Известно, что поэты, произнося свои стихи, «растягивают» и выравнивают по ударности слова. «Поток речи» тормозится; текучая плоть слова, преодолевая гибкие преграды артикуляции, приводит их в согласное с нею движение. Речевая волна становится ощутимой во всей своей колеблемой силе, слово произносится «на ощупь», оно творится так, будто сама способность к речи явилась с этим словом впервые:

А сама-то величава, / Выплывает, будто пава; / А как речь-то говорит, / Словно реченька журчит (Пушкин. Сказка о царе Салтане... ).

Чувство слова, воплощенное поэтически, лишь яркий показатель того, чем живет речевое чувство любого носителя языка. Речевое артикуляционное движение, переживающее слово как длительность, по сути своей, всегда акт творчества и сотворчества слову. Как движение оно слишком непрагматично. Человек жующий, глотающий, сморкающийся, несомненно, более рационален в своих движениях, нежели человек говорящий. Бескорыстность – а это признак эстетической деятельности – присуща слову уже в силу того, что оно – элемент опосредованного действия, а потому – способно переживаться отстраненно от конечных целей этого действия.

Не достаточно ли просто про-изнести – например: «Ползет паук», чтобы эти слова стали почти поэзией? Художник, да и всякий усердно говорящий, «смакует» слово, стремясь повторить его. Процесс переживания слова как последовательности приводит, благодаря звуковому повтору,  к отысканию его семантического плана.

Слово и речь – пластичны. Эта пластика – не звуковой орнамент, не нечто случайно сопутствующее слову, а то, что составляет сущность слова как способа и формы воплощения духа (идеи, смысла). Звуковая субстанция речи (и ее графическое выражение) – всегда energeia, выдвижение, развертывание; ее «течение в изгибах ветерка», ее взрывы и внезапные остановки, способность впускать в свой «объем… облака» неожиданных звуков и смыслов делают ее действительно живой. На этом, в частности, настаивал П. Флоренский, видевший в слове живой «воздушный организм, сотканный звуковыми волнами» ², звуковое «развертывание некоторого внутреннего единства»: «Есть имена, звуки которых плавно восходят дугою, чтобы потом так же плавно низойти, или напротив, нисходят, чтобы подняться обратно… Напротив, есть имена, звук которых идет зигзагом… Этот звук не описывает параболы, как диск, метнутый сильной рукою, а скорее вычерчивает ломаный путь…» ³.

Чтобы вполне ощутить слово во всех его суставах, его внутренних изгибах, извивах, необходим повтор, дающий почувствовать, что происходит со словом при изменении его окружения, услышать его отзвуки в других словах. Форма вне повтора и повторяемости неосмысленна. Отсюда возникает потребность (обусловленная далеко не только необходимостью «связать» речь), в неоднократном повторении слова или его частей, «сквозном» распространении слова на целый текст или его фрагмент, в новом «озвучивании» слова применительно к новому смыслу, перебирании его суставов, расчленении и новом соединении. Паук – рука  (пальцы-щупальцы),  паук – наука, паук – покачивается, паук – пугает, паук – и путь, и путы и т. д. Этой способностью звука «разрастаться» в звуковые ряды и гнезда вызван к жизни звуковой повтор в поэтическом тексте:

Твоих волос не смел поцеловать я,

Ни даже сжать холодных, тонких рук,

Я сам себе был гадок, как паук,

Меня пугал и мучил каждый звук...

(Н. Гумилев. «Я помню ночь, как черную наяду…»)

Ср. в прозе поэта:

По стене пробежал паук, и внимание его поглотилось движением его лапок, быстро передвигавшихся по белой известке. Паук на минуту заменил ему его собственное, такое надоевшее «я». Но только на минуту. Вот уже паук, покачиваясь на неизвестно откуда взявшейся тонкой, все удлиняющейся нити, исчез в трещине пола. Но здесь, в бетонной камере, не было и не могло быть никаких пауков (И. Одоевцева. Оставь надежду навсегда).   

Замечательно опосредованное соединение в звуковом отношении чуждых, а в символическом - противопоставленных паука и  стрекозы в стихотворении В. Шаламова «Паук» :

<...>

Ведь паутина – это крылья,

Остатки крыльев паука,

Его повисшая в бессилье

Тысячелапая рука.

И вместо неба – у застрехи

Капкан, растянутый в углу,

Его кровавые потехи

Над мертвой мухой на полу.

Кто сам он? Бабочка, иль муха,

Иль голубая стрекоза?

Чьего паук лишился слуха?

Чьи были у него глаза?

«Ползучее» зияющее движение аУ  в паук (варьируемое как ау, уА, Уа), сцементированное согласными П/Б и К/Х, создает цепочку превращений паука. В то же время повтор гл-/кл-/хл-образных слогов (крылья – крыльев – углу – голубая – паук лишился – слуха – глаза) вплетает сюда противоположный, «крылатый» мотив, извлекающий из паука – легкую, глазастую голубую стрекозу ⁴.

Так «мысль… совершается в слове» (Л.С. Выготский), будучи результатом встречного движения – внутренней, сокровенной речи к звуку и звука к «несказанному», всегда искомому смыслу, ⁵ .

Условием творения речи оказывается обостренное ощущение членораздельности и рельефности слова, вырабатываемое в процессе смыслового и звукового «примеривания» слова к другим словам и позициям во фразе. Возможно - и  к внутренним «изгибам» переживающей и познающей души. «Звуки человеческой речи (именно как моменты единой речи) – это интериоризированные (точнее, еще не обнаруженные) действия по отношению к предметам внешнего мира»  (В.С. Библер)⁶. И поеэтическая затрудненность речи, ее   ческое «торможение речи», и углубление рефлексии по поводу произносимого выражаются в закономерном возвращении сознания к тому, чтó и кáк сказано говорящим (говорящими) прежде, в рамках единого контекста общения, со своего рода накоплением сказанного. Поэтому звуковое строение речи, образующей текст, – это всегда повтор, в том числе и непреднамеренный, определяемый вероятностными возможностями языка, но в творимом тексте уже требующий своего рассмотрения как потенциально эстетически значимого. Речь, будучи пережита как длительность, непрерывность (а поэтический текст не просто предполагает это, но требует этого), превращает всякую случайность в необходимость.

В фанфароне живет фараон, звучат фанфары, он круглый и броский, как фары, к тому же предмет называем с брезгливым «фанфа», – редупликация «узаконивает» здесь эмоциональную и звуковую изобразительность, где фа-фа опосредовано еще и «защищающим» нос ан.

Появление в речи слова с определенной сегментной и просодической структурой может быть связано с его непосредственным моторным, артикуляционным переживанием как выразительного и изобразительного жеста, с актуализацией определенных компонентов мимического выражения. Требующий вербализации смысл отыскивает подходящий для него "речевой жест". В свою очередь, речевой жест, будучи оформлен и пережит, при воспроизведении, повторении, возвращает к переживанию смысла, но уже в измененном контексте и, следовательно, уточняет, преображает, модифицирует этот смысл.

Иезуит такой же скользкий и изощренно мимикрирующий, как и его артикулируемая звуковая цепь:

В томате вьётсЯ СКОльЗкИЙ ИЕЗУй,

ДА КОрчатся огромнЫЕ СОленЫЕ ЗУдавы…

                  (А. Крученых. Весна с угощением)

В «иезуите» нет даже тени избытого этим словом первоначально мотивирующего Имени. Здесь только гримаса натянутой лживо-любезной улыбки с тем же зловещим зубным «зу»: «Хищное зуи скалится из опасных слов – иезуит и казуистика. С казуистикой всё еще не совсем ясно: штука темная, философская; видимо, зловредная. А про зловредность иезуитства прямо глаголет толковый словарь: двуличие, коварство» (Вл. Цветов. Дон Иниго Лопес ди Оньяс де Рекардо Лойола). Ср. замечание об «иезуитской казуистике и логической эквилибристике ленинских теоретических построений» (М. Мамардашвили)⁷ .

У Достоевского иезуит и казуист обнаруживают почти нерасторжимую связь:

– Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты, иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь… (Братья Карамазовы).

Друг мой, я хотел только тебя рассмешить, но клянусь, это настоящая иезуитская казуистика, и клянусь, все это случилось буква в букву, как я изложил (Там же).

Ср.:

Паскаль с силою восстал против иезуитов, отвергая их политику, обличая их в искажении нравственности, подвергнув их мелочную казуистику высшему и точному анализу (В. Розанов. Паскаль).

«О душевное равновесие, я обрел тебя вновь. Вы же, Петр Федорович, желаете, чтобы я опять его потерял. Ради чего? К чему эта иезуитская казуистика?» (Саша Соколов. Палисандрия).

Иезуит – звуковая конструкция, сама по себе неестественная для фонотактики русского слова, она как бы выворачивает естественный звуковой ряд наизнанку, предполагая и неестественную артикуляцию, и элементы неестественной мимики, в русле обратной связи «мимика – эмоция» семантизируя их как «гримасу хитрости и злобы». Однако именно через созвучие оно обнажает свой пластический рисунок, представляя его как безусловно значимый ⁸. Ср.: Но такие вещи живут в первоначальной чистоте только в головах создателей и то только в первый день провозглашения. Иезуитство политики на другой же день выворачивает их наизнанку (Пастернак. Доктор Живаго).

Разумеется, поскольку степень переживаемости слова, как и требование его узнавания в других словах, в разных ситуациях различна и в определенных ситуациях общения (например – в наиболее мертвом их всех видов речи – языке государственно-бюрократического общения) может не иметь значения. Но точно так же есть основания считать актуально или потенциально мотивированным любое реально осуществленное в речи словесное образование, потому что для "переживаемости" слова не существует никаких запретов.

Слово живет не автоматической связью со смыслом, но связью динамической, когда смысл реализуется как проецсс, результат развертывания последовательности, переживается линейно и, благодаря звуковому повтору, неоднократно и вариативно, многообразно.По выражению Н.С. Трубецкого, "каждое слово как структура всегда представляет собой нечто большее, нежели только сумму его членов (= фонем)" ⁹. Ср.: "Для фонем в тексте и вообще в составе экспонентов знаков существенно отношение порядка, т.е. предшествования/следования" (В.Б. Касевич)¹⁰ .

Методика суммарного вычисления "фонетического значения" слов, без учета их синтагматического строения, в свое время была разработана новаторскими исследованиями А.П. Журавлева ¹¹. Слово, по этой методике, рассматривается как некоторая сумма его отдельных "звукобукв". Например, паук характеризуется как "мужественное", "темное", "шероховатое", "тяжелое", "невеличественнное". Важно, однако, не только из чего состоит слово, но и, особенно, что в нем следует за чем, в какой последовательности, в рамках какого просодического контура сегментные единицы располагаются. Так, само звуковое движение п-а-у-к, артикуляционный жест, дающий резкое размыкание, раскрытие и затем плавное свертывание, – представляющий своего рода движение поглощения.  Фоносемантика речи неотделима от ее фонотактики.

Так же и лексикоцентрический (логоцентрический) взгляд на язык, автономизирующий слово, легко уводит от представления о нем как явлении «длящемся» и образующем длительности. Логоцентрический путь представления языкового творчества в значительной мере подсказан современной лингвистической эстетике А.А. Потебней, на что обращал внимание  В.В. Виноградов: «Потебня даже целостные художественные произведения рассматривал по аналогии со «словом», тем самым упрощая имманентный анализ их структуры вплоть до устранения проблемы композиции. Психологическая генетика уводила исследователя от наблюдений над динамикой словесных сцеплений. Смотря в корень слова и в его «образ», Потебня упускал из виду другие структурные формы его (например, фонические, синтагматические). И пренебрежение к «плоскостной» конфигурации слов, органически связанное с психологическими методами изучения, мстило за себя тем, что от Потебни и его последователей скрывалась живая словесная ткань художественных произведений – во всем разнообразии своих конструктивных объединений» ¹².

Русская речь неотделима от реки так же, как этимологически законно дух неотделим от дышать и как «случайно» право неотделимо от лева, как неразлучны холод и лед, холод и голод, город и дорога, зверь и реветь, поле и воля, ухо и слух, олух и лопух (чуть дальше – холуй и лох); болван и балбес (здесь же – оболтус, балда/обалдуй и, снова, лопух/лопоухий). Можно сказать, что, стоит лишь ненадолго «остановиться около слова» – и оно начинает требовать своего со-творения с помощью звуковых параллелей и расщеплений: Вот тоже интересное слово: конец. Вроде коня и гонца в одном. Облако пыли, ужасная весть (В. Набоков. Музыка).

Язык не ergon, но energeia (В. Гумбольдт), потому что "человек есть акт, а не факт" (М. Мамардашвили). То, что зафиксировано в письменной речи с помощью звуковых повторов и столкновений, – лишь частные свидетельства того, что непрестанно совершается в живой практике носителей языка. Звуковая пластика слова, как и ее индикатор – звуковой повтор, не «носитель смысла», но механизм «поиска смысла» ¹³. Слово, неустанно занятое этим поиском, живо челночной связью между миром звуков и миром искомых идей. Следует лишь считаться с ситуативными ограничениями на творческую, "звукописующую" (по выражению К. Бюлера) активность речи, при том что "потребность в живописании пробивает себе дорогу повсюду, где чуждое живописанию строение языка свободно и беззаботно оставляет для этого место" ¹⁴.

Ф.И. Буслаеву принадлежит знаменитое определение: «Всякое замечательное в литературе явление есть как бы новая попытка творчества в языке, есть возрождение той же самой силы, которая первоначально двинула язык к образованию» ¹⁵. Спустя столетие философ, комментируя эстетику Хайдеггера, скажет: «Замышление поэтического творения зависит от прежде проторенных путей, какие нельзя задумать наново, – это предначертанные проторенные тропы языка. Поэт столь зависим от них, что язык поэтического творения способен достигать лишь тех, кто знает язык, на котором оно написано» ¹⁶. Слова, звучащие аллюзией к В. Хлебникову, поставившему слово в ритмическую, структурно-слоговую и синтаксическую параллель с тропой:

И много слов их ждет прошептанных,

И много троп ведет протоптанных.

                 (Вила и леший).