Poetica

Левин Ю.И.

От синтаксиса к смыслу и далее (“Котлован” А. Платонова) [1]

// Левин Ю.И. Избранные труды: Поэтика. Семиотика. – М., 1998. - С.392-419.


 

   Эта статья возникла как результат изумления перед повестью А.Платонова «Котлован» — поразительным единством ее «формы» (языка и стиля) и «содержания», единством, необычным для прозы и, как представляется, достижимым только в поэзии — в ее вершинных проявлениях. Единство это столь велико, что, кажется, потянешь за любую ниточку (начать ли с эпитетов, или с каких-либо синтаксических особенностей, или, напротив, с какого-либо мотива или семантического поля) — и вытянешь все. Я попробую в качестве такой исходной ниточки взять валентные связи слова.

 

1.      ВАЛЕНТНОСТИ СЛОВА

Ненормативное использование валентностей слова в повести «Котлован бросается в глаза. Здесь можно различать: грамматическую неправильность, когда используются валентные связи, не отвечающие языковой норме (некуда жить) и семантическую неправильность, когда управляемое слово принадлежит семантическому классу, невозможному в данной роли (пошел в этот город жить). В отдельный класс можно выделить избыточное, тавтологическое заполнение валентной связи (забывал помнить). Поскольку меня здесь интересует  не собственно грамматический аспект, а скорее смысловой, интенциональный и т. д., я не буду в дальнейшем ни строго разграничивать эти типы валентных отклонений, ни вводить дальнейшие уточнения: суть для меня не в классификации способов нарушения Платоновым грамматических, семантических, вообще коммуникативных норм[2], а в выяснении функций этих нарушений. И если некоторые аномалии я буду располагать по тем или иным грамматическим схемам, то это будет делаться только из соображений удобства.

 

1.1.               Примеры схемы N — Ng.

(1)                    В день тридцатилетия личной жизни … (50)[3];

(2)                    вместо покоя жизни … (56);

(3)                    работали с усердием жизни (119);

(4)                    заиграли марш движения (54);

(5)                    удалился в залу представления (118).

 

Примеры эти показывают, как сложно провести границу между синтаксическими, семантическими и стилистическими аномалиями. Усердие отчаянья, марш энтузиастов, покой смерти — нормативные сочетания, но трудно сказать, только ли по семантическим причинам аномальны примеры (2) — (4). Ясно, что пример (5) синтаксически правилен (ср. зала заседаний), но является ли очевидная его аномальность семантической или чисто стилистической, т.е. нарушены ли в ней законы языка или лишь стилистические конвенции? Я не знаю.

Бросается в глаза семантическая избыточность всех Ng (информационное содержание фразы не меняется от их удаления), а также их принадлежность к абстрактной лексике (кроме (5)): эти тавтологии не добавляют никакого «живого штриха» или «колоритной детали». Но при этом сама избыточность этих оборотов создает такой шокирующий эффект, что перед ним отступают (в восприятии) на тертий план вопросы синтаксической правильности.

Что же эти обороты дают и зачем нужны?

Прежде всего, обращает на себя внимание их поэтическая функция — в строго якобсоновском смысле направленности на сообщение. Речь становится затрудненной, негладкой, неинтеллигентной, нелитературной и даже не очень грамотной, но при этом видно стремление изъясняться убедительно, «фундаментально»: мол, не о мелочах говорится, а о важном, и потому не просто, а торжественно. И сразу же имплицируется другая функция этих оборотов, возникающая из вопроса: кто же это так говорит? Хотя речь идет о направленности на адресата, трудно назвать эту функцию экспрессивной, ибо она направлена здесь не на выражение авторских переживаний, а скорее на  саму личность имплицитного автора, на его identity и, может быть на его отношение  к слову.

Но вопросом об образе автора, или имплицитном авторе «Котлована», я здесь заниматься не буду — об этом много и правильно писалось [3—6]. Достаточно отметить, что автор как бы сам не замечает ненормативности своей речи и убежден в том, что так и только  так можно и должно говорить. При этом из сопоставления авторской и прямой речи явствует, что в языковом отношении он практически не отличается от своих персонажей (по крайней мере тех, что даются изнутри, со знанием их внутреннего мира и внутренней речи); он как бы растворен во множестве свих персонажей, в их речевой стихии, — а как таковой загадочен [4; 7—9].

Но коль скоро мы верим ему, его серьезности и искренности, и признаем его право выражаться по-своему, мы возвращаемся к вопросу о смысловой функции этой странной речи.

Чем отличается просто покой от покоя жизни, усердие — от усердия жизни? По-видимому, речь идет не о мимолетном, сиюминутном (покой сейчас, усердие сейчас), а о вечном или, по крайней мере, долговременном, фундаментальном, распространяющемся на всю жизнь; вообще — то, о чем говорится, приобретает статус вопроса жизни (и смерти). Простые слова и понятия, выражающие человеческие состояния, приобретают весомость и фундаментальность, экзистенциальный и/или метафизический статус; с поверхностного, видимого слоя (вот люди стоят и работают) автор уводит нас вглубь, к метафизическим основам бытия [5—10]. За явленным бытом просвечивает «вещество существования».

Тот же эффект в (1): вместо констатации поверхностного, малозначащего факта — человеку стукнуло тридцать — вся прожитая жизнь; не случайный момент, а долгий период, заполненный жизнью.

В (4) тавтологическая добавка, напоминающая о функции марша, тоже способствует «фундаментализации» случайного явления: музыкальная пьеса, исполняемая оркестром, связывается через Движение с Жизнью.

Что касается (5), то можно было бы предположить, что здесь использование того же  приема имеет чисто «речевой» характер — в связи с речевыми сферами Жачева и Пашкина; однако чистая, не нагруженная смыслом орнаментальность, как мне представляется, чужда стилю Платонова, а сатирический контекст побуждает поставить вопрос о речевых средствах платоновской сатиры, для ответа на который у нас пока не достает материала.

 

1.2.               Примеры схемы ГЛАГОЛ — ОБСТОЯТЕЛЬСТВО МЕСТА:

 

(6)                    … вот и думаешь в голову (65);

(7)                    выдумать смысл жизни в голове (59);

(8)                    Я буду помнить … тебя в своей голове (76);

(9)                    ответил … из своего высохшего рта (56);

(10)                узнал желанье жить в эту разгороженную даль (117);

(11)                некуда жить… (65).

Все эти примеры, видимо, синтаксически неправильны, поскольку реализуют несуществующие в системе языка валентности «думать, жить — куда» (ср. анекдотический одессизм слушай сюда), «выдумать, помнить — где» и т. д. отметим, что здесь представлена и прямая речь персонажа — (6), (8), (11) — и авторская речь, — подтверждение единства языковой ткани повести и того статуса имплицитного автора, о котором упоминалось выше. Далее, в (6) — (9) обстоятельства избыточны. Каков же смысл этих аномалий и этой избыточности? В отличие от (1) — (4), избыточные элементы здесь не абстрактны, а, наоборот, конкретизируют глагольное действие.

Чем же отличается выдумать смысл жизни и выдумать … в голове, помнить и помнить в своей голове? Мыслительные и речевые процессы получают как бы излишнюю топологическую координату. Функция ее, по-видимому, состоит в том, чтобы выразить укорененность духовных процессов в теле, в физиологии, т. е. опять-таки в Жизни (понимаемой прежде всего как телесная, или, скорее, телесно-душевная), сообщив им ту же фундаментальность, немимолетность, неслучайность, какую сообщала случайным физическим действиям аранжировка с помощью абстрактных слов в п. 1.1. Помнить в своей голове (vs. просто помнить) — это так же основательно и надежно, как, скажем, сохранить в сундуке (vs. просто сохранить). (В том же направлении работают такие обороты, как глядел (смотрел) глазами (88, 90).) Таким образом, приемы, казалось бы, противоположные, работают в одном направлении. (О размывании границ между духом и материей см. [5].)

Примеры (10) — (11) обогащают смысловой комплекс слов жизнь, жить: жизнь приобретает «векторные» черты, определенную направленность, т. е. осмысленность, цель (которая может и не достигаться). Жизнь — это жизнь куда-то, и поиски этого «куда» — основной пафос «Котлована» и его героев. (О семантике «жизни» у Платонова см. [11].)

 

1.3.               Дальнейшие примеры (избыточность):

 

(12) Вощев отворил дверь … в пространство (117).

 

В выражении отворить дверь (куда) валентность может не заполняться или заполняться конкретным обстоятельством (на улицу). Платонов заполняет ее абстрактным пространством. Бытовое движение в конкретном окружении вдруг выводит в широкий мир, во вселенную: подчеркивается одновременно и включенность в человека в мировую жизнь (метафизическая укорененность человека в мире), и его экзистенциальная «брошенность» в мир, одиночество, сиротство. Это почти модельный пример выхода — в пределах краткой фразы — из эмпирической реальности в высшую.

Аналогичный характер имеют обстоятельства места в

 

(13) [Мужик после удара Жачева] молча стоял на земле (74);

(14) … его [Вощева] основное чувство жизни стремилось к чему-то надлежащему на свете (90)

 

(в последнем приме выход в «большой мир» совершается не из физической конкретности, а из субъективного, внутреннего мира).

   Рассмотрим несколько примеров чистых тавтологий:

 

(15) он забывал помнить про самого себя (86);

(16) Елисей не имел аппетита к питанию, и потому худел в каждые истекшие сутки (88);

(17) [Жачев] простонал звук (54);

(18) все гуще падал холодный снег (98).

 

   Почему не просто забывал (про) самого себя? Тут, видимо, мы имеем дело прежде всего с разрушением языкового клише (забывать себя): вместо гладкой и незаметной фразы — заноза, на которую нельзя не обратить внимания; пустая фраза обретает ощутимость и пронзительность, и притом благодаря чисто языковым средствам (не новое видение, а новое говорение). Но работают здесь и рассмотренные выше механизмы: через продолженность, двучленность (забывал помнить) сам акт становится весомым, активным, продолженным, и мы снова идем с эмпирической поверхности вглубь человека, к его основным способностям (здесь — памяти).

   В (16) аналогично: бытовое нет аппетита расширяется, охватывая основы человеческого существования (питание — одна из таких основ). И далее: слово истекшие делает ощутимым течение времени — также одной из экзистенциальных основ; просто худел каждый день оставляло бы на чисто эмпирическом уровне. Так одна маленькая фраза дважды демонстрирует движение от эмпирии к экзистенции.

   В (17), как и в (15), грамматическая аномалия актуализирует высказывание: ср. простонал что-то, фраза до некоторой степени автометаописательна: языковая затрудненность ее изоморфна мучительности описываемого.

Наконец, абсолютно правильная фраза (18) избыточным прилагательным подчеркивает связь внешнего с внутренним, «пейзажа» с «физиологией». Дополнительные, избыточные — или неправильные — синтаксические «стрелки» могут работать, таким образом, в различных направлениях, способствуя движению читательского восприятия от явления (конкретного) к сущности («абстрактному»), от ментального к физическому (как корню первого), от внешнего к внутреннему. Ср.:

 

(19) его тело отощало внутри одежды (73),

 

где избыточное обстоятельство обеспечивает движение от (более) абстрактного к (более) конкретному — вообще говоря, для Платонова нехарактерное. Неправильность оборота, как в (15) и др., актуализирует фразу, и невыразительное «отощало» приобретает зримость и ощутимость (типичный пример платоновского отстранения). Так или иначе, все рассмотренные примеры ненормативного заполнения валентностей вязаны с преодолением граней между различными сферами и аспектами Мира и Жизни.

Приведем еще несколько примеров:

 

(20) Они стояли там [у барака] свое время (68);

(21) Вощев … пошел в этот город жить (54);

(22) — Ты зачем здесь ходишь и существуешь? (56).

 

В (20) — выход из эмпирии в экзистенцию: не просто двое стоят, скажем, на крыльце, а каждый из них стоит свое время. Мы ощущаем течение индивидуального времени (duree). Случаи (21) — (22) в (22) нарушается «сочинительная валентность»; ходить не «сочиняется» с существовать) связаны со спецификой семантики слов жить и существовать у Платонова. Если исходить из узуальных значений, то избыточность здесь абсолютная. Читательское сознание, исходя из презумпции невозможности в речи такой избыточности, конструирует некоторые дополнительные значения, в анализ которых я вдаваться не буду [11]. Но сверх этого здесь снова происходит подъем на экзистенциальный уровень. Пошел в этот город — плоский эмпирический факт и незначительный элемент фабулы; пошел … жить связано с человеческим существованием в целом и фундаментально, как памятник. то же и в (22), может быть, с социальным оттенком: ставится под сомненье право человека на существование. Избыточность порой доходит у Платонова до чудовищных размеров, но даже и тогда воспринимается как нечто органическое и, может быть, даже не ощущается как избыточность. Ср.:

 

(23) чтобы не думать дальше, мужик ложился вниз и как можно скорее плакал льющимися неотложными слезами (80)

 

(плакал — слезами, слезами — льющимися, как можно скорее — неотложными).

           

1.4.  Дальнейшие примеры (нестандартного семантического заполнения):

 

(24) полевой свет тишины и вяжущий запах с[е]на приблизились сюда из общего пространства (55);

(25) Бедные и средние странники пошли в свй путь и скрылись вдалеке, в постороннем пространстве (92);

(26) Жар жизни еще выходил из них [зарезанных коров] в воздух, в общее зимнее пространство (92);

(27) Музыка уносилась ветром  в природу через приовражную пустошь (51);

(28) Прушевский осмотрел пустой район близлежащей природы (72);

(29) Из дальней природы пришел … ветер и пошевелил листву на местном дереве (122).

 

В этих примерах речь идет о месте, где развертывается действие и куда (откуда) оно направлено. Вместо конкретных (пейзажных или интерьерных) указаний используется абстрактная лексика, максимально обобщенная и «широкая» — пространство, природа, а также (в других фрагментах) земля, мир, место, окрестность, масштаб, погода. Эти примеры примыкают к (12) — (14) и несут ту же смысловую функцию — выход из узкого частного существования в большой мир, во Вселенную. Человек живет не в комнате, доме, городе — а в Мире, в Пространстве, в Природе, на Земле. Причем этот статус человеческого (да и всеобщего: то же относится к музыке, дереву, ветру, листу) существования не заявляется Платоновым эксплицитно, но доводится до читателя суггестивным путем, через необычное словоупотребление.

Присмотримся внимательнее к эпитетам «пространства»: общее, постороннее. Общее, видимо, означает «принадлежащее всем», постороннее — «чуждое». Пространство, таким образом, амбивалентно; оно объединяет все живущее, но одновременно может быть неуютным, чужим, холодным[4]. Жизненная теплота забитых коров уходит от них как бы во всеобщее владение, но они ее лишаются, и она фактически становится ничьей, пропадая в зимнем холоде (26), и так же рассеиваются в постороннем пространстве странники (25). Характерен ход примера (26): жар жизни уходит в воздух, в общее зимнее пространство. В воздух — это в рамках узуса, но Платонов не удовлетворяется этим, прибегая к специфическому «расширению»: малый деревенский топос распахивается вширь, в общую жизнь всего мира. Аналогичный ход в (27): музыка через вполне конкретную приовражную пустошь уносится «в природу», становясь достоянием всего мира. В (28) инженер осматривает какой-то конкретный участок будущего строительства, но он вписан в контекст всей «природы». Связь малого и большого мира хорошо видна в (29): ветер приходит из дальней природы, чтобы пошевелить листву на местном дереве, которое тем самым также включается в глобальный контекст.

Рассмотрим группу примеров, где речь идет о пространстве, окружающем данное существо. Лист, подобранный Вощевым, валялся среди всего мира (53); дерево растет среди светлой погоды (51); Вощев окружен всеобщим  терпеливым существованьем (53) или сидит в жилище, окруженный темнотой усталых вечеров (77); воробей собирается умереть в темноте осени (95) и т.д. Т. е. локус, в котором пребывает данный человек, животное, растение, — это не просто данное конкретное место, а или весь мир, или нечто обобщенно-природное. Так же и Настя, попав в барак, обходит не его жалкое помещение, а новое место своей жизни (78). Каждый локус оказывается именно «местом жизни», наполненным  «всеобщим существованием».

 

***

 

Взяв одну из бросающихся в глаза особенностей языка Платонова и попытавшись осмыслить ее функции, мы сразу же получили много материала, говорящего о мире Платонова в целом. Естественно продолжить этот поиск, перейдя на уровень выше.

 

 

  1. «ВАЛЕНТНОСТЬ» ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Явление, аналогичное расширению круга валентностей слова, можно увидеть и на более высоком уровне: предложение, законченное по смыслу и не требующее восполнения ни в синтаксическом, ни в семантическом плане, снабжается, тем не менее,  придаточным или каким-либо его эквивалентом — очень часто избыточным, если и не с точки зрения семантики, то в смысле норм литературного повествования.

С формальной стороны такое необязательное распространение предложения создает (или призвано создавать) впечатление основательности, фундаментальности, торжественности — и одновременно чрезмерной эмплицитности, доходящей до занудства, — может быть, характерных для определенного («просветительского») стиля простонародной не вполне грамотной речи, связанной с тяжелодумием и основательностью; это стиль речи философа из народа, который во всем самостоятельно доходит или хочет дойти до самой сути, раскрывая при этом слушателю вещи и без того как будто очевидные и даже тривиальные. Вообще-то и так очевидно, что предметы быта украшаются, чтобы радовать глаз тех, кто пользуется ими, но повествователь «Котлована» все же отметит, что

 

(1)                 розовый цветок был изображен на облике механизма [часов], чтобы утешать всякого, кто видит время (56).

 

Однако это необязательное придаточное является носителем важного дополнительного смысла. Видит время ? «смотрит на часы», время несет здесь груз исторических или историофилософских коннотаций, не всякий видит время в этом смысле: ср. мандельштамовское: В ком сердце есть, тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идет. И я предполагаю, что платоновское видит время имеет сходную смысловую нагрузку, что подтверждается и словом утешать. Конечно, возможна и более экзистенциальная и одновременно бытовая коннотация: видит быстротечность времени и потому нуждается в утешении. Скорее всего, отмеченные коннотации здесь совмещаются. И весь этот скрытый философский комплекс появляется по такому ничтожному поводу, как «розовый цветок» на циферблате «сельских часов».

 

            2.1. Придаточные цели и их эквиваленты.

 

            Необязательные придаточные цели особенно характерны для Платонова — они демонстрируют пантелеологичность  его мира: все, каждая мелочь, каждое действие имеет место или происходит «чтобы», имеет цель и потому значимо в общей структуре мироздания [8]. При этом наиболее часты случаи типа: «физическое», чтобы «ментальное», и «частное», чтобы «общее» (часто совмещенные). Рассмотрим примеры.

 

(2)                 Вощев … вышел наружу, чтобы на воздухе лучше понять свое будущее (51);

(3)                 Чиклин … вышел наружу, чтобы пожить одному среди скучной ночи (70);

(4)                 [Вощев] лег …, чтобы уснуть и расстаться с собою  (51);

(5)                 Чиклин … взяв бревно …, понес его к Оргдвору: пусть идет больше пользы в общий котел, чтобы не было  так печально вокруг (96);

(6)                 Чиклин …, заметив пропадающий на дороге армяк, поднял его и снес в сени ближайшей избы: пусть хранится для трудового блага (126);

(7)                 Милиция охраняла … безмолвие рабочих жилищ, чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда (66);

(8)                 Наступала пора питаться для дневного труда  (56);

(9)                 Вскоре вся артель … уснула как жила: в дневных рубашках и верхних штанах, чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц и хранить силы для производства (77);

(10)             Товарищ Пашкин бдительно снабдил жилище землекопов радиорупором, чтобы во время отдыха каждый мог приобретать смысл классовой жизни из трубы (77);

(11)             Чиклин … сделал мужику удар в лицо, чтоб он начал жить сознательно (89).

 

Описание физических действий персонажа является нормой реалистической прозы. Оно может иметь фабульный характер, или быть характеризующим, или чисто орнаментальным. Объяснения же этих действий (сделал что-то, чтобы… или …потому что…) даются достаточно редко и лишь в случае необходимости. Вышел (, чтобы) покурить, — это в норме,  чтобы читатель не подумал, что по нужде и/или чтобы показать, что персонаж взволнован, или ему стало скучно и т.д. Но платоновский персонаж выходит из дому, чтобы лучше понять свое будущее или пожить одному, и эти объяснения диктуются не «нищенской логической необходимостью» (О. Мандельштам), а все тем же стремлением  автора укоренить своих персонажей и их действия в экзистенциальных или метафизических глубинах. В мире Платонова всякое действие фундаментально важно: вышел ли человек из барака, ложится ли он спать, несет ли бревно или подбирает армяк…

Обратим внимание на характерную двухступенчатость целей в (4), (7), (9) и особенно (5): лег — для сна, сон — чтобы расстаться с собой; тишина — для сна, сон — для труда; легли в одежде — чтобы сэкономить силы, силы — для производства; бревно — для пользы, польза — чтобы не было так печально. Здесь особенно хорошо видна та пантелеологичность, о которой говорилось выше.

В приведенных примерах легко видны специфические повторяющиеся целевые мотивы. Цели могут быть экзистенциальными: преодоление тоски и страха, утешение — (1) — (5); или могут быть связаны в общей пользой, и, прежде всего, с трудом, производством — (5) — (9). И тут можно заметить переход от философии к трагической сатире. Если в (5) речь идет об «общей пользе», служащей в конечном счете экзистенциальной цели, то уже в (6) — только о «трудовом благе», а в (7) — (9) именно труд выступает как конечная цель, которой должны служить и сон, и еда, и все детали жизни, вплоть до необходимости экономить силы на расстегивании пуговиц, чтобы сохранить их для производства. Человек перестает быть самоценным субъектом и становится средством производства[5]. Тон автора не меняется, о расстегивании пуговиц говорится так же серьезно, как о проблемах человеческого существования, но сама мелочность этой экономии подсказывает сатирическое прочтение. И этот элемент сатиры становится совершенно отчетливым в (10), где утилизируется уже не бревно или брошенный армяк, а отдых: вместо того, чтобы по-вощевски или хотя бы по-чиклински использовать это время для размышлений или воспоминаний, для осмысления устройства мира и своего места в нем, землекопы должны «приобретать смысл классовой жизни из трубы». Такое же совмещение — экзистенциального и сатирического — в (11): цель обретения «смысла» и «сознательности» достигается мордобоем; здесь можно увидеть квинтэссенцию сталинской модели «должных» взаимоотношений рабочего класса с крестьянством.

Таким образом, естественные, необходимые цели, связанные с существованием человека в мире, сменяются или заведомо не «конечными» (как труд), или искусственными, выдуманными (ну какой «смысл» можно обрести «из трубы»?). Однако все же остается возможность, что и эти цели как-то согласуются с естественными, что «трудовое благо» также экзистенциально и космически необходимо, что «смысл классовой жизни» согласуется или даже совпадает со «смыслом жизни» просто. здесь, может быть, одна из тех узловых точек, где проявляется амбивалентность отношения  Платонова к революции и послереволюционной действительности.

 

2.2. Придаточные причины и их эквиваленты.

 

Приведем примеры:

 

(12)             Настя сошла с рук Чиклина и тоже топталась около … мужиков, потому что ей хотелось (106);

(13)             Настя смело может застынуть в таком чужом мире, потому что земля состоит не для будущего зябнущего детства (107);

(14)             Прушевский идти не захотел, сказал, что он всю здешнюю юность должен сначала доучить, иначе она может в будущем погибнуть, а ему ее жалко (117);

(15)             Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза (56).

 

Прежде всего, отметим здесь избыточность мотивировок и, соответственно, нарушение повествовательных (или, общее,  коммуникативных норм. Так, в (12) нарушаются такие постулаты: объясняется лишь то, что нуждается в объяснении; причина указывается, только если она нетривиальна. Действительно, «потому что хочется» может быть объяснением лишь в случае, когда совершается какое-либо необычное, экстравагантное действие. Он ударил идущую мимо старушку, потому что ему хотелось — допустимо, он почесался, потому что ему хотелось (чесаться) — вряд ли. То же в (15). Здесь, прежде всего, избыточно само указание на то, что часы шли (ибо это естественное состояние часов); далее, объяснять, почему часы идут, не нужно (скорее, нуждалось бы в объяснении, почему они стоят). В (14) избыточна (тривиальна) мотивировка «а ему ее жалко».

Как и с придаточными цели, и здесь характерна многоступенчатость мотивировок: см (14) три ступени. И так же, как в п.2.1, характерен путь от частного к общему. Здесь, в причинных конструкциях, этот общеплатоновский закон построения семантических комплексов проявляется как объяснение частного случая через общий закон. Это хорошо видно в (13): Настя может погибнуть, поскольку Земля не приспособлена для «зябнущего детства», т .е. таков общеземной физический или биологический закон. В (15) ход часов (с гирями) прямо возводится к закону земного тяготения. Такое сведение частного к общему совершенно противопоказано художественной прозе и специфично для научной речи. Но именно оно крайне характерно для стиля Платонова и связано с особенностями имплицитного автора его прозы.

 

2.3. Предварительные итоги наблюдений над функциями аномалий «Котлована»:

 

— Соотнося прозу «Котлована» с нормами литературного языка и литературного изложения, мы видим систематическое нарушение и тех, и других: на языковую «неграмотность» накладывается «неграмотность» литературная, «незнание» конвенций прозаического повествования.

— Грамматические, семантические, стилистические и «микронарративные» аномалии обусловливают направленность (имплицитного читателя) на сообщение, заставляя вглядываться и вдумываться в каждую деталь текста, подходить к нему как к поэтическому, реализующему в каждом сегменте весь спектр потенциальных значений, и искать эти значения.

— Имплицитный автор растворен в мире персонажей и тем самым в повышенной степени включен в мир произведения.

— Строй речи имплицитного автора таков, что сообщает высказыванию убедительность и торжественность. Любой пустяк становится фундаментально важен, любое событие — памятником самому себе.

— Происходит расширение, распахивание малого — в большое, частного — в общее, переход с поверхности вглубь или вширь (в Мир). Переакцентируя строку Мандельштама: «место человека — во вселенной».

— Более того, постоянно происходит выход из того мимолетного, сиюминутного, эмпирического в вечное, фундаментальное. Эмпирическое приобретает метафизический и/или экзистенциальный статус, оказывается прямым выражением структуры Мира или Человеческого Существования[6].

Отметим несколько более конкретных черт мира «Котлована», раскрывающихся именно в упомянутых «ненормативных добавках»:

—Время воспринимается обостренно-субъективно, как бергсоновская «длительность», — и одновременно как приобщенное к вечности, как ее часть.

— В мире все связано со всем, и все имеет свою цель: пантелеологизм.

— Человеческая жизнь рассматривается как вектор в пространстве и во времени и также должна иметь определенную цель.

— Духовные и душевные процессы ускорены в теле, в физиологии. Материя и дух неотделимы.

Теперь можно сформулировать некий глобальный инвариант платоновского текста: всякий конкретный элемент стремится к расширению, установлению возможно более широкого круга связей с другими элементами — в частности и в особенности с элементами более «отвлеченного» плана, — а в пределе к конституированию себя в качестве неотъемлемой, необходимой и при этом уникальной части универсума как целого.

На чисто грамматическом уровне этот инвариант реализуется, в частности, путем расширения круга валентностей слова и аграмматичного заполнения валентных связей, в специфическом сочетании конкретной и абстрактной лексики и т.д. На уровне повествования — в характерной «разъясняющей» повествовательной манере, часто игнорирующей некоторые основные коммуникативные постулаты и повествовательные нормы.

Попутно можно выдвинуть предположение, что интуитивно ощущаемые цельность и единство платоновской поэтики как раз и обусловлены тем, что она построена на едином принципе-инварианте, реализующемся на всех уровнях (об изоморфизме различных уровней платоновского текста см. [11]).

Вернемся к языковому строю повести — на этот раз с точки зрения авторского отношения к языку вообще. Мне представляется, что аномальность авторской речи (как в языковом, так и в литературном отношении) обусловлена, среди прочего, следующими факторами:

недоверием к «официальному» (нормированному) языку (включая всю русскую литературную традицию) как приблизительному, неточному, ложному;

отказом от «официальной» позиции Писателя в пользу позиции простого, «естественного» человека, — своего рода Адама, впервые называющего вещи и явления; отказ от языковых и литературных норм выступает как протест против принятых мировоззренческих установок — будь то позитивистский гуманизм XIXвека или формирующийся сталинизм. В «Котловане» Платонов ищет — но не находит — мировоззрение, адекватное происходящему в стране и в человеческой душе.

 

 

  1. ОТ ЧАСТНОГО К ОБЩЕМУ

3.1. Расширим теперь круг материала, уже не привязывая себя к тем или иным языковым конструкциям, чтобы подтвердить сделанные наблюдения и, быть может, увидеть что-то ранее ненаблюденное. Здесь я буду рассматривать фрагменты текста, подтверждающие ту тенденцию «расширения» и «обобщения», о которой говорилось выше.

 

(1)   [Настя] была горячая, влажная, кости ее жалобно выступали изнутри; насколько окружающий мир должен быть нежен и тих, чтобы она была жива! (114);

(2)   Бескорыстно светили звезды над снежной чистотою земли и широко раздавались удары молотобойца, точно медведь застыдился спать под этими ожидающими звездами и отвечал им, чем мог (109);

(3)   Луна выявилась … на небе, которое было так пустынно, что допускало вечную свободу, и так жутко, что для свободы нужна была дружба (106);

(4)   … только слышалось, как по-старинному брехала собака на чуждой деревне, точно она существовала в постоянной вечности (100);

(5)   [Вощев] осмотрелся вокруг — всюду над пространством стоял пар живого дыханья, создавая сонную, душную незримость; устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посередине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление (84).

 

Во всех этих примерах мы видим, что индивида окружает не столько его ближайшая среда, сколько Космос (близкие аналогии можно найти разве что у Тютчева). связь между малым и большим может быть различной. От больной, истощенной девочки — к устройству мира (1): на него накладывается как бы нравственный долг — быть «нежным и тихим» для того, чтобы человек мог в нем жить. Или в обратном направлении: Космос оказывает нравственное воздействие на индивида, чего-то требует от него. В (2) едва ли не переформулировка афоризма Канта о звездном небе и нравственном законе (характерно сниженная тем, что субъектом нравственного закона оказывается медведь), причем, в отличие от формулировки Канта, они сближены и связаны друг с другом: звезды сами бескорыстны и ожидают от субъекта выполнения его долга, вызывая у него стыд (ср. у Мандельштама: До чего ж эти звезды изворотливы: / Все им нужно глядеть — для чего? / В осужденье судьи и свидетеля…). А в (3) развертывается целая космогония, точнее, антропо- и социогония: Космос как бы сворачивается, порождая человека; пустынность Космоса «допускает» — или   порождает — свободу, носителем которой может быть только Человек, а жуть космоса (тут вспоминается тот же Тютчев и еще паскаль) требует человеческого тепла и тем самым порождает социум.

Другой аспект Космоса — время (и вечность). В (4) по-старинному означает, скорее всего, просто-напросто то, что собака лаяла также, как когда-то, в докатастрофические, мирные времена (будь то до 1914, до 1917 или до 1929 г.). Однако в контексте повести исторический план отступает перед экзистенциальным, и фраза воспринимается скорее как прямое описание «брошенности в мир». А в (5) мы видим, как локальная ситуация — человек стоит в поле — постепенно разбухает (что мотивировано дымкой, «паром живого дыханья», создающим «незримость») до «пространства», включая в себя «все живущее», и из физического мы выходим в экзистенциальное пространство, где длится терпенье, и далее (И я выхожу из пространства… — О. Мандельштам) из Пространства во Время, безначальное и бесконечное, сведенное к одному направлению. Но это время соотнесено с человеком: начало и конец времени не отсутствуют — начало «всеми забыто», а конец «неизвестен»; сама же физическая неподвижность ситуации говорит о том, что «направление», которое одно лишь из времени ощущается, следует понимать как бергсоновское duree, что подтверждается и словами «устало длилось».

Мои ссылки на Бергсона, Паскаля, стихи Тютчева и Мандельштама не случайны. Речь идет о типологических схождениях как содержательного, так и «жанрового» характера, о том, в частности, что проза Платонова во многом связана как со стихотворной речью, так и с научно-философским функциональным стилем.

 

3.2. Но физический Космос, пространство-время — только одно из «обобщенных пространств», в которые Платонов выходит из локального, частного, эмпирического существования. Есть и другие такие пространства — не сводимые к физическому.

 

(6)   Один Вощев стоял … наблюдая даль; он по-прежнему не знал, есть ли что особенное в общем существования, ему никто не мог прочесть … всемирного устава, события же на поверхности земли его не прельщали (83);

(7)   Вощев рассмотрел ее [Настю] всю …; это слабое тело, покинутое без родства среди людей, почувствует когда-нибудь согревающий поток смысла жизни, и ум ее увидит время, подобное первому исконному дню (81).

 

В этих и подобных примерах мы видим выход — или попытку выхода — в «царство целей». «События на поверхности земли» бедны, бессодержательны, безнадежны, если они не освещены Смыслом; но он не дан эмпирически — к нему надо прорываться, угадывать его, — и, как правило, попытки постижения его тщетны, и никто не сможет прочесть 2всемирного устава». Когда-нибудь, может быть, согревающий поток смысла жизни прольется на землю, и наступит золотой век — подобие первого исконного дня; но сейчас человек лишен силы пробиваться в дверь будущего, — более того, выражается сомнение в том, что там действительно что-нибудь есть (111). Так или иначе, настоящее являет  картину общей всемирной невзрачности (68), отсутствия надежды и тоски тщетности (58). Это в очередной раз подводит нас к вопросу об экзистенциализме Платонова, к чему я обращусь ниже. Здесь же достаточно отметить, что Платонов от частного, локального, эмпирического переходит в «даль жизни, к «смыслу жизни», «всемирному уставу», «общей грусти жизни» — т. е. предельно обобщенному, глобальному, умозрительному. Другое «обобщенное пространство» — социальное.

 

(8)   Чиклин и Вощев встретили активиста — он шел в избу-читальню по делам культурной революции. После того он был еще обязан обойти всех средних единоличников …, чтобы убедить их в неразумности огороженного дворового капитализма (94);

(9)   Особенно долго активист рассматривал подписи на бумагах: эти буквы выводила горячая рука округа, а рука есть часть целого  тела, живущего в довольстве славы на глазах преданных, убежденных масс. Даже если слезы показывались на глазах активиста, когда он любовался четкостью подписей и изображениями земных шаров на штемпелях; ведь весь земной шар … скоро достанется в четкие, железные руки, — неужели он останется без влияния на всемирное тело земли? И со скупостью обеспеченного счастья активист гладил свою истощенную нагрузками грудь (87).

Снова переход от мелкого и частного к глобальному: культурной революции, земному шару. Но этот переход, — уже  не в космическую или метафизическую сферы (как выше), а в социальную, — сопровождается сменой тональности: вместо патетической — сатирическая. Социальное оказывается пародией космического, метафизического или экзистенциального. Особенно красноречив фрагмент (9), обнажающий прием «расширения». В речевой и ментальной сфере активиста воспроизводится в утрированном виде — и в социальном коде — типично платоновский ход: от подписей на бумаге — «к руке округа», от нее — к целому социальному «телу»; статус этого «тела» по-платоновски эксплицируется, но с очевидным сатирическим оттенком (в довольстве славы на глазах преданных, убежденных масс); далее прием расширения повторяется в еще более утрированном, уже по самой своей структуре пародийном виде: от земных шаров на штемпелях к реальному земному шару, который, того и гляди, окажется в четких, железных руках и, стало быть, станет одним глобальным котлованом, колхозом, а то и плотом, уплывающим во всемирный океан. Сатирический тон подчеркивается и возвратом к «малому» — истощенной нагрузками груди, столь контрастирующей со «всемирным телом земли», — в концовке фрагмента. Ср. еще более обнаженный сатирический ход:

 

(10)            он … строил необходимое будущее, готовя для себя в нем вечность, а потому он сейчас запустел, опух от забот и оброс редкими волосами (86),

 

где заботы о будущем и вечности влекут за собой (специфически платоновское «научное» потому) физическое озверение в настоящем: образ исключительной емкости, резюмирующей отношение Платонова к социальному пафосу 20-х годов.

 

3.3. Восхождение от частного к общему, подведение эмпирическо­го факта под общий закон — характерный элемент «научного стиля» как составной части поэтики Платонова. Этот научный стиль связан с образом имплицитного автора — народного философа-самоучки, читав­шего ученые книги и стремящегося быть по-ученому убедительным.

Научный стиль проявляется у Платонова, как минимум, двояко:

содержательно — в научных или наукоподобных объяснениях тех или иных явлений; формально — в самой структуре фразы с нагромождением поясняющих придаточных или их эквивалентов. В обоих случаях (ко­торые часто пересекаются) происходит резкое нарушение повествова­тельных канонов художественной прозы (о чем уже говорилось): вводят­ся избыточные (по отношению к норме) мотивировки; психологические (или вообще фабульные) мотивировки заменяются «естественно-науч­ными» или метафизическими. В примере

 

(11) Он [Козлов} работал ..., спуская остатки своей теплой силы в камень, которой он рассекал, — камень нагревался, а Козлов постепенно холодел (61)

 

описывается простейший термодинамический процесс перераспределе­ния тепла между телами разной температуры. Ср. аналогичный ход, напоминающий о ломоносовской формулировке закона сохранения ве­щества, с той разницей, что речь идет о балансе вещественного и мен­тального:

 

(12) Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибы­вают постройки? ... Дом человек построит, а сам рас­строится (55).

 

Вспомним и ранее приведенный фрагмент: часы... терпеливо шли си­лой тяжести мертвого груза, где ход часов мотивируется законом тяго­тения и используется термин сила тяжести; но сама эта мотивировка дается, скорее, в поэтической форме, с использованием олицетворения.

Еще более характерны не «чисто научные», а наукоподобные объяс­нения и описания:

 

(13) Есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть род­ной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществ­ления (99).

Наряду с «ненаучным» есть здесь дается как бы научное определение этого акта: спрятать... в свое тело. (Здесь, между прочим, опять «науч­ное» смыкается с «поэтическим»: «научное» определение оказывается одновременно поэтическим перифразом; одновременно этот перифраз работает и в другом направлении: из эмпирического акта — процесса еды — языковыми средствами создается акт экзистенциальный.) На это накладывается мотивирующая целевая конструкция, в которой смы­кается физиология и социология: спрятать в свое тело — это един­ственное средство сберечь нечто от обобществления.

 

(14) Забор ... наклонился, и давние гвозди торчали из него, ос вобождаемые из тесноты древесины силой времени ... Чик лин... погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой (75) —

 

совершенно избыточное объяснение того, почему из забора торчат давние гвозди; от торчащих гвоздей мы переходим к силе времени как закону природы; это напоминает замедленную съемку крупным пла­ном в научно-популярных фильмах. Следующая же фраза еще шире распахивает перспективу: забвенные всеми говорит о связи предметно­го и человеческого и о необходимости человека для предметного мира; отвыкшей от счастья рукой — выход в пространство человеческого существования. Этот крошечный фрагмент увязывает, таким образом, в единый узел малый эмпирический факт и общий закон, предметный мир, человечество и экзистенцию отдельного человека, понятия времени, забвения и счастья... И такая концентрация смысла достигается путем органичного сплава двух поэтик — «научной» и «лирической»; меньше всего здесь именно от повествовательной прозы, в канонах которой было бы, самое большее: «Забор наклонился от старости, и из него торчали гвозди. Чиклин с нежностью погладил старые тесины».

Уже по этим немногим фрагментам видно, что элементы научного стиля в прозе «Котлована» тесно сплетены с элементами стиля поэти­ческого, или, точнее, лирического. Рассмотрим эти последние более вни­мательно.

 

 

4. ЭЛЕМЕНТЫ ЛИРИЧЕСКОГО СТИЛЯ

Обосновать предположение, что «Котлован», по крайней мере «в малом», локально, строится не столько по законам повествовательной прозы, сколько по законам лирики, затруднительно, и прежде всего по­тому, что я не знаю достаточно полно и эксплицитно сформулированно­го «свода законов», описывающих структуру лирического текста в от­влечении от особенностей поэтики того или иного автора или направления (то же, впрочем, относится и к законам повествовательной прозы). Поэтому я вынужден ограничиться отдельными, и притом сла­бо подтвержденными тезисами.

 

I. Установка в первую очередь на сообщение (и только через него — на референт) выражена очень ярко и обусловлена дезавтоматизацией, актуализацией формы сообщения; на это работает все то, что есть необычного, неловкого, нестандартного в языке Платонова. Его фраза или оборот прежде всего привлекают внимание сами по себе, и только по­том заинтригованный читатель начинает продираться к «содержанию» сквозь жесткую и угловатую кору «формы». Среди бесчисленных фак­торов, способствующих этой актуализации, упомяну, наряду с подробно рассмотренным расширением и расшатыванием спектра валентных связей, использование такой существенно поэтической структуры, как перифраз: спрятать в свое тело (99) вместо съесть, давно живу­щие на свете люди (106) вместо старые или пожилые, усадьба, в которой приучали бессемейных детей к труду и пользе (51) вместо детский дом. В перифразах Платонова существенно следующее: поэтичность со­четается с «научностью»: они часто звучат как научные определения из учебника или толкового словаря; происходит не просто актуализация стершегося значения, но и выявление глубинного, экзистенциального смысла.

 

II. Вообще в прозе «Котлована» широко используются тропы и фигуры, более свойственные поэтической речи. Это отдельная тема, и я ограничусь несколькими случайными примерами: вечная память о забытом человеке (119), рыл, не в силах устать (119) — оксюмороны; муха... полетела..., как жаворонок под солнцем (107) — сравнение; терпеливые плетни (86), вопрошающее небо, с тайным стыдом заво­рачивались его листья (51) — метафоры-олицетворения; на лице его получилась морщинистая мысль жалости (74) — метафора с перено­сом эпитета.

 

III. Характерной чертой поэтической речи является, по Тынянову, ее сукцессивность (vs. симультанность прозаической). Как представляет­ся, в порождении смысла платоновской фразы существен характер ее развертывания, а не только результирующий «интеграл», в котором нивелирован временной момент. Здесь, впрочем, опять «поэтическое» сопрягается с «научным»: в научном выводе существен порядок следо­вания посылок или аргументов. Приведем пример. Для наглядности сплошной текст представлен в виде верлибра:

 

Снежный ветер утих: неясная луна

выявилась на дальнем небе,

опороженном от вихрей и туч,

на небе,

которое было так пустынно,

что допускало вечную свободу,

и так жутко,

что для свободы нужна была дружба (106).

 

IV. Лирический принцип мотивировок (также сопрягающийся с научным) образует как бы противовес психологическому и/или фабуль­ному (и/или орнаментальному) принципу традиционной повествователь­ной прозы. См. примеры (2), (3), (4), (13) из раздела 2 и многие другие. Вот еще характерный пример:

 

Сафронов не мог ответить, потому что сердце его лежало в разрушенной груди и не имело чувства (87).

 

Читатель знает, что Сафронов мертв, и обоснование того, почему он не может ответить, нарушает все повествовательные каноны — такое воз­можно только в лирике; но это лирическое «объяснение» опять-таки имеет квазинаучную форму.

 

V. Существуют определенные рамки того, о чем вообще можно (и о чем нельзя) говорить в повествовательной прозе. В своем нарушении прозаических канонов Платонов говорит не только не так, как принято, но и не то, что принято. В частности, в прозаи­ческой норме выходы из эмпирической фабульной реальности доста­точно строго ограничены. Так, выходы в метафизику или этику возмож­ны либо в размышлениях или разговорах персонажей, либо в откровенно авторских отступлениях, не смешивающихся с основным повествованием (см. романы Достоевского, с одной стороны, и «Войну и мир» — с дру­гой). В лирике же «все разрешено»: фабульное, психологическое, мета­физическое могут объединяться до неразличимости. То же происходит и в прозе Платонова. Примеры в большом количестве см. выше, passim; сюда, в частности, относится многое из того, что характеризовалось как избыточность и/или нарушение коммуникативных постулатов. Приве­ду еще только один:

 

... смирно курился дым из отдаленных полевых жилищ, где безвестный усталый человек сидел у котелка, ожидая ужина, решив терпеть свою жизнь до конца (65).

 

Появление этого воистину «безвестного» человека, никакого отношения к фабуле повести не имеющего, и еще вдобавок с вторжением в тайное тайных его внутренней жизни — абсолютно немыслимо в «нормаль­ной» прозе и совершенно естественно в лирике, как и немотивирован­ный переход от ужина к экзистенциальным глубинам.

 

VI. Прозе Платонова присуще свойство, аналогичное «тесноте стихо­вого ряда»: семантическое взаимодействие слов в ней сильнее, чем в традиционной прозе и близко к тому, что Тынянов обосновал в качестве основного закона стиховой семантики. Это было тщательно проанали­зировано в [11]. Там же отмечена тенденция к реализации в прозе Платонова всех потенциальных значений слова — явление, также специфи­ческое для стиха.

 

VII. Пожалуй, наиболее обобщенным признаком платоновской прозы, сближающим ее с лирикой, является суггестивность: она дей­ствует не столько своим информационным содержанием (и не прямо через это содержание), сколько способом высказывания, через язык, стиль, даже синтаксис, что парадоксальным образом сочетается с тенденцией к дискурсивной убедительности и даже «научной» доказательности.

 

 

5. ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ ПЛАТОНОВА
(материалы к теме)

Как ни странно, этого словосочетания я не встречал ни в одной работе, посвященной Платонову[7]. Между тем, близость мироощущения, выраженного в наиболее «сокровенных» его вещах, к экзистенциалист­скому бросается, как мне кажется, в глаза.

Смысл, смысл жизни — принадлежат к самым частым словам и словосочетаниям повести. И весь «Котлован» — сплошные родовые муки, попытка родить, найти, обрести этот смысл. Над этим бьются персонажи и через них повествователь (и автор). Но попытки эти тщетны, и время от времени показывающийся плод оказывается недоношенным ублюдком (типа счастье произойдет от материализма (52) или ... смысл жизни из трубы (77)). Всю повесть пронизывает тщетная попытка трансцендирования за рамки невыносимой эмпирической реальности — попыт­ка, в результате которой обретается лишь Ничто (на языковом уровне это трансцендирование рассмотрено в разделах 1, 2). Безысходность, тоска по иному типу существования, попытки прорваться к нему (даже через самоубийство, как в «Происхождении мастера») или хотя бы по­нять его — постоянная и, может быть, главная тема всех вершинных произведений Платонова.

Экзистенциалистское мироощущение вообще, видимо, рождается в моменты тех исторических катастроф, которые подрывают самые осно­вы установившегося человеческого существования и не указывают ни­какого выхода, или в предощущении таких катастроф. Февраль и даже Октябрь в России такими катастрофами не были (или не казались) — там был (или казалось, что был) свой внутренний смысл. Но возврат в 1928—30 гг. к идеям и практике военного коммунизма в его сталин­ском варианте был именно такой катастрофой, по крайней мере, в гла­зах наиболее чутких свидетелей. Платонов оказался самым чутким, проницательным — и пессимистическим: смерть девочки в конце «Кот­лована» — это смерть последней утопии, последней надежды, за которой разверзается лишь бездна пустоты.

Чтобы мои утверждения не казались голословными, приведу конс­пективную сводку некоторых основных положений экзистенциалист­ской философии [13]:

1. Бытие мыслится как непосредственная и нерасчлененная целост­ность субъекта и объекта; подлинное бытие — это переживание субъек­том своего бытия-в-мире.

2. Бытие (экзистенция) интенционально, открыто, направлено на другое или на ничто.

3. Модусы человеческого существования: забота, страх, решимость, совесть и т. д. — связаны с конечностью экзистенции и суть разные способы соприкосновения с ничто, движения к нему или бегства от него.

4. Экзистенциальное время качественно, конечно и неповторимо.

5. Будущее (и связанные с ним экзистенциалы: надежда, ожида­ние, проект и т. д.) играет определяющую роль в человеческой экзис­тенции.

6. Человеческое существование заброшено в мир (в определенную ситуацию).

7. Экзистенция стремится трансцендироваться — в Бога или в Ничто.

8. Все в мире терпит крушение — в силу конечности экзистенции, — и потому человек должен научиться жить и любить с постоянным со­знанием хрупкости и обреченности всего.

Все эти положения представляются краткими обобщениями отдель­ных мотивов и тем «Котлована» (см. хотя бы приведенные в статье цитаты), и потому вряд ли нуждаются в иллюстрации. Вместо этого я приведу перечень наиболее важных и чаще всего встречающихся в «Кот­ловане» экзистенциальных категорий.

Смысл, истина, смысл жизни и близкие к ним выражения (сущ­ность, значение жизни, план жизни, истина жизни, истина существо­вания, всемирная истина, смысл существования и др.) принадлежат к самым частым словам повести. Слово жизнь — как правило, в экзистен­циальном контексте — встречается 112 раз, существование (-вать) — 35, смысл — 21, истина (-ный) — 25, словосочетание смысл/истина жизни/существования — 18. Наиболее часты негативные контексты типа: сущности они не чувствуют, слабость тела без истины, не имел смысла жизни, спал, не чувствуя истины, без истины тело слабеет, не увидел значения жизни и ослаб, мир, спрятавший ... истину всего су­ществования, мне без истины стыдно жить, по-прежнему не постигая жизнь, не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни, жизни, истраченной без сознательного смысла, живших ... без истины и т. д. Это именно те категории, призванные заменить «умершего Бога», к кото­рым пытается трансцендировать экзистенция.

Коррелятом и почти синонимом «смысла жизни» служит счастье или всемирное счастье (вместе со словом радость более 70 употребле­ний): точный смысл жизни и всемирное счастье должны томиться в груди ... пролетарского класса, они ... владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью. Его, как и смысл жизни, надо выдумать (я мог бы выдумать что-то вроде счастья). Но увы, счастье ... далекое дело, счастье недостижимо, и о нем лишь шелестят деревья. Точным рецептом счастья владеет лишь начальство: счастье произойдет от материализма, счастье наступит исторически (слова Пашкина), ак­тивист старался организовать счастье (как это получилось и чем кон­чилось для самого активиста, мы видим из повести). Не случайно про­скальзывают (в несобственно-прямой речи Прушевского) слова о башне, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли. В реальности, самое большее, можно чувствовать частич­ное счастье, жалобное счастье или домашнее счастье — жалкую посюстороннюю замену трансцендентному счастью — смыслу и истине жизни[8].

Вернемся от сатирических проекций экзистенциальных категорий к их основному смыслу. Центральная роль категорий «смысл жизни» обусловливает большое значение в смысловой структуре повести мен­тальных категорий и соответствующих лексем: понять (постигнуть), знать (сознавать, сознание), думать (выдумать, задуматься, вдумать­ся, размышлять, мыслить), ум (разум) и др. Частота их в «Котловане» исключительна для художественной прозы и напоминает скорее об учеб­нике по когнитивной психологии. Остановимся на характере употреб­ления этой лексики.

Глаголы понять и знать (и их синонимы и производные). Здесь бросаются в глаза два обстоятельства: 1) прямые дополнения при них очень часто имеют обобщенный характер; это устройство природы (ве­щества), жизнь, окружающая жизнь, сила знания, точное устройство всего мира, весь мир, истина, серьезность жизни, важность своего буду­щего, косность природы, наконец, всё (или ничего), т. е. они подводят или прямо относятся к «смыслу жизни»; 2) в большинстве случаев — ив особенности именно при обобщенных дополнениях — эти глаголы употребляются с отрицанием; по-прежнему не постигая жизнь, не знал, куда его влечет, не зная точного устройства всего мира, всё живет и терпит .... ничего не сознавая, истину она [душа] перестала знать, но откуда природа и движенье? Он этого не знал, не знает, для чего ему жить, а мы бродим ... и не знаем ничего, с обыкновенным недоумением об окружающей жизни, в недоумении своей дальнейшей жизни и т. д.; сюда же относится сомнение: сомнение в своей жизни, ...в правильно­сти жизни, начинал сомневаться в счастье будущего и т. д. Т. е. попытки постичь существенное в мире и жизни почти неизменно терпят крах.

Орудие познания — ум (разум), соответствующий процесс — ду­мать (и его синонимы и производные). Здесь обращает на себя внима­ние следующее:

 

а) снова — направленность на общее: я думал о плане общей жиз­ни, я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья, выдумать смысл жиз­ни в голове, выдумать вещество долгой жизни и т. д.;

 

б) с другой стороны — «сеченовское» представление о мысли как субституте действия: некуда жить, вот и думаешь в голову, вообще, умственный и физический труд взаимосвязаны: не жалеть тела на работу ума;

 

в) потерпевший неудачу в поисках истины мира ум замыкается на себя: будешь ... думать сам себя, думать мысли и т. д.;

 

г) ум неразрывно сращен с ощущением и чувством: ощущающий ум, чувство ума, мученье ума, тоскливый ум, горюющий ум, ум ее пе­чально думал и т. д.;

 

д) ум как источник муки, от которого желательно избавиться, за­быть его: он хотел ... забыть свой ум, спи, может ум забудешь, отчего я всегда ум чувствую и никак его не забуду?

 

е) тщетность ума: жить без надежды в смутном вожделении тщетного ума.

 

Так или иначе, но все пути трансцендирования, хотя бы ментально­го, оказываются тупиковыми; человек терпит крушение и обретает лишь Ничто.

Это крушение и определяет все основные экзистенциалы «Кот­лована»:

 

тщета (с производными — 7 раз): тщетная душа, тщетно было вокруг, тоска тщетности, тщетность дружбы, тщетная попыт­ка жизни добиться своей цели... — как выражение невозможности транс­цендирования;

 

сиротство (с производными — 11 раз): с чувством сирот­ства, член общего сиротства, вечное сиротство...; сюда же относится безвестность (-но, -ный) — 9 раз, безответный, покинутый, отвергнутый, потерянный, безродный, безымянный, бесприютный — 2 раза, не­приютный, обездоленный — 2 раза, утраченный, чуждый, одиночество и т. д.: безответное существование, бесприютные массы, неприютная вода, тело, покинутое без родства среди людей, чуждо на свете, жад­ность обездоленности... — т. е. ощущение заброшенности в мир;

 

забвение (забить, забвенный, беспамятство) — около 35 раз: я сам себя забуду, жить забытым, забывал помнить про самого себя, жила как в беспамятстве, забвенная трава, забвенное убежище, я уж все позабыл, позабыть людей, не помня времени и места, истина ... забыться не может, буду ничего не помнить, в терпеливом забве­нии... — экзистенциал, выражающий метафизическую разъединенность элементов мира: даже то, что, вопреки времени, может быть объединено если не физически, то в сознании, — разъединяется забвением; забывается не только мать или лицо любимой женщины, не только тайна жизни, но даже собственное я; характерны глобальные контексты: всеми забыто, всё позабыл, ничего не помнить;

 

истощение (с производными — 4 раза); сюда же усталость (с производными 9 раз), утомиться (с производными 8 раз), истомить­ся (5), измождение (3), изнемогать (2), умориться (2), немощный, исчах­ший, скудный (2), оскудение: истощение природы, истомленное мыслью тело, душевное оскудение, устало длилось терпенье на свете, усталые люди, утомленная мысль, уставшая музыка... — как результат удела человеческого и тщетных попыток трансцендирования;

 

слабость, слабый, слабнуть, слабо, ослабеть, ослабить, слабо­сильность — более 35 раз: общая грусть слабой жизни, томление сла­бой души, слабость тела без истины, без истины тело слабнет, не увидел значения жизни и ослаб, ослабел телом без идеологии; это об­щая характеристика человеческой жизни, относящаяся и к телесной, и к душевной, и к духовной сферам; особо подчеркивается ее связь с не­возможностью обрести истину и смысл жизни — связь эта двусторон­няя и образует порочный круг: слабый человек не может обрести исти­ну, а без истины человек слаб;

 

терпение (с производными — 37 раз): терпение тела (ребен­ка, любопытства), терпят и живут, всё терпит на свете, терпеливое существование (глаза, руки, плетни, ветхость, забвение}, терпеливо шли часы, стать терпеливым к жизни, терпеть жизнь до конца… — как неизбежный компонент существования, коррелятивный надежде (см. ниже) и заменяющий ее (вместо надежды ему оставалось лишь терпенье);

 

томление (с производными — 18 раз): томился оркестр, то­мимый тоской, томились любовью к чему-то дальнему, томительность жизни, томление по социализму, томление слабой души, томительные звуки...;

 

мучение: привычное мучение, мучиться сердцем, мучительная сила звезд...

 

скука (с производными — 35 раз): скучно собаке, скучно билось его сердце, поле лежит скучно, скучно в груди, скучная ночь (пустота), печально заскучал, скучающая по истине голова, скука далеких звезд...;

 

тоска (с производными 33 раза), печаль (22), грусть (29), уныние (7), скорбь (8): тоска тщетности (скопившейся страс­ти, человека), неизвестная тоска, томимый тоской, тоска внутри всего света, пустая тоска в голове, замирал от тоски жизни, тоскуя о свободе, тоскующий труд, тосковал о будущем, затоскуешь!, тоскуют в избушках, тоскливая глина, тоскливый ум...; привыкший к печали, печально заскучал, печально живу, печально вокруг (в груди), печальный воск, печальность замершего света...; грусть (слабой) жизни; шепча свою грусть, грустно существующие люди, грустно продолжала спать, грустное тело..., уныло начинался день, людская некультурная уны­лость, в унылом мире...

 

стыд (с производными — 12 раз): стыдно жить без истины...;

 

горе (с производными — 16 раз) — ключевое слово именно в оценках коллективизации.

 

Перечисленные экзистенциалы относятся к переживанию настоя­щего. Направленность на будущее выражена, прежде всего, экзистенциалом надежды. Вот его характерные контексты: с робостью слабой надежды, надеялся жить в будущем хотя бы маленьким остатком сердца, в жизни не было надежды, до смертельного уничтожения наив­ности всякой надежды, ничего не знать и жить без надежды — надеж­да или полностью отсутствует, или минимизирована.

Приведенный (далеко не полный) материал говорит сам за себя. Отмечу лишь одно очень важное обстоятельство. Платоновский «сти­хийный» (или «наивный», или «народный») экзистенциализм касается не только человеческого бытия, но и бытия предметного. Это своего рода панэкзистенциализм. Одушевленность узуально неодушевленных предметов, от палых листьев до звезд или паровозов, не говоря уже о животных и птицах, — инвариант платоновского мира; но одушевляет их Платонов именно для того, чтобы сообщить их существованию экзистенциальную тоску, безысходность и сиротство, — и в результате весь Космос оказывается проникнут ими. При этом человек и природа экзистенциально связаны, и отношения между ними регулируются свое­образным законом сохранения, — ... безучастно, как в пустоте, проливалась свежая влага, и только тоска хотя бы одного человека, слушаю­щего дождь, могла бы вознаградить это истощение природы (87).

Здесь особенно характерен экзистенциал пустоты (лексиче­ски: пустой, пустынный, пустырь, опустошенный, пустопорожний, по­рожний) как глобальная характеристика мира и всего в мире (с произ­водными — более 40 раз). Прилагательное пустойпорожний) Платонов относит к существительным время, свет, небо, земля, воздух, осень, зима, район природы, место, день, поле, улица, храм, изба, яма, гроб, мешок, штаны, тело, сердце, глаза, тоска: мы все живем на пустом свете, он боялся пустого времени, земля была ... пуста и тревожна, небо ... было так пустынно, бесконечная порожняя зима, пустынно и чуждо на свете, я весь пустой лежу, пролетариат живёт один в этой скучной пусто­те... Т. е. эта характеристика применяется и к времени, и к физическо­му пространству, и к внутреннему миру человека, причем во всех масш­табах, от света, неба и земли до мешка или штанов (см. также [14]).

Наконец, надо упомянуть и о таких еще более глобальных в мире Платонова экзистенциалах, как сон и  смерть. О сне см. [15]. Что касается смерти, то слова? этого (этимологического) корня (мертвый, мерт­вец, смертный, умереть, помереть, насмерть, смертельный, замертво, предсмертный) встречаются в повести более 110 раз, образуя в отдель­ных местах особенно плотные сгустки (с. 79 — 11 раз, не считая слов той же семантики, но с другим корнем: покойный, погибнуть и т. д.). Как пустой, прилагательные с этим корнем могут относиться к земле, воздуху, воде, телу, траве, листу, птице и даже высоте. Смертью в «Кот­ловане» пронизано всё (или хочешь, чтоб умерла вся наша земля?, вы помрете на порожней земле, жить на этой смертной земле, умирал по мелким частям на ходу жизни, я хочу умереть, предсмертная жизнь, влечение к смерти и т. д.), все влечется к смерти или, по крайней мере, не противится ей, покорно перед ее лицом — и люди, и животные, и растения, и сама земля. И недаром смерть Насти — и с ней всякой надежды на будущее — завершает повесть, а рытье могилы-саркофага для нее как бы повторяет в малом рытье котлована, и это уподобление позволяет увидеть и сам котлован как приуготовление не к всемирно­му дому для будущего счастья, а к всеобщей гибели, как братскую моги­лу для всего человечества.

 

 

* * *

 

Сплав таких несовместимых элементов, как народное любомудрие (сопряженное с «малограмотностью»), «сциентизм», лиризм и «панэкзистенциализм», осуществляемый прежде всего языковыми средствами — столь же несовместимыми и включающими в свою пеструю амальгаму, в частности, политический словарь эпохи, — и обусловливает, как мне представляется, уникальное место Платонова в русской (и мировой) литературе. Способы же, которыми достигается органическое слияние всех этих элементов, — неисчерпаемое поле дальнейших исследований.

 

 

 

 

Литература

 

  1. Кобозева И. М., Лауфер Н. И. Языковые аномалии в прозе А. Платонова через призму процесса вербализации — Логический анализ языка. Противоречивость и аномальность текста. М., 1990.
  2. Шимонюк М. Рассказы А. Платонова в переводе на польский язык — Творчество А. Платонова. Воронеж, 1970.
  3. Бочаров С. Г. «Вещество существования». Выражение в прозе — Проблемы художественной формы социалистического реализма. Т. 2. М., 1971.
  4. Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979.
  5. Seifrid Th. Writing against matter: on the language of A. Platonov's «Kotlovan» — SEEJ, 1987, Vol. 31, № 3.
  6. Фурман Д. Е. Сотворение новой земли и нового неба — Вопр. фило­софии, 1989, № 3.
  7. Корчагина Е. П. О некоторых особенностях сказовой формы в рас­сказе «Река Потудань» — Творчество А. Платонова. Воронеж, 1970.
  8. Фурман Д. Сотворение новой земли и нового неба — Вопр. прозы 1920-х годов. М., 1977.
  9. Rister V. Имя персонажа у Платонова— Russian Literature, 1988, Vol. 23, № 2.
  10. Семенова С. Г. Сердечный мыслитель — Вопр. философии, 1989, № 3.
  11. Толстая Е. О связи низших уровней текста с высшими — Slavica Hicrosolymitana, 1978, Vol. II.
  12. Толстая Е. О рассказе А. Платонова «Родина электричества» — Материалы XXII научн. студенческой конф. (поэтика, история литературы, лингвистика). Тарту, 1967.
  13. Гайденко П. П. Экзистенциализм — Философский энциклопеди­ческий словарь. М., 1983.
  14. Naiman Е. The thematic mythology of A. Platonov — Russian Literature, 1987, Vol. 21, № 2.
  15. Кантор К. М. Без истины стыдно жить — Вопр. философии, 1989, № 3.

 

 

1989

 


[1] Опубликовано в: Семиотика и информатика, вып. 30. М., 1990.

[2] Чисто языковые аспекты платоновских аномалий, с точки зрения риторики и теории речевых актов, тщательно и изысканно рассмотрены в работе [1]. Расширение валентностей слова как одна из главных особенностей языка Платонова отмечено в [2].

[3] Ссылки на  текст «Котлована» даются по журнальной публикации — Новый мир, 1987, № 6. В скобках указаны страницы.

[4] Ср. философскую концепцию пространства у Вл. Соловьева: оно несет в себе роковое разъединение, но одновременно является предпосылкой единства.

[5] Ср.: «… сбереженье здоровья каждым членом коллектива, чтобы сократить число невыходов на работу», — из обязательств строителей канала Москва—Волга (цит. по: Новый мир, 1989, № 10, с. 120).

[6] Это трансцендирование осуществляется преимущественно путем расширения спектра валентностей слова или предложения: там, где по принятым нормам языка и стиля словосочетание или фраза должны завершаться — они продолжаются, и именно в этих сверхнормативных добавках осуществляется переход к поверхности эмпирической действительности в сверхэмпирическое бытие. (На концентрацию абстрактных и «высоких» слов в концах фраз и на функцию этого приема обратила внимание еще Е. Толстая [12]; между прочим, первые семь предложений «Котлована» устроены именно по этому принципу.)

[7] За исключением [10], где, в частности, отмечены такие экзистенциалы Пла­тонова, как сиротство, скука, тоска и др., а их использование Платоновым соотнесено с анализом тоски и тревоги у Сартра.

 

[8] Синонимом такого — или еще более сниженного — счастья служит слово радость; характерны контексты: профуполномоченный занят организацией подсобных радостей для рабочих; Козлов (выбившийся в начальство) имел по­полневшее от радости лицо; он же от сытости почувствовал радость, Пашкин научно хранил свое тело — не только для личной радости существования, но и для ближних рабочих масс.


Сканирование - Мария Сапожникова.
Web-редакция - Николай Харисов.

Poetica

При републикации или частичном использовании ссылка на электронный оригинал желательна.

Используются технологии uCoz