Г.П.Мельников
ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА РУССКОГО ЯЗЫКА -
КЛЮЧ К ПОНИМАНИЮ ЕГО ОСОБЕННОСТЕЙ НА ВСЕХ УРОВНЯХ// БЕСЕДЫ В ОБЩЕСТВЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Сборник научных трудов
(c) ОЛРС, 1998
В данном докладе развиваются те идеи, которые восходят к основоположнику европейского теоретического и "философского" языкознания Вильгельму фон Гумбольдту и его прямым продолжателям: И.И.Срезневскому, А.А. Потебне и И.А.Бодуэну де Куртенэ. На кафедре РУДН, где я работаю, рядом коллег проводится мысль, что это направление языкознания является основным, магистральным, синтезирующим, т.е. собственно системным, тогда как иные направления и концепции сосредоточены на изучении лишь определенных частных аспектов своего объекта и потому являются аспектирующими.
Все перечисляемые в этом докладе научные результаты достигнуты за счет использования или развития принципов системной лингвистики.
Понятие "внешней" и "внутренней формы" отдельного знака в "языковом сознании", противопоставленном "внеязыковому сознанию" как инструменту отражения мира и осуществления логических операций, введенное Гумбольдтом, дало возможность Потебне вычленить "минимум внутренней формы", служащей для намека с помощью знака на определенный элемент внеязыкового сознания. Соответствующий минимуму внутренней формы минимум внешней формы, т.е. набор тех психических команд, которые позволяют воспроизвести и опознать знак речевого потока, Бодуэн называл морфемой, а соответствующий ей элемент внутренней формы - значением. Те единицы внеязыкового сознания, которые, через ассоциации со значениями, становятся выраженными с помощью морфем, Бодуэн назвал "оязыковленными еденицами внеязыкового сознания", или "смыслами". Благодаря учету названных понятий в 1992 году оказалось возможным конкретизировать понятие Гумбольдта "характер языка". "Характер языка" - это все те единицы внеязыкового сознания, все те смыслы, которые имеют отработанные членами языкового коллектива, узуализированные(через посредничество значений) связи с морфемами языка, и, следовательно, через них - с воспроизводимыми знаками речевого потока.
По Потебне те из смыслов, которые с "внешними формами" ассоциируются непосредственно через "минимум внутренних форм", т.е. через значения, являются "ближайшими", а те, которые "оязыковлены", связаны с морфемами при посредничестве ближайших - это " дальнейшие" смыслы. (Различение содержания терминов "значение" и "смысл" и Потебня, и Бодуэн последовательно, к сожалению, не проводят).
Обобщая эти представления, удалось, в предыдущие годы, ввести такие дополнительные различия среди смыслов, как промежуточный, предконечный и конечный смысл. При таком понимании по отношению к конечному смыслу и ассоциируемой с ним морфемой, все звенья, от значения через все пропромежуточные, включая предконечный смысл, представляют собой внутреннюю форму данного знака, употребленного в данном (конечном) смысле. Если конечный смысл выражен с помощью нескольких ассоциированных с ближайшими смыслами морфем (составляющих, например, слово как их воспроизводимую последовательность), то связь многоморфемного знака с его конечным смыслом осуществляется уже не через одну цепь смыслов, а через несколько параллельных цепей, так что внутренняя форма такой ассоциации морфемного знака с определенным смыслом является уже не цепью, не линией, а "прядью".
Поскольку морфемы своими значениями лишь намекают на ближайшие смыслы, а ближайшие смыслы, если они не конечны, также лишь намекают на дальнейшие, то у каждой морфемы или воспроизводимой последовательности морфем формируется целое поле оязыковленных смыслов, из которых, как из принципиально возможных, виртуальных, в конкретном употреблении имеется в виду лишь вполне определенный, актуальный смысл.
На основе обобщения этих уточнений было установлено, что гумбольдтовское понятие "характер языка" - это поле всех виртуальных смыслов всех узуализированных знаков языка, т.е. это вся "оязыковленная" часть внеязыкового сознания.
В свете этого уточнения становится понятным предупреждение Гумбольдта, что ни значение слова, ни система грамматических значений, (понимаемых в системной лингвистике как намек на тип отношений между именуемыми смыслами), ни внутренняя форма словосочетания - все это еще не внутренняя форма языка в целом. Однако сам Гумбольдт не дает прямого ответа на вопрос, что представляет собой эта внутренняя форма языка в целом, а лишь подчеркивает, что именно она является определяющим фактором по отношению ко всем сторонам языковой системы, например, и к "характеру" языка, и к составу значений, и к особенностям звукового строя.
Существенно продвинулся в понимании внутренней формы не отдельных языковых знаков, а языка в целом. Бодуэн, когда он обратил внимание на то, что типичное предложение на индоевропейском языке обычно дает образ динамический, ориентированный на последовательные этапы развития действия, его последствий, тогда как в "туранских" языках этот образ скорее пртивоположен: каждый последующий знак высказывания не только помогает догадаться о том, в каком направлении будет развиваться описываемый сюжет, но и напоминает то, что было уже сказано и "изображено" словами в предшествующем отрезке речи.
Исследования в области системной лингвистики и системной типологии позволили сделать вывод, что типологическое своеобразие языков зависит прежде всего от того, через схему какого целостного образа старается носитель языка намекнуть собеседнику на замысел своего высказывания, т.е. какова схема номинативного смысла типичного высказывания на данном языке, и что именно данная схема и есть внутренняя форма языка в целом как определяющая типологическая его черта, как его внутренняя детерминанта. И тогда наблюдение Бодуэна о своеобразии семантики типичного индоевропейского предложения и есть не что иное, как первая формулировка внутренней формы индоевропейского флективного строя. Наиболее развита эта форма в славянских языках, а среди славянских - в русском, и в современной формулировке внутренняя форма русского языка звучит как адаптированность всех единиц и всех уровней языковой системы выражать по возможности замысел любого высказывания через предложение, номинативный смысл которого построен по схеме развивающегося события.
В процессе эволюции языковой системы в формирующемся языковом сознании носителей индоевропейского языка закрепляются лишь такие морфемы и их значения, которые эффективны для изображения любого сюжета по схеме развивающегося события, а "характер языка", т.е. "оязыковленная часть языкового сознания, складывается такой, чтобы от морфем и значений, представляющих собой фундамент "языковой способности", наиболее легко можно было "переходить", через промежуточные смысловые ассоциации, состоящие из виртуальных" смыслов, к конечным актуальным смыслам, легко увязываемым в целостный образ развивающегося события. По мере того, как язык приобретает такой "колорит и характер" (Гумбольдт), детализируется "языковая способность", например, вырабатываются специальные служебные морфемы со служебными (грамматическими) значениями, и оптимизируются, в соответствии с внутренней формой языка, позиционные характеристики морфем и их воспроизводимых блоков, т.е. слов.
Опора на достигаемые таким образом уточнения представлений о механизмах формирования языковой системы позволяет обратиться к конкретным языковым фактом и не просто совершенствовать технику их описания, как это делает, например, дескриптивная лингвистика, а давать им системное функциональное объяснение, давать ответы на вопросы, почему и для чего этот факт именно таков, почему такое-то явление в языке развилось после такого-то и т.д.
Так, например, осознав, что главное во внутренней форме флективного индоевропейского строя - его событийность, а минимум события - это какое-либо действие, осуществленное инициатором этого действия, мы начинаем понимать, что самым главным противопоставлением содержания во флективном языке является противопоставление знака действователя знаку действия.
Отсюда вытекает, что семантика морфем только с вещественными функциями, т.е. морфем, способных через свои значения ассоциироваться непосредственно с ближайшими смыслами, а не указывать лишь на отношения между смыслами, как это свойственно значениям грамматических морфем, должна и без внешних аффиксов отражать свою специализированность, задаваемую внутренней формой индоевропейских флективных языков. Именно поэтому корневые морфемы индоевропейских языков имеют такие модификации своей внешней формы, по которым можно опознать, намекает она на участника, партиципанта именуемого событийного сюжета, или же на само то исходное, инициальное действие, которое приводит к возникновению последовательных этапов развития события. Так в русском языке сохраняется праиндоевропейская модификация корневых морфем типа нес-, нос-, наш-; вез-, воз-, важ- и т.п., ибо одна только эта модификация позволяет нередко формально изобразить и действие, как инициальный этап события, без использования каких-либо дополнительных грамматических показателей, и действователя" на этом этапе. Например, простое нераспространенное "атомарное" предложение "воз вез" уже изображает такой номинативный смысл, в знаках которого противопоставленность "действователя" и его действия выражено модификацией вокализма одного и того же корня.
Оязыковленная картина мира формируется и существует - в сознании субъекта как самостоятельная сеть ассоциаций, пронизывающая объективную картину мира, на основе которой протекают собственно мыслительные процессы, например, процессы опознания предметов и явлений, попавших в поле внимания субъекта, или процессы прогнозирования предстоящих изменений состояния этих предметов и явлений. Эта дополнительная к основной сеть ассоциаций между элементами объективной внеязыковой картины, которая тем ближе к истинности, чем точнее состав ее элементов и сеть отношений между ними соответствует составу единиц внешней действительности и реальных отношений между ними, в некоторых случаях оказывает влияние на ход мысленной оценки наблюдаемых явлений, на глубину и направление прогнозов о предстоящих состояниях внешней среды и т.д И в той лишь мере, в какой это влияние сказывается, можно говорить о различии в видении реальности, возникающем вследствие своеобразия языкового строя, который сформировался в сознании человека и проявился в своеобразии "характера языка" во внеязыковом сознании. Именно так понимал Гумбольдт влияние языка на внеязыковое сознание, тогда как у неогумбольдтианцев, у сторонников идей Сепира-Уорфа внеязыковое сознание отождествлено с характером языка, точнее, сведено к характеру языка, и сознание после этого предстаёт как принципиально лишенное способности быть объективным, отражающим сущностные характеристики реальности, и уж на них накладывать сети тех или иных, в том числе - языковых ассоциаций, значимых в системе специальных видов взаимодействий с реальностью и со знанием о ней, например, определенных видов прагматических, профессиональных и т.п. взаимодействий. При системном подходе знание языка, способность говорить на определенном языке - это специальный вид способностей к деятельности, а проявление "характера языка" в сознании - это доказательство умения эффективно использовать эту способность. Языковое умение и языковая споспособность оказываются в этом толковании соотносительными с наличием какой-либо иной профессиональной пригодности, обеспечивающей приобретением некоторого уровня мастерства в этой профессии. Отличие языка от других профессий заключается лишь в том, что языком как профессией общаться с помощью речевых знаков должны владеть все члены языкового коллектива, а другими профессиями - лишь определенный группы этого коллектива.
При наличии профессиональной способности, доведенной до уровня профессионального умения, внеязыковая картина мира представителей этой профессии также приводит к выработке профессионального "характера", профессионального взгляда на внешний мир, профессионального смещения оценок того, что хорошо, что плохо, что важно, а что - второстепенно. Элементы внеязыковой картины мира, более или менее истинные, объективные, приближающиеся к сущностному пониманию мира, "переплетаются" сетью профессионально значимых ассоциаций, отражающей профессиональную иерархию значимостей. При решении конкретных познавательных задач эти дополнительные сети ассоциаций, причем дополнительные и к объективным, сущностным, и к отражающим своеобразие языка, в некоторой мере влияют на процессы познания истины, на объективность суждений. Влияние это, может быть, в различных ситуациях, и отрицательным ("национальная субъективность" по Гумбольдту), и положительным; но в основе все равно остается объективное, а не языковое или профессиональное видение мира, и это, в частности, дает возможность изучать неродные языки и в конечном счете накапливать не только национальный, но и общечеловеческий опыт.
Введенное еще в 60-х годах понятие детерминанты языка, дифференцированное позже на понятие внешней и внутренней детерминанты, после их конкретизации, позволяет дать прямой ответ на вопрос о том, что же все-таки имел в виду Гумбольдт, утверждая, что кроме внутренней формы отдельных языковых знаков и их сочетаний существует внутренняя форма языка в целом. Она понимается как следствие выявления и закрепления наиболее эффективных средств речевого общения в определенных условиях общения.
Как уже отмечалось, в сложившейся к настоящему времени формулировке внутренней формы языка в целом, наиболее полно представленная его внутренней детерминантой, - это общая схема номинативного смысла типичного высказывания, творчески формирующегося в сознании слушающего под воздействием команд о тактике догадки о замысле говорящего, представленных знаками речевого потока, а внутренняя форма флективного строя, наиболее ярко представленная славянскими синтетическими языками, характеризуется как событийность номинативного смысла типичного предложения.
Осознание того факта, что внутренней формой русского языка является тенденция изображать по возможности любой замысел через образ развивающегося события, помогло в последние годы пополнить арсенал выявленных случаев, когда, обычно лишь констатируемые, факты русского языка становятся объяснимыми, выводимыми логически. Так, например, если учесть, что формальное противопоставление имени и глагола мотивировано потребностью эффективно изображать и различать в описываемом событии действователя и производимое им действие, то становится очевидным, что те имена, семантика которых плохо ассоциируется с представлениями о действователе как об активном, инициативном партиципанте развивающегося события, должны так или иначе проявлять свою "событийную импотенцию" и в грамматике. Этот вывод подтвержден материалом русского языка. Например, имена наиболее событийно активных партиципантов, способных своим действием втянуть в событие и других участников в своем значительном большинстве оформляются суффиксами типа -тель, -чик, -щик, -ник. Инициаторы событий, в которых инициатива проявляется только в действии действователя (обычно при "непереходных" действиях), маркированы чаще всего суффиксом -ун, а имена участников ситуации, выражаемой высказыванием, вообще не предрасположенные осуществлять действие на каком-либо этапе развития события, например, называние обстоятельства места, имена с преимущественно локативной семантикой, очень часто не только имеют особое суффиксальное оформление, типа -ня (пекарня, псарня), но и вообще представляют собой атрибутивные имена (прилагательные, причастия, например, столовая, операционная, приёмная и т.п.). При явно выраженном субординационном "субъектно-объектном" отношении обычно не имеет формы существительного названия именно объекта: ср. врач - больной, начальник - подчиненный, судья - подсудимый, защитник подзащитный и т.д. Так на уровне формального словообразования проявляется своеобразие "характера" русского языка как языка в высокой степени событийного по своей внутренней форме.
Добавим к сказанному о мотивах использования атрибутивных форм имен и такой случай, когда, казалось бы явное действующее лицо оказывается выраженным не существительным, а причастием или прилагательным. Это имеет место тогда, когда именуемое лицо включено в систему, в которой оно должно выполнять заранее предписанную ему функцию, а не проявлять собственную инициативу, т.е. когда это лицо лишь исполняет чужую инициативу, но не отвечает за содеянное. Так появляются "субстантивированные" причастия и прилагательные типа "полицейский", "городовой", "военный", "рабочий", "штатский", "демобилизованный", "дежурный", "часовой", "дневальный", "военнообязанный" и т.п., вплоть до "главнокомандующего", ибо и он не инициатор, им командует, его контролирует правительство.
Подобным же образом часто именуются спортсмены, играющие определенную заданную правилами извне, роль в спортивных системах. Например, "нападающий", "левый", "правый", "крайний" и т.д. На подобные факты военной и спортивной номенклатуры обратил внимание В.Киселев, но не дал им объяснения. Едва ли это случайно, ибо на понятие внутренней формы языка он в своих исследованиях не опирается.
Ранее, через особенности внутренней формы русского языка, понимаемой как событийность схемы номинативного смысла типичного русского предложения, и самого этого номинативного смысла как внутренней формы сообщения сделанного с помощью этого предложения, была объяснена причина использования предлогов при номинации тех партиципантов изображаемого предложением сюжета, которые не входят в его событийное ядро, не делают чего-либо, что является следствием действия инициатора события, а лишь примыкают к этому событию, "обстоят его", т.е. являются по своему содержанию обстоятельствами. В этом случае отличие имен обстоятельств от имен актантов, т.е. от имен таких партиципантов события, которые осуществляют тот или иной этап в развитии этого события, т.е. действие которых восходит как к своей первопричине к действию инициатора, проявляется на уровне внешнего оформления в том, что обстоятельства именуются аналитически: не просто падежной формой имени, как все актанты, а предложно-падежной.
Как гипотеза о причинах использования не просто падежных, а предложно-падежных форм имени в русском предложении это объяснение впервые было сформулировано А.Ф.Дремовым более 10 лет назад. Позже невключенностью именуемых партиципантов сюжета в ядро события, описываемого предложением, удалось объяснить превращение беспредложного древнерусского местного-падежа в современный предложный (в результате чего конструкция типа "Владимир княжил Киеве" заменилось конструкцией "Владимир княжил в Киеве") и наоборот, замену предложного именования субъекта в "пассивной" конструкции на беспредложную (например, "Дом строится от плотников" заменилось на "Дом строится плотниками"), ибо субъекты инициального действия, даже если коммуникативно они ушли на задний план, всё равно остаются актантами событийного ядра.
Эти результаты снова демонстрируют справедливость выводов о том, что флективный строй - не просто синтетический "во что бы то ни стало". Синтетическое сращение морфем в словоформе и формальное увязывание словоформы в словосочетаниях и в предложениях сохранялось и усиливалось в истории русского языка только в тех звеньях его строя, где требовалось отразить связность элементов содержания лишь как звеньев изображения связности на этапах развития события. Соответственно и наоборот: где эта событийная связность была очень слабой, там синтетически слабее связанными становились и знаки соответствующих фрагментов содержания, вплоть до замены древних синтетических форм современными более аналитическими.
В связи с такой избирательностью синтетических средств выражения в русском языке и в связи с наличием сюжетов высказываний, содержание которых трудно укладывается в схему развивающегося события (например, ситуации бытийности, эквивалентности, обладания, наименования и т.п.), эти сюжеты, названные "неудобовыразимыми" при данной внутренней форме языка, т.е. при типичной схеме номинативного смысла предложения, говорящий стремится либо 1)через метафоричность представить как событие, например, "Наш театр находится, - (т.е. находит себя, метафорическое приписывание зданию такого действия как поиск себя), - недалеко от вокзальной площади"; либо 2) вообще дать лишь имплицитное выражение соответствующего содержания с помощью контекста, например, "Друг повёз меня в свое родное село познакомить с родителями. Приозёрское уже издали поразило меня своею живописностью."
Проблеме типов сюжетов, выражаемых в русской классической литературе имплицитно, посвящено специальное исследование (докторская диссертация М.Ю.Федосюка). Анализ материала этого исследования с позиций "удобовыразимости", отражающей своеобразие внутренней формы русского языка, подтвердило системно-типологическое предсказание: все эти сюжеты плохо укладываются в схему развивающегося события.
В свете формулировки внутренней формы русского языка получают объяснение переферийные синтаксические образования, такие, как безличные, неопределенно-личные, назывные предложения: сюжеты этих предложений оказываются неудобовыразимыми для языка, весь строй которого приспособлен прежде всего для формирования предложений, номинативный смысл которых построен по схеме развивающегося события, а сюжеты перечисленных конструкций - статичны.
Углубление представлений о соотношении аналитизма и синтетизма в русском языке и установление внешних причин, ведущих к предпочтению схемы развивающегося события в номинативном смысле типичного предложения, позволили глубже понять своеобразие тех флективных индоевропейских языков, в которых усиливались аналитические тенденции. Общей причиной этого процесса была вызванная внешними обстоятельствами та или иная степень утраты средств выражения событийности в этих языках, а различия в конкретных аналитических формах вытекали из того, какие компенсирующие средства, взамен утраченных, для изображения все-таки по возможности событийных характеристик, избирал тот или иной индоевропейский язык в процессе своих перестроек, вызванных изменением условий общения в том или ином ареале индоевропейских языков.
Раскрытие внутренней формы флективных языков как событийности схемы номинативного смысла типичного предложения позволило объяснить устойчивость категории рода и категории падежа в тех флективных языках, где внешняя детерминанта, то есть наиболее типичные условия общения, не препятствуют тому, чтобы у членов большого однородного оседлого языкового коллектива были достаточно надежные возможности взаимного общения и, в связи с этими высокий уровень общности социально значимых знаний и отношений к явлениям действительности. Для поддержания необходимой в этих условиях событийной внутренней языковой формы форма падежа имени в предложении позволяет говорящему явным образом выразить слушающему, какова актуальная роль партиципанта, выраженного данным именем, а явная выраженность принадлежности данного имени к определенному грамматическому роду несет информацию о том, какая роль в событиях, как наиболее типичная. присуща этому партиципанту. Статистические подсчеты показывают, что именами мужского рода чаще всего обозначены такие партиципанты, которые являются в типичных для них видах взаимодействий инициаторами этих взаимодействий, единичными и имеющими черты индивидуальности; имена среднего рода чаще называют наиболее безынициативных и обезличенных партиципантов; имена женского рода ассоциируются со способностью быть и объектом чьей-либо инициативы и инициатором по отношению к иной группе партиципантов и проявлять свою индивидуальность лишь как нечто массовидное. Из сказанного, в частности, следует, что термины "мужской", "женский" и "средний род" не отражают сущности этих грамматических категорий, хотя имена существ, имеющих половые различия, с учетом, что дитя - это сначала ни мужчина, ни женщина, более или менее естественно распределяются по грамматическим родам.
Соотнесение названных потенциальных и актуальных характеристик роли партиципантов в событии позволяет объяснить, почему слова мужского рода, и в первую очередь - имена одушевленных существ, утратили форму винительного падежа как наименее инициативного актанта события; имена среднего рода с флексией -о-/-е- никогда не имели формы именительного падежа, они исходно "винительны"; имена женского рода наиболее регулярно противопоставляются формально в позиций подлежащего и прямого объекта, т.е. имеют форму и именительного и винительного падежа, но зато в функции дательного падежа используют "по совместительству" форму местного падежа и поэтому при выражении партитивного смысла не заменяют форму родительного падежа формой дательного, в отличие от имен мужского рода ("стакан чая/чаю").
Уже много лет идет обсуждение с коллегами функции и значения родительного падежа. В работах по системной лингвистике 20-летней давности он был назван падежом "актуализации ядра темы". Но после уточнений, что предложение флективного языка функционально эквивалентно совокупности атомарных выразителей события (например, предложение "Брат кидает куклу сестре" по своему событийному смыслу эквивалентно трем атомарным событийным предложениям, каждое из которых называет один из этапов развития события - "Брат кидает, кукла летит, сестра ловит", - а превращения их в одно молекулярное событие падежные аффиксы косвенных падежей становятся сигналами, алгоритмами для вычисления действия каждого актанта с учетом названного глагола) стало ясно, что родительный падеж способен быть актуализатором темы любого из атомарных предложений и, следовательно - актуализатором любого из имен молекулярного событийного предложения. Ногтем не менее сохранялась трудность формулировки значения родительного падежа, поскольку именем в этом падеже называют партиципанта, явно не входящего в ядро описываемого события, но почему-то вводится это имя без предлога.
А.Ф.Дремов предлагал такую трансформацию для описания значения родительного падежа, которая связана с идеей обладания. Например, "У соседа есть брат. Брат соседа кидает куклу сестре". Однако анализ различных примеров использования родительного падежа показывает, что названное содержание "обладания" - скорее один из возможных смыслов родительного падежа, причем - не основной, ибо есть более специализированные средства выражения обладания или принадлежности, например, "соседов брат", "соседский брат".
К настоящему времени наиболее приемлемой формулировкой значения родительного падежа представляется следующая: родительный падеж напоминает одного из партиципантов некоторого известного слушающему события и тем самым, возбудив в его памяти эти фоновые знания, помогает слушающему актуализировать смысл того имени, определением к которому служит имя в родительном падеже. Если же родительный падеж не ориентирован на напоминание известного события, то вне контекста соответствующее определение двусмысленно, и в появлении двусмысленности виноват говорящий, неверно предположивший, что напоминаемое событие известно слушающему. Например:
- Что ты скажешь на приглашение писателя?
- А кто его пригласил или кого он пригласил?
Ответ состоит из вопросов, ибо говорящий неуместно задал исходный вопрос, предполагая, что слушающий знает о последнем событии: приехавшего в город писателя пригласили на бал к губернатору.
При таком общем событийном толковании значения родительного падежа в русском языке получает объяснение и беспредложность его употребления в атрибутивном напоминательном смысле: с предлогом "(например, "Отряд остановился около леса") он выражал бы обстоятельство, т.е. партиципанта, примыкающего к событийному ядру, тогда как событие, которое напоминается с помощью родительного падежа, само никаких контактов с событием, выраженным предложением, не имеет, а является лишь "тенью былого", лежащей на том актанте, к которому оно отнесено как определение. Кроме того, будучи лишь напоминаемым "на всякий случай", это событие, напоминается именем естественно стоящим сзади определяемого, что в свою очередь, объясняет, почему такой атрибут является не согласуемым определением, в отличие от прилагательного: прилагательное предупреждает о следующем за ним определяемом существительном в соответствии с общей закономерностью построения событийного предложения, а не напоминает о чем-либо, как атрибут в форме родительного падежа.
Уточнив значение флексии родительного падежа, мы должны помнить о "первичных" и "вторичных" функциях (по Куриловичу) любого значения и поэтому не удивляться периферийным употреблениям родительного падежа в функции прилагательного, в том числе - притяжательных: "мальчик соседки" (т.к. "соседкин мальчик").
Косвенное отношение к проблеме формы, значения и актуальных смыслов падежных словоформ имеет проблема сложных русских слов, включая сложные числительные. В этой области также получены некоторые результаты, позволяющие объяснить через особенности внутренней формы ряд известных фактов из области сложных существительных и числительных.
Напомним, что этимологически показатель среднего рода индоевропейских имен и показатель винительного падежа, там, где он морфемно выражен, восходит к показателю принадлежности имени к классу имен, называющих нечто неактивное. В современном русском языке этот показатель проявляется не только в существительных на -о- (-е и во флексиях винительного падежа женского рода на -у/-ю, но и в согласуемых кратких прилагательных на -о/-е, полных прилагательных на -ое/-ее, в наречиях на -о/-е и наконец, в первых компонентах сложных слов, называемых в современных грамматиках "интерфиксами -о- и -е-". При этом особенно важно то, что все перечисленные форманты и в современном русском языке сохраняют связь со значением неактивности, хотя и обусловленной не совсем одинаковой причиной. Так в существительных типа "зерно", "яйцо" это прежде всего безликость, неиндивидуализированность буквальная; в существительных "растение", "животное", "стремление", "движение", так же, как в местоимениях "кто", "оно", "нечто" - эта неактивность в смысле абстрактности, неконкретности, не-актуализированности, а нередко - неизвестности не только слушающему, а и самому говорящему. "Неактивность", "безликость" может быть и грамматической, когда называемое содержание трудно подвести под определенную грамматическую категорию. Например, человека упрекают за многообразные проступки и заключает: "Естественно, что все это мало кому может понравиться".
Через такое толкование получает объяснение использование кратких форм прилагательных в функции самых типичных русских наречий на -о/-е и обосновывается утверждение, что "интерфикс" -о/-е в сложных русских словах - это та же морфема и выполняет она ту же функцию. Например, "вод-о-нос" - это по внутренней форме синтаксическое сочетание, дающее ответ на вопрос "как-о нос?" ,"как, каким образом носитель". Отсюда сделан главный вывод: в языке с высокой степенью событийности нет словоформ с двумя корнями (если, конечно, это не заимствования или калька). Синтаксические отношения между компонентами сложного слова синтаксически формально выражены и сводятся к атрибутивным.
Второй из возможных способов прямого (не метафорического и т.д.) выражения атрибутивности является родительный падеж. Анализ такой разновидности сложных имен русского языка как сложные существительные показал, что они также являются сращенными синтаксическими конструкциями, но с использованием преимущественно форм родительного падежа; менее распространены формы предложно-падежные, и лишь на периферии, где числительные осмысляются не (только как особая разновидность имен, а как существительные, используются сложные слова с атрибутивным оформлением наречного типа, т.е. с помощью -о/-е. Сравни, "пят-и-летие" (родит.падеж), но "тысяч-е-летие" (наречие).
На примере способов согласования числительного с исчисляемым словом: "один стол" (именит.падеж,ед.ч.), два, три, четыре стола, (род.п., ед.ч.),-пять, шесть, семь, восемь, десять столов (род.п.,мн.ч.) установлено, что система числительных противопоставляет не просто один и много объектов, а один. несколько и много обезличенных, но дискретно различимых объектов, которых, в соответствии с законами психологии восприятия, должно быть 7+2, т.е. от 5 до 9. Эта закономерность сохраняется и на более высоких порядках: "десять, -дцать, -десят"; "сто, ста (сти), сот", "тысяча, тысячи, тысяч" и т.д. Объяснение этому уникальному явлению русской системы числительных удается найти также только благодаря осознанию своеобразия внутренней формы русского языка. Понятной, в частности, оказывается причина неодновариантности сложных слов типа "сорок-а-летие", но "сорок-о-ножка".
Проверка и подтверждение справедливости изложенных идей на большом языковом материале представлены в кандидатской диссертации Чаннаккадана Вариатха Джеймса, защищенной в 1991 году.
Получены новые аргументы в пользу обоснования положения, что общепринятое утверждение о существенной перестройке звуковой системы славянских языков после "падения редуцированных", т.е. самых кратких, гласных общеславянского языка -ъ- и -ь-. Эти редуцированные не "пали", т.е. не исчезли из системы, а превратились в глухие гласные, т.е. единицы, артикуляционно, по положению органов речи - вокалические, но фонационно -обеззвученные. В свете этого уточнения произнесение твердых и мягких разновидностей согласных предстает, как и до "падения редуцированных", как позиционное и поэтому не имеющее отношения к исходной функции фонем - морфеморазличительной. А это означает, что, например, согласные пары типа -т- и-т'- - не самостоятельные фонемы, а позиционные варианты одной фонемы, которая, вне фонемного контекста, не является ни твердой, ни мягкой, и славянская азбука со времен Кирилла и Мефодия потому и до настоящего времени является для русского языка пригодной, что функционально она осталась той же, "предсказывающей" свойства и характеристики последующих единиц, что соответствует требованиям внутренней формы славянского языкового строя. Последовательность "согласная + гласная" находится в такой же схеме взаимодействия, как, например, последовательность "прилагательное + существительное".
Этим же объясняется оглушения согласных перед глухими согласными или паузой.
В агглютинативных языках внутренняя форма, как уже отмечалось, такова, что элементы формы соотнесены друг с другом в обратном направлении: если они по каким-либо характеристикам согласуются, то не предупреждают о появлении этих характеристик в последующем тексте, а напоминают. что они уже были в предшествующем тексте. Так, признак ряда гласного в очередном аффиксе словоформы напоминает, каков был признак ряда гласного в предшествующем слоге. Но поскольку антропофонически исходным является открытый слог, то именно в агглютинативном, например, тюркском, а не во флективном, например, русском, согласный должен определять ряд последующего гласного.
Более детальный анализ этих проблем с позиций специфики внутренней формы привел к выводу, что подобно тому, как в конце русского слова есть глухой гласный, артикуляцию которого предсказывает предыдущий согласный, так в тюркских языках перед словоформой должен быть некоторый исходный артикуляционный уклад, некоторый глухой приступ слога, характеристики которого по законам сингармонизма напоминают варианты фонем последующих слогов.
Интерпритация твердости-мягкости в современном русском языке, как средства расщепления согласных на два не самостоятельных ряда фонем, а на две позиционно обусловленных разновидности, требует возврата к пониманию корреляции по ряду по отношению не к консонантизму, а вокализму. Опора на это понимание привела к уже описанным в прошлых отчетах причинным объяснения, трансформации праиндоевропейского вокализма в славянский.
Ограничения во времени не позволяют в одном докладе показать, как получают объяснения особенность русского языка на многих других уровнях и ярусах, если учитывать особенности его внутренней формы. Поэтому придется ограничиться лишь перечнем тех основных результатов, которые получены с помощью того же "ключа", что и уже рассмотренные.
Раскрыты факторы "выбора" языком той или иной внутренней формы; изложена, в частности, суть различий событийности в романской и в германской ветви европейских языков; показано, что с опорой на внутреннюю форму становятся объяснимыми закономерности актуального членения "экзотических", нефлективных языков; и, наконец, сформулированы критерии стиля писателя по соответствию или несоответствию используемых им языковых средств "духу русского языка", т.е. его внутренней форме.