23. О поэтах

                                                       
"Сады" Делиля 
в переводе Воейкова
 и их место в русской литературе
                                             
   В 1813  г.  Александр Федорович Воейков,  в эти годы
один из наиболее видных литераторов молодого поколения,
призывал В. А. Жуковского:  
                           
   Состязайся ж с исполинами,                          
   С увенчанными поэтами;                              
   Соверши двенадцать подвигов:                        
   Напиши четыре части дня,                            
    Напиши четыре времени,                             
   Напиши поэму славную,                               
   В русском вкусе повесть древнюю, -                  
   Будь наш Виланд, Ариост, Баян!1                     
                     
   За этими строками стояла весьма определенная литера-
турная программа. Это был призыв обратиться от лирики к
поэтическому  эпосу,  к поэме.  Призыв этот сразу после
окончания Отечественной войны 1812 г.  получил глубокий
смысл. Он означал, что Жуковский, стяжавший своим "Пев-
цом во стане русских воинов" славу народного поэта, мо-
жет закрепить за собой,  а заодно и за возглавленной им
молодой поэзией,  ведущее место в литературе  лишь  как
автор масштабных, эпических произведений. Вместо элегий
и баллад Воейков предлагал  Жуковскому  путь  эпической
поэзии  и  точно указывал на жанры,  к которым,  по его
мнению, автор "Людмилы" должен был обратиться:         
   поэма описательно-дидактическая  и   поэма   сказоч-
но-шутливая с псевдоисторическим русским сюжетом.      
   Жуковского и Воейкова в этот период связывала личная
дружба и общие воспоминания  о  Дружеском  литературном
обществе, в стенах которого оба они начинали свой лите-
ратурный путь, о бурных спорах 1801 г. в полураз-

рушенном доме Воейкова на Девичьем поле в Москве, о ре-
чах покойного их друга Андрея Тургенева и совместном
чтении Шиллера.
Однако по сути их литературные воззрения в 1813 г.
уже были весьма далекими, и за обменом дружескими пос-
ланиями скрывалось глубокое различие поэтических пози-
ций. Оценить историческую оправданность позиций каждого
из поэтов не так просто. С одной стороны, естественным
кажется отождествить (как это часто делается) описа-
тельную поэму с традицией классицизма, и тогда перспек-
тива покажется ясной: элегическая поэзия Жуковского
предстанет как первая ласточка русского романтизма, а
Воейков примет вид архаиста, защитника устарелых поэти-
ческих форм. Однако, с другой стороны, можно вспомнить,
что уже в середине 1810-х гг. именно перед молодой ли-
тературой, новаторски разрабатывавшей лирические жанры:
элегию, романс, песню, - превратившей "легкую поэ-
зию" в доминирующую литературную форму, встал вопрос об
освоении поэмы и больших эпических жанров. Потребность
эта в равной мере осознавалась и Жуковским, и К. Батюш-
ковым, и литературными теоретиками "Арзамаса". И именно
тогда обнаружилось, что оба пути, указанные Воейковым,
- шуточная псевдоисторическая поэма-сказка и описатель-
ная, с научно-дидактическим оттенком, - представляют
собой не только вчерашний, но и завтрашний день русской
поэзии. Не следует забывать связей "Руслана и Людмилы"
с первой тенденцией и сильное тяготение молодого Пушки-
на к описательной поэме (ср. первоначальный замысел
"Кавказа", превратившийся позже в "Кавказского пленни-
ка", "Тавриду" и т. д.)2.
Полемические статьи П. А. Вяземского навязали исто-
рикам литературы представление о том, что русская лите-
ратура начала XIX в. была полем борьбы между классицис-
тами ("классиками", в терминологии Вяземского) и роман-
тиками. Однако еще Пушкин протестовал против этой схе-
мы, проницательно отвергая реальность существования
классицизма в России его времени и даже сомневаясь, в
какой степени это течение вообще захватило русскую ли-
тературу.
Но и выдвинутая Ю. Н. Тыняновым схема противостояния
"архаистов" и "новаторов", в целом весьма плодотворная,
представляет расстановку поэтических лагерей интересую-
щей нас эпохи в слишком схематичном виде.
Прежде всего следует отметить, что оба противоборс-
твующих лагеря - карамзинистов и шишковистов - вписыва-
лись в широкое предромантическое движение европейской
литературы на рубеже XVIII и XIX вв. И традиция Юнга, к
которой в русском ее варианте восходили программные ус-
тановки таких признанных "архаистов", как С. С. Бобров3
или С. А. Ширинский-

Шихматов, и традиция Дж. Томсона, с которой связаны са-
мые ранние  поэтические  опыты  Карамзина,  фактически
представляли  разные течения одного поэтического русла.
Однако увлечение природоописательной поэзией, связывав-
шейся с именами Томсона и его многочисленных подражате-
лей,  было для Карамзина кратковременным.  Уже в том же
1788 г.,  когда он переводил для "Детского чтения" Том-
сона,  в "Анакреонтических стихах А.  А.  Петрову" он
употребил  риторическую фигуру самоуничижительного про-
тивопоставления себя Томсону.  В литературной  традиции
это обычно означает вежливый отказ следовать определен-
ным поэтическим канонам:
                               
   Шатаяся по рощам,                                   
   Внимая Филомеле,                                    
   Я Томсоном быть вздумал                             
    И петь златое лето;                                
   Но, ах! мне надлежало                               
   Тотчас себе признаться,                             
   Что Томсонова гласа                                 
   Совсем я не имею,                                   
   Что песнь моя несносна. -                           
Вздохнув, молчать я должен 2.                       
                                                      
   В 1787  г.  Карамзин  опубликовал в "Детском чтении"
прозаический перевод поэмы Томсона (ч.  10-12) и, види-
мо, собирался перевести "Времена года" полностью в сти-
хах.  Послание к А.  А. Петрову можно рассматривать как
отказ от этого замысла.                                
   Жанр поэмы в принципе казался молодому Карамзину ар-
хаическим:                                             
   переход в поэзии к элегической  медитации,  балладе,
короткому лирическому отрывку,  в прозе - к опытам бес-
сюжетно-лирического повествования или, напротив, к ост-
рой сюжетности, отступающей, однако, на второй план пе-
ред тонкостью психологического рисунка,  - все это  ха-
рактеризовало Карамзина как принципиального эксперимен-
татора. Описательная поэма как жанр, в достаточной мере
традиционный,  его не интересовала. Однако отход от нее
не означал принципиальной дискредитации, и имя Томсона,
равно  как  и его поэма,  продолжают с уважением упоми-
наться Карамзиным и в дальнейшем.                      
   Жанровые эксперименты Карамзина проложили  путь  Жу-
ковскому,  романтический  субъективизм  которого с наи-
большей адекватностью выражал себя в лирическом отрывке
или в "игровой" балладе, балансирующей на грани поэтики
ужаса и романтической иронии. Повествовательные жанры в
принципе противоречат поэтике молодого Жуковского.     
   Логика литературного   развития  учеников  Карамзина
превращала малые жанры в центр их художественных  поис-
ков.  Именно легкой поэзии приписывалась главная роль в
развитии языка,  что воспринималось как высокая цивили-
заторская миссия,  в сближении литературы и общества, в
создании средств для утонченного психологического  ана-
лиза. Батюшков был верным

карамзинистом, когда летом 1816 г. при избрании его в
члены Общества любителей российской словесности при
Московском императорском университете произнес "Речь о
влиянии легкой поэзии на язык". Говоря о поэзии, писан-
ной "в легком роде", Батюшков утверждал, что "сей род
Словесности беспрестанно напоминает об обществе; он об-
разован из его явлений, странностей, предрассудков, и
должен быть ясным и верным его зеркалом". Именно с ним
связывает Батюшков "будущее богатство языка, столь тес-
но сопряженное с образованностию гражданскою, с просве-
щением, и следственно - с благоденствием страны, слав-
нейшей и обширнейшей в мире".
Однако логика развития карамзинизма лишь частично
совпадала с путями общего литературного движения: тре-
бование эпического повествования, больших жанров связа-
лось после наполеоновских войн с вопросами народности и
национального престижа. Хотя шишковисты стремились мо-
нополизировать это требование, оно имело гораздо более
широкий, общелитературный, характер: на него чутко отк-
ликнулся Н. М. Карамзин как автор "Истории государства
Российского", Н. И. Гнедич как переводчик "Илиады", В.
Т. Нарежный "Славенскими вечерами". Задача создания по-
эмы возникает как насущное требование литературной жиз-
ни перед Жуковским и Батюшковым и включается в програм-
му "Арзамаса"2.
Почти одновременно с выступлением Батюшкова в Москве
произошло другое литературное событие - выход в свет
русского перевода поэмы Ж. Делиля "Сады". Переводчиком
был Александр Федорович Воейков3.
Почему это событие представляет собой определенную
веху в истории русской литературы начала XIX в., мы
сможем понять, только обратившись к контексту событий
той поры. Поэма Делиля не была ни литературной новин-
кой, ни значительным явлением в мировой литературе.
Русский перевод ее тоже уже имелся4. Казалось бы, изда-
ние Воейкова могло потонуть в потоке рутинной перевод-
ческой продукции тех лет. Случилось иначе.
Вскоре после окончания Отечественной войны 1812 г.
вновь приобрел актуальность вопрос о русском гекзамет-
ре. Поставленный в XVIII в. Треди-аковским и Радищевым
вопрос о русском гекзаметре разрабатывался в начале XIX
в. А. Ф. Мерзляковым и Я. А. Галинковским. Однако толь-
ко в середине 1810-х гг. он приобрел характер животре-
пещущей проблемы. В 1813 г. С. С. Уваров выступил на
страницах "Чтения в Беседе любителей русского слова" с
программным рассуждением в защиту гекзаметра. Инициати-
ва эта

была поддержана Гнедичем и Воейковым. В послании Уваро-
ву Воейков писал:
                                      
   Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе  
    Истинный путь проложить российской эпической музе: 
   Многоученый, он не имел дарований и вкуса,          
   Нужных вводителю новой системы и новых законов.     
   И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,       
   Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.   
    И Херасков повлекся за ним - слепой подражатель.   
    И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде     
   Нового, больше поэме приличного стопосложенья!      
   И стихотворец, рожденный с талантом. Костров в Илиаде 
    Ямб утомительный  выбрал  своим стихотворным размером!
    Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен
   Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.   
   И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,      
   Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,          
   Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил 
   Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.      
   Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец         
   Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув
    В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,
   Первый ясно увидел несовершенство, и вместе         
   Способ исправить наш героический стих...            
           
   Таким образом,  сам Воейков  связывал  свой  перевод
"Садов"  Делиля  и опыты в создании русского гекзаметра
как разные попытки решить  единую  задачу  -  проложить
путь повествовательной поэзии.                         
   При этом  Воейков не скрывал,  что некоторым просве-
щенным ценителям  поэзии  переход  от  александрийского
стиха к гекзаметру представляется заблуждением.  Его не
удивляет, что
                                          
   ...есть на святой Руси странные люди.               
   Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит.
  
   Люди эти 
                                           
   Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в
искусствах
   Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.
    
   Этот намек  легко расшифровывается:  речь,  конечно,
идет о Шишкове и его последователях.  Сложнее расшифро-
вать последующие стихи: 
                               
   Но признаюсь пред тобой, с удивлением слышу,что те же
   Наши великой ученостью в свете славные люди,

Те просвещенные наши большие бояра, которым
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах. 1

Кто же этот "просвещенный боярин"? Можно предполо-
жить, что речь идет об И. И. Дмитриеве.
Роль Дмитриева в литературном процессе 1810-х гг.
еще мало изучена. Между тем, когда Карамзин сделался
историографом и демонстративно отошел от животрепещущей
литературной жизни, карамзинисты остались без автори-
тетного лидера, который своим общественным и культурным
весом был бы сопоставим с Державиным и Шишковым. В
1810-е гг. Дмитриев заметно претендовал на место лите-
ратурного арбитра и главы не только карамзинистов, но и
всей русской литературы. Отойдя от активного творчест-
ва, он занял место хранителя вкуса, полномочного предс-
тавителя Карамзина, высшей инстанции в оценке явлений
текущей литературы. Эту роль он стремился осуществлять
не в форме выступлений в печати, а путем устных оценок,
являющихся окончательными приговорами, популяризировать
которые в печати он предоставил молодым адептам.
Несмотря на многолетнюю и искреннюю личную дружбу и
высокие оценки взаимного творчества, позиции Карамзина
и Дмитриева не совпадали. Карамзин до конца дней оста-
вался экспериментатором и тем, кто ищет, - Дмитриев
очень рано сделался тем, кто нашел. Его устраивала
средняя, компромиссная литературная программа и спокой-
ное лидерство. Он любил покровительствовать молодым и
открывать им дорогу в литературу, но при условии, чтобы
они не были слишком самостоятельными и не нарушали его
сложившихся литературных вкусов. В этом отношении иск-
лючительно показательна история его протежирования С.
Е. Раичу2. Карамзинисты охотно поддерживали миф о Дмит-
риеве как литературном патриархе. Самая его поэтическая
бесплодность преподносилась как некое высшее молчание,
приличествующее хранителю литературного Грааля. Воейков
в Парнасском адрес-календаре писал: "И. И. Дмитриев,
действительный поэт 1-го класса. По прошению уволен от
поэзии в царство дружбы и славы, с ношением лаврового
венка"3. Показательно, что имя Дмитриева стоит в списке
Воейкова первым из всех русских литераторов (Карамзин
не включен вообще, поскольку упоминать его в шуточном
произведении, даже в похвальном контексте, не надлежа-
ло; одновременно сказалось и льстиво-подобострастное
отношение Воейкова в этот период к Дмитриеву). В произ-
ведениях карамзинистов этих лет Дмитриев даже несколько
заслоняет Карамзина: именно он противопос-

тавляется "беседчику" Державину как равновеликая  вели-
чина,  что,  конечно,  было смещением всех исторических
масштабов. Пушкин-лицеист дает такую последовательность
имен первых русских поэтов: 
                           
   ...Дмитриев, Державин, Ломоносов,                   
   Певцы бессмертные, и честь, и слава россов (I, 26). 

   Дмитриев стоит первым,  Державин - вторым, а Ломоно-
сов - лишь третьим! В не предназначенной к печати поэме
"Тень  Фонвизина" Пушкин высказался о Державине опреде-
леннее:
                                                
   ...он вечно будет славен,                           
   Но, ах, почто так долго жить? (I, 163)           
            
   В стенах "Арзамаса" ту же мысль и с той же  степенью
бестактности высказал Дашков (Чу):  "Зачем Державин еще
пишет,  а Дмитриев перестал писать?"' Дмитриева же Блу-
дов  именует  "законодателем  хорошего вкуса и слога"2.
Батюшков называет библиотеку Дмитриева "храмом вкуса"3.
Вяземский,  когда А.  И. Тургенев прислал его стихи для
оценки Дмитриеву,  писал:  "Теперь они в суде последней
инстанции"4.                                           
   Какова же  была позиция Дмитриева в эти годы,  в чем
состоял его вкус,  который Вяземский называл  "Писанием
моего закона"?5                                        
   Позиция Дмитриева   была  принципиально-эклектичной,
это была позиция "классика романтиков" и "архаиста  но-
ваторов".  Отмеченное  чертой  подлинной оригинальности
казалось ему безвкусицей. От стихов он требовал чистоты
слога  и  ясности смысла.  Романтический метафоризм его
коробил.  Поразительно, но вполне закономерно его приз-
нание  в письме Шишкову,  жаловавшемуся на порчу языка:
"Весьма справедливо ваше негодование на новизны, вводи-
мые новейшими нашими поэтами.  Я и сам не могу спокойно
встречать в их (исключая одного Батюшкова) даже высокой
поэзии  такие  слова,  которые  мы в детстве слыхали от
старух или сказывальщиков.  Вот,  чу,  приют, теплится,
юркнул, и проч., стали любимыми словами наших словесни-
ков.  Поэты-гении  заразили  даже  смиренных   прозаис-
тов..."6                                               
   Слова эти,  возможно,  в первую очередь направленные
по адресу Пушкина как автора "Руслана и  Людмилы",  од-
новременно,  бесспорно, задевали и Жуковского. Противо-
поставление Жуковского Батюшкову показательно.         
   В жанровом отношении требование "новой поэмы"  Дмит-
риев воспринимал в духе установок своей юности как ори-
ентацию на поэму-сказку и описательно-дидактическую по-
эзию в духе Томсона,  Э. Клейста, Сен-Ламбера и Делили.
Нетрудно заметить,  что это та самая программа, которую
Воейков  предлагал  Жуковскому  и которой следовал сам,
переводя "Сады" Делиля.

Роль Дмитриева как главы литературной школы карамзинис-
тов могла быть только временной  и  даже,  более  того,
кратковременной.  С  приходом  Пушкина и развертыванием
полемики вокруг романтизма он  с  неизбежностью  должен
был быть отодвинут на почетное,  но чисто страдательное
место уважаемого портрета в картинной  галерее  предков
"новой поэзии". Даже Жуковскому его программа была глу-
боко чужда. Однако союз Дмитриева и Воейкова имел более
глубокие корни.                                        
   Воейков, конечно,  не  был той карикатурной фигурой,
которую рисует в своих мемуарах Н. И. Греч и которая, с
его легкой руки, сделалась достоянием большинства исто-
рико-литературных характеристик.  Описание его некраси-
вого  поведения  во  взаимоотношениях с Жуковским также
слишком часто заменяет анализ его литературной  позиции
и места в истории русской поэзии. Да и личность Воейко-
ва была не такой простой.  Наиболее объективный портрет
Воейкова оставил в своих мемуарах злоязычный,  но умный
и не имевший личных конфликтов с  переводчиком  "Садов"
Ф. Ф. Вигель: "Он был мужиковат, аляповат, неблагороден
 Да какое неуклюжество не простил бы  я,  кажется,
за ум: а в нем было его очень много. В душе его не было
ничего поэтического,  и стихи,  столь отчетливо,  столь
правильно им написанные,  не произвели никакого впечат-
ления,  не оставили никакой памяти даже в  литературном
мире.  Лучшее  произведение  его  был перевод Делилевых
"Садов".  Как сатирик он имел истинный талант;  все еще
знают  его  "Дом сумасшедших",  в который поместил он и
друзей и недругов:  над первыми смеялся очень  забавно,
последних казнил без пощады.  Он был вольнопрактикующий
литератор, не принадлежал ни к какой партии, ни к како-
му разряду".                                          
   "Вольнопрактикующий литератор",  вне партий и разря-
дов - характеристика очень меткая.  Но к ней надо доба-
вить,  что  одновременно Воейков был артистом интриги и
мастером групповщины.  Стоя вне разрядов из-за равноду-
шия к принципам,  которые он менял с поразительной лег-
костью,  он тем более дорожил связями личными,  которые
умел завязывать и искусно использовать.                
   В литературном мире Воейков появился на рубеже XVIII
и XIX вв.,  когда, выйдя в отставку, он переехал из Пе-
тербурга  в Москву и вошел в Дружеское литературное об-
щество - молодой кружок литературных энтузиастов.  "Ко-
рифеи"  общества  -  Андрей Иванович Тургенев и Алексей
Федорович Мерзляков - были настроены бунтарски не толь-
ко в литературном отношении.  Идеи патриотического сво-
бодолюбия,  героического самопожертвования в  борьбе  с
тиранами  бродили  в  их  юных головах.  Они ненавидели
рабство и преклонялись перед  молодым  Шиллером.  Среди
членов общества были Андрей Кайсаров, Жуковский и Алек-
сандр Тургенев, еще совсем мальчик. Воейков вошел в об-
щество,  и это надолго определило его дружеский и лите-
ратурный круг.                                         
   В Дружеском литературном обществе Воейков  сразу  же
привлек  внимание умом и смелостью языка:  его тираноу-
бийственные речи звучали совсем  не  абстрактно  в  дни
убийства Павла I.  Он был широко,  хотя и не системати-
чески,

образован. В отличие от других членов общества, фран-
цузская литература;
интересовала его больше, чем немецкая и английская,
а политика - больше, чем поэзия. В его полуразвалившем-
ся доме на Девичьем поле в Москве происходили основные
сборы общества. Здесь гремели смелые речи.
Сильной стороной Воейкова был едкий, критический ум,
так восхитивший
однажды Вяземского, когда тот в 1818 г., по пути в
Варшаву, заехал в Дерпт, Воейков был профессором. Ору-
жием Воейкова была холодная издевка. Он был опасным ли-
тературным противником, а в доверительном разговоре
позволял себе и смелые политические суждения. Иллюзий у
него не было никаких. Слабой стороной его было полное
отсутствие положительных воззрении. Беспринципность и
цинизм были его принципами, и он, не стесняясь, выстав-
лял их напоказ.
Очень показателен его разговор с Мерзляковым, сохра-
ненный мемуарами Жихарева: "На этих днях, после раз-
гульного обеда у А. Ф. Воейкова, Мерзляков спро-
сил у него: "Да знаешь ли сам ты, что составляет насто-
ящую силу красноречия?" Воейков захохотал. "Это знает
всякий школьник, Алексей Федорович: ум, логика, позна-
ние, дар слова, звучный и приятный орган и ясное произ-
ношение составляют оратора". - "Не на вопрос ответ,
Александр Федорович. Я спросил, что составляет настоя-
щую силу красноречия?" - "Да что ж другое может состав-
лять его, как не те качества, которые я уже назвал?" -
"Эх, любезный! да разве простой мужик имеет какое-ни-
будь : понятие о логике? разве он учился чему-нибудь?
разве произношение его ясно и правильно? А между тем мы
видим часто очень красноречивых людей из простонародья.
Нет, Александр Федорович, действительная сила красноре-
чия заключается единственно в собственном неколебимом
убеждении того, в чем других убедить желаешь. Не знай
ничего, имей какой хочешь орган и выговор, но будь про-
никнут своим предметом, и тогда будешь иметь успех,
иначе со всеми твоими качествами ты останешься только
простым школьным ритором""1.
У Воейкова не было собственных убеждений, и поэтому
все его произведения отдают холодной риторикой. Но не
имея убеждений, он имел страсти: его снедало честолю-
бие, терзала зависть, он жаждал власти и признания в
том кругу, в котором обращался. К деньгам он тоже не
был безразличен. Все это заставляло его искать сильных
и выгодных покровителей, встав под знамя которых, он
мог бы стать литературным ландскнехтом. В 1810-е гг.
таким был Дмитриев, умеренная и по существу антироман-
тическая позиция которого была Воейкову близка. Оба они
были воспитаны во французской школе и косо смотрели на
романтическую моду, на немецкую и английскую литерату-
ру; обоим "разумный" XVIII в. говорил больше, чем "вар-
варское" средневековье, оба втайне недоброжелательство-
вали Жуковскому.
Литературные друзья отнеслись скептически к эпичес-
ким замыслам Воейкова: "Метишь в Херасковы, любезный!.
- сказал Мерзляков, - лучше напиши хорошую песню: ско-
рее доплетешься до бессмертия. Ты человек умный и
должен знать, что страсть к необдуманным колос-
сальным

предприятиям - резкий признак мелкой души"1. Зато такая
установка, видимо, вполне импонировала Дмитриеву, пос-
кольку только масштабные произведения могли превратить
его "школу" в реальность. Показательно, что другой
адепт Дмитриева - С. Е. Раич - по сути повторяет многое
в позиции Воейкова периода "Садов" и "Георгик" (вспом-
ним, что переход Воейкова в последнем случае на гекза-
метры был осужден Дмитриевым, и, вероятно, это оказало
влияние на то покровительство, которое Дмитриев оказал
переводу "Георгик" Раича). Уместно привести точную ха-
рактеристику позиции Раича, данную в цитированной уже
статье В. Э. Вацуро: "Раич вспоминал, что взялся за пе-
ревод ("Георгик" Виргилия. - Ю. Л.) после очередного
спора с Динокуром, преподававшим Тютчеву французскую
словесность; Динокур восхищался переводом Делиля ("Ге-
оргик". - Ю. Л.) и утверждал, что "Георгики" не могут
быть переданы по-русски за недостатком "так называемого
среднего дидактического языка". Перевод Раича, поддер-
жанный Мерзляковым2 и Дмитриевым, и был поисками
"среднего дидактического языка" описательной и буколи-
ческой поэзии, - и очень показательно, что в ближайшие
же годы возникает устойчивая ассоциация между Раичем и
Делилем (то есть, конечно, и его русским переводчиком
Воейковым. - Ю. Л.). В 1822 г. Погодин записывает в
дневнике: "Тютчев говорит, что Раич переведет
лучше Мерзлякова Виргилиевы еклоги. У Раича все стихи
до одного скроены по одной мерке. Ему переводить должно
не Виргилия, а Делиля". Спор особенно выразителен, если
иметь в виду, что Мерзляков в эти годы намеренно архаи-
зирует свои переводы из древних, стремясь достигнуть
ощущения древнего текста. Раича соотносят не с архаис-
тами, а с мастерами "среднего дидактического слога",
такими, как Делиль во Франции и Дмитриев в России. И.
И. Дмитриев и стал литературным советчиком Раича..."3
Создание Воейковым описательной поэмы "средним ди-
дактическим слогом" естественно противопоставляло его
перевод опытам описательной поэмы с архаической языко-
вой ориентацией. А это вполне закономерно приводило к
сопоставлению воейковских "Садов" и "Тавриды" Боброва.
В конечном счете это была антитеза ориентации на Юнга и
порожденную им традицию, с одной стороны, и Томсона и
его подражателей - с другой. Хотя обе тенденции вписы-
вались в предромантическое движение, на русской почве
они получали весьма далекие интерпретации. Сложную и
исключительно богатую поэму Боброва, представляющую со-
бой одно из высших достижений русского предромантизма и
заметное явление в истории русской поэзии в целом, ко-
нечно, нельзя свести только к проблеме русского юнгиан-
ства. Для нас сейчас важно одно: описательная поэма
Боброва рисует трагический мир, находящийся в состоянии
мучительной динамики, постоянного самоотрицания и дис-
гармонии. Мир Делиля - Воейкова создает гармонический,
законченный, завершенный и поэтому статический образ
природы. Бобров создает

трагедию, Воейков - утопию.  Язык Боброва совсем не вы-
держанно архаический,  он контрастный,  "высоко-низкий"
(карамзинистам это кажется безвкусицей),  язык Воейкова
дает выдержанную среднюю норму карамзинского стиля,  он
ровен и... бесцветен.                                  
   Однако контрастная противопоставленность  двух  поэм
не  может  заслонить  и их общих черт:  обе они пейзаж-
но-описательны, в обеих макрокосм пейзажа метафорически
связан с микрокосмом человеческой личности и человечес-
кого общества. И именно эта личность Человека, а не ав-
торская  индивидуальность  выступает как носитель точки
зрения текста. Наконец, обе поэмы находятся под сильным
влиянием научной поэзии с ее особым тяготением к терми-
нологии и изложению теорий,  классификаций. Однако уче-
ная  поэзия  Боброва  напоминает научные оды и послания
Ломоносова,  а Воейкова - салонную астрономию Фонтенеля
с его ориентацией на дамский вкус.  Это не мешало Воей-
кову весьма тщательно прорабатывать ботаническую терми-
нологию  и  следить  за научной точностью своего языка.
Наклонность к научности, использованию в поэзии ботани-
ки,  географии, минералогии и других естественных наук,
а также этнографии,  исторических  экскурсов  сделалась
характерной чертой всей описательной поэзии,  признаком
жанра.  Например, Жуковский, готовясь к написанию поэмы
"Весна"  (как  сам  он указывал,  он ориентировался при
этом на Эвальда Клейста, Томсона и Сен-Ламбера), соста-
вил себе такой обширный список книг по ботанике, метео-
рологии,  зоологии и антропологии,  как будто готовился
писать  не поэму,  а ученую диссертацию.  Влияние этого
аспекта описательной поэмы чувствуется в поэмах русско-
го романтизма, например в "Войнаровском", и поэмах Пуш-
кина.                                                  
   Установка на средний слог,  подчеркнутая в самом на-
чале перевода Воейкова,  была свойственна самому жанру,
компромиссному по своей природе, Не случайно еще Буало,
говоря  о  природе  описания,  употребил  столь милое в
дальнейшем Карамзину и  столь  же  ненавистное  Шишкову
слово "элегантность":
                                  
   Soyes vif  et presse dans vos Narrations 
Soyes riche et pompeux dans vos Descriptions.
  C'est la qu'il  faut des Vers etaler Г elegance . 
                          
   Слово "элегантность" сделалось своего рода индикато-
ром,  разделившим сторонников "нового" и "старого" сло-
га2.  Но дело не только в слове. Не случайно сторонники
Шишкова,  переводя Буало, тщательно заменяли само поня-
тие. Ср. в переводе Анны Буниной:
                      
   Будь жив и быстр, когда предпринял ты рассказ;      
   Богат и роскошен, коль пишешь что для глаз.         
Вот случай показать красу стихов созвучных!"

Изгонялся тот  оттенок изящества и простоты одновремен-
но,  дамского вкуса и светскости, который был так важен
для карамзинистов.  Жанру и стилю,  по мнению Воейкова,
должен был соответствовать язык,  главным признаком ко-
торого было отсутствие резких признаков,  изящная прес-
ность, отсутствие крайностей и контрастов. Так, с одной
стороны,  хотя Воейков и не всегда употреблял ненавист-
ную Шишкову букву ё,  рифмы его  ясно  свидетельствуют,
что он не чуждался проклятой адмиралом "простонародной"
йотации.  Рифма типа "вод - идёт" об этом  ясно  свиде-
тельствует.  Напомним,  как  нервно реагировал Шишков в
письмах Дмитриеву на  соответствующее  произношение  по
поводу перевода Раичем "Георгик" Виргилия (Шишков нена-
видел "новомодную" букву ё и везде писал iо): "Можно ли
не сожалеть, встречая так часто сие iо, столь несовмес-
тимое с важностию и чистотою нашего языка?   прос-
тонародное  произношение стезёй так мне кажется нехоро-
шо, как бы кто в бархатном кафтане был и в лаптях". Но
одновременно  мы встречаем у Воейкова в "Садах" и рифму
"утесы - завесы".  Но именно смешение раздражало Шишко-
ва,   писавшего  также:  "Везде  Одно  что-нибудь:  или
по-книжному писать,  или по-разговорному. В первом слу-
чае давно известно io,  но всегда изгоняемое из чистоты
языка никогда не писалось; во втором как бы вновь выду-
манное и премудрым изобретением превращенное в ё,  вво-
дится в употребление;  но зачем же  оставляется  старое
произношение?"2                                        
   Однако, противостоя  литературной  языковой  позиции
шишковистов, перевод Воейкова весьма отличался от уста-
новок как самого Карамзина, так и его молодых поклонни-
ков типа Жуковского. Лозунгом Карамзина была смелость и
поэтический эксперимент,  лозунгом Воейкова - гладкость
и новаторство,  уже ставшее рутиной.  Это ясно видно из
сопоставления  одного и того же отрывка "Садов" в пере-
воде Карамзина (помещенном в  "Письмах  русского  путе-
шественника" и Воейкову известном) и Воейкова.         
   У Карамзина:
                                        
   Кто жь милых не терял? Оставь холодный свет,         
   И горесть разделяй с унылыми древами,               
   С кристаллом томных вод и с нежными цветами;        
   Чувствительный во всем себе друзей найдет.          
   Там урну хладную с любовью осеняют                  
   Тополь высокий, бледный тис,                        
   И ты, друг мертвых, кипарис!                        
   Печальныя сердца твою приятность знают,             
   Любовник нежный мирты рвет,                         
   Для славы гордый лавр растет;                       
   Но ты милее тем, которые стенают                    
   Над прахом щастья и друзей!"

У Воейкова:
                                            
   И кто не испытал в сей жизни огорчений?             
   Кто слез не проливал над прахом дорогим?            
   Передавай печаль лесам, цветам своим!               
   Чувствительный во всем себе друзей находит;         
   Он горесть разделить с деревьями приходит:          
   Уже над мирною гробницей обнялись                   
   Задумчивая ель, унылый, нежный тис,                 
   И ты, почивших друг, о кипарис печальный!           
   Ты, охраняющий в могиле пепел хладный,              
   Ты ближний нам, родной: любовник мирты рвет,        
   Для победителей зеленый лавр растет;                
   Им славу и любовь охотно уступаешь                  
   И сам в печалях нам и горе сострадаешь.             
             
   У Карамзина: 
                                       
Там все  велико,  все прелестно,                 
Искусство славно и чудесно;                      
   Там истинный Армидин сад,                           
   Или великого Героя                                  
   Достойный мирный вертоград,                         
   Где он в объятиях покоя                             
   Еще желает побеждать                                
   Натуру смелыми трудами                              
   И каждый шаг свой означать                          
   Могуществом и чудесами,                             
   Едва понятными уму.                                 
                                              
   Там, в тихой мрачности лесов,                       
   Везде встречаются Сильваны,                         
   Подруги скромныя Дианы.                             
   Там каждый мрамор - бог,                            
   лесочик всякой - храм                               
   Герой, известный всем странам,                      
   На лаврах славы отдыхая,                            
   И будто весь Олимп сзывая                           
   К себе на велелепный пир,                           
   С богами торжествует мир.                           
                        
   У Воейкова:  
                                       
   Там смелость с пышностью                            
   Искусств соединенны,                                
   В обворожении все представляют нам;                 
   Великолепные сады Альцины там,                      
   Или Армидины чертог и вертограды,                   
   Обитель роскоши, и неги, и прохлады.                
   Нет, это не мечта!                                  
   Зрим въяве пред собой

Тот замок, те сады, в которых царь-герой,
    Ни с кем и в отдыхе деятельном несходный,          
    Всегда возвышенный,   повсюду  благородный,  
Пылает страстию препятства побеждать,
   И чудесами трон блестящий окружать.      
   Я углубляюся лесов дремучих в сень,
   Встречаю в чаще древ то Фавна, то Сильвана;         
   Венера милая и скромная Диана
    Присутствием дают жизнь новую лесам:
   Здесь каждый мрамор - бог;лесочик каждый - храм
   Здесь Людвиг отдыхал от битв, побед гремящих,       
   И мнилось, весь Олимп на пиршествах блестящих       
    Роскошно угощал:вот торжество Искусств!    
                            
   Карамзин экспериментирует в области метрики и  инто-
национного разнообразия,  причем эксперименты его имеют
четкую направленность - придать текстам Делиля характер
элегических монологов или лирических отрывков.  Поэтому
двух-трех фрагментов ему было достаточно  -  переводить
всю  поэму  не пришло бы ему и в голову.  Его установка
(до "Истории государства Российского")  -  движение  от
эпического повествования к лирическому отрывку.        
   Воейков переводит Делиля после, с одной стороны, Па-
лицына, с другой - Карамзина. Полемичность по отношению
к  палицынскому переводу,  ориентированному на принципы
"архаистов",  очевидна. Более примечательна скрытая, но
очевидная полемика с Карамзиным. Воейков явно учитывает
карамзинские фрагменты,  сохраняя из них отдельные сти-
хи.  Но он "переписывает" Карамзина, превращая лиричес-
кие отрывки в мерное и монотонное эпическое повествова-
ние. И это не случайно. В стихах:
                      
   Кладбище пред тобой! Во мраке сосн сгущенных        
    Спят праотцы селян в гробах уединенных... -          
       
   Воейков так  же  "переписывает"  "Сельское кладбище"
Жуковского: 
                                           
   Там праотцы села, в безмолвии унылом,               
    Почивши навсегда глубоким сном, лежат...             
           
   Как переводчик "Садов",  Воейков пытался стать прак-
тическим истолкователем литературной программы Дмитрие-
ва 1810-х гг.  Различие между путями Дмитриева и Карам-
зина как поэтов было очевидно Пушкину,  полемически пи-
савшему Вяземскому,  что Дмитриев "стократ ниже стихот-
ворца Карамзина" (XIII, 381). Дмитриев и Воейков устой-
чиво связывались в сознании Пушкина (см.:  XIII, 96). В
период, когда задача овладения жанром поэмы и эпическим
повествованием в стихах встала перед Жуковским и  арза-
масцами, путь, который указывали Дмитриев - Воейков, не
мог не привлечь внимания. Написанная легко (Воейков хо-
рошо владел техникой стиха, умел строить запоминающийся
афористический стих), поэма не могла не привлечь внима-
ния:  фактически это был первый опыт завершенной поэмы,
вышедший из лагеря карамзинистов. Уже это могло обеспе-
чить  ей успех.  Куда же направлял русскую поэзию Воей-
ков?  Под влиянием Карамзина  -  пламенного  поклонника
английской  и немецкой поэзии,  холодно относившегося к
поэзии французской (которую он знал  превосходно)  -  и
Жуковского, элегии и баллады которого также были ориен-
тированы в сторону  англо-немецкого  предромантизма,  в
русской поэзии наметился перелом. Пушкин писал Гнедичу:
"Английская словесность начинает иметь влияние на русс-
кую.  Думаю, что оно будет полезнее влияния французской
поэзии робкой и жеманной.  Тогда некоторые люди упадут,
и посмотрим,  где очутится Ив. Ив. Дмитриев - со своими
чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве" (XI-
II,  40).  Пушкин  очень точно указал на принципиальную
ориентацию Дмитриева на измельчавшую традицию второсте-
пенных французских литераторов XVIII в.  И Дмитриев,  и
Воейков были культурно связаны с традициями французской
поэзии.  В этом отношении выбор Делиля, которого Пушкин
презрительно назвал "парнасский муравей" (V, 377), а не
Томсона или Э. Клейста, не случаен.                   
   Пушкинское противостояние лагерю Дмитриева - Воейко-
ва имело свою историю.  В начале века сложилось  харак-
терное  географическое распределение литературных лаге-
рей.  Вопреки последующей традиции, Петербург был цент-
ром "славянофилов":  здесь проживали Шишков,  Державин,
Крылов,  Ширинский-Шихматов,  здесь собиралась  "Беседа
любителей русского слова".  Москва была признанной мет-
рополией карамзинистов, и даже Сергей Глинка проповедо-
вал  древнерусские  добродетели  на страницах "Русского
вестника" типичным языком ученика и поклонника Карамзи-
на2. Однако во второй половине 1810-х гг. на московском
Парнасе господствовало междуцарствие: Карамзин от лите-
ратуры отошел и к тому же после пожара Москвы ждал лишь
возвращения царя из-за границы, чтобы отправиться в Пе-
тербург  и там печатать первые восемь томов своей исто-
рии.  Макаров давно скончался,  умер подававший надежды
Буринский,  молодые карамзинисты один за другим переби-
рались в Петербург, быстро устраиваясь на различные су-
лящие  продвижение  службы,  Мерзляков  тихо спивался в
Московском университете.  В этих  условиях  вышедший  в
отставку  Дмитриев  перебрался в Москву и проявил явное
стремление к  роли  литературного  патриарха.  Воейков,
всегда готовый сделаться клевретом литературного патро-
на, из покровительства которого

можно было  бы  гласно  извлекать  выгоды и над которым
можно было бы негласно зло подсмеиваться в устных эпиг-
раммах, выразил полную готовность носить щит Дмитриева.
   Выбор в  этих  условиях  "Садов" Делиля для перевода
имел не случайное,  а глубоко программное  значение.  В
культуре предромантизма всякое природоописание приобре-
тало общефилософский характер. Особенно это относится к
одному из древнейших образцов культуры - саду.        
   После Мильтона  утвердилось  представление  о  дикой
природе как наследнице эдемского сада, сотворенного ру-
кой Господа. Оно вписалось в руссоистскую антитезу При-
рода - Культура как противопоставление божьего сада че-
ловеческому.  Когда  Мцыри бежал в непроходимые заросли
девственного леса, он воскликнул:  
                    
   Кругом меня цвел божий сад... 
                      
   Позиция Делиля, оттенки которой тонко улавливались и
его  московским  (а потом - дерптским) переводчиком,  и
его русскими читателями, была позицией умеренного прос-
ветителя, чуждого руссоистских "крайностей". Не случай-
но Карамзин видел  его  портрет  в  фернейской  обители
Вольтера.  В центре внимания Делиля сад - образ вселен-
ной, не порывающий с Природой, но умело усовершенствую-
щий  ее  плодами  цивилизации  и труда человека.  Как и
Вольтер и энциклопедисты, Делиль считает, что искусство
человека  продолжает  божественный акт творения.  Мысль
эта была близка поэтам московской школы.  Полнее  всего
ее выразил ученик Раича3 Тютчев: 
                      
   Тебе, Колумб, тебе венец!                           
    Чертеж земной ты выполнивший смело                 
   И довершивший наконец                               
   Миросоздания неконченное дело!                      
                      
   Однако, миря  Природу и Культуру,  Делиль последова-
тельно проводил и другую,  дорогую для Вольтера  мысль:
связь прогресса и неравенства.  Разнообразие способнос-
тей и качеств лежит в основе природы. Параллелизм между
тремя мифологемами:  сад - человеческое тело - общество
позволяет Делилю утвердить мысль об обществе как  орга-
ническом единстве неравных членов. Эклектически исполь-
зуя эстетические идеи Дидро о связи прекрасного и  раз-
нообразного, Делиль скрыто полемизирует с эгалитаризмом
Руссо и его утверждением о равенстве как законе  Приро-
ды.

Взгляды эти близки Воейкову и всему кругу  группировав-
шихся вокруг Дмитриева литераторов. Не случайно и Воей-
ков,  и Раич выступают как переводчики "Георгик" Верги-
лия.  Вполне закономерно и "вольтерянство" Воейкова при
его холодном отношении как к Руссо, так и к английскому
предромантизму.                                        
   Позиция Воейкова,  идейно связанного с прогрессизмом
умеренного просветительства и биографически чуждого пе-
тербургской культуре,  проявилась в стихах, посвященных
русским садам. Восторженный отзыв о Петре I прямо отож-
дествляет идеи "сада" и "цивилизации":
                 
   Россию превратил в великолепный сад...
              
   Однако Царскому  Селу он посвятил лишь несколько хо-
лодных стихов,  выражающих скорбь по поводу  разграбле-
ния,  которому подверглись там сады при Павле I. Видя в
царскосельских садах лишь пример исторического  регрес-
са,  Воейков с гораздо большим чувством описывает доро-
гое москвичам Кусково.  И уж совсем не скрывая  привер-
женности  групповым  интересам,  Воейков  завершил этот
экскурс восторженным описанием подмосковного Савинского
И. В. Лопухина, которому посвятил вдвое (!) больше сти-
хов, чем всем царскосельским паркам вместе.            
   Таков был литературный фон, на котором Пушкин созда-
вал свою апологию екатерининских парков в "Воспоминани-
ях в Царском Селе". Стихотворение это во всех отношени-
ях звучит как полемика с Воейковым.  Заметная у Жуковс-
кого и Батюшкова (ср. "На развалинах замка в Швеции") и
совершенно  чуждая  Воейкову  тема поэтичности развалин
перерастает у Пушкина-лицеиста в идею истории. Название
"Воспоминания" в этом отношении звучит как программное.
К антитезе:  красота Природы - сила Цивилизации подклю-
чается третий смысловой центр - величие Истории.  Сад -
образ века.  Царское Село - образ восемнадцатого столе-
тия.  Полемичным  было и обращение не к эпической,  а к
лирической - одической по лексике и элегической по мет-
рико-интонационному строю - структуре.  Наконец, симво-
лично было и обращение к державинской (а не  карамзинс-
ко-дмитриевской) традиции и то,  что чтение стихов про-
исходило в присутствии Державина.                      
   В этом отношении примечательно,  что процитированное
нами  в  начале  статьи обращение Воейкова к Жуковскому
явно повлияло на творческие раздумия молодого  Пушкина.
Воейков предлагал выбор: шутливо-сказочная "древнерусс-
кая" поэма ("Будь наш Виланд,  Ариост, Баян") или поэма
описательная.  Оба эти пути привлекли внимание Пушкина.
На первый призыв он ответил "Русланом и  Людмилой",  на
второй  - замыслами описательной поэмы о царскосельских
садах,  "Кавказом" (ранним вариантом "Кавказского плен-
ника") и замыслом "Тавриды".                           
   В замысле  "Кавказа"  связь  с  описательной  поэмой
обозначена отчетливо.  И этот пласт не был стерт байро-
нической  трансформацией  сюжета,  который лишь наложил
свой узор поверх первоначального грунта. Влияние описа-
тельной поэмы проявилось здесь, в частности, в стремле-
нии к географической и этнографической точности, своего
рода "научности" текста,  которому, видимо, предшество-
вали тщательные изучения.  Наша привычка видеть в "Кав-
казском  пленнике" в первую очередь романтическую поэму
заставляет не  замечать  проступающую  сквозь  экзотику
"местного колорита" точность описаний быта и нравов.  В
этой связи обычно указывают на  отрывок  "Но  европейца
всё вниманье / Народ сей чудный привлекал". В специаль-
ной литературе отмечалась  и  этнографическая  точность
описаний  наряда черкесов,  и близость этого описания к
соответствующему месту в  "Казаках"  Толстого.  Хочется
привести  еще более выразительный пример.  Слова Черке-
шенки:
                                                 
   К моей постеле одинокой                             
   Черкес младой и черноокой                           
   Не крался в тишине ночной... (IV, 104) -            
           
   воспринимаются читателем как дань романтизму -  кар-
тина ночного свидания любовников, то есть включение ев-
ропейских литературных представлений. На самом деле пе-
ред  нами - след изучения Пушкиным своеобразия этничес-
ких обычаев.  Пушкинская Черкешенка  говорит  Пленнику,
что она не замужем.  Как отмечал академик А.  Н.  Весе-
ловский, у кавказских горцев молодой муж со своей женой
"видится тайно ночью;  иначе связь нарушена". Стремле-
ние к точности картин ведет к  совершенно  определенной
традиции,  на которую Пушкин в известные моменты созна-
тельно ориентировался.                                 
   Тем более поразительно, что именно из лагеря Дмитри-
ева  -  Воейкова  были  нанесены молодому Пушкину самые
чувствительные удары. Ядовитая статья Воейкова по пово-
ду "Руслана и Людмилы" была прямо инспирирована Дмитри-
евым, который еще находил, что Воейков чрезмерно "расх-
валил молодого Пушкина" (письмо А.  И.  Тургенева от 19
сентября 1820 г.).  Дело в том,  что  именно  известная
близость позиций Пушкина и Дмитриева - Воейкова обнажа-
ла принципиальное их отличие:  Пушкин стремился  решать
указанные  Воейковым жанровые проблемы не на пути сред-
него, сглаженного стиля, а на прямо противоположной до-
роге  - смелых стилевых контрастов,  ломки литературных
приличий. В этом отношении "Таврида" Боброва ему оказа-
лась ближе "Садов" Воейкова, несмотря на общую карамзи-
нистскую ориентацию его программы. Утверждение "средне-
го  стиля"  было для Дмитриева - Воейкова установкой на
принципиальное поэтическое одноголосие.  Пушкин  уже  в
раннем творчестве закладывал основы поэтической полифо-
нии. Именно то, что Пушкин перехватил положительное на-
чало позиции Дмитриева - Воейкова, фактически упраздни-
ло их литературное значение.  Появление "Руслана и Люд-
милы" и "Кавказского пленника" означало конец претензий
Дмитриева объединить русскую поэзию  вокруг  благоприс-
тойно  причесанного карамзинизма и в конечном счете ко-
нец литературного значения Дмитриева.                  
   Попытка Воейкова определить  пути  развития  русской
поэзии  была кратковременной:  утверждение литературной
роли Жуковского,  возникновение "Арзамаса" и, в особен-
ности, выход на литературную арену Пушкина фак-

тически клали  конец  честолюбивым  замыслам Дмитриева.
Характерен устойчивый антагонизм Пушкина к Дмитриеву (и
полемика его по этому вопросу с Вяземским). И настойчи-
вое  противопоставление  Дмитриева  Карамзину-поэту,  и
беспрецедентный  факт  выступления Пушкина в 1827 г.  с
печатной пародией на "Апологи" Дмитриева (коллективный,
совместно  с Языковым,  характер этого выступления лишь
подчеркивал его программный характер) указывают на глу-
боко  не случайный характер литературной оппозиции Пуш-
кина вкусам и направлению Дмитриева.  Тем более  харак-
терно,  что, предлагая Вяземскому план объединения всех
прогрессивных сил в литературе,  Пушкин в  1824  г.  из
тактических  соображений согласился выставить имя Дмит-
риева на общем знамени,  но требовал (видимо,  одно имя
сразу же напоминало ему другое) исключить из группы Во-
ейкова:  "Нынешняя наша словесность есть и должна  быть
благородно-независима.   ...Я бы согласился видеть
Дмитриева в заглавии нашей кучки,  а ты уступишь ли мне
моего  Катенина?  отрекаюсь от Василья Львовича;  отре-
чешься ли от Воейкова?" (XIII, 96).                    
   Однако литературная роль Дмитриева уже была сыграна.
Воейков  же  к этому времени давно подготовил переход в
лагерь "знаменитых друзей".                            
   С русским переводом "Садов" Делиля связан  непродол-
жительный,  но яркий эпизод в истории поэзии начала XIX
в.  Без его учета многое в историческом  генезисе  поэм
Пушкина остается непонятным,  и уже это делает его дос-
тойным внимания в наших глазах.
                        
                                           1987