"Сады" Делиля
в переводе Воейкова
и их место в русской литературе
В 1813 г. Александр Федорович Воейков, в эти годы
один из наиболее видных литераторов молодого поколения,
призывал В. А. Жуковского:
Состязайся ж с исполинами,
С увенчанными поэтами;
Соверши двенадцать подвигов:
Напиши четыре части дня,
Напиши четыре времени,
Напиши поэму славную,
В русском вкусе повесть древнюю, -
Будь наш Виланд, Ариост, Баян!1
За этими строками стояла весьма определенная литера-
турная программа. Это был призыв обратиться от лирики к
поэтическому эпосу, к поэме. Призыв этот сразу после
окончания Отечественной войны 1812 г. получил глубокий
смысл. Он означал, что Жуковский, стяжавший своим "Пев-
цом во стане русских воинов" славу народного поэта, мо-
жет закрепить за собой, а заодно и за возглавленной им
молодой поэзией, ведущее место в литературе лишь как
автор масштабных, эпических произведений. Вместо элегий
и баллад Воейков предлагал Жуковскому путь эпической
поэзии и точно указывал на жанры, к которым, по его
мнению, автор "Людмилы" должен был обратиться:
поэма описательно-дидактическая и поэма сказоч-
но-шутливая с псевдоисторическим русским сюжетом.
Жуковского и Воейкова в этот период связывала личная
дружба и общие воспоминания о Дружеском литературном
обществе, в стенах которого оба они начинали свой лите-
ратурный путь, о бурных спорах 1801 г. в полураз-
1 Поэты 1790-1810-х гг. Л., 1971. С. 278.
рушенном доме Воейкова на Девичьем поле в Москве, о ре-
чах покойного их друга Андрея Тургенева и совместном
чтении Шиллера.
Однако по сути их литературные воззрения в 1813 г.
уже были весьма далекими, и за обменом дружескими пос-
ланиями скрывалось глубокое различие поэтических пози-
ций. Оценить историческую оправданность позиций каждого
из поэтов не так просто. С одной стороны, естественным
кажется отождествить (как это часто делается) описа-
тельную поэму с традицией классицизма, и тогда перспек-
тива покажется ясной: элегическая поэзия Жуковского
предстанет как первая ласточка русского романтизма, а
Воейков примет вид архаиста, защитника устарелых поэти-
ческих форм. Однако, с другой стороны, можно вспомнить,
что уже в середине 1810-х гг. именно перед молодой ли-
тературой, новаторски разрабатывавшей лирические жанры:
элегию, романс, песню, - превратившей "легкую поэ-
зию" в доминирующую литературную форму, встал вопрос об
освоении поэмы и больших эпических жанров. Потребность
эта в равной мере осознавалась и Жуковским, и К. Батюш-
ковым, и литературными теоретиками "Арзамаса". И именно
тогда обнаружилось, что оба пути, указанные Воейковым,
- шуточная псевдоисторическая поэма-сказка и описатель-
ная, с научно-дидактическим оттенком, - представляют
собой не только вчерашний, но и завтрашний день русской
поэзии. Не следует забывать связей "Руслана и Людмилы"
с первой тенденцией и сильное тяготение молодого Пушки-
на к описательной поэме (ср. первоначальный замысел
"Кавказа", превратившийся позже в "Кавказского пленни-
ка", "Тавриду" и т. д.)2.
Полемические статьи П. А. Вяземского навязали исто-
рикам литературы представление о том, что русская лите-
ратура начала XIX в. была полем борьбы между классицис-
тами ("классиками", в терминологии Вяземского) и роман-
тиками. Однако еще Пушкин протестовал против этой схе-
мы, проницательно отвергая реальность существования
классицизма в России его времени и даже сомневаясь, в
какой степени это течение вообще захватило русскую ли-
тературу.
Но и выдвинутая Ю. Н. Тыняновым схема противостояния
"архаистов" и "новаторов", в целом весьма плодотворная,
представляет расстановку поэтических лагерей интересую-
щей нас эпохи в слишком схематичном виде.
Прежде всего следует отметить, что оба противоборс-
твующих лагеря - карамзинистов и шишковистов - вписыва-
лись в широкое предромантическое движение европейской
литературы на рубеже XVIII и XIX вв. И традиция Юнга, к
которой в русском ее варианте восходили программные ус-
тановки таких признанных "архаистов", как С. С. Бобров3
или С. А. Ширинский-
1 Воспоминания эти сыграли большую роль в личных от- ношениях двух поэтов. 2 Б. В. Томашевский в посвященном творчеству Пушкина спецкурсе, читавшемся им в 1940-е гг. в Ленинградском государственном университете, высказывал предположение, что "Воспоминания в Царском Селе" - отрывок большой описательной царскосельской поэмы. В печатных трудах ученого эта мысль, кажется, не получила развития. 3 См.: Зайонц Л. О. Юнг в поэтическом мире С. Бобро- ва // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1985. Вып. 645.
Шихматов, и традиция Дж. Томсона, с которой связаны са-
мые ранние поэтические опыты Карамзина, фактически
представляли разные течения одного поэтического русла.
Однако увлечение природоописательной поэзией, связывав-
шейся с именами Томсона и его многочисленных подражате-
лей, было для Карамзина кратковременным. Уже в том же
1788 г., когда он переводил для "Детского чтения" Том-
сона, в "Анакреонтических стихах А. А. Петрову" он
употребил риторическую фигуру самоуничижительного про-
тивопоставления себя Томсону. В литературной традиции
это обычно означает вежливый отказ следовать определен-
ным поэтическим канонам:
Шатаяся по рощам,
Внимая Филомеле,
Я Томсоном быть вздумал
И петь златое лето;
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что Томсонова гласа
Совсем я не имею,
Что песнь моя несносна. -
Вздохнув, молчать я должен 2.
В 1787 г. Карамзин опубликовал в "Детском чтении"
прозаический перевод поэмы Томсона (ч. 10-12) и, види-
мо, собирался перевести "Времена года" полностью в сти-
хах. Послание к А. А. Петрову можно рассматривать как
отказ от этого замысла.
Жанр поэмы в принципе казался молодому Карамзину ар-
хаическим:
переход в поэзии к элегической медитации, балладе,
короткому лирическому отрывку, в прозе - к опытам бес-
сюжетно-лирического повествования или, напротив, к ост-
рой сюжетности, отступающей, однако, на второй план пе-
ред тонкостью психологического рисунка, - все это ха-
рактеризовало Карамзина как принципиального эксперимен-
татора. Описательная поэма как жанр, в достаточной мере
традиционный, его не интересовала. Однако отход от нее
не означал принципиальной дискредитации, и имя Томсона,
равно как и его поэма, продолжают с уважением упоми-
наться Карамзиным и в дальнейшем.
Жанровые эксперименты Карамзина проложили путь Жу-
ковскому, романтический субъективизм которого с наи-
большей адекватностью выражал себя в лирическом отрывке
или в "игровой" балладе, балансирующей на грани поэтики
ужаса и романтической иронии. Повествовательные жанры в
принципе противоречат поэтике молодого Жуковского.
Логика литературного развития учеников Карамзина
превращала малые жанры в центр их художественных поис-
ков. Именно легкой поэзии приписывалась главная роль в
развитии языка, что воспринималось как высокая цивили-
заторская миссия, в сближении литературы и общества, в
создании средств для утонченного психологического ана-
лиза. Батюшков был верным
1 В "Детском чтении" за 1789 г. (Ч. 18. С. 151) Ка- рамзин опубликовал свой перевод заключительной части поэмы Томсона "Времена года". 2 Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 69.
карамзинистом, когда летом 1816 г. при избрании его в члены Общества любителей российской словесности при Московском императорском университете произнес "Речь о влиянии легкой поэзии на язык". Говоря о поэзии, писан- ной "в легком роде", Батюшков утверждал, что "сей род Словесности беспрестанно напоминает об обществе; он об- разован из его явлений, странностей, предрассудков, и должен быть ясным и верным его зеркалом". Именно с ним связывает Батюшков "будущее богатство языка, столь тес- но сопряженное с образованностию гражданскою, с просве- щением, и следственно - с благоденствием страны, слав- нейшей и обширнейшей в мире". Однако логика развития карамзинизма лишь частично совпадала с путями общего литературного движения: тре- бование эпического повествования, больших жанров связа- лось после наполеоновских войн с вопросами народности и национального престижа. Хотя шишковисты стремились мо- нополизировать это требование, оно имело гораздо более широкий, общелитературный, характер: на него чутко отк- ликнулся Н. М. Карамзин как автор "Истории государства Российского", Н. И. Гнедич как переводчик "Илиады", В. Т. Нарежный "Славенскими вечерами". Задача создания по- эмы возникает как насущное требование литературной жиз- ни перед Жуковским и Батюшковым и включается в програм- му "Арзамаса"2. Почти одновременно с выступлением Батюшкова в Москве произошло другое литературное событие - выход в свет русского перевода поэмы Ж. Делиля "Сады". Переводчиком был Александр Федорович Воейков3. Почему это событие представляет собой определенную веху в истории русской литературы начала XIX в., мы сможем понять, только обратившись к контексту событий той поры. Поэма Делиля не была ни литературной новин- кой, ни значительным явлением в мировой литературе. Русский перевод ее тоже уже имелся4. Казалось бы, изда- ние Воейкова могло потонуть в потоке рутинной перевод- ческой продукции тех лет. Случилось иначе. Вскоре после окончания Отечественной войны 1812 г. вновь приобрел актуальность вопрос о русском гекзамет- ре. Поставленный в XVIII в. Треди-аковским и Радищевым вопрос о русском гекзаметре разрабатывался в начале XIX в. А. Ф. Мерзляковым и Я. А. Галинковским. Однако толь- ко в середине 1810-х гг. он приобрел характер животре- пещущей проблемы. В 1813 г. С. С. Уваров выступил на страницах "Чтения в Беседе любителей русского слова" с программным рассуждением в защиту гекзаметра. Инициати- ва эта
Батюшков К. Опыты в стихах и прозе. СПб., 1817. Ч. 1: Проза. С. 1 и 11. 2 См.: Ветшева Н. Ж. Жанр поэмы в эстетике и твор- честве арзамасцев. [Автореферат]. Томск, 1984 (здесь же приведена библиография работ автора). 3 Н. Б. Реморова в работе "К истории перевода А. Ф. Воейковым поэмы Ж. Делиля "Сады" (по материалам библио- теки В. А. Жуковского)", подготовленной ею для "Памят- ников культуры", на основании записей Воейкова на полях французского экземпляра поэмы Делиля, с которым он ра- ботал как переводчик, установила, что перевод был за- кончен 28 июня 1815 г. Выход книги в свет тот же автор датирует по рукописной дате на экземпляре, подаренном переводчиком жене, как "не позднее ноября 1816 г.". Н. Б. Реморова не учла другую дату - цензурное разрешение, подписанное Тимковским 10 января 1816 г. 4 В 1814 г. вышел в Харькове перевод А. Палицына.
была поддержана Гнедичем и Воейковым. В послании Уваро-
ву Воейков писал:
Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе
Истинный путь проложить российской эпической музе:
Многоученый, он не имел дарований и вкуса,
Нужных вводителю новой системы и новых законов.
И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,
Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.
И Херасков повлекся за ним - слепой подражатель.
И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде
Нового, больше поэме приличного стопосложенья!
И стихотворец, рожденный с талантом. Костров в Илиаде
Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!
Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен
Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.
И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,
Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,
Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил
Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.
Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец
Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув
В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,
Первый ясно увидел несовершенство, и вместе
Способ исправить наш героический стих...
Таким образом, сам Воейков связывал свой перевод
"Садов" Делиля и опыты в создании русского гекзаметра
как разные попытки решить единую задачу - проложить
путь повествовательной поэзии.
При этом Воейков не скрывал, что некоторым просве-
щенным ценителям поэзии переход от александрийского
стиха к гекзаметру представляется заблуждением. Его не
удивляет, что
...есть на святой Руси странные люди.
Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит.
Люди эти
Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в
искусствах
Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.
Этот намек легко расшифровывается: речь, конечно,
идет о Шишкове и его последователях. Сложнее расшифро-
вать последующие стихи:
Но признаюсь пред тобой, с удивлением слышу,что те же
Наши великой ученостью в свете славные люди,
Поэты 1790-1810-х гг. С. 282-283.
Те просвещенные наши большие бояра, которым
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах. 1
Кто же этот "просвещенный боярин"? Можно предполо-
жить, что речь идет об И. И. Дмитриеве.
Роль Дмитриева в литературном процессе 1810-х гг.
еще мало изучена. Между тем, когда Карамзин сделался
историографом и демонстративно отошел от животрепещущей
литературной жизни, карамзинисты остались без автори-
тетного лидера, который своим общественным и культурным
весом был бы сопоставим с Державиным и Шишковым. В
1810-е гг. Дмитриев заметно претендовал на место лите-
ратурного арбитра и главы не только карамзинистов, но и
всей русской литературы. Отойдя от активного творчест-
ва, он занял место хранителя вкуса, полномочного предс-
тавителя Карамзина, высшей инстанции в оценке явлений
текущей литературы. Эту роль он стремился осуществлять
не в форме выступлений в печати, а путем устных оценок,
являющихся окончательными приговорами, популяризировать
которые в печати он предоставил молодым адептам.
Несмотря на многолетнюю и искреннюю личную дружбу и
высокие оценки взаимного творчества, позиции Карамзина
и Дмитриева не совпадали. Карамзин до конца дней оста-
вался экспериментатором и тем, кто ищет, - Дмитриев
очень рано сделался тем, кто нашел. Его устраивала
средняя, компромиссная литературная программа и спокой-
ное лидерство. Он любил покровительствовать молодым и
открывать им дорогу в литературу, но при условии, чтобы
они не были слишком самостоятельными и не нарушали его
сложившихся литературных вкусов. В этом отношении иск-
лючительно показательна история его протежирования С.
Е. Раичу2. Карамзинисты охотно поддерживали миф о Дмит-
риеве как литературном патриархе. Самая его поэтическая
бесплодность преподносилась как некое высшее молчание,
приличествующее хранителю литературного Грааля. Воейков
в Парнасском адрес-календаре писал: "И. И. Дмитриев,
действительный поэт 1-го класса. По прошению уволен от
поэзии в царство дружбы и славы, с ношением лаврового
венка"3. Показательно, что имя Дмитриева стоит в списке
Воейкова первым из всех русских литераторов (Карамзин
не включен вообще, поскольку упоминать его в шуточном
произведении, даже в похвальном контексте, не надлежа-
ло; одновременно сказалось и льстиво-подобострастное
отношение Воейкова в этот период к Дмитриеву). В произ-
ведениях карамзинистов этих лет Дмитриев даже несколько
заслоняет Карамзина: именно он противопос-
1 Поэты 1790-1810-х гг. С. 284. 2 История отношений Дмитриева и Раича освещена в статье В. Э. Вацуро "Литературная школа Лермонтова" (Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 50-52). Ярко рису- ющая литературную политику Дмитриева переписка его с Шишковым (по поводу возможности академической премии для Раича) опубликована в кн.: Письма разных лиц к Ива- ну Ивановичу Дмитриеву. М., 1868. С. 1-21; Дмитриев И. И. Соч.: В 2 т. / Ред. и примеч. А. А. Флоридова. СПб., 1893. Т. 2. С. 275-280. 3 Поэты-сатирики конца XVIII - начала XIX в. Л., 1959. С. 597.
тавляется "беседчику" Державину как равновеликая вели-
чина, что, конечно, было смещением всех исторических
масштабов. Пушкин-лицеист дает такую последовательность
имен первых русских поэтов:
...Дмитриев, Державин, Ломоносов,
Певцы бессмертные, и честь, и слава россов (I, 26).
Дмитриев стоит первым, Державин - вторым, а Ломоно-
сов - лишь третьим! В не предназначенной к печати поэме
"Тень Фонвизина" Пушкин высказался о Державине опреде-
леннее:
...он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить? (I, 163)
В стенах "Арзамаса" ту же мысль и с той же степенью
бестактности высказал Дашков (Чу): "Зачем Державин еще
пишет, а Дмитриев перестал писать?"' Дмитриева же Блу-
дов именует "законодателем хорошего вкуса и слога"2.
Батюшков называет библиотеку Дмитриева "храмом вкуса"3.
Вяземский, когда А. И. Тургенев прислал его стихи для
оценки Дмитриеву, писал: "Теперь они в суде последней
инстанции"4.
Какова же была позиция Дмитриева в эти годы, в чем
состоял его вкус, который Вяземский называл "Писанием
моего закона"?5
Позиция Дмитриева была принципиально-эклектичной,
это была позиция "классика романтиков" и "архаиста но-
ваторов". Отмеченное чертой подлинной оригинальности
казалось ему безвкусицей. От стихов он требовал чистоты
слога и ясности смысла. Романтический метафоризм его
коробил. Поразительно, но вполне закономерно его приз-
нание в письме Шишкову, жаловавшемуся на порчу языка:
"Весьма справедливо ваше негодование на новизны, вводи-
мые новейшими нашими поэтами. Я и сам не могу спокойно
встречать в их (исключая одного Батюшкова) даже высокой
поэзии такие слова, которые мы в детстве слыхали от
старух или сказывальщиков. Вот, чу, приют, теплится,
юркнул, и проч., стали любимыми словами наших словесни-
ков. Поэты-гении заразили даже смиренных прозаис-
тов..."6
Слова эти, возможно, в первую очередь направленные
по адресу Пушкина как автора "Руслана и Людмилы", од-
новременно, бесспорно, задевали и Жуковского. Противо-
поставление Жуковского Батюшкову показательно.
В жанровом отношении требование "новой поэмы" Дмит-
риев воспринимал в духе установок своей юности как ори-
ентацию на поэму-сказку и описательно-дидактическую по-
эзию в духе Томсона, Э. Клейста, Сен-Ламбера и Делили.
Нетрудно заметить, что это та самая программа, которую
Воейков предлагал Жуковскому и которой следовал сам,
переводя "Сады" Делиля.
"Арзамас": В 2 кн. М., 1994. Кн. 1. С. 321. 2 Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. С. 68. 3 Там же. С. 51. 4 Там же. С. 101. 5 Там же. С. 106. 6 Дмитриев И. И. Соч. Т. 2. С. 277.
Роль Дмитриева как главы литературной школы карамзинис- тов могла быть только временной и даже, более того, кратковременной. С приходом Пушкина и развертыванием полемики вокруг романтизма он с неизбежностью должен был быть отодвинут на почетное, но чисто страдательное место уважаемого портрета в картинной галерее предков "новой поэзии". Даже Жуковскому его программа была глу- боко чужда. Однако союз Дмитриева и Воейкова имел более глубокие корни. Воейков, конечно, не был той карикатурной фигурой, которую рисует в своих мемуарах Н. И. Греч и которая, с его легкой руки, сделалась достоянием большинства исто- рико-литературных характеристик. Описание его некраси- вого поведения во взаимоотношениях с Жуковским также слишком часто заменяет анализ его литературной позиции и места в истории русской поэзии. Да и личность Воейко- ва была не такой простой. Наиболее объективный портрет Воейкова оставил в своих мемуарах злоязычный, но умный и не имевший личных конфликтов с переводчиком "Садов" Ф. Ф. Вигель: "Он был мужиковат, аляповат, неблагороден Да какое неуклюжество не простил бы я, кажется, за ум: а в нем было его очень много. В душе его не было ничего поэтического, и стихи, столь отчетливо, столь правильно им написанные, не произвели никакого впечат- ления, не оставили никакой памяти даже в литературном мире. Лучшее произведение его был перевод Делилевых "Садов". Как сатирик он имел истинный талант; все еще знают его "Дом сумасшедших", в который поместил он и друзей и недругов: над первыми смеялся очень забавно, последних казнил без пощады. Он был вольнопрактикующий литератор, не принадлежал ни к какой партии, ни к како- му разряду". "Вольнопрактикующий литератор", вне партий и разря- дов - характеристика очень меткая. Но к ней надо доба- вить, что одновременно Воейков был артистом интриги и мастером групповщины. Стоя вне разрядов из-за равноду- шия к принципам, которые он менял с поразительной лег- костью, он тем более дорожил связями личными, которые умел завязывать и искусно использовать. В литературном мире Воейков появился на рубеже XVIII и XIX вв., когда, выйдя в отставку, он переехал из Пе- тербурга в Москву и вошел в Дружеское литературное об- щество - молодой кружок литературных энтузиастов. "Ко- рифеи" общества - Андрей Иванович Тургенев и Алексей Федорович Мерзляков - были настроены бунтарски не толь- ко в литературном отношении. Идеи патриотического сво- бодолюбия, героического самопожертвования в борьбе с тиранами бродили в их юных головах. Они ненавидели рабство и преклонялись перед молодым Шиллером. Среди членов общества были Андрей Кайсаров, Жуковский и Алек- сандр Тургенев, еще совсем мальчик. Воейков вошел в об- щество, и это надолго определило его дружеский и лите- ратурный круг. В Дружеском литературном обществе Воейков сразу же привлек внимание умом и смелостью языка: его тираноу- бийственные речи звучали совсем не абстрактно в дни убийства Павла I. Он был широко, хотя и не системати- чески,
Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 102-103.
образован. В отличие от других членов общества, фран- цузская литература; интересовала его больше, чем немецкая и английская, а политика - больше, чем поэзия. В его полуразвалившем- ся доме на Девичьем поле в Москве происходили основные сборы общества. Здесь гремели смелые речи. Сильной стороной Воейкова был едкий, критический ум, так восхитивший однажды Вяземского, когда тот в 1818 г., по пути в Варшаву, заехал в Дерпт, Воейков был профессором. Ору- жием Воейкова была холодная издевка. Он был опасным ли- тературным противником, а в доверительном разговоре позволял себе и смелые политические суждения. Иллюзий у него не было никаких. Слабой стороной его было полное отсутствие положительных воззрении. Беспринципность и цинизм были его принципами, и он, не стесняясь, выстав- лял их напоказ. Очень показателен его разговор с Мерзляковым, сохра- ненный мемуарами Жихарева: "На этих днях, после раз- гульного обеда у А. Ф. Воейкова, Мерзляков спро- сил у него: "Да знаешь ли сам ты, что составляет насто- ящую силу красноречия?" Воейков захохотал. "Это знает всякий школьник, Алексей Федорович: ум, логика, позна- ние, дар слова, звучный и приятный орган и ясное произ- ношение составляют оратора". - "Не на вопрос ответ, Александр Федорович. Я спросил, что составляет настоя- щую силу красноречия?" - "Да что ж другое может состав- лять его, как не те качества, которые я уже назвал?" - "Эх, любезный! да разве простой мужик имеет какое-ни- будь : понятие о логике? разве он учился чему-нибудь? разве произношение его ясно и правильно? А между тем мы видим часто очень красноречивых людей из простонародья. Нет, Александр Федорович, действительная сила красноре- чия заключается единственно в собственном неколебимом убеждении того, в чем других убедить желаешь. Не знай ничего, имей какой хочешь орган и выговор, но будь про- никнут своим предметом, и тогда будешь иметь успех, иначе со всеми твоими качествами ты останешься только простым школьным ритором""1. У Воейкова не было собственных убеждений, и поэтому все его произведения отдают холодной риторикой. Но не имея убеждений, он имел страсти: его снедало честолю- бие, терзала зависть, он жаждал власти и признания в том кругу, в котором обращался. К деньгам он тоже не был безразличен. Все это заставляло его искать сильных и выгодных покровителей, встав под знамя которых, он мог бы стать литературным ландскнехтом. В 1810-е гг. таким был Дмитриев, умеренная и по существу антироман- тическая позиция которого была Воейкову близка. Оба они были воспитаны во французской школе и косо смотрели на романтическую моду, на немецкую и английскую литерату- ру; обоим "разумный" XVIII в. говорил больше, чем "вар- варское" средневековье, оба втайне недоброжелательство- вали Жуковскому. Литературные друзья отнеслись скептически к эпичес- ким замыслам Воейкова: "Метишь в Херасковы, любезный!. - сказал Мерзляков, - лучше напиши хорошую песню: ско- рее доплетешься до бессмертия. Ты человек умный и должен знать, что страсть к необдуманным колос- сальным
1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 252,
предприятиям - резкий признак мелкой души"1. Зато такая
установка, видимо, вполне импонировала Дмитриеву, пос-
кольку только масштабные произведения могли превратить
его "школу" в реальность. Показательно, что другой
адепт Дмитриева - С. Е. Раич - по сути повторяет многое
в позиции Воейкова периода "Садов" и "Георгик" (вспом-
ним, что переход Воейкова в последнем случае на гекза-
метры был осужден Дмитриевым, и, вероятно, это оказало
влияние на то покровительство, которое Дмитриев оказал
переводу "Георгик" Раича). Уместно привести точную ха-
рактеристику позиции Раича, данную в цитированной уже
статье В. Э. Вацуро: "Раич вспоминал, что взялся за пе-
ревод ("Георгик" Виргилия. - Ю. Л.) после очередного
спора с Динокуром, преподававшим Тютчеву французскую
словесность; Динокур восхищался переводом Делиля ("Ге-
оргик". - Ю. Л.) и утверждал, что "Георгики" не могут
быть переданы по-русски за недостатком "так называемого
среднего дидактического языка". Перевод Раича, поддер-
жанный Мерзляковым2 и Дмитриевым, и был поисками
"среднего дидактического языка" описательной и буколи-
ческой поэзии, - и очень показательно, что в ближайшие
же годы возникает устойчивая ассоциация между Раичем и
Делилем (то есть, конечно, и его русским переводчиком
Воейковым. - Ю. Л.). В 1822 г. Погодин записывает в
дневнике: "Тютчев говорит, что Раич переведет
лучше Мерзлякова Виргилиевы еклоги. У Раича все стихи
до одного скроены по одной мерке. Ему переводить должно
не Виргилия, а Делиля". Спор особенно выразителен, если
иметь в виду, что Мерзляков в эти годы намеренно архаи-
зирует свои переводы из древних, стремясь достигнуть
ощущения древнего текста. Раича соотносят не с архаис-
тами, а с мастерами "среднего дидактического слога",
такими, как Делиль во Франции и Дмитриев в России. И.
И. Дмитриев и стал литературным советчиком Раича..."3
Создание Воейковым описательной поэмы "средним ди-
дактическим слогом" естественно противопоставляло его
перевод опытам описательной поэмы с архаической языко-
вой ориентацией. А это вполне закономерно приводило к
сопоставлению воейковских "Садов" и "Тавриды" Боброва.
В конечном счете это была антитеза ориентации на Юнга и
порожденную им традицию, с одной стороны, и Томсона и
его подражателей - с другой. Хотя обе тенденции вписы-
вались в предромантическое движение, на русской почве
они получали весьма далекие интерпретации. Сложную и
исключительно богатую поэму Боброва, представляющую со-
бой одно из высших достижений русского предромантизма и
заметное явление в истории русской поэзии в целом, ко-
нечно, нельзя свести только к проблеме русского юнгиан-
ства. Для нас сейчас важно одно: описательная поэма
Боброва рисует трагический мир, находящийся в состоянии
мучительной динамики, постоянного самоотрицания и дис-
гармонии. Мир Делиля - Воейкова создает гармонический,
законченный, завершенный и поэтому статический образ
природы. Бобров создает
Жихарев С. П. Записки современника. С. 252. 2 Мерзляков в 1820-е гг. переменил отношение к эпи- ческой поэзии и сам трудился над переводом "Освобожден- ного Иерусалима" Тассо (опубликован в 1828 г.). Интерес к античной и итальянской поэзии сближал его с Раичем. 3 Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова. С. 51.
трагедию, Воейков - утопию. Язык Боброва совсем не вы-
держанно архаический, он контрастный, "высоко-низкий"
(карамзинистам это кажется безвкусицей), язык Воейкова
дает выдержанную среднюю норму карамзинского стиля, он
ровен и... бесцветен.
Однако контрастная противопоставленность двух поэм
не может заслонить и их общих черт: обе они пейзаж-
но-описательны, в обеих макрокосм пейзажа метафорически
связан с микрокосмом человеческой личности и человечес-
кого общества. И именно эта личность Человека, а не ав-
торская индивидуальность выступает как носитель точки
зрения текста. Наконец, обе поэмы находятся под сильным
влиянием научной поэзии с ее особым тяготением к терми-
нологии и изложению теорий, классификаций. Однако уче-
ная поэзия Боброва напоминает научные оды и послания
Ломоносова, а Воейкова - салонную астрономию Фонтенеля
с его ориентацией на дамский вкус. Это не мешало Воей-
кову весьма тщательно прорабатывать ботаническую терми-
нологию и следить за научной точностью своего языка.
Наклонность к научности, использованию в поэзии ботани-
ки, географии, минералогии и других естественных наук,
а также этнографии, исторических экскурсов сделалась
характерной чертой всей описательной поэзии, признаком
жанра. Например, Жуковский, готовясь к написанию поэмы
"Весна" (как сам он указывал, он ориентировался при
этом на Эвальда Клейста, Томсона и Сен-Ламбера), соста-
вил себе такой обширный список книг по ботанике, метео-
рологии, зоологии и антропологии, как будто готовился
писать не поэму, а ученую диссертацию. Влияние этого
аспекта описательной поэмы чувствуется в поэмах русско-
го романтизма, например в "Войнаровском", и поэмах Пуш-
кина.
Установка на средний слог, подчеркнутая в самом на-
чале перевода Воейкова, была свойственна самому жанру,
компромиссному по своей природе, Не случайно еще Буало,
говоря о природе описания, употребил столь милое в
дальнейшем Карамзину и столь же ненавистное Шишкову
слово "элегантность":
Soyes vif et presse dans vos Narrations
Soyes riche et pompeux dans vos Descriptions.
C'est la qu'il faut des Vers etaler Г elegance .
Слово "элегантность" сделалось своего рода индикато-
ром, разделившим сторонников "нового" и "старого" сло-
га2. Но дело не только в слове. Не случайно сторонники
Шишкова, переводя Буало, тщательно заменяли само поня-
тие. Ср. в переводе Анны Буниной:
Будь жив и быстр, когда предпринял ты рассказ;
Богат и роскошен, коль пишешь что для глаз.
Вот случай показать красу стихов созвучных!"
1 Boileuu N. Les oeuvres. Paris, 1740. Т. 1. Р. 298. 2 Подробнее об этом см.: Успенский Б. А. Из истории русского литературного языка XVIII - начала XIX в.: Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. [М.], 1985. С. 53-54. 3 Бунина А. Собр. стихов. СПб., 1821. Ч. 2. С. 125.
Изгонялся тот оттенок изящества и простоты одновремен-
но, дамского вкуса и светскости, который был так важен
для карамзинистов. Жанру и стилю, по мнению Воейкова,
должен был соответствовать язык, главным признаком ко-
торого было отсутствие резких признаков, изящная прес-
ность, отсутствие крайностей и контрастов. Так, с одной
стороны, хотя Воейков и не всегда употреблял ненавист-
ную Шишкову букву ё, рифмы его ясно свидетельствуют,
что он не чуждался проклятой адмиралом "простонародной"
йотации. Рифма типа "вод - идёт" об этом ясно свиде-
тельствует. Напомним, как нервно реагировал Шишков в
письмах Дмитриеву на соответствующее произношение по
поводу перевода Раичем "Георгик" Виргилия (Шишков нена-
видел "новомодную" букву ё и везде писал iо): "Можно ли
не сожалеть, встречая так часто сие iо, столь несовмес-
тимое с важностию и чистотою нашего языка? прос-
тонародное произношение стезёй так мне кажется нехоро-
шо, как бы кто в бархатном кафтане был и в лаптях". Но
одновременно мы встречаем у Воейкова в "Садах" и рифму
"утесы - завесы". Но именно смешение раздражало Шишко-
ва, писавшего также: "Везде Одно что-нибудь: или
по-книжному писать, или по-разговорному. В первом слу-
чае давно известно io, но всегда изгоняемое из чистоты
языка никогда не писалось; во втором как бы вновь выду-
манное и премудрым изобретением превращенное в ё, вво-
дится в употребление; но зачем же оставляется старое
произношение?"2
Однако, противостоя литературной языковой позиции
шишковистов, перевод Воейкова весьма отличался от уста-
новок как самого Карамзина, так и его молодых поклонни-
ков типа Жуковского. Лозунгом Карамзина была смелость и
поэтический эксперимент, лозунгом Воейкова - гладкость
и новаторство, уже ставшее рутиной. Это ясно видно из
сопоставления одного и того же отрывка "Садов" в пере-
воде Карамзина (помещенном в "Письмах русского путе-
шественника" и Воейкову известном) и Воейкова.
У Карамзина:
Кто жь милых не терял? Оставь холодный свет,
И горесть разделяй с унылыми древами,
С кристаллом томных вод и с нежными цветами;
Чувствительный во всем себе друзей найдет.
Там урну хладную с любовью осеняют
Тополь высокий, бледный тис,
И ты, друг мертвых, кипарис!
Печальныя сердца твою приятность знают,
Любовник нежный мирты рвет,
Для славы гордый лавр растет;
Но ты милее тем, которые стенают
Над прахом щастья и друзей!"
1 Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. С. 10. 2 Там же. С. 9. 3 Цит. по: Карамзин Н. М. Письма русского путешест- венника. Л., 1987. С. 303.
У Воейкова:
И кто не испытал в сей жизни огорчений?
Кто слез не проливал над прахом дорогим?
Передавай печаль лесам, цветам своим!
Чувствительный во всем себе друзей находит;
Он горесть разделить с деревьями приходит:
Уже над мирною гробницей обнялись
Задумчивая ель, унылый, нежный тис,
И ты, почивших друг, о кипарис печальный!
Ты, охраняющий в могиле пепел хладный,
Ты ближний нам, родной: любовник мирты рвет,
Для победителей зеленый лавр растет;
Им славу и любовь охотно уступаешь
И сам в печалях нам и горе сострадаешь.
У Карамзина:
Там все велико, все прелестно,
Искусство славно и чудесно;
Там истинный Армидин сад,
Или великого Героя
Достойный мирный вертоград,
Где он в объятиях покоя
Еще желает побеждать
Натуру смелыми трудами
И каждый шаг свой означать
Могуществом и чудесами,
Едва понятными уму.
Там, в тихой мрачности лесов,
Везде встречаются Сильваны,
Подруги скромныя Дианы.
Там каждый мрамор - бог,
лесочик всякой - храм
Герой, известный всем странам,
На лаврах славы отдыхая,
И будто весь Олимп сзывая
К себе на велелепный пир,
С богами торжествует мир.
У Воейкова:
Там смелость с пышностью
Искусств соединенны,
В обворожении все представляют нам;
Великолепные сады Альцины там,
Или Армидины чертог и вертограды,
Обитель роскоши, и неги, и прохлады.
Нет, это не мечта!
Зрим въяве пред собой
1 Я удержал в этом славном стихе меру оригинала. (Примеч. Карамзина) 2 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. С. 304.
Тот замок, те сады, в которых царь-герой,
Ни с кем и в отдыхе деятельном несходный,
Всегда возвышенный, повсюду благородный,
Пылает страстию препятства побеждать,
И чудесами трон блестящий окружать.
Я углубляюся лесов дремучих в сень,
Встречаю в чаще древ то Фавна, то Сильвана;
Венера милая и скромная Диана
Присутствием дают жизнь новую лесам:
Здесь каждый мрамор - бог;лесочик каждый - храм
Здесь Людвиг отдыхал от битв, побед гремящих,
И мнилось, весь Олимп на пиршествах блестящих
Роскошно угощал:вот торжество Искусств!
Карамзин экспериментирует в области метрики и инто-
национного разнообразия, причем эксперименты его имеют
четкую направленность - придать текстам Делиля характер
элегических монологов или лирических отрывков. Поэтому
двух-трех фрагментов ему было достаточно - переводить
всю поэму не пришло бы ему и в голову. Его установка
(до "Истории государства Российского") - движение от
эпического повествования к лирическому отрывку.
Воейков переводит Делиля после, с одной стороны, Па-
лицына, с другой - Карамзина. Полемичность по отношению
к палицынскому переводу, ориентированному на принципы
"архаистов", очевидна. Более примечательна скрытая, но
очевидная полемика с Карамзиным. Воейков явно учитывает
карамзинские фрагменты, сохраняя из них отдельные сти-
хи. Но он "переписывает" Карамзина, превращая лиричес-
кие отрывки в мерное и монотонное эпическое повествова-
ние. И это не случайно. В стихах:
Кладбище пред тобой! Во мраке сосн сгущенных
Спят праотцы селян в гробах уединенных... -
Воейков так же "переписывает" "Сельское кладбище"
Жуковского:
Там праотцы села, в безмолвии унылом,
Почивши навсегда глубоким сном, лежат...
Как переводчик "Садов", Воейков пытался стать прак-
тическим истолкователем литературной программы Дмитрие-
ва 1810-х гг. Различие между путями Дмитриева и Карам-
зина как поэтов было очевидно Пушкину, полемически пи-
савшему Вяземскому, что Дмитриев "стократ ниже стихот-
ворца Карамзина" (XIII, 381). Дмитриев и Воейков устой-
чиво связывались в сознании Пушкина (см.: XIII, 96). В
период, когда задача овладения жанром поэмы и эпическим
повествованием в стихах встала перед Жуковским и арза-
масцами, путь, который указывали Дмитриев - Воейков, не
мог не привлечь внимания. Написанная легко (Воейков хо-
рошо владел техникой стиха, умел строить запоминающийся
афористический стих), поэма не могла не привлечь внима-
ния: фактически это был первый опыт завершенной поэмы,
вышедший из лагеря карамзинистов. Уже это могло обеспе-
чить ей успех. Куда же направлял русскую поэзию Воей-
ков? Под влиянием Карамзина - пламенного поклонника
английской и немецкой поэзии, холодно относившегося к
поэзии французской (которую он знал превосходно) - и
Жуковского, элегии и баллады которого также были ориен-
тированы в сторону англо-немецкого предромантизма, в
русской поэзии наметился перелом. Пушкин писал Гнедичу:
"Английская словесность начинает иметь влияние на русс-
кую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской
поэзии робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут,
и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев - со своими
чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве" (XI-
II, 40). Пушкин очень точно указал на принципиальную
ориентацию Дмитриева на измельчавшую традицию второсте-
пенных французских литераторов XVIII в. И Дмитриев, и
Воейков были культурно связаны с традициями французской
поэзии. В этом отношении выбор Делиля, которого Пушкин
презрительно назвал "парнасский муравей" (V, 377), а не
Томсона или Э. Клейста, не случаен.
Пушкинское противостояние лагерю Дмитриева - Воейко-
ва имело свою историю. В начале века сложилось харак-
терное географическое распределение литературных лаге-
рей. Вопреки последующей традиции, Петербург был цент-
ром "славянофилов": здесь проживали Шишков, Державин,
Крылов, Ширинский-Шихматов, здесь собиралась "Беседа
любителей русского слова". Москва была признанной мет-
рополией карамзинистов, и даже Сергей Глинка проповедо-
вал древнерусские добродетели на страницах "Русского
вестника" типичным языком ученика и поклонника Карамзи-
на2. Однако во второй половине 1810-х гг. на московском
Парнасе господствовало междуцарствие: Карамзин от лите-
ратуры отошел и к тому же после пожара Москвы ждал лишь
возвращения царя из-за границы, чтобы отправиться в Пе-
тербург и там печатать первые восемь томов своей исто-
рии. Макаров давно скончался, умер подававший надежды
Буринский, молодые карамзинисты один за другим переби-
рались в Петербург, быстро устраиваясь на различные су-
лящие продвижение службы, Мерзляков тихо спивался в
Московском университете. В этих условиях вышедший в
отставку Дмитриев перебрался в Москву и проявил явное
стремление к роли литературного патриарха. Воейков,
всегда готовый сделаться клевретом литературного патро-
на, из покровительства которого
1 Воейков был хорошо образован и прекрасно знал французскую литературу. Так, Воейкову приписывалось вы- ражение "знаменитые друзья", ставшее наряд\ -. "литера- турной аристократией" объектом ожесточенных нападок Булгарина и Полевого (см.: Николай Полевой: Материалы по истории русской литературы и журналистики 30-х гг. [Л.], 1934. С. 153-154). Между тем "illustres amis" - это название группировавшегося вокруг Бельевра кружка (Годо, Жиль Буало и другие) - поэтов, враждебных Маза- рини и связанных с Фрондой (см.: Antonie A. La genese des "Precieuses ridicules" // Revue d'Histoire de la Philosophic et d'Histoire Generate de la Civilisation. 1939. Janvier-mars. Fasc. 25. P. 41). Употребляя это выражение, Воейков сравнивал себя с известным поэ- том-фрондером XVII в. 2 См.: Киселева Л. Н. К языковой позиции "старших архаистов" (С. И. Глинка, Е. И. Станевич) // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 620.
можно было бы гласно извлекать выгоды и над которым
можно было бы негласно зло подсмеиваться в устных эпиг-
раммах, выразил полную готовность носить щит Дмитриева.
Выбор в этих условиях "Садов" Делиля для перевода
имел не случайное, а глубоко программное значение. В
культуре предромантизма всякое природоописание приобре-
тало общефилософский характер. Особенно это относится к
одному из древнейших образцов культуры - саду.
После Мильтона утвердилось представление о дикой
природе как наследнице эдемского сада, сотворенного ру-
кой Господа. Оно вписалось в руссоистскую антитезу При-
рода - Культура как противопоставление божьего сада че-
ловеческому. Когда Мцыри бежал в непроходимые заросли
девственного леса, он воскликнул:
Кругом меня цвел божий сад...
Позиция Делиля, оттенки которой тонко улавливались и
его московским (а потом - дерптским) переводчиком, и
его русскими читателями, была позицией умеренного прос-
ветителя, чуждого руссоистских "крайностей". Не случай-
но Карамзин видел его портрет в фернейской обители
Вольтера. В центре внимания Делиля сад - образ вселен-
ной, не порывающий с Природой, но умело усовершенствую-
щий ее плодами цивилизации и труда человека. Как и
Вольтер и энциклопедисты, Делиль считает, что искусство
человека продолжает божественный акт творения. Мысль
эта была близка поэтам московской школы. Полнее всего
ее выразил ученик Раича3 Тютчев:
Тебе, Колумб, тебе венец!
Чертеж земной ты выполнивший смело
И довершивший наконец
Миросоздания неконченное дело!
Однако, миря Природу и Культуру, Делиль последова-
тельно проводил и другую, дорогую для Вольтера мысль:
связь прогресса и неравенства. Разнообразие способнос-
тей и качеств лежит в основе природы. Параллелизм между
тремя мифологемами: сад - человеческое тело - общество
позволяет Делилю утвердить мысль об обществе как орга-
ническом единстве неравных членов. Эклектически исполь-
зуя эстетические идеи Дидро о связи прекрасного и раз-
нообразного, Делиль скрыто полемизирует с эгалитаризмом
Руссо и его утверждением о равенстве как законе Приро-
ды.
1 См.: Лихачев Д. С. Поэзия садов. Л., 1982; Цивьян Т. В. Verg. Georg. IV, 116-145: К мифологеме сада // Текст: Семантика и структура. М., 1983; Топоров В. Н. Пространство и текст // Там же (особенно см. корректурное дополнение: С. 297-298). 2 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1955. Т. 4. С. 157. 3 О связи Раича и Дмитриева см. цитированную выше статью В. Э. Вацуро. 4 Цит. по раннему автографу (курсив мой. - Ю. Л.), в дальнейшем Тютчев сгладил эти программные строки (см.: Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1939. С. 79 и 266).
Взгляды эти близки Воейкову и всему кругу группировав-
шихся вокруг Дмитриева литераторов. Не случайно и Воей-
ков, и Раич выступают как переводчики "Георгик" Верги-
лия. Вполне закономерно и "вольтерянство" Воейкова при
его холодном отношении как к Руссо, так и к английскому
предромантизму.
Позиция Воейкова, идейно связанного с прогрессизмом
умеренного просветительства и биографически чуждого пе-
тербургской культуре, проявилась в стихах, посвященных
русским садам. Восторженный отзыв о Петре I прямо отож-
дествляет идеи "сада" и "цивилизации":
Россию превратил в великолепный сад...
Однако Царскому Селу он посвятил лишь несколько хо-
лодных стихов, выражающих скорбь по поводу разграбле-
ния, которому подверглись там сады при Павле I. Видя в
царскосельских садах лишь пример исторического регрес-
са, Воейков с гораздо большим чувством описывает доро-
гое москвичам Кусково. И уж совсем не скрывая привер-
женности групповым интересам, Воейков завершил этот
экскурс восторженным описанием подмосковного Савинского
И. В. Лопухина, которому посвятил вдвое (!) больше сти-
хов, чем всем царскосельским паркам вместе.
Таков был литературный фон, на котором Пушкин созда-
вал свою апологию екатерининских парков в "Воспоминани-
ях в Царском Селе". Стихотворение это во всех отношени-
ях звучит как полемика с Воейковым. Заметная у Жуковс-
кого и Батюшкова (ср. "На развалинах замка в Швеции") и
совершенно чуждая Воейкову тема поэтичности развалин
перерастает у Пушкина-лицеиста в идею истории. Название
"Воспоминания" в этом отношении звучит как программное.
К антитезе: красота Природы - сила Цивилизации подклю-
чается третий смысловой центр - величие Истории. Сад -
образ века. Царское Село - образ восемнадцатого столе-
тия. Полемичным было и обращение не к эпической, а к
лирической - одической по лексике и элегической по мет-
рико-интонационному строю - структуре. Наконец, симво-
лично было и обращение к державинской (а не карамзинс-
ко-дмитриевской) традиции и то, что чтение стихов про-
исходило в присутствии Державина.
В этом отношении примечательно, что процитированное
нами в начале статьи обращение Воейкова к Жуковскому
явно повлияло на творческие раздумия молодого Пушкина.
Воейков предлагал выбор: шутливо-сказочная "древнерусс-
кая" поэма ("Будь наш Виланд, Ариост, Баян") или поэма
описательная. Оба эти пути привлекли внимание Пушкина.
На первый призыв он ответил "Русланом и Людмилой", на
второй - замыслами описательной поэмы о царскосельских
садах, "Кавказом" (ранним вариантом "Кавказского плен-
ника") и замыслом "Тавриды".
В замысле "Кавказа" связь с описательной поэмой
обозначена отчетливо. И этот пласт не был стерт байро-
нической трансформацией сюжета, который лишь наложил
свой узор поверх первоначального грунта. Влияние описа-
тельной поэмы проявилось здесь, в частности, в стремле-
нии к географической и этнографической точности, своего
рода "научности" текста, которому, видимо, предшество-
вали тщательные изучения. Наша привычка видеть в "Кав-
казском пленнике" в первую очередь романтическую поэму
заставляет не замечать проступающую сквозь экзотику
"местного колорита" точность описаний быта и нравов. В
этой связи обычно указывают на отрывок "Но европейца
всё вниманье / Народ сей чудный привлекал". В специаль-
ной литературе отмечалась и этнографическая точность
описаний наряда черкесов, и близость этого описания к
соответствующему месту в "Казаках" Толстого. Хочется
привести еще более выразительный пример. Слова Черке-
шенки:
К моей постеле одинокой
Черкес младой и черноокой
Не крался в тишине ночной... (IV, 104) -
воспринимаются читателем как дань романтизму - кар-
тина ночного свидания любовников, то есть включение ев-
ропейских литературных представлений. На самом деле пе-
ред нами - след изучения Пушкиным своеобразия этничес-
ких обычаев. Пушкинская Черкешенка говорит Пленнику,
что она не замужем. Как отмечал академик А. Н. Весе-
ловский, у кавказских горцев молодой муж со своей женой
"видится тайно ночью; иначе связь нарушена". Стремле-
ние к точности картин ведет к совершенно определенной
традиции, на которую Пушкин в известные моменты созна-
тельно ориентировался.
Тем более поразительно, что именно из лагеря Дмитри-
ева - Воейкова были нанесены молодому Пушкину самые
чувствительные удары. Ядовитая статья Воейкова по пово-
ду "Руслана и Людмилы" была прямо инспирирована Дмитри-
евым, который еще находил, что Воейков чрезмерно "расх-
валил молодого Пушкина" (письмо А. И. Тургенева от 19
сентября 1820 г.). Дело в том, что именно известная
близость позиций Пушкина и Дмитриева - Воейкова обнажа-
ла принципиальное их отличие: Пушкин стремился решать
указанные Воейковым жанровые проблемы не на пути сред-
него, сглаженного стиля, а на прямо противоположной до-
роге - смелых стилевых контрастов, ломки литературных
приличий. В этом отношении "Таврида" Боброва ему оказа-
лась ближе "Садов" Воейкова, несмотря на общую карамзи-
нистскую ориентацию его программы. Утверждение "средне-
го стиля" было для Дмитриева - Воейкова установкой на
принципиальное поэтическое одноголосие. Пушкин уже в
раннем творчестве закладывал основы поэтической полифо-
нии. Именно то, что Пушкин перехватил положительное на-
чало позиции Дмитриева - Воейкова, фактически упраздни-
ло их литературное значение. Появление "Руслана и Люд-
милы" и "Кавказского пленника" означало конец претензий
Дмитриева объединить русскую поэзию вокруг благоприс-
тойно причесанного карамзинизма и в конечном счете ко-
нец литературного значения Дмитриева.
Попытка Воейкова определить пути развития русской
поэзии была кратковременной: утверждение литературной
роли Жуковского, возникновение "Арзамаса" и, в особен-
ности, выход на литературную арену Пушкина фак-
Веселовский А. Н. Собр. соч. СПб., 1913. Т. 2. Вып. 1: Поэтика сюжетов. С. 31.
тически клали конец честолюбивым замыслам Дмитриева.
Характерен устойчивый антагонизм Пушкина к Дмитриеву (и
полемика его по этому вопросу с Вяземским). И настойчи-
вое противопоставление Дмитриева Карамзину-поэту, и
беспрецедентный факт выступления Пушкина в 1827 г. с
печатной пародией на "Апологи" Дмитриева (коллективный,
совместно с Языковым, характер этого выступления лишь
подчеркивал его программный характер) указывают на глу-
боко не случайный характер литературной оппозиции Пуш-
кина вкусам и направлению Дмитриева. Тем более харак-
терно, что, предлагая Вяземскому план объединения всех
прогрессивных сил в литературе, Пушкин в 1824 г. из
тактических соображений согласился выставить имя Дмит-
риева на общем знамени, но требовал (видимо, одно имя
сразу же напоминало ему другое) исключить из группы Во-
ейкова: "Нынешняя наша словесность есть и должна быть
благородно-независима. ...Я бы согласился видеть
Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне
моего Катенина? отрекаюсь от Василья Львовича; отре-
чешься ли от Воейкова?" (XIII, 96).
Однако литературная роль Дмитриева уже была сыграна.
Воейков же к этому времени давно подготовил переход в
лагерь "знаменитых друзей".
С русским переводом "Садов" Делиля связан непродол-
жительный, но яркий эпизод в истории поэзии начала XIX
в. Без его учета многое в историческом генезисе поэм
Пушкина остается непонятным, и уже это делает его дос-
тойным внимания в наших глазах.
1987