта птицедева со сладостным голосом упоминается в связи со словом, гнездится она в “Словесном рае”: “Золотые дерева / Свесят гроздьями созвучья, / Алконостами слова / Порассядутся на сучья. / Будет птичница-душа / Корм блюсти, стожары пуха, / И виссонами шурша, / Стих войдет в Чертоги Духа” “Миллионам ярых ртов…” 383-384. “Алконостную Россию” лирический герой Клюева представляет именно словесным пространством: “Я алконостную Россию / Запрятал в дедовский сусек. / У Алконоста перья — строчки, / Пушинки — звездные слова…” “Меня Распутиным назвали…” 354. Еще одно подтверждение мысли о том, что Алконост у Клюева соотносится с образом истинной России, словесной, можно видеть в строках о родном крае из “Плача о Сергее Есенине”: “Приснился ты белицей — / По бровь холстинный плат, / Но Алконостом-птицей / Иль вещею зегзицей / Не кануть в струнный лад” 661.

Эта птица — знак Руси, ее жизни и песни (“Ах, кто же в святорусском тверд — / В подблюдной песне, Алконосте?”“Мне революция не мать…” 577), это и родные города (“Взгляни на Радонеж крылатый. / Давно ли — светлый Алконост, / Теперь ослицею сохатой / Он множит тленье и навоз!” “Каин”[27]), и архитектурные сооружения (“И многопестрым Алконостом / Иван Великий смотрит в были, / Сверкая златною слезой” “Есть демоны чумы, проказы и холеры…” из цикла “Разруха” 631).

В поэзии Клюева воспроизводятся и изображения этой “сладкоголосной птицы” на вещах, атрибутах крестьянского быта, где они выполняют функцию знака, сакрализующего предмет: “…лавка / С певуном-Алконостом на спинке…” “С хитрым стулом умерла лавка…” 454, у лампады “Ушки — на лозах алконосты…” “Песнь о Великой Матери” 713; “Вспорхнув с лампады, алконосты / Садились на печальный плат” “Песнь о Великой Матери” 714. Эта райская птицедева с дивным голосом может быть вещью, “дивно вырезанной”: “Резчик Олёха — лесное чудо <...> Повысек птицу с лицом девичьим, / Уста закляты потайным кличем” “Погорельщина” 671. Иными словами, тело Алконост получает от “древа”, а дух, ум и слово дается от книги: “Заполовели у древа щеки, / И голос хлябкий, как плеск осоки, / Резчик учуял: «Я — Алконост, / Из глаз гусиных напьюся слез!»” “Погорельщина” 671. Роль книги в старообрядческой культуре трудно переоценить, а по наблюдениям А.М.Панченко, различное отношение к книжному наследию будущих вождей старообрядчества и их идейных противников явилось одной из причин раскола[28].

Так же, как и Сирин, Алконост связан с плачем. Образ пьющей слезы птицы мы встречаем в скопческих стихах: “Из очей слез реки лейте: / Птицу райскую лелейте! / Птица любит слезы пить, / И научит вас как жить, / Как живому Богу служить, / На земле жить не тужить, / Хоть головушку сложить, / Да отцу верно послужить, / Верным праведным угодить, / Свою душу украсить...»[29].

В поэзии Клюева Алконост в соответствии с традиционной символикой птицы является символом души, души певчей: “И взлетит душа Алконостом / В голубую млечную медь, / Над родным плакучим погостом / Избяные крюки допеть!” “Проститься с лаптем-милягой…” 478. Отождествляется она и со стихиями, в частности, с ветром, например: “В ракитах ветер-Алконост / Поет о Мекке и арабе, / Прозревших лик карельских звезд” “Я — посвященный от народа…” 391.

Алконост у Клюева — птица светоносная, “светлая”, ее “пушинки — звездные слова”. Среди настенных листов, созданных в подмосковном гуслицком центре, встречается “Календарная стенка”, где на плоскости листа “размещены таблицы исчисления дней, “часов”, а также изображения звездного неба, птиц Сирина и Алконоста и др.”[30].

Итак, в поэзии Клюева птицы Сирин и Алконост неразрывно связаны с красотой и словом; оперируя этими образами, поэт, род которого “от Аввакумова кореня повелся”, воскрешает заветы “праотцев”, прославляет их “тонкую одухотворенную культуру”[31]. Источником вдохновения для поэта были в данном случае и старообрядческие настенные листы, влияние образности которых на Клюева должно стать предметом глубокого и серьезного исследования.

[1] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок конца XVIII — начала XX. Альбом, — М., 1992. — С. 19.

[2] Черепанова О.А. Мифологическая лексика русского Севера. — Л., 1983. — С. 16.

[3] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок. — С. 176.

[4] Там же. — С. 177.

[5] Куликовский Г.И. Словарь областного олонецкого наречия в его бытовом и этнографическом применении. — СПб., 1898.

[6] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок. — С. 188.

[7] Из толкования на Книгу пророка Исайи // Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения / Ред., вступ. статья и коммент. Н.К.Гудзия. — М., 1997. — С. 255.

[8] Николай Клюев. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Предисловие Н.Н. Скатова, вступительная статья А.И. Михайлова. — СПб., 1999. — С. 291. Далее все цитаты из произведений Н.Клюева приводятся по этому изданию с указанием страницы в тексте статьи.

[9] Камень алмаз у Клюева символизирует сакральные понятия, часто относясь к стихам, песням: у певчего коня «узда алмазная», слезы — «жито алмазное», «стихов алмазы», «адамантовый бор», «адамантовая кольчуга», «алмазный плуг» и др. Алмаз в Библии «третий драгоценный камень во втором ряду камней суднаго наперсника первосвященника, самый твердый и самый драгоценный из драгоценных камней, находимых преимущественно в Восточной Индии и Бразилии» (Библейская энциклопедия. — М., 1990. — С. 36). Этот камень связан с раем, о чем свидетельствует обращение Бога к царю Тирскому (Иезек. 28:13).

[10] “Специфическая северная особенность организации околопечного пространства связана с тем, что печь ставили на некотором расстоянии от стены (запечек), где оборудовали чулан (шомныш, голбец) и откуда нередко шел ход в подполье. <...> Семантика... слова (голбец — О.П.) включает несколько значений, из которых особый интерес для нас представляют три: 1) деревянный памятник в виде домика на могиле; 2) названная выше пристройка у печи с входом в подполье; 3) само подполье или погреб. Все эти три значения представляются нам близкими, если учесть общее для всех трех основание — связь с некоторыми специфическими средствами захоронения: похороны под домом, в подполье, распространенные у заволжских старообрядцев; закапывание выкидыша в подызбице; захоронения под избой (часто под порогом младенцев)” (Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. — Л., 1983. — С. 168).

[11] По наблюдениям В.Н.Топорова, “максимально долго без окон остаются самые сакральные части храма — святилище, алтарь, целла с ковчегом, изображением Божества, жертвенником, дарохранительницей, реликварием и т.п. Их старались скорее скрыть от света, как и от постороннего взгляда, чем открыть свету путь в святилище” (Топоров В.Н. К символике окна в мифопоэтической традиции // Балто-славянские исследования 1983. — М., 1984. — С. 165-166).

[12] В цикле “Спас” вместо Сирина-учителя из “Поддонного псалма” появляется другой сказочный гость, крестный, наставник — Гамаюн: “Часто в горенке белой / Посещал кто-то нас, — / Гость крылатый, безвестный, / Непостижный уму, — / «Здравствуй, тятенька крестный», — / Лепетал я ему. <…> Где ты, гость светлолицый, / Крестный мой — Гамаюн? <…> И мурлычет в хлевушке / Гамаюнов рожок” “Я родился в вертепе…” 344-346. Гамаюн в древнерусских текстах тоже является птицей райской. “Мифическая “райская птица”, не имеющая ног”. Она постоянно летает, а своим падением предвещает недобрые события (Белова О.В. Славянский бестиарий. — М., 2001. — С. 84).

[13] Киселева Л.А. Мифология и “реалии” старообрядчества в “Песни о Великой Матери” Николая Клюева // Православие и культура. — К., 2001. — №1. — С. 6.

[14] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок. — С. 116.

[15] О мотиве “Отчего дома” см.: Киселева Л.А. К проблеме интерпретации поэтического текста (на материале произведений Н.А.Клюева и С.А.Есенина): Методическая разработка для студентов филологического факультета. — К., 1995. — С. 11-12.

[16] Вот еще некоторые примеры: “Пересыплют в “Известиях” Кии / Перья сиринов сулемой, / И останутся от России / Кандалы с пропащей сумой” “Григорий Новых цветистей Бессалько…” 503; “Свершилось давнее. Народ, / Пречистый воск потайных сот, / Ковер, сказаньями расшитый, / Где вьюги, сирины, ракиты, — / Как перл на дне, увидел я / Впервые русского царя” “Песнь о Великой Матери” 803.

[17] Вот какое символическое толкование дает Дионисий Ареопагит в своем трактате «О небесной иерархии» различным частям человеческого тела, отыскивая в них «подобающие отображения небесных сил»: «силы слуха (означают — О.П.) причастность к богоначальному вдохновению и разумное приятие его» (Книга Ангелов. Антология. — Санкт-Петербург, 2001. — С. 119).

[18] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок. — С. 180.

[19] Памятники литературы Древней Руси / Под ред. Л.А.Дмитриева, Д.С.Лихачева. — М.,1989. — XVII в. Книга вторая. — С. 436.

[20] Киселева Л.А. Русская икона в творчестве Николая Клюева // Православие и культура. — 1996. — № 1. — С. 46-65.

[21] Флоренский П. Иконостас // Флоренский П. Сочинения: В 4-х т. — М., 1996. — Т. 2. — С. 493-497.

[22] Белова О.В. Славянский бестиарий — С. 226-228.

[23] Аверинцев С.С. Между «изъяснением» и «прикровением»: ситуация образа в поэзии Ефрема Сирина // Аверинцев С.С. Поэты. — М., 1996. — С. 43-97

[24] Цит. по: Базанов В.Г. С родного берега: О поэзии Николая Клюева. — Л., 1990. — С. 199.

[25] Белова О.В. Славянский бестиарий. — С. 53.

[26] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок. — С. 19.

[27] Клюев Николай. Каин // Наш современник. — 1993. — №1. — С. 95.

[28] Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. — Л., 1984. — С. 171.

[29] Материалы для истории хлыстовской и скопческой ереси, собранные П.И.Мельниковым и им же сообщенные. Отд. 5. // Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. — 1873. — Кн. 1. — С. 41.

[30] Иткина Е.И. Русский рисованный лубок. — С. 217-218.

[31] Клюев Н. Праотцы / Вступ. ст., публ. и коммент. К.М.Азадовского // Литературное обозрение. — 1987. — № 8. — С. 103.