Сергей Аверинцев
Похвальное слово филологии
/ Предсловие Э. Ильенкова // Юность, N 1 (1969), с. 98-102.
Электронный источник - caute.net.ru
Начну с античного анекдота. В одном греческом городе надо было поставить статую; из-за заказа на эту статую спорили два скульптора, и народное собрание должно было рассудить соискателей. Первый мастер вышел к народу и произнес чрезвычайно убедительную речь о том, как должна выглядеть упомянутая статуя. Второй неловко влез на возвышение для ораторов и заявил: лГраждане! То, что вот этот наговорил, я берусь сделать╗. Соль анекдота в том, что из обоих мастеров доверять лучше второму. И впрямь, разве тот, кто слишком охотно делает свое ремесло темой для рассуждений, не оказывается чаще всего работником весьма сомнительного свойства? Как говорить о работе? Пока она не завершена, ее страшно лсглазить╗; когда она закончена, ее нужно выбросить из головы и думать только о следующей...
Едва ли нужно объяснять, что человеку, попавшему в ситуацию снискавшего награду, особенно неловко вести речь о той самой работе, которая послужила причиной названной ситуации и недостатки которой ему Ц увы! Ц так отчетливо видны. [98]
Поэтому для начала я скажу о другом, о том, чему я могу радоваться без всякого смущения и без всяких оговорок. Мне приятно увидеть работу по классической филологии в одном почетном списке с трудами инженеров и химиков, геологов и экономистов Ц людей практического, конкретного дела. Ибо этим признано, что занятие текстами двухтысячелетней давности тоже есть дело, настоящее и нужное дело.
Что такое филология и зачем ею занимаются?
Слово лфилология╗ состоит из двух греческих корней. лФилейн╗ означает ллюбить╗. лЛогос╗ означает лслово╗, но также и лсмысл╗: смысл, данный в слове и неотделимый от конкретности слова. Филология занимается лсмыслом╗ Ц смыслом человеческого слова и человеческой мысли, смыслом культуры, Ц но не нагим смыслом, как это делает философия, а смыслом, живущим внутри слова и одушевляющим слово. Филология есть искусство понимать сказанное и написанное. Поэтому в область ее непосредственных занятий входят язык и литература. Но в более широком смысле человек лговорит╗, лвысказывается╗, локликает╗ своих товарищей по человечеству каждым своим поступком и жестом. И в этом аспекте Ц как существо, создающее и использующее лговорящие╗ символы, Ц берет человека филология. Таков подход филологии к бытию, ее специальный, присущий ей подступ к проблеме человеческого. Она не должна смешивать себя с философией; ее дело Ц кропотливая, деловитая работа над словом, над текстом. Слово и текст должны быть для настоящей филологии существенней, чем самая блистательная лконцепция╗.
Возвратимся к слову лфилология╗. Поразительно, что в ее имени фигурирует корень глагола лфилейн╗ Ц ллюбить╗. Это свойство своего имени филология делит только с философией (ллюбословие╗ и ллюбомудрие╗). Филология требует от человека, ею занимающегося, какой-то особой степени, или особого качества, или особого модуса любви к своему материалу. Понятно, что дело идет о некоей очень несентиментальной любви, о некоем подобии того, что Спиноза называл линтеллектуальной любовью╗. Но разве математикой или физикой можно [99] заниматься без линтеллектуальной любви╗, очень часто перерастающей в подлинную, всепоглощающую страсть? Было бы нелепо вообразить, будто математик меньше любит число, чем филолог Ц слово, или, лучше сказать, будто число требует меньшей любви, нежели слово. Не меньшей, но существенно иной. Та интеллектуальная любовь, которой требует Ц уже самым своим именем! Ц филология, не выше и не ниже, не сильнее и не слабее той интеллектуальной любви, которой требуют так называемые точные науки, но в чем-то качественно от нее отличается. Чтобы уразуметь, в чем именно, нам нужно поближе присмотреться уже не к наименованию филологии, а к ней самой. Притом мы должны отграничить ее от ложных ее подобий.
Существуют два, увы, весьма распространенных способа придавать филологии по видимости актуальное, животрепещущее, лсозвучное современности╗ обличье. Эти два пути непохожи один на другой. Более того, они противоположны. Но в обоих случаях дело идет, по моему глубокому убеждению, о мнимой актуальности, о мнимой жизненности. Оба пути отдаляют филологию от выполнения ее истинных задач перед жизнью, перед современностью, перед людьми.
Первый путь я позволил бы себе назвать методологическим панибратством. Строгая интеллектуальная любовь подменяется более или менее сентиментальным и всегда поверхностным лсочувствием╗, и все наследие мировой культуры становится складом объектов такого сочувствия. Так легко извлечь из контекста исторических связей отдельное слово, отдельное изречение, отдельный человеческий лжест╗ и с торжеством продемонстрировать публике: смотрите, как нам это близко, как нам это лсозвучно╗! Все мы писали в школе сочинения: лЧем нам близок и дорог...╗; так вот, важно понять, что для подлинной филологии любой человеческий материал лдорог╗ Ц в смысле интеллектуальной любви Ц и никакой человеческий материал не лблизок╗ Ц в смысле панибратской лкороткости╗, в смысле потери временнєй дистанции.
Освоить духовный мир чужой эпохи филология может лишь после того, как она честно примет к сведению отдаленность этого мира, его внутренние законы, его бытие внутри самого себя. Слов нет, всегда легко лприблизить╗ любую старину к современному восприятию, если принять предпосылку, будто во все времена лгуманистические╗ мыслители имели в принципе одинаковое понимание всех кардинальных вопросов жизни и только иногда, к несчастью, лотдавали дань времени╗, того-то лнедопоняли╗ и того-то лнедоучли╗, чем, впрочем, можно великодушно пренебречь... Но это ложная предпосылка. Когда современность познает иную, минувшую эпоху, она должна остерегаться проецировать на исторический материал себя самое, чтобы не превратить в собственном доме окна в зеркала, возвращающие ей снова ее собственный, уже знакомый облик. Долг филологии состоит в конечном счете в том, чтобы помочь современности познать себя и оказаться на уровне своих собственных задач; но с самопознанием дело обстоит не так просто даже в жизни отдельного человека. Каждый из нас не сможет найти себя, если он будет искать себя и только себя в каждом из своих собеседников и сотоварищей по жизни, если он превратит свое бытие в монолог. Для того, чтобы найти себя в нравственном смысле этого слова, нужно преодолеть себя. Чтобы найти себя в интеллектуальном смысле слова, то есть познать себя, нужно суметь забыть себя и в самом глубоком, самом серьезном смысле лприсматриваться╗ и лприслушиваться╗ к другим, отрешаясь от всех готовых представлений о каждом из них и проявляя честную волю к непредвзятому пониманию. Иного пути к себе нет. Как сказал философ Генрих Якоби, лбез УтыФ невозможно УяФ╗ (сравни замечание в Марксовом лКапитале╗ о лчеловеке Петре╗, который способен познать свою человеческую сущность лишь через вглядывание в лчеловека Павла╗). Но так же точно и эпоха сможет обрести полную ясность в осмыслении собственных задач лишь тогда, когда она не будет искать эти ситуации и эти задачи в минувших эпохах, но осознает на фоне всего, что не она, свою неповторимость. В этом ей должна помочь история, дело которой состоит в том, чтобы выяснять, лкак оно, собственно, было╗ (выражение немецкого историка Ранке). В этом ей должна помочь филология, вникающая в чужое слово, в чужую мысль, силящаяся понять эту мысль так, как она была впервые лпомыслена╗ (это никогда невозможно осуществить до конца, но стремиться нужно к этому и только к этому). Непредвзятость Ц совесть филологии.
Люди, стоящие от филологии далеко, склонны усматривать лромантику╗ труда филолога в эмоциональной стороне дела (лАх, он просто влюблен в свою античность!..╗). Верно то, что филолог должен любить свой материал Ц мы видели, что об этом требовании свидетельствует само имя филологии. Верно то, что перед лицом великих духовных достижений прошлого восхищение Ц более по-человечески достойная реакция, чем прокурорское умничанье по поводу того, чего лне сумели учесть╗ несчастные старики. Но не всякая любовь годится как эмоциональная основа для филологической работы. Каждый из нас знает, что и в жизни не всякое сильное и искреннее чувство может стать основой для подлинного взаимопонимания в браке или в дружбе.) Годится только такая любовь, которая включает в себя постоянную, неутомимую волю к пониманию, подтверждающую себя в каждой из возможных конкретных ситуаций. Любовь как ответственная воля к пониманию чужого Ц это и есть та любовь, которой требует этика филологии.
Поэтому путь приближения истории литературы к актуальной литературной критике, путь нарочитой лактуализации╗ материала, путь нескромно-субъективного лвчувствования╗ не поможет, а помешает филологии исполнить ее задачу перед современностью. При подходе к культурам прошедшего мы должны бояться соблазна ложной понятности. Чтобы по-настоящему ощутить предмет, надо на него натолкнуться и ощутить его сопротивление. Когда процесс понимания идет слишком беспрепятственно, как лошадь, которая порвала соединявшие ее с телегой постромки, есть все основания не доверять такому пониманию. Всякий из нас по жизненному опыту знает, что человек, слишком легко готовый лвчувствоваться╗ в наше существование, Ц плохой собеседник. Тем более опасно это для науки. Как часто мы встречаем линтерпретаторов╗, которые умеют слушать только самих себя, для которых их лконцепции╗ важнее того, что они интерпретируют! Между тем стоит вспомнить, что само слово линтерпретатор╗ по своему изначальному смыслу обозначает лтолмача╗, то есть перелагателя в некотором диалоге, изъяснителя, который обязан в каждое мгновение своей изъясняющей речи продолжать неукоснительно прислушиваться к речи изъясняемой.
Но наряду с соблазном субъективизма существует и другой, противоположный соблазн, другой ложный путь. Как и первый, он связан с потребностью [100] представить филологию в обличье современности. Как известно, наше время постоянно ассоциируется с успехами технического разума. Сентенция Слуцкого о посрамленных лириках и торжествующих физиках Ц едва ли не самое затасканное из ходовых словечек последнего десятилетия. Герой эпохи Ц это инженер и физик, который вычисляет, который проектирует, который лстроит модели╗. Идеал эпохи Ц точность математической формулы. Это приводит к мысли, что филология и прочая лгуманитария╗ сможет стать современной лишь при условии, что она примет формы мысли, характерные для точных наук. Филолог тоже обязывается вычислять и строить модели. Эта тенденция выявляется в наше время на самых различных уровнях Ц от серьезных, почти героических усилий преобразовать глубинный строй науки до маскарадной игры в математические обороты. Я хотел бы, чтобы мои сомнения в истинности этой тенденции были правильно поняты. Я менее всего намерен отрицать заслуги школы, обозначаемой обычно как лструктурализм╗, в выработке методов, безусловно оправдывающих себя в приложении к определенным уровням филологического материала. Мне и в голову не придет дикая мысль высмеивать стиховеда, ставящего на место дилетантской приблизительности в описании стиха точную статистику. Поверять алгеброй гармонию Ц не выдумка человеконенавистников из компании Сальери, а закон науки. Но свести гармонию к алгебре нельзя. Точные методы Ц в том смысле слова лточность╗, в котором математику именуют лточной наукой╗, Ц возможны, строго говоря, лишь в тех вспомогательных дисциплинах филологии, которые не являются для нее специфичными. Филология, как мне представляется, никогда не станет лточной наукой╗: в этом ее слабость, которая не может быть раз и навсегда устранена хитрым методологическим изобретением, но которую приходится вновь и вновь перебарывать напряжением научной воли; в этом же ее сила и гордость. В наше время часто приходится слышать споры, в которых одни требуют от филологии объективности точных наук, а другие говорят о ее лправе на субъективность╗. Мне кажется, что обе стороны неправы.
Филолог ни в коем случае не имеет лправа на субъективность╗, то есть права на любование своей субъективностью, на культивирование субъективности. Но он не может оградиться от произвола надежной стеной точных методов, ему приходится встречать эту опасность лицом к лицу и преодолевать ее. Дело в том, что каждый факт истории человеческого духа есть не только такой же факт, как любой факт лестественной истории╗, со всеми правами и свойствами факта, но одновременно это есть некое обращение к нам, молчаливое окликание, вопрос. Поэт или мыслитель прошедшего знают (вспомним слова Баратынского):
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
Мы Ц эти читатели, вступающие с автором в общение, аналогичное (хотя никоим образом не подобное) общению между современниками (л...И как нашел я друга в поколеньи╗). Изучая слово поэта и мысль мыслителя прошедшей эпохи, мы разбираем, рассматриваем, расчленяем это слово и эту мысль, как объект анализа; но одновременно мы позволяем помыслившему эту мысль и сказавшему это слово апеллировать к нам и быть не только объектом, но и партнером нашей умственной работы. Предмет филологии составлен не из вещей, а из слов, знаков, из символов; но если вещь только позволяет, чтобы на нее смотрели, символ и сам, в свою очередь, лсмотрит╗ на нас. Великий немецкий поэт Рильке так обращается к посетителю музея, рассматривающему античный торс Аполлона: лЗдесь нет ни единого места, которое бы тебя не видело. Ц Ты должен изменить свою жизнь╗ (речь в стихотворении идет о безголовом и, стало быть, безглазом торсе: это углубляет метафору, лишая ее поверхностной наглядности).
Поэтому филология есть лстрогая╗ наука, но не лточная╗ наука. Ее строгость состоит не в искусственной точности математизированного мыслительного аппарата, но в постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания. Одна из главных задач человека на земле Ц понять другого человека, не превращая его мыслью ни в поддающуюся лисчислению╗ вещь, ни в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но и перед всей эпохой, перед всем человечеством. Чем выше будет строгость науки филологии, тем вернее сможет она помочь выполнению этой задачи. Филология есть служба понимания.
Вот почему ею стоит заниматься.
Как случилось, что я занялся именно Плутархом Ц греческим писателем и популярным философом, который родился около 46 года нашей эры, написал знаменитые биографии греческих и римских героев и великое множество других сочинений и окончил свой жизненный путь в 20-е годы II века?
Мой выбор состоялся, когда я был студентом второго курса Московского университета по отделению классической филологии. К этому времени мне было ясно для начала одно: что я буду заниматься не Афинами времен Софокла и Фидия или Платона и Демосфена, не Римом времен Вергилия и Горация, а куда более скромной Ц и куда менее изученной! Ц закатной порой древнегреческой культуры. В ходовых курсах по истории античной литературы или античной философии до поздней античности едва лдоходят╗, чтобы отделаться лаконичной характеристикой этой поры всеобщего упадка и развала. Но мне поздняя античность казалась временем, достойным самого живого исследовательского любопытства. Есть лвеликие╗ эпохи, которым дано запечатлеть свои устремления в четких и завершенных формах мысли, жизни, искусства: эти эпохи принято называть классическими. Но есть другие эпохи, на долю которых выпадает черновая работа по лдемонтажу╗ старых, исчерпавших свой смысл форм творчества Ц и подготовительная работа по нащупыванию новых форм, новых возможностей. Эти эпохи принято называть эпохами упадка. Я думаю, что справедливее называть их эпохами перехода. Они менее лкрасивы╗, чем классические эпохи, но едва ли беднее их.
(В скобках замечу, что за истекшее время не разочаровался в поздней античности. Закончив работу над Плутархом, я ушел еще дальше от античной классики Ц к IV‑VI векам, когда античность уже перетекала в средневековье.)
Итак, я был студентом второго курса, и мне предстояло выбрать тему для курсовой работы следующего года. Моим руководителем был профессор Сергей Иванович Радциг, прошедшей осенью, к глубокому прискорбию своих многочисленных учеников, скончавшийся. Он предложил мне на выбор несколько авторов, и я остановился на Плутархе. Я [101] боюсь, что первое из руководивших мной соображений горько разочарует читателя своей прозаичностью, и все же прошу отнестись к нему серьезно: от сочинений Плутарха много дошло. Правда, сохранившиеся тексты составляют едва ли половину всего, что писал неутомимый херонеец, но их все же достаточно, чтобы наполнить дюжину томиков знаменитой лтейбнеровской╗ серии. Меня привлекала перспектива окунуться не в лконцепции╗, а в тексты, вслушиваться в голос одного и того же писателя, когда он рассуждает и рассказывает, восхищается и негодует, ведет речь о подвигах героев или об ошибках, которые может совершить женщина при стирке белья (есть у него и такое!). Есть замечательные и достойные всяческого внимания античные авторы, от которых дошло по нескольку строк: каждое слово, заключенное в этих строках, обрастает десятками исследовательских домыслов, догадок, гипотез. Заниматься такими авторами и нужно и интересно. Но для начала мне хотелось послушать не интерпретаторов, но самого писателя, хотелось иметь дело не с гипотезами и контргипотезами, а с фактами. Это не значит, что мне хоть на минуту приходило в голову пренебречь всеми старыми и новыми исследованиями о Плутархе: их я читал, сколько мог прочесть, и они мне очень много дали. Но сейчас я думаю о другом: у немецкого художника XX века Отто Панкока, которого я очень люблю, в числе прочих придуманных им лдесяти заповедей живописца╗ есть и примерно такое изречение: лДерево должно быть для тебя важнее, чем самая умная выдумка Пикассо╗. Я думаю, что для филолога конкретная реальность текста, доносящая до него через тысячелетия живой человеческий голос, должна быть душевно важнее, чем самые гениальные соображения по поводу этого текста; иначе филологии грозит беспредметность. В те годы я еще не знал упомянутого изречения Панкока, но беспредметности, честно, боялся и тогда.
Вторая причина, по которой я выбрал Плутарха: я знал, что множество великих творцов европейской культуры, таких, как Монтень, Шекспир, как Жан-Жак Руссо и другие, были горячими почитателями этого писателя (кстати, высказывания Монтеня и Руссо о Плутархе дали мне то, чего не смогли бы дать ученые комментарии). Сквозь века от Ренессанса до романтизма проходит непрерывное течение плутарховской традиции. Заняться Плутархом Ц значило встать у начала этой традиции и собственными глазами, не доверяясь пересказам и описаниям, увидеть ее истоки. Мне это показалось соблазнительным.
И вот я написал о Плутархе курсовую работу, потом еще одну, потом дипломную работу. Я продолжал им заниматься, потому что увидел: в творческом облике этого широко известного автора есть черты, до сих пор не освоенные по-настоящему наукой. Дело в том, что Плутарх изучался по преимуществу как лпредставитель╗ Ц представитель своей эпохи, представитель своей жанровой традиции. Та по-своему блестящая методология историко-литературного исследования, которая была разработана классической немецкой наукой, превращает литературный процесс в цепь взаимодействий. Но ведь, кроме того, что Плутарх испытал такие-то влияния и, в свою очередь, сам повлиял на таких-то последователей, существенно, что он был, был самим собой, что он мог не только испытывать влияния, но и отталкиваться от них и заявлять в каких-то пунктах свое авторское своеволие (хотя бы и на такой ровный, тихий манер, который соответствует натуре Плутарха, менее всего похожего на тип гениального скандалиста). Наверное, если бы Плутарх был во всем похож на своих учителей по биографическому жанру, он не сумел бы их затмить (а ведь то что все древнегреческие произведения в этом жанре, написанные до Плутарха, были забыты и утрачены, о чем-то говорит!). Наверное, если бы Плутарх был во всем похож на своих современников, он не сумел бы занять среди них свое, особое место (а ведь о его неповторимости говорит уже поэт VI века Агафий).
Я читал современников Плутарха и греческих писателей ближайших к.нему по времени поколений. Вот философ Эпиктет, чьи назидательные рассуждения известны нам по записи его ученика Арриана. И Эпиктет и Плутарх Ц философы, занимавшиеся вопросами морали; их обоих можно занести в одну рубрику и назвать лпредставителями позднеантичного морализма╗. Но как они непохожи! Если угодно, Эпиктет значительнее Плутарха: это раб, сумевший суровым напряжением духа стать выше своих господ, затравленный человек, создавший свою философию на краю человеческого существования. Для него важно одно: сжав зубы, суметь презрительно отвергнуть все приманки жизни и через это стать свободным. Но у Плутарха было одно преимущество перед моралистами этого типа: уравновешенное отношение к миру, исключающее всякую напряженность, неестественность и фанатизм. Он являл в себе редкое для моралиста непредубежденное любопытство ко всему человечеству и умение выслушивать не только себя, но и своего собеседника. Именно это оказалось выигрышным для него как для писателя. Чтобы стать большим философом, ему недоставало страсти к абстракции; его сила была в конкретном. В этом внутренняя закономерность того, что он от позиции учителя жизни переходит к роли чуткого изобразителя жизни.
Или возьмем другого современника Плутарха Ц оратора и философа Диона Хрисостома. Нервное, напряженное творчество Диона до предела обращено к тому, что в его время было актуальным и в политике и в литературе: он изведал блистательную карьеру в столице империи, ссылку, а по возвращении из нее Ц участие в большой политике, и его литературные устремления находились в полном соответствии с тем, куда предстояло в ближайшие десятилетия идти греческой литературе. Есть основания думать, что Дион и Плутарх недолюбливали друг друга: наверное, Дион казался Плутарху суетливым авантюристом, а Плутарх Диону Ц провинциальным, отставшим от жизни стародумом. Однако для потомков неторопливая рассудительность Плутарха оказалась притягательнее, чем красноречие Диона, прозванного Хрисостомом Ц лЗлатоустом╗...
Мне было очень интересно убедиться, что тип биографии, каким его создал Плутарх, едва ли не уникальное явление в античной литературе (доказательству этого и посвящена моя кандидатская диссертация лПлутарх и античная биография╗). Плутарх не создает риторических лпохвальных слов╗ своим героям, но и не сообщает о них анкетные данные, как это делает римский современник Светоний (чьи лДвенадцать цезарей╗ недавно появились на русском языке в блестящем переводе Михаила Гаспарова): он стремится создать психологический этюд, нарисовать цельный образ, безусловно, идеализированный, но сохраняющий противоречивость человеческих черт. И здесь у Плутарха любопытство ко всему человеческому берет верх над доверием к готовым истинам. [102]
Сергей Аверинцев, |
Предисловие
Эвальд ИЛЬЕНКОВ, философ.
лЯ знаю, что присуждение премии ЦК ВЛКСМ филологу Сергею Аверинцеву за серию работ о Плутархе у многих вызвало некоторое недоумение. Совершенно понятно, когда молодого ученого удостаивают премии за изобретение нового станка, за открытие нового полимера. Понятно, когда награждают за участие в освоении целины. Но Плутарх? Может быть, книга об этом давно умершем писателе и представляет интерес для специалиста, может быть, и выполнена она. на самом высоком профессиональном уровне, но при чем здесь все-таки комсомол? Ведь комсомол, по самой идее этой организации, обязан прежде всего заботиться о решении современных, актуальных проблем, о настоящем и будущем. А тут история, прошлое, да еще двухтысячелетней давности.
С недоумением такого рода я сталкивался уже не раз и не два И мне кажется очень важным его развеять. Насколько я понимаю, почва, на которой это недоумение возникает, Ц это несколько наивное и поверхностное представление об лактуальности╗ и лсовременности╗.
Поясню свою мысль. Наш век не без основания называют лвеком кибернетики╗, лвеком освоения космоса╗, лвеком научно-технической революции╗. В каждом из этих определений есть, несомненно, свой смысл и резон. Однако успехи человеческой мысли в деле научно-технического прогресса Ц и именно потому, что они столь эффектны и ярки, Ц частенько начинают загораживать от нашего взора одно важное обстоятельство. И загораживают настолько, что мы перестаем видеть за деревьями лес.
Мы начинаем упускать из виду, что наш век Ц это век небывалых и беспрецедентных по своим масштабам и последствиям сдвигов в области отношений между людьми, в сфере общественно-человеческих взаимоотношений. Происходит грандиозный исторический переворот в самой лсущности человека╗, которая, по словам Карла Маркса, заключается как раз в совокупности всех общественных отношений.
История последних ста лет блестяще подтвердила этот глубокий афоризм. Действительно, проблема всех проблем находится именно тут. Сможем ли мы, жители планеты Земля, организовать и наладить свои собственные взаимоотношения таким образом, чтобы успехи науки и техники шли на пользу, а не во вред людям, чтобы они служили увеличению количества радости и счастья и не грозили бы человечеству непредвиденными трагическими последствиями? Ведь ясно, что чем могущественнее становятся технические средства прогресса, связанные с успехами ядерной физики и химии, кибернетики и молекулярной биологии, тем большая ответственность ложится на плечи Человека за их использование. Чем могущественнее становятся орудия покорения природы, тем большие беды могут они натворить в неумелых, а тем более в недобросовестных руках.
А отсюда прямо вытекает, что интеллектуальное, нравственное и эстетическое развитие человека Ц причем КАЖДОГО человека, а не только некоторых избранных счастливцев Ц становится центральной проблемой нашего времени. Именно поэтому так заметно повышается общественный интерес к гуманитарным наукам. Прежде всего к истории. К Истории с большой буквы. К Истории в самом глубоком и широком смысле этого слова, включающей в себя все сферы материальной и духовной культуры.
Люди изучают свое прошлое вовсе не ради праздного любопытства, а именно ради [98] того, чтобы понять самих себя, понять те задачи и проблемы, перед которыми их поставила Ц хотят они того или не хотят Ц История. Чтобы ясно понять, куда идти дальше, нужно осознать, в какой точке пути мы находимся, нужно понять, какие проблемы Историей уже решены, а какие еще нет. Именно по этой причине Маркс, Энгельс и Ленин придавали такое огромное значение изучению Истории человечества Ц изучению того самого процесса, который создал нас самих, сформировал наше собственное сознание со всеми его проблемами и средствами их решения.
Если лактуальность╗ и лсовременность╗ понимать так, то многое начнет выглядеть по-иному. В том числе и Плутарх. История не есть только лпрошлое╗. Это лпрошлое╗ живет в нас самих, определяет наши мысли и поступки Ц часто неведомо для нас самих. Оно оживает в каждом из нас снова и снова. Поэтому чем глубже мы знаем это лпрошлое╗, тем лучше мы понимаем самих себя. Если ты не знаешь истории, ты вынужден повторять ее опыт (и нередко горький!) на своей собственной шкуре. Это тоже старая, но вполне актуальная мысль.
Исходя из этих оснований, авторитетная комиссия при ЦК ВЛКСМ и решила присудить одну из высоких премий Сергею Аверинцеву. Разумеется, в расчет было принято и высокое профессиональное мастерство, с которым выполнены его исследования, и широкая эрудиция молодого ученого, и его умение владеть пером. Но самое главное, что определило выбор, Ц это умение С. Аверинцева ВИДЕТЬ ИСТОРИЮ ГЛАЗАМИ НАШЕГО СОВРЕМЕННИКА, глазами человека XX столетия. Столетия сложного, переходного, переломного.
Очень хочется подчеркнуть одно важное достоинство работ С. Аверинцева: их подлинно научную объективность. В них нет того искусственного осовременивания прошлого, в которое легко впасть, если думать, что нашу современность ты понимаешь уже до конца, что лнастоящее╗ тебе ясно уже до конца. Тогда и в истории ты будешь искать лишь лпримеров╗, подтверждающих твои мнения о наших днях, твой заранее данный взгляд на события, чтобы вызвать у читателя нужную тебе лассоциацию╗. На этот легкий путь Сергей Аверинцев не встает нигде. Его Плутарх Ц это именно Плутарх, неповторимый человек СВОЕЙ неповторимой эпохи. И именно эта историческая конкретность портрета человека и его эпохи дает читателю гораздо больше поводов и материала для раздумий о наших днях, чем прямые и внешне эффектные параллели и ассоциации. Это Ц огромное достоинство подлинного ученого-историка.
Было бы очень хорошо, если бы Сергей Аверинцев написал свою книгу для еще более широкого круга читателей. Будет ли это книга о Плутархе или о Сократе, о раннем христианстве или о Возрождении, я уверен, что она будет с интересом и пользой прочтена нашей молодежью, которая должна овладеть культурой прошлого всерьез, ибо лкоммунистом стать можно лишь тогда, огда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество╗ (В.И. Ленин).
Вот все, что могу сказать я о смысле и
качестве научных работ Сергея Аверинцева. Остальное он, очевидно,
гораздо лучше расскажет сам.
Cм. также:
С.С.Аверинцев. Филология // Большая советская энциклопедия / Изд. 3-е. Ч М. Ч Т. 27.
К сетевой библиографии С.С.Аверинцева