ЛЕКЦИЯ 4-я
< ...>роль басни,
а выражаясь общее, роль
поэзии в человеческой жизни
есть роль синтетическая; она
способствует нам добывать
обобщения и не доказывать
эти обобщения. Поэзия есть
деятельность сродная
научной, параллельная ей.
Разница только та, что
построение научное
стремится прикладывать
равное к равному, однородные
факты к однородным. Но откуда
добывать эти однородные
факты? Только их близкое
рассмотрение может показать
эту однородность. Но как её
уловить? Средством для этого
уловления является, между
прочим, иносказание.
Иносказательный рассказ
басни служит средоточием
многих частных случаев, к
коим применяется. Применение
к одной и той же точке
устанавливает равенство
между отдельными случаями и
возводит их к отвлечению. Я
старался доказать это
положение относительно
басни. Относительно других
поэтических произведений
оно требует также
доказательств.
ЛЕКЦИЯ 5-я
Происхождение басни. В
чём состоит пользование
готовой басней. Переход
басни в пословицу при помощи
инверсии
Я привел в одной из прошлых
лекций старинное мнение о
происхождении басни. В
предисловии к третьей книге
басен Федр говорит, что
боязливое рабство, которое
не. смело сказать того, что
хотело, переносило свои
огорчения в басни и
старалось уклониться от
обвинения в клевете
посредством выдуманного
рассказа. Сказав о том, что он
следовал по пути Эзопа и
старался расширить этот
путь, баснописец прибавляет,
что он увеличил число басен
Эзопа на свою беду. „Я бы, —
говорит он, — не жаловался на
это, если бы и обвинитель, и
свидетель, и судья не
сосредоточивались в одном
лице Сеяна“ (Сеян был
любимец Тиберия). Другие
объясняют это место иначе и
говорят, что оно значит: если
бы у Сеяна был другой
обвинитель, другой
свидетель, другой судья его
преступления — и думают, что
он сам принадлежал к друзьям
Сеяна, а то лицо, которое
свергло Сеяна (Тиберий),
угрожало ему самому, т.е.
Федру (Phaedris: 3, 33 cл.).
Во всяком случае то, что мы на
нашем языке называем
подцензурностью, без
сомнения, до некоторой
степени участвовало не в
изобретении иносказания
вообще, а в изобретении
отдельных иносказаний.
Не без умысла, по-видимому,
поставил Федр в начале
первой книги своих басен
известную басню „Волк и
Ягнёнок“, с пояснением, что
эта басня написана о тех
людях, которые угнетают
невинных под вымышленным
предлогом. Возможно, что он
применял это и к себе, к
оценке своего литературного
труда.
Тот взгляд, что басня
выдумана, чтобы скрыть
истину, предполагает,
разумеется, что сначала
имеется в чистом виде та
истина, которая облечена в
басню, а затем следует само
облечение её в форму басни
ради того, чтобы избавиться
от нареканий и наказаний (Ср.
пословицу: «С нагольной
правдой в люди не кажись». Даль
В.И. Пословицы русского
народа... – М. 1862. С.193). На
тему «Nuda veritas» [голая правда]
— немила знатным —
существуют и другие
варианты.
Измайлов, предшественник
Крылова, начинает свои басни
вступлением о
„Происхождении и пользе
басни“ (Измайлов А.Е.,
Полное собрание сочинений. –
СПб., 1849. Т.1. С..3 — 4).
Однажды — кто б поверить мог? —
К Царю, в его чертог,
Вошла вдруг Истина нагая.
Царь в гневе закричал: „Бесстьщница какая!
Как смела ты войти и кто ты такова?“
— Я Истина — „Зачем!“ — Сказать лишь слова два:
Льстецы престол твой окружают;
Народ вельможи угнетают;
Ты нарушаешь сам нередко свой закон...
„Вон, дерзкая! вон! вон!
Гей стражи! гей, пойдите!
Возьмите, отведите
Её в смирительный иль в сумасшедший дом!“
Хорош был Истине приём!
Вздохнула бедная и вмиг из глаз пропала.
Охота после ей припала
Идти к Царю. Подумала, пошла,
Но уж не голая, как прежде:
В блестящей, дорогой одежде,
Которую на час у Вымысла взяла.
Смягчивши грубый тон, к Царю она с почтеньем
Приблизилась, и с ним вступила в разговор.
Царь выслушал её с великим снисхожденьем;
Переменился скоро Двор;
Временщики упали:
Пришёл на знатных чёрный год;
Вельможи новые не спали;
Царь славу приобрел, и счастлив стал народ.
Такая одежда нравоучения,
как это полагают и более
новые учёные, в самом деле
могла быть необходимым
практическим приёмом мысли
перед строгими восточными
деспотами (Th. Benfey. Pantschatantra. —
Leipzig, 1873. Bd.1, XVI). Тем не менее,
из того, что я говорил выше,
можно вывести, что
происхождение иносказания
не могло быть таким.
Во-первых, басня в
частности, и иносказание
вообще, существует и там, где
преследуется цель не
практическая, а цель
познания теоретическая и где
так называемая голая истина,
если бы она могла быть
воспринята непосредственно,
не может вызвать ни в ком
раздражения. Во-вторых,
если бы таково было
действительно происхождение
иносказания в басне, то, так
как все остальные
иносказания, т.е. все
поэтические произведения
без исключения, в этом
отношении, по
иносказательности, сходны с
басней, нужно было бы
предположить такое
происхождение и поэзии
вообще, что прямо немыслимо.
Наконец, в-третьих, то,
что я старался выше показать
на басне и что можно было бы
показать на других родах
поэтических произведений,
именно, что иносказание
служит средоточием, около
которого собираются (мыслью)
отдельные случаи, из которых
потом получается обобщение
или, если угодно,
нравоучение. Из этого
следует, говоря другими
словами, что басня есть
средство познания,
обобщения, нравоучения и, как
средство, не может следовать
за тем, что им достигается, а
должно предшествовать ему,
т.е. что, вообще говоря,
бывает не так, что сначала
берут отвлечённое положение,
а затем придумывают к нему
образы, а наоборот, образ
предшествует той общей
истине, которая притом не
всегда горька. Поэтому басня
есть более элементарный,
более простой, более
общераспространённый, как
говорят, популярный способ
познания, чем научный.
Поэтому то, что можно назвать
подцензурностию, может быть
не причиною изобретения
образа, а только условием,
которое портит этот образ,
замедляет и ослабляет его
действие, а не создаёт. Я
сделаю ещё одно замечание по
поводу сказанного мною
прежде. Я старался объяснить,
каким образом происходит
пользование баснею, и
показал, что она является
ответом на вопрос,
представляемый отдельным,
частным житейским случаем. Я
указал также на другое
состояние басни в руках
пересказчиков и собирателей
его.
В чём же заключается
пользование готовою баснею,
находящеюся в сборнике?
Для нас читателей, а не
изобретателей басни,
находить в нашей собственной
жизни во время нашего чтения
случаи, к которым
применяется басня, очень
трудно, иногда невозможно;
может быть, подобных случаев
наша жизнь не представляет.
Применённая к
действительным случаям,
вроде указанных мною прежде,
басня действует мгновенно
или вовсе не действует, если
она не понята или дурна.
Когда же басня дана нам не в
том конкретном виде, о
котором я говорил, а в
отвлечённом, в сборнике, то
она требует для понимания,
чтобы слушатель или читатель
нашёл в собственном
воспоминании известное
количество возможных
применений, возможных
случаев; без этого понимание
её не будет возможно, а такой
подбор возможных случаев
требует времени. Этим
объясняется, между прочим,
тот совет, который находится
в предисловии к
„Стихотворениям в прозе“
Тургенева — читать их
медленно, по одному, по два...
Дело не в медленном чтении, а
в том подборе возможных
случаев, применений, о
котором я только что
упомянул. Несоблюдение этих
правил составляет ошибку
тех, которые без специальной
научной цели читают,
например, сборники пословиц
быстро, подряд. Такое чтение
можно сравнить с известным
всем осмотром больших
картинных галерей в течение
короткого времени, с
осмотром, который, кроме
утомления, не оставляет
после себя ничего.
- — — — — — — — — -
Я перейду теперь от басни к
другой поэтической форме — к
пословице.
То, что мы называем
пословицами, не представляет
такой однородности, как
басня. Мы видим, что
пословицами называются
короткие словесные
произведения весьма
разнородные.
Один из видов пословиц
примыкает непосредственно к
басне. Чтобы объяснить это, я
обращу ваше внимание на тон
спокойного изложения басни.
Если, например, я скажу так:
лисица попала в калкан и
говорит: „Хоть рано, а знать
ночевать“. Или следующий
рассказ: Погонщик шёл за
тяжело нагруженным возом,
который тащили волы; волы шли
молча понурив головы, а воз
скрипел. Погонщик говорит:
„Чем мясу реветь, ан дерево
скрипит“. Как бы спокойно ни
говорить это, тон повышается
к концу и сила речи падает на
изречение, потому что в этом
изречении сосредоточивается
вся сила рассказа. Такой
порядок изложения и должен
быть удержан и удерживается
при большей или меньшей
продолжительности рассказа,
при его новости для
слушателя и относительной
неизвестности. Но если сам
рассказ нам достаточно
известен, то становится
возможным извращённый
порядок — что называется
латинским термином
„инверсия“, — и тогда сила
речи падает опять на это
изречение, но общий тон речи
будет понижен к концу.
Когда я скажу так: „Хоть
рано, а знать ночевать“, —
сказала лисица, попавши в
капкан, — то понижение тона
идёт правильно к концу
рассказа.
„Чем мясу реветь, ан дерево
скрипит!“ — сказал погонщик,
раздражившись, что его волы
тянут воз молча, а воз
скрипит (Ср. русскую
пословицу: „Худое колесо
пуще скрипит“ Даль.
Пословицы... С.27). Я сделаю
небольшое отступление.
Говоря об известного рода
поэтических произведениях,
мы вращаемся в области
отвлечении. Отвлечения
составляют, по-видимому, цель
нашей мысли. Но так ли это на
самом деле? Будет ли
удовлетворена наша мысль,
если она будет наполнена
одними отвлечениями, такими,
как, например: план города,
карта страны, схематическое
изображение человеческой
фигуры? Или, если представить
себе, что кто-нибудь
ограничивается только
математической формой
человеческой мысли, наиболее
отвлечённой, каково будет
состояние этого человека и
отношение его ко всему, что
вокруг него? Это трудно себе
представить. Во всяком
случае это явление было бы в
высшей степени уродливо.
Отвлечению
противопоставляют
конкретные восприятия, из
которых они получаются; но на
одних конкретных
восприятиях не может
успокоиться мысль, потому
что процесс обобщения присущ
человеческой природе.
Обобщение имеет для нас цену
только в том случае, если под
ним мы имеем конкретные
восприятия, из которых оно
получено. Одно обобщение
есть познание слишком
отдалённое, которое
напоминает известную басню
о слепце. Слепец
спрашивает у вожака: „Где ты
был?“ — „Молоко ходил
пить“. — „Каково оно?“ —
„Белое“. — „Что это такое
белое?“ — „Такое, как гусь“.
— „А какой гусь?“ — „Такой,
как мой локоть“. Слепец
пощупал локоть и сказал:
„Теперь знаю, какое
молоко“.
Таковы наши познания о вещах,
когда мы судим о них по
отдалённым обобщениям. Таким
образом, говоря о
поэтических произведениях,
следует стремиться не
столько к тому, чтобы давать
возможно большее количество
обобщений, сколько к тому,
чтобы они были по
возможности не пусты, а полны
конкретных восприятии.
Руководясь такими
соображениями, я не
ограничиваюсь одним, двумя
примерами, а приведу их
несколько.
Известная басня про
сломанный рог у козы. Коза не
хотела идти с пастбища.
Пастух кинул в неё камень и
сшиб ей рог. Потом испугался,
что хозяин с него за это
взыщет, и просит козу: „Не
сказывай про это хозяину“, а
коза говорит ему: „Хоть я
буду молчать, так рог
заговорит“ (басня допускает
инверсию (Babrius; ср. у
Караджича сербскую
пословицу: „Ако коза лаже,
рог нелаже“ – «лаже» –
лжёт). Если в нашей жизни нет
случаев, к которым мы можем
применить басню, то мы не
можем почувствовать её
годность; и если мы хотим
оценить её годность, то мы
должны поискать в своей
памяти таких случаев, к
которым можно применить её.
Но имеется в виду
возможность такого рода
случая: „Видит татарин
кисель во сне, да ложки нет;
взял ложку, да киселя не
видит“. Встретится подобный
случай в жизни, что басня
может пригодиться, но мы её
не знаем. На этом
основывается педагогическое
правило, что надо делать
запас таких образов в
отвлечённом виде, которые мы
можем на самом деле
применять.
Другого отношения — к басне,
как применения её к
действительным случаям
жизни, не должно
существовать, поэтому,
прежде чем давать ученику
прочесть басню, надо самому
найти возможные применения
её.
„Араб вьючит верблюда и
спрашивает: “Как тебе лучше
идти — на гору или с горы?„
“А разве ровная дорога уже
залегла?„ — спрашивает
верблюд“ (Babrius).
Извращение порядка рассказа,
очевидно, здесь неудобно.
Когда мы производим
перестановку заключительной
фразы и ставим её впереди
рассказа, то мы говорим об
известном и рассчитываем,
что фраза сама по себе
понятна.
„Знает Бог чьё масло в
лампадке горит“, — сказал
кто-то, узнавши в церкви
украденную у него лампадку с
маслом.
„Нам всё равно нет никакого
дела дома“, — сказала собака
больному коню, ожидая, чтобы
он издох, в ответ на его
предложение идти домой
(такая перестановка опять
неудобна; Караджич Вук.
Српске народне пословице...
Београд, 1969. С.31). „Должно
быть не стало воды или дров!“
— сказал осёл, когда его
позвали на свадьбу
(Спучается богатый у бедного
постучится. Подумаешь, денег
даст, ан он его молотить
зовёт„). “Знаете ли вы, что
между животными установился
мир?„ — сказала лисица
петуху. “Да, отвечал петух, —
вот и собаки наши бегут с тою
же вестью„ (Караджич Вук.
Српске народне пословице...
Београд, 1969. С. 93).
“Кто мой — перед норкой
стой„, — сказала старая
мышь, когда остальные
вздумали мириться с котом
(Караджич Вук. Српске народне
пословице... Београд, 1969. С.
141).
“До поры у норы, а в пору, так
в нору„, — сказала мышь,
когда у неё спросили, как она
поживает.
Из инверсии в басне
рождается другая форма, по
мере того как усиливается
перевес конечного изречения,
поставленного спереди, над
остальным рассказом, по мере
того как этот рассказ
отходит вдаль; а это бывает
тогда, когда он не нужен,
когда мы его легко можем
воспроизвести. Такая форма
превращается в более
короткое изречение. Это
более короткое изречение и
есть одна из форм пословицы.
Возьмем известную басню
Эзопа:
Волк с плугом возвращается и
т.д. (“Вол и Муха„).
Происходит инверсия: “Мы
пахали!„ — сказала муха,
сидя у вола на рогах.
Затем рассказ отпадает,
отбрасывается как ненужное,
и мы получаем одно выражение:
“Мы пахали„, — которое
говорит достаточно и которое
мы применяем как басню к
известным случаям в жизни.
Или вспомним рассказ о
цыгане: “Ори, мели, iж!„ —
сказал цыган о
земледельческих работах. Мы
оставляем эти слова цыгана,
опускаем всё остальное, и из
этих трёх слов составляется
пословица.
“Кому скоромно, а нам на
здоровье„ (Даль В.И.
Пословицы русского народа...
М., 1862. С.150).
Выражение это ходит как
пословица. Происходит оно из
следующего рассказа. Мышь
спряталась в нору, а кот
стоит у норы. Мышь говорит:
“Оскоромишься, кот
Евстафий„. А кот отвечает:
“Не оскоромлюсь, мышь
Настасья! Кому скоромно, а
мне на здоровье!„
“Если хочешь в рай,
передайся к нам„ (Даль В.И.
Пословицы русского народа...
М., 1862. С.168).
Это выражение тоже ходит как
пословица. Не подлежит
сомнению, что это
заключительная фраза
какого-нибудь диалога. Мы не
можем сказать, кто именно так
говорил, из какого частного
образа возникла эта
пословица. Так приглашать
мог к себе человек,
принадлежащий к известной
секте, так мог сказать
человек, приглашая пристать
к какой-нибудь партии,
преувеличивая её
достоинства и важность.
Здесь я сделаю отступление:
если мы возьмем такую форму,
как:
“Кисел виноград, зубы
терпнут„, — сказала лисица,
когда не могла достать
винограду, — то мы увидим,
что последующий рассказ, то,
что следует за изречением,
даёт достаточное основание
для начального изречения. Но
существует особый род басен
— комический. Комическая
форма басен состоит в том,
что то, что следует за
изречением, вместо того
чтобы давать достаточное
основание для изречения,
приведённого вначале, даже
до некоторой степени
противоречит ему. Такая
форма очень любима. Между
прочим один из героев
известного романа Диккенса
“Замогильные записки
Пиквикского клуба„, именно
— Самузль Узллер (тип лакея),
весьма часто объясняется
таким образом. Он недочистил
сапог, горничная говорит ему:
“№ 22-й требует сапоги!„ —
“Скажите ему, сорока моя, что
на всё свой черёд, как
говаривал один учёный,
собираясь идти в кабак„.
“Благодарим за ласку,
любезнейший, — возразил
Самуэль. — Если мы сами
станем себя чистить, не
беспокоя слугу, то это всем
доставит удовольствие, как
выразился однажды школьный
учитель, когда молодые
джентльмены не изъявили
желания быть высеченными
слугою„. — “Я пособил Вам
изловить этого каналью,
распробестию, сэр, провал его
возьми! В одно ухо влезет, в
другое вылезет, как говорила
моя тетка, когда сверчок
забился ей в ухо„. — “Стало
быть, теперь можно повести
речь насчёт того дела...„ —
“Ведите, сэр, готов слушать
вас, сэр, как говорил один
ученик своёму учителю, когда
тот съездил его линейкой по
голове„. — “Вот это, сударь
мой, значит действовать по
принятому правилу или по
принципу, как говорил один
заимодавец, когда бывало
просили его возобновить
отсрочку платежа„.
“Если служба, так сказать,
поставила вас на
общественную стезю,
выдвинула на публичную
дорогу, так уж тут на каждом
шагу окружены вы таким
соблазном, о которых и
понятия не имеет несветский
человек„, — сказал
аристократический лакей. —
“Вот этак, бывало,
точь-в-точь, говаривал мой
старый дядя, когда начал
таскаться по трактирам„.
Эта форма знакома и
немецкому простонародью:
“Aller Anfang ist schwer, sprach der Dieb,und stahl
zuerst einen Amboss„.
Мы видели из приведённого
выше, что известная часть
басни становится пословицей,
благодаря тому что остальная
часть её содержится в мысли и
готова явиться по нашему
первому требованию в
пояснение этого изречения;
но первая часть басни,
существующая налицо,
остаётся без всякого
изменения.
Другой приём
преобразования басни в
пословицу состоит в том, что
не изречение, а всё
содержание басни делается
пословицей. Например:
“Кобыла с волком тягалась,
только хвост да грива
осталась„ — или: “Он и
долотом рыбу удит„.
Последняя может быть не
всякому понятна. Дело в том,
что шайка воров согласилась
ограбить простаков. Один из
них сел на берегу речки,
навязал на удочку долото и
спустил его в воду. Подходит
один из тех, кого воры хотели
обмануть и спрашивает: “Чем
ты рыбу ловишь?„ —
“Долотом„. — “Разве можно
долотом рыбу ловить?„ —
“Как же, подожди, посмотри„.
Простак стал смотреть, а в
это время товарищи того, кто
удил рыбу, очистил и его воз
(Манжура Н.И. Сказки,
пословицы и т.п., записанные в
Екатеринославской и
Харьковской губерниях.
Харьков, 1890..; ср. Даль В.И.
Пословицы русского народа...
М., 1862. С.150: “Фомка (вор) и на
долото рыбу удит„).
“Куда конь с копытом, туда и
рак с клешней„.
Это вариант басни “Лягушка и
Вол„. В ней рассказывается,
что ковали коня, а рак
подставил свою клешню, чтобы
и его подковали (Ср.
Караджич Вук. Српске народне
пословице... Београд, 1969. С. 34;
Манжура Н.И. Сказки,
пословицы и т.п., записанные в
Екатеринославской и
Харьковской губерниях.
Харьков, 1890).
“Без перевязи и венок
рассыплется„ (Даль В.И.
Пословицы русского народа...
М., 1862. С.24).
Это содержание известной
басни об умирающем старике и
его сыновьях.
“Собака на сене лежит, сама
не ест и другим не даёт„.
Это — прямо содержание
басни.
Вы видите, таким образом, что
относительно длинный
рассказ всё сжимается и
сжимается, благодаря тому
что всё остальное,
необходимое для объяснения
выражения, сделавшегося
пословицей, содержится у нас
в мысли и может быть легко
восстановлено.
Но в то самое время, когда мы
говорим: “Кисел виноград„,
всего содержания басни
“Лисица и Виноград„ у нас в
мысли нет, мы о ней не думаем.
Это мы можем доказать себе
непосредственным
наблюдением. Где же она
находится? Как назвать нам то
состояние мысли, когда она
готова стать мыслью, но не
есть мысль? Без напоминания
другого лица вы можете
припомнить эту басню, но в
данную минуту вы о ней не
думаете: она находится за
порогом сознания.
Психология есть наука
слишком новая, трудная, чтобы
сказать что-нибудь
определённое. Мы
ограничиваемся терминами,
словами, заменяющими
исследования. Мы говорим:
область человеческого
сознания очень узка. То есть
надо себе представить, что у
нас, говоря образно, в голове
существует узенькая сцена,
на которой все действующие
лица помещаться не могут, а
взойдут, пройдут и сойдут.
Вот эту маленькую сцену,
которую точнее нельзя
определить, и называют
сознанием; а всё то, что не
доходит до сознания, а
приближается до некоторой
степени к нему, говорят,
находится за порогом
сознания. Говоря — сцена,
порог и т.д., мы прибегаем к
поэтической форме мышления.
Мы довольствуемся этим
переносным выражением,
потому что другого не можем
найти для решения вопроса,
представляющего
практическую важность.