С. А. Токарев
ОБРЯДЫ И МИФЫ
// Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1980. - Т. 2. - С.235-237.
ОБРЯДЫ И МИФЫ. Связь обряда
(ритуала) с мифом давно отмечена
исследователями. Обряд составляет
как бы инсценировку мифа, а миф
выступает как объяснение или
обоснование совершаемого обряда,
его истолкование. Такая связь «миф -
обряд» особенно отчётливо
проявляется в т. н. культовых
мифах. Но о характере этой связи
существуют различные точки зрения.
Что причина и что следствие? Что
первично и что производно?
Складывался ли обряд (ритуал) на
основе мифа, как его инсценировка в
лицах, или миф создавался как
интерпретация совершаемого обряда?
Представители мифологической и
эволюционистской школ признавали
примат мифа (верования) над
ритуалом. Так смотрели на вопрос Я.
Гримм, А. Н. Афанасьев, Э. Тайлор, Г.
Спенсер, Ю. Липперт и др. Но в 1880-х гг.
появилась и скоро стала
преобладающей обратная точка
зрения. Мысль о приоритете ритуала
над мифом высказывалась историком
религии У. Робертсоном-Смитом, англ.
этнографом Р. Мареттом, французским
этнографом А. Ван Геннепом. Амер.
этнограф Р. Лоуи утверждал, что в
«примитивных мифах» «весь
церемониал просто проецируется в
прошлое, как ритуал, преподанный
сверхъестественным существом или
тайно подсмотренный основателем,
когда он исполнялся
сверхъестественными существами».
Русский фольклорист Н. Познанский,
изучавший народные заговоры, писал,
что словесная часть заговора
(содержащая в себе мифологические
отрывки) «развивается из
колдовского действия». В
марксистской литературе ту же
точку зрения защищали И. И.
Скворцов-Степанов и особенно
обстоятельно Ю. П. Францев. Францев
попытался наметить стадии развития
мифа, отправляясь от культового или
магического обряда: «Первоначально
словесная часть обряда,
по-видимому, была незначительна...
(подражательные и эмоциональные
выкрики). Затем словесная сторона
начинает разрастаться, становясь
как бы пояснением совершаемого
ритуала... Постепенно словесная
часть начинает играть всё большую
роль, она перерастает в песню или
речитатив, сопровождающий обряд.
Обряд может развиться в тесной
связи с развивающимся словесным
текстом в своеобразную религиозную
драму... С другой стороны, и
словесное пояснение может
превратиться в самостоятельное
повествовательное произведение -
миф, который будет читаться в ходе
исполнения обряда». Подробное
изложение ритуальной теории мифа с
критикой её односторонности дали
американский этнограф Дж.
Фонтенроз и советский фольклорист
Е. М. Мелетинский. Ритуальная теория
сохраняла почти полное господство
вплоть до 1950-х гг., когда против неё
выступил с позиций
структуралистской теории мифа
франц. учёный К. Леви-Строс,
отстаивавший самостоятельность
мифа, как своеобразной, чисто
логической структуры,
подчиняющейся лишь своим
собственным законам. Но ритуальная
точка зрения на миф остаётся
преобладающей, хотя многими
признаётся, что взаимоотношения
мифа и обряда могут быть и очень
сложными, и невозможно отрицать во
многих случаях обратного
воздействия мифа на обряд.
Тесная связь мифа и ритуала
прослеживается на самом различном
мифологическом материале. Наиболее
наглядны тотемические мифы
австралийских аборигенов. В них
содержится как бы пояснение
совершаемых тотемических обрядов и
их сакральное обоснование. В
обрядах разыгрываются в лицах
эпизоды священных преданий о
предках; каждому действию, каждому
движению исполнителей обряда
соответствует тот или иной эпизод в
повествовании о подвигах предков.
Сходны с австралийскими, но более
сложны тотемические мифы и обряды
папуасов маринд-аним. Таков миф о
морском орле Кидубе, женившемся на
земной женщине и жившем с ней на
дереве; она хитростью убежала от
него, и орёл в гневе разрушил
деревню. Рассказ этот выдуман для
устрашения тех (женщин и
подростков), кто не посвящен в
тайный тотемический культ Майо.
Другой миф повествует о сыне змеи -
прекрасном юноше, которого
усыновил «дема» огня; его
околдовали через кокосовые орехи, а
позже из головы юноши выросла
первая кокосовая пальма. Видимо,
этот миф - обоснование практики
вредоносного колдовства. Обычаи
посвящения в тайный культ Сосома
подкрепляются мифологическим
повествованием о великане Сосоме,
пожиравшем инициантов. Из большого
запаса мифологических рассказов
народов Африки многие тоже связаны
с культовыми обрядами.
Исследовавший богатую мифологию
народа догонов М. Гриоль особо
подчеркивает эту постоянную связь.
Уже в эпоху общинно-родового строя
мифология, связанная с
религиозными обрядами, обнаружила
тенденцию деления на два круга:
эсотерический (священные
мифологические сказания, доступные
одним лишь «посвящённым») и
экзотерический (мифы, сочиняемые
нарочно для «непосвящённых», чтобы
отпугивать их от совершаемых
тайных священных церемоний). В
классовых, «государственных»
религиях это деление выступало ещё
резче. Тайные учения о богах
составляли достояние жреческих
каст и избранных адептов - «мистов»,
специально посвящаемых в те или
иные «мистерии».
Огромная научная заслуга
принадлежит Дж. Фрейзеру,
собравшему из фрагментов и
реконструировавшему (в «Золотой
ветви») целостную ткань древней - в
основе своей аграрной - мифологии,
надстроенной над бесконечно
разнообразной сетью культовой
обрядности. Несмотря на большое
разнообразие поверий, запретов,
церемоний, обычаев, возникает
единая картина древней аграрной
религии. Она включает в себя
магические акты воздействия на
землю, приносящую урожай, моления к
божествам - покровителям
земледелия и весьма обильные и
разнообразные - для нас в
значительном большинстве погибшие
- мифологические повествования об
этих божествах. Особенно наглядно в
исследованиях Фрейзера показано
тесное сращивание мифа с обрядом на
примере культа Осириса в
Египте; сохранилось и немало
мифологических повествований (в
местной и греческой передаче), и
обильные иконографические
материалы, и описания народных, а
также и официальных обрядов в честь
Осириса. Анализируя этот материал,
Фрейзер сопоставляет отдельные
мифологические мотивы с
традиционными обрядами, а в
конечном счёте - с материальной
деятельностью людей, создавших эти
мифы и практиковавших эти обряды.
Очень убедительно обрисован облик умирающего
и воскресающего бога
растительности, смерть и
воскресение которого есть
мифологизация посева и прорастания
зерна. Аналогичны Осирису
мифологические образы сирийского
Адониса, фригийского Аттиса и др.,
дошедшие до нас более фрагментарно.
Античная (точнее - греческая)
мифология, несмотря на её
чрезвычайное богатство, даёт мало
примеров связи с обрядовой жизнью
греков. Прямая и очевидная связь с
обрядностью проявляется главным
образом в мифах о божествах и
полубожествах - покровителях
тайных культов: Деметре и её
дочери Коре (Персефоне) -
покровительницах земледелия и
покровительницах знаменитых
Элевсинских мистерий; Дионисе,
возглавлявшем посвящённые ему
полутайные культы, а также
всенародные праздники, великие и
малые дионисии; об Орфее,
легендарном поэте, певце,
основателе и покровителе секты
орфиков; о загадочных кабирах,
чей тайный культ существовал на
Самофракии; о столь же загадочных куретах,
тельхинах, дактилях. Наконец,
указание на связь мифа с обрядом
можно видеть в рассказах о подвигах
героев - Геракла, Тесея и др., где
попутно упоминается об учреждении
героем в память о его подвиге -
Олимпийских, Истмийских, Немейских
и др. игр (вначале они были не
спортивными соревнованиями, а,
видимо, обрядовыми действами).
Отчётливые следы взаимодействия
обрядности и мифологии
обнаруживаются в Ветхом завете. По
исследованиям ряда библеистов,
особенно Ю. Велльгаузена, многие
повествовательные эпизоды в Библии
истолковываются как обоснование
тех или иных древних обрядовых
действий. Так, рассказ о принесении Авраамом
своего единственного сына Исаака
в жертву богу (в последний момент
эта жертва была отменена, Исаак
заменен «овном» - бараном; Быт. 22, 1-18)
едва ли можно рассматривать как
реминисценцию действительно
существовавшего будто бы у евреев
института человеческих
жертвоприношений, скорее, это
мифологическое обоснование
ритуала посвящения богу
«первородных» сыновей, - в свою
очередь символической
трансформации еще более древнего
обычая инициации мальчиков. Не
менее ярко отразилась тесная связь
обряд - миф в обычае обрезания
мальчиков. В книге Бытия введение
этого древнего обычая,
происхождение которого было давно
забыто, объясняется прямым
повелением бога Аврааму (Быт. 17, 10-11
и др.) и рассматривается как знак
заключения народом «завета»
(договора) с Яхве; обычай стал
своего рода этноразличительным
признаком.
Мифологическое обоснование
получает в библейском тексте также
древний скотоводческий обычай
обрядового вкушения весной
ягнёнка; его установление
связывается с рассказом об
освобождении евреев от египетского
рабства (Исх. 12, 3-28). Повествование о
законодательстве Моисея, о его
встречах с самим богом на горе
Синай (Исх. 3 и др.) есть не что иное,
как мифологическое истолкование и
кодификация древних (и более
поздних) обрядовых предписаний и
запретов, которым подчинялись
еврейские племена частью ещё в
кочевой период, частью в
палестинскую эпоху. Говорить здесь
об обратной зависимости едва ли
есть основания.
Древняя обрядность, вероучение,
отголоски исторических событий в
Новом завете переплелись самым
причудливым образом. Всё же и в
евангелиях нетрудно обнаружить -
даже и не впадая в односторонность
мифологической школы - ряд мест,
которые естественнее всего
рассматривать, как мифологизацию
тех или иных ритуалов. Так, рассказ
о крещении Иисуса Христа Иоанном
Крестителем, хотя и содержит в себе,
быть может, отголоски конфликта и
соперничества между двумя
проповедниками (Иоанн - Иисус), но по
существу есть некое мифологическое
обоснование практики водяного
обрядового очищения,
существовавшей, видимо, с
незапамятных времён у многих
народов; рассказ о тайной вечери -
опоэтизированное и
драматизированное описание широко
известного древнего обычая
обрядового вкушения хлеба и вина;
повествование о распятии Иисуса
Христа, может быть, имеющее и
историческую основу, есть по
существу христианская
интерпретация культа креста.
Бесспорно, можно привести немало
примеров и обратной зависимости:
народных и церковных обрядов,
построенных на мотивах
евангельских повествований. Такими
«инсценировками» полны
календарные обряды и праздники
народов Европы. Здесь, наряду с
обычаями и обрядами чисто местного,
притом дохристианского
происхождения, есть немало и таких,
которые изображают в лицах эпизоды
евангельской истории: таковы были
прежде всего средневековые
мистерии - инсценировки рождения
Иисуса, - драматизация пасхального
цикла - «страстей Христовых»,
начиная с обрядового употребления
«пальм» или заменяющих их ветвей
ивы или иных деревьев, относящихся
к ритуалу «входа господня в
Иерусалим», - и вплоть до
торжественного празднования
«воскресения Христова», с
зажиганием огней, облачения в
торжественные светлые ризы,
взаимных поздравлений - «Христос
воскресе», колокольного звона и пр.
Но в большинстве случаев эти
религиозные инсценировки уже
потеряли или теряют характер
строгого обряда, превращаясь в
народное развлечение, а отчасти в
официальную церковную литургику.
Лит.: