I
... все науки о
человеке сводятся к изучению
прошедшего, -- стало быть, к
тому, что называется
историей, будь это история
языка, искусства, науки, быта,
права, -- все равно. Возьмем,
например, психологию.
Нетрудно заметить, что в
сущности эта наука — история
душевных явлений, процессов
в пределах жизни личной или
народной. Тоже самое нужно
заметить и о языкознании.
Здесь всякое правило имеет
свое объяснение только в
прошедшем, ибо изучать слово
в процессе его «творения» —
невозможно; можно лишь тогда,
когда оно отольется в
окончательную форму, станет
застывшим.
Положение языкознания в
ряду гуманитарных наук
выясняется следующими
соображениями. Мы не знаем
человека до языка. Язык
предшествует всем остальным
специально-человеческим
деятельностям. Под
какими-нибудь развалинами
ассиро-вавилонских городов,
заключавшими в себе целые
библиотеки из кирпичных
дощечек с разнообразным
содержанием, относящимся к
истории, естествознанию,
религии, содержащих, между
прочим, религиозные сказания
более древние, чем первые
страницы книги Бытия и, быть
может, послужившие ей
источником,— под такими
развалинами находятся следы
человека неизмеримо более
древнего, остатки каменного
периода, первобытные
каменные орудия. Такие же
орудия встречаются и в
разных местностях Европы,
Азии под такими толщами, на
образование которых пошли
десятки, сотни тысячелетий; а
между тем, без сомнения, мы
можем предположить, что те
люди, которые отбивали
кремни о кости, были людьми,
говорящими членораздельно.
Так, дикарь, который,
например, осколком кремня
начертил изображение
северного оленя, должен был
прежде назвать его, говорить
о нем. Другими словами, мы верим
в это, потому что никто не
встретил еще до сих пор рода
существ, создающих орудия и
не говорящих. Иначе это
противоречило бы самым
элементарным законам логики,
языка.
Таким образом, язык есть
prius, Раньше,
сначала (Пер. с лат.
—Примеч. сост.) всякая
последующая деятельность
есть нечто уже более позднее,
являясь вместе с тем и
средством всякой
последующей деятельности.
Положим, что язык имеет такое
же значение, как всякое
механическое орудие,—
например, топор, пила,
рубанок. Если посмотреть на
гладко вытесанный стол, то
можно сразу догадаться, что
он выструган не топором, а
рубанком. Стало быть, во
всякой последующей
деятельности должны быть
видны следы употребляемого
орудия. Но язык — не
механическое орудие; он есть
нечто большее, а
следовательно, и значение
его шире. Если языкознание
стоит на высоте своего
значения, то по отношению ко
всем наукам о человеке оно
должно, таким образом, быть
наукою основною.
II
203-205
Постоянным
признаком языка является
членораздельный звук.
Понятие языка исчерпывается
известного рода сочетанием
членораздельного звука и
мысли. Звук, говоря
иносказательно, может быть
назван покровом, телом,
формою; связанная с ним мысль
— также говоря
иносказательно —
покрываемым, душою,
содержанием. Это сравнение,
при всей своей неточности,
может, однако, служить
исходною точкою для другого
заключения. Животный покров
— кожа может быть содрана с
тела, но независимо от тела
не существует.
Членораздельный звук может
быть искусственно отделен от
мысли, когда человек хочет
использовать его для
исследования, но в природе,
как и кожа, существует лишь
как форма мысли, нераздельно
связанная с нею.
Но и та доля мысли, которая
связана с членораздельным
звуком, без него
существовать не может.
Правда, не вся мысль,
доступная человеку,
выражается или может
выражаться словом. Есть целые области человеческой
мысли, стоящие вне языка или
выше его,— как замысел, план,
идея художника или
ремесленника, которые могут
быть выражены только
известным сочетанием форм,
цветов, звуков.
Но и эта последняя
область, не выражающаяся в
языке, подготовляется им.
Так, известные школы
живописи находятся в прямой
зависимости от литературных
направлений, как и сама
литература подготовляется
языком. Определить ту долю
мысли, которая без
членораздельного звука
невозможна, а также
определить ее влияние на
другие стороны человеческой
деятельности составляет
широкую задачу языкознания.
Такая задача языкознания
существовала бы и в том
случае, если бы все
человечество говорило одним
языком: и в этом случае языкознание
оставалось бы наукою о
формах, принимаемых мыслью
до проявления ее в ремесле,
искусстве, науке, и обратно —
о влиянии этих проявлений на
самую мысль
Если животное покрыто
шерстью, а птица перьями, то
уже по этому одному мы можем
судить о различии их
внутреннего строения.
Очевидно, что в различных
языках звуки различны, но
сравнительно недавно, со
второй половины XIX века
дознано, хотя вряд ли
сделалось популярною
истиною то, что
действительно звуковое
различие свидетельствует о
различном строении языков, и
что это строение в разных
языках земного шара бывает
до такойстепени различно,
что мы, зная только языки,
ближайшим образом нас
окружающие, не можем
составить себе никакого
понятия о приемах проявления
мысли в других языках.
Научное языкознание
требует по меньшей мере
знания родного языка — и,
насколько возможно,— чужих.
В данном случае его можно
сравнить с элементарным
преподаванием отечественного языка, которое
предполагает в ученике
уменье говорить на родном
языке и стремится не только к
дальнейшему развитию этого
умения (цель практическая),
но и к тому, чтобы довести
до сознания ученика тот путь,
по которому принуждена
направляться его мысль
именно в силу того, что он
говорит и думает на
отечественном языке. Когда
мы говорим, что слово «стол»
означает вещь, а «стоит» —
действие, этим мы указываем
на то, что, по свойству нашего
языка, каждая наша мысль
распределяется по этим
категориям вещи, действия,
признака и проч., и как бы кто
ни старался направить мысль
не по этой колее, она
принуждена идти по ней. Эта
черта языка — национальная,
и если у немцев и других
западных народов
встречаются такие же или
соответствующие категории,
то это потому, что немцы и
русские — ближайшие родичи;
стоит же взять, например,
татар или финнов, и увидим,
что мысль у них идет иным
путем. Из сказанного мы можем
вывести заключение о роли
языкознания в ряду других
наук о человеке. По отношению
к ним — языкознание есть наука основная,
рассматривающая,
исследующая тот фундамент,
на котором построяются
высшие процессы мысли, как
научного характера, так и
художественного.
Говорить о пользе
языкознания излишне, ибо эта
польза исчерпывается тем,
что знание чужого языка
открывает нам «тайники»
чужой души, ее мелкие изгибы.
Гораздо труднее говорить о
практической, осязаемой
пользе, потому что
языкознание — наука новая,
молодая и, стало быть,
результаты ее не успели
накопиться в таком
количестве, чтобы их польза,
воздействие бросались в
глаза всем и каждому. Правда,
мы могли бы ответить обычной
истиной, что языкознанием
следует заниматься не ради
какой-то практической
пользы, а для того, чтобы
разъяснить многие вопросы
высшего порядка, требующие
от нас разъяснения. Так,
некоторые открытия,
сделанные греками в области
астрономии и многие века не
находившие себе
практического применения,
лишь в позднейшее время
послужили тем благодатным
материалом, на котором стали
строиться законы,
управляющие вселенной, и
очевидная польза их, конечно,
никем не оспаривается.
Самая главная заслуга
языкознания — это участие в
образовании понятия о
человечестве, и самым
крупным вкладом, сделанным
современным языкознанием,
было, (бесспорно, то, что
никогда еще понятие о
человечестве не было столь
ясно, определенно и широко,
как теперь, и никогда еще не
было состояние мысли до
такой степени
противоположно тому взгляду,
который выразился, например,
в слове «барбарос» (греч.).
Что же касается до того,
какие практические выводы
можно сделать из понятия о
человечестве как
совокупности собирательных
единиц, в которой все члены
нужны, в которой нет ничего
лишнего, то об этом излишне и
говорить: они могут быть
очень обширны и будут носить
характер нравственный, между
прочим, ощутительно
отразятся на всем
миросозерцании человека.
Ибо, хотя в настоящее время
мы с уверенностью можем
сказать, что первенство народов
индоевропейского племени
среди других племен земли,
составляющее факт
несомненный, основано на
превосходстве строения
языков этого племени и что
причина этого первенства не
может быть выяснена без
должного исследования
свойств их языков; хотя и
необходимо признать, что ребенок,
говорящий на одном из
индоевропейских языков, уже
в силу этого одного является
философом в сравнении с
взрослым и умным человеком
другого племени. Но мы
должны признать и то, что
язык самого грубого человека
из племени, не дошедшего до
искусства ковать железо,
все-таки представляет
строение в высокой степени
совершенное и вполне
человеческое. Ход
исторического движения
человечества дает мысль о
единстве человечества. Греки
и евреи, например, ее не имели
и потому применяли правила
нравственности только в
среде своей национальности.
Эта мысль о единстве
человечества не дается ни
физиологией, ни анатомией, ни
какой другой наукой в такой
степени, как языкознанием,
как тем фактом, что каждый
человек думает, как и я,
участвует в строении системы
языков, как и я, стремится к
одной и той же великой цели
познания. Варваров и
не-варваров нет, как нет для
ботаника сорных трав и
полезных растений.
Другая сторона
занимающего нас вопроса —
более тонкая и более трудная.
Дело в том, что, как было
сказано выше, есть известная
доля мысли, невозможная без
языка: язык есть орудие,
вырабатывающее эту долю
мысли и кладущее на нее свой
отпечаток.
208...
Математика
как наука основная изучает
основные категории,
неизбежно применяемые при
изучении внешней природы, но
сама она наука не
естественная. Математическая
подготовка
есть дело совершаемое
языком; может быть, что даже и
высшая математика нашего
времени в лицах,
занимающихся ею, продолжает
находится под влиянием
языка.
210…
В богатых языках, каковы
русский, немецкий и др., в
данное время исследователь
находит 100—200 тысяч слов; но
это есть лишь частица
наличного капитала языка,
так как при этом берется во
внимание лишь одна
какая-нибудь форма языка
известного слова. Дознано,
что Шекспир употреблял 13—15
тысяч слов; мы, которые в этом
отношении не можем равняться
с Шекспиром, имеем в своем
распоряжении 500—1000 слов.
Десятки, сотни тысяч слов
нами никогда не были слышаны,
тем не менее можно сказать,
что эти никогда не слышанные
слова нам наполовину понятны
при знании употребляемых
нами 500—1000 слов.
Спрашивается, как же бы это
было возможно, если бы мы не
имели ключа к разумению
незнакомых нам слов, если бы
язык не был стройною
системою, в которой есть
определенный порядок и
определенные законы?
III
Что такое
слово? Всем известно, что
язык без членораздельных
звуков немыслим и что только
в переносном смысле можно
говорить о языке жестов, о
языке пластических
произведений и проч. Самый
вопрос о том, что такое
членораздельный звук,
довольно сложен. С
внутренней стороны мы
различаем в слове значение,
без которого оно не есть
слово. При этом отношение
говорящего к употребляемым
словам двояко. Когда ребенок
впервые знакомится со
звуками и значениями наших
слов (NB знакомится, а
не выдумывает своих слов, что
также бывает и что весьма
важно), то это отчасти
происходит таким образом: мы
указываем ребенку на вещь и
говорим, что «это — дом, лес,
на столе — соль, сыр» и проч.
Дитя по нашим указаниям, но совершенно
самостоятельно составляет
себе образы и понятия. Если
оно сложит нечто в своей
памяти под ярлыком «соль», то
это приобретено им самим, а
мы в слове «соль» дали ему
только рамку, которая будет
сдерживать его личные
наблюдения и совокуплять их
в одно целое; мы же лишь не
позволяем ему при этом сойти
с пути, намеченного
преданием, и назвать,
например, соль — сыром и
наоборот. Но мы и сами не
самодеятельны, а находимся
под давлением предания, и
можно лишь улыбнуться, читая
у Диккенса слова одной дамы,
что если бы не было словаря
доктора Джонсона, то мы бы и
до сих пор называли кровать
кочергою. Потебня цитирует по
памяти реплику миссис
Марклхем из романа Ч.
Диккенса «Жизнь Дэвида
Копперфильда»: «Возьмем,
например, ваш словарь. Какая
это полезная вещь словарь! Как
он всем нужен! Подумать
только: какое слово что
значит! Без доктора Джонсона
или кого-нибудь еще в этом
роде мы, пожалуй, бы и теперь
называли итальянский утюг
кроватью» (Диккенс Ч. Собр.
соч. в 30 т. М., 1959. Т. 16. С. 252). Мы не сами
выдумали, что соль значит
одно, а сыр другое, и на
вопрос, почему соль называется
солью, не только не
считаем нужным, но и не
находим никакой возможности
ответить. Единственное
объяснение этого — «так
говорят». Таким же самым
образом мы относимся к
значительной доле слов
нашего языка. В этих случаях
под давлением предания
значение непосредственно и
безотчетно примыкает к
звуку, причем значение
производится нами
самостоятельно.
Но есть другой разряд
слов, к которым мы относимся
более деятельно. Стоит
только употребить
рассмотренные сейчас слова в
переносном смысле, и
основания такого действия
скажутся. Эти основания
будут ясны даже в том случае,
когда мы сами не в состоянии
дать себе в этом отчета.
Когда мы говорим: в этом деле,
в этом кругу мыслей я дома, здесь,
в этом обществе я как в
лесу; чем дальше в лес, тем
больше дров; волка как ни
корми, он все в лес глядит,—
то, например, первым
выражением мы хотим
обозначить, что с известным
кругом мыслей мы освоены, но
самый круг мыслей, конечно, о
жилье ничего не напоминает.
Таким образом, производное
значение дома отлично от
первообразного его значения,
и причина, почему я
употребляю первое (то есть
производное), заключается в
том, что между обоими
значениями я заметил нечто
общее. Допустим, что слово
«соль» для меня непонятно, то
есть что я с этим словом
связываю представление об
известном цвете, вкусе,
плотности и проч., но не могу
сказать, почему весь этот
комплекс признаков носит
это, а не другое название; но
когда я сказал «соль речи»,
то уже понимаю, что здесь
произошло сравнение и что
потому соль употреблено
мною во втором значении, что
раньше существовало в
первом.
Равным образом в
пословице «как волка ни
корми, он все в лес глядит»—в
лес значит не собрание
деревьев, а нечто другое.
Что же общего между новым
значением и значением
прежним? Быть может, иногда и
трудно определить этот
третий член сравнения, это
tertiumcomparationis, но несомненно,
что такой член всегда есть.
Общим признаком между
сравниваемыми предметами в
данном выражении (в лес) служит
движение прочь, от дома,
вон.
Самое слово вон объясняется
таким же образом: вон у
нас наречие, сохраняющее
значение винительного
падежа (куда); вне есть
явный местный падеж. Стало
быть, здесь мы имеем дело с
существительным, которого
падежи до сих пор ясны.
…
232
Нередко
приходится слышать и читать
о вечности образа, точнее, о
вечности понимания,
пользования им. Конечно, не
критика произвела то, что и
мы еще читаем “Одиссею”
своим детям, не те
общественные и семейные
вопросы, которые волновали
душу создателя поэмы, и не
горячее желание разрешить
эти проклятые вопросы. Можно
было бы доказать на частных
случаях (Гоголь), что влияние
художественного образа на
общественную жизнь не
входило вовсе в намерение
автора. В поэтическом образе
так же, как и в слове,
понимающий создает себе
значение. Каждый раз
применение поэтического
произведения есть создание в
смысле кристаллизации уже
бывших в сознании
стихий,—есть приведение
этих стихий в известный
порядок.
Если
сказанное верно, то вытекают
важные последствия для
объяснения художественных
произведений. Мы должны
заботиться о том, чтобы
объяснить состав и
внутреннюю форму
произведения и приготовить
читающего к созданию своего
значения,—но не более; если
же мы сами сообщаем значение,
то в этом случае не
объясняем, а только говорим,
что сами думаем по поводу
данного поэтического
произведения. Итак, мы должны
признать относительную
неподвижность образа и изменчивость
его значения. Как
посредством слова нельзя
передать другому своей
мысли, а можно только
пробудить его собственную,
так и в искусстве каждый
случай понимания
художественного образа есть
случай воспроизведения
этого образа и создания
значения. Отсюда
вытекает, что поэзия есть
сколько произведение,
столько же и деятельность. По
словам Гумбольдта, “на язык
нельзя смотреть как на нечто
готовое, обозримое в целом и
исподволь сообщимое, он
вечно создается, притом
так, что законы этого
создания определены, но
объем и некоторым образом
даже род произведения
остаются неопределенными*”;
он, следовательно, есть не ergon, a energeia, нечто
постоянно создающееся. Этим
объясняется явление,
кажущееся на первый взгляд
странным, что произведения
грубых и темных веков
оказывались
высокохудожественными в
глазах людей просвещенных.
Однако ничто не вечно: есть
условия, при которых
способность понимать
поэтические произведения
исчезает и связь поэтических
образов с действительностью
в смысле совокупности наших реальных
представлений становится
настолько темна, что для
понимания этой связи
требуются комментарии.
Таким
образом, возвращаясь к
ходячему определению,
утверждающему, что
художественные произведения
есть только соответствие
идеи и образа, заметим, что
233
это
— мысль непонятная и что
гораздо было бы понятнее,
если бы было сказано, что
значение образа
беспредельно, ибо
практически назначить ему
предел нельзя, как нельзя его
назначить применению
пословицы. С этой точки
зрения, странны притязания
критиков, требующих, чтобы
поэтическое произведение
говорило именно то, что
вздумается им сказать.
Камень, брошенный в воду,
рисует круги на поверхности
воды, и мы, однако, не можем по
кругам судить о величине
камня.
VIII
Итак,
поэзия и проза представляют
только усложнение явлений,
наблюдаемых в отдельном
слове. В этих усложненных
процессах человеческой
мысли есть полное
соответствие этим явлениям.
Словесное произведение, в
котором для значения
существенно необходим образ
или, другими
словами,—словесное
произведение, которое служит
для преобразования мысли
посредством конкретного
образа, есть произведение
поэтическое. Еще иначе:
поэзия, рассматриваемая как
деятельность, есть создание
сравнительно обширного
значения при помощи
единичного словесного
образа. Здесь необходимо
указать на основное условие
существования поэзии, вне
чего поэзия превращается в
прозу, а именно:
иносказательность,
аллегорию, в обширном смысле
этого понятия. На это,
пожалуй, могут возразить:
“Где же иносказательность
р!ли аллегория в таких
поэтических произведениях,
как “Евгений Онегин”? Ведь
здесь поэт прямо рисует нам
действительность, как она
есть”. Но все поэтические
лица имеют для нас значение
настолько, насколько они
помогают нам группировать
наши собственные наблюдения.
Одна из форм подобной
группировки состоит в том,
что обрисованное поэтом лицо
заставляет меня воскликнуть:
“А это мне знакомо! Я такого
встречал”. Но ведь такого, в
сущности, я никогда не
встречал, и в этом смысле
поэтический образ все-таки
представляет иносказание. К
этому определению поэзии
следует прибавить
параллельное ему
определение прозы. Оно дано
уже в том, что сказано о
слове. Категории поэзии
(кроме внешней формы) — образ
и значение; категории науки и
ее словесной формы — прозы
суть: частный случай (факт) и
общее положение (закон).
Категории прозы напоминают
только категории поэзии образ
и значение, но во многом
от них отличны. Чтобы на-
234
глядно
представить себе, чем
отличается прозаическая
форма от поэтической,
следует переделать
поэтическое произведение в
прозу.
Такая
“переделка” не касается
превращения стихотворной
речи в нерифмованную и
немерную, а нечто другое.
Возьмем, например, любую
образную пословицу: “своя
рубашка ближе к телу” или
“рубашка ближе к телу, чем
кафтан”. Это изречение есть
поэтическое произведение
только до тех пор, пока оно
иносказательно.
Прозаическая его переделка
будет состоять в том, что мы
или отсечем от образа его
значение и тогда образ
обратится в частный случай,
или же устраним образ и
оставим одно отвлеченное
положение, которое можно
формулировать так: эгоизм,
субъективизм. Каждый раз,
когда мы превращаем таким
образом поэтическое
произведение, когда мы
вместо образа и значения,
тесно между собою связанных,
оставляем только
одно,—каждый раз мы получаем
в результате или выражение
частного факта, или общего
закона. Что же в таком случае
есть прозаическое мышление? Это—мышление
в слове (а можно думать и не
словами, а музыкальными
звуками, цветами,
очертаниями), при котором
значение (частный факт или
общий закон) выражается
непосредственно, без помощи
образа,
Наука
стремится к отождествлению
закона с фактом — другими
словами, к тому, чтобы каждый
раз то, что мы называем
фактом, рассматривалось с
тех сторон, совокупность
которых тождественна с
законом. Данный треугольник
может быть рассматриваем с
бесчисленных точек зрения,
но каждый раз мы
рассматриваем его лишь с
известной стороны, например,
с точки зрения равенства
внутренних углов двум
прямым. Такое равенство или
отождествление факта с
законом есть стремление
всякого знания. Если
приводимый частный факт
говорит не то, что общее
положение, значит произошла
ошибка.
С
этой точки зрения можно
сказать, что поэзия есть
аллегория, а проза есть
тавтология или стремится
стать тавтологией (слово,
точно выражающее то. что
называется математическим
равенством).
Это
— идеал всякой научной
деятельности.
Далее,
мы видели, что в языке в
отдельном слове форма без
представления есть вторая
ступень, возникающая из
первой и без нее невозможная.
Заключая по аналогии,
следует ожидать, что наука
должна органически
возникать из поэтического
мышления. Поэтическое
мышление есть
prius, без которого
прозаическое мышление, как
ро-
235
sterius, не
может существовать. Если это
положение верно, то мы
получим совсем другой взгляд
на мнения, высказанные
Максом Мюллером*. Некоторые
думали и думают, что
поэтическое мышление есть
такая ступень, которая может
быть пережита, и в истории
литературы искали указаний
на падение поэтического
творчества. Если бы это было
справедливо, то какие
последствия это имело бы для
языка? Так как всякое новое
слово есть поэтическое
произведение, то в отношении
языка это значило бы, что чем
далее, тем менее возможности
возникновения новых
значений, понятий. На самом
деле история литературы не
подтверждает предположения
о падении поэтического
творчества. Наблюдения за
ходом развития как отдельных
личностей, так и целых
народов подтверждают то
положение, что обе формы
мышления (поэтическое и
научное) не раз, а постоянно
находятся в таком
взаимодействии, что первая
способствует образованию
второй, а вторая, раз
образовавшись, условливает
усложнение и
усовершенствование новых
поэтических образов.
Можно
проще сказать: известные
поэтические произведения
(например, исторические
романы В. Скотта,
“Капитанская дочка”
Пушкина), может быть,
действительно были толчком к
научным исследованиям, но
сами они предполагают
известную степень научной (в
данном случае исторической)
подготовки,—следовательно,
так сказать, рождаются из
науки; далее, возбужденные
или новые научные
исследования условливают то,
что новейшие поэтические
произведения уже будут
сложны и совершенны. Вот
почему исторического романа,
который был бы совершенно
таков, каковы романы В.
Скотта, нельзя ожидать в наше
время; если бы кто написал
роман совершенно в
вальтерскоттовском вкусе, то
его вряд ли кто стал бы
теперь читать. Но это не
значит, чтобы талант В.
Скотта был дюжинный; живи он
в наше время, он сам стал бы
писать иначе. Даже
произведения не столь
талантливых современных
писателей превосходят его
сочинения во многих
отношениях.
Итак,
если будет доказано, что
между обеими формами
мышления существует такая
зависимость, что поэзия есть
высшая форма человеческой
мысли, что самая проза
возникает из поэзии и
невозможна без нее, то ясно,
что, переведя научную
деятельность в сферу чуждого
языка, мы этим ослабим свою
поэтическую деятельность, а
косвенно лишим
плодотворности и будущую
научную деятельность.