29. О поэзии

   Сонет Тютчева обращен к дантовской традиции.  Он на-
поминает строки Данте,  пронизанные гневным  отрицанием
папства,  продиктовавшим  поэту слова (от лица апостола
Петра),  принадлежащие к самым патетическим в  "Божест-
венной комедии":                                       
   
   Тот, кто, как вор, воссел на мои престол,           
   На мои престол, на мои престол, который             
   Пуст перед сыном божиим, возвел                     
   На кладбище моем сплошные горы                      
   Кровавой грязи...                                   
   
("Рай", XXVII. 22-26)
   
Острие тютчевских  стихов  было обращено против идей
Чаадаева. Проблема "Тютчев - Данте" сливается с пробле-
мой "Тютчев - Чаадаев" и проливает,  таким образом, не-
который дополнительный свет на борьбу идей в России се-
редины XIX в.                                          
   Романтический монархизм Тютчева приводил к тому, что
политическую действительность России он видел как бы  в
двойном  освещении:  современную  реальность  - глазами
трезвого и насмешливого наблюдателя, дипломата, слишком
хорошо  знающего  закулисную  сторону правительственной
машины,  чтобы питать какие-либо иллюзии;  историческое
предназначение - глазами романтика,  возводящего совре-
менность до степени мифа.  Такое преломление  позволяло
увидеть  в  том,  что Николай I посетил Рим и молился в
соборе св.  Петра, параллель к появлению в Риме Генриха
VII,  на  которого возлагал надежды Данте.  Поэтическая
иллюзия Тютчева наложила отпечаток на его  политические
сочинения этого периода.                               
   Мировоззрение Тютчева  обычно рассматривается в кон-
тексте философских идей европейского романтизма. Введе-
ние  в идеологический кругозор Тютчева новых - в данном
случае дантовских - источников подводит нас к более ши-
рокой проблеме:  преодоление культуры XVIII в. вызывало
актуализацию более раннего, доренессансного культурного
наследия,  в частности великих идей, рожденных в эпохи,
отвергнутые "веком философов".  Тютчев в контексте дан-
товской  и  додантовской  космогонии,  натурфилософских
идей средних веков - проблема, еще ждущая исследования.
Одновременно  дан-товские истоки имперских идей Тютчева
бросают свет на тютчевскую традицию в "имперской  теме"
молодого Мандельштама.                                 
   
1983

взглянуть на вопрос с совершенно другой стороны. Однос-
торонняя трактовка вопроса отрицательно сказывалась и
на построениях общих концепций в области литературы XIX
в. Обрыв связей между ней и крупнейшими художественными
явлениями XX в. приводил к искажению историко-литера-
турной перспективы. При этом следует подчеркнуть, что
пересмотр традиционных взглядов не может произойти в
порядке смены одной априорной концепции другой: необхо-
дим ряд конкретных изучении. Хотелось бы указать на та-
кие узловые темы, как "Блок и древняя русская литерату-
ра", "Блок и культура русского XVIII века", "Блок и
традиции русской литературы XIX века" в ее сложных гра-
нях от Достоевского до Чехова. Все эти вопросы ждут
своего решения. Настоящий очерк ставит перед собой го-
раздо более скромную, но аналогично направленную цель:
изучить на конкретном примере "цыганской темы" в твор-
честве Блока связь его с глубокой предшествующей куль-
турной традицией и посмотреть, не бросит ли это, хотя
бы частично, новый свет как на Блока, так и на саму эту
традицию. Так называемая цыганская тема в творчестве
Блока предоставляет нам удобную возможность проследить
некоторые глубинные связи поэта с демократической тра-
дицией русской общественной мысли предшествующего пери-
ода.
Зарождение "цыганской темы" естественно связано с
появлением в литературе образов цыган как особого типа
персонажей. А это, в свою очередь, связывалось с тем
интересом к местному колориту, национальной характерис-
тичности персонажей и живописности образов, которые по-
явились в литературе как составная часть романтического
стиля. Так воспринимали дело и современники. Пушкин в
письме А. Г. Родзянко писал 8 декабря 1824 г. о поэме
Баратынского: "Эта чухонка говорят чудо как мила. - А я
про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку -
ай да Парнасе! ай да героини! ай да честная компания!
Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ве-
дете мне не ту? А какую ж тебе надо, проклятый Феб?"
(XIII, 128-129).
Связь "цыганской темы" с романтическими настроениями
столь очевидна, что именно она бросилась в глаза иссле-
дователям, заслонив другие, более глубинные связи. Меж-
ду тем обращение только к данному историческому матери-
алу убеждает, что оба основных аспекта темы: "общество
цыган как особый социальный организм" и "цыгане как
специфический национально-

психологический тип" - были даны еще в просветительской
литературе доромантического периода, и связи эти оказы-
ваются  более значительными и долгодействующими в общей
историко-литературной  перспективе,  чем   сравнительно
кратковременная трактовка вопроса.                     
   Напомним хотя  бы  о  таком факте.  По авторитетному
свидетельству В.  П.  Гаевского, Пушкин еще в лицее, то
есть задолго до периода романтических настроений, напи-
сал роман "Цыган".  Вполне можно согласиться с  Б.  В.
Томашевским,  который дал такую характеристику этому не
дошедшему до нас произведению:  "Принимая  во  внимание
моду времени, а также литературу, которой напитан был с
детства Пушкин, можно предполагать, что так названа бы-
ла философская повесть небольшого размера в духе прос-
ветительской литературы XVIII в. Вероятно, цыган
- герой романа - попадал в чуждую ему среду европейской
цивилизации, и в его простодушных суждениях вскрывались
противоречия,  свойственные  "цивилизованному"  общест-
ву"2. Такое толкование представляется весьма вероятным.
'Однако  следует  подчеркнуть,  что в этом случае образ
цыгана рассматривается как  равнозначный  понятию  "ди-
карь" в распространенной в XVIII в. литературной ситуа-
ции:  "естественный человек в цивилизованном обществе".
Оснований  для выделения "цыганской темы" как специфич-
ной и отличающейся от сюжетной ситуации "гурон (или во-
обще  "дикий" - без какой-либо конкретизации) в Европе"
при такой постановке вопроса еще не возникает. Для того
чтобы  понять  специфичность "цыганской темы",  следует
произвести некоторые дополнительные исследования.      
   Антитеза "дикарь - цивилизованный человек",  которой
оперирует  современный  исследователь для уяснения себе
круга идей конца XVIII - начала XIX в., слишком упроще-
на и совсем не отражает богатства идей той эпохи.      
   Оставляя в стороне ряд весьма существенных отличий в
истолковании разными лагерями проблемы  "естественного"
человека, остановимся на двух возможных трактовках это-
го вопроса внутри демократического комплекса идей XVIII
в.                                                     
   Следуя первой точке зрения, человек социален по сво-
ей природе3, он "рожден для общежития". "Народ есть об-
щество  людей,  соединившихся  для  снискания своих вы-
год"4. Права гражданина не ограничивают свободы челове-
ка:  "Предписание  же закона положительного не иное что
быть должно, как безбедное употребление прав естествен-
ных"5.  Вторая  же точка зрения утверждала мысль о том,
что естественное состояние первобытно-свободного

человека - одиночество.  Из первой концепции вытекало,
что  вступающий в общество индивид сохранял всю полноту
своей естественной свободы. Согласно второй - становясь
гражданином,  он  переставал  быть свободным человеком,
так как часть его личной свободы приносилась  в  жертву
требованиям общего блага. Между тем философы типа Гель-
веция или Радищева полагали, что до рождения деспотизма
интересы человека и общества совпадали безусловно.     
   Обе концепции,  с разных сторон, приводили к сходным
выводам:  первое "гражданское" общество  мыслилось  как
общество оседлое. Особенно на этом настаивал Руссо, ко-
торый,  прозорливо связывая возникновение государства с
появлением собственности,  особенно земельной,  считал,
что оседлость была первым условием  превращения  дикого
человека,  номада,  в человека,  покорного законам,  то
есть гражданина.  При этом и семья для Руссо -  не  ес-
тественная,  а договорная, гражданская организация. Для
Радищева - первое,  "нормальное" общество - всегда  об-
щество оседлых земледельцев.  А с этим связано, как и у
Руссо, понятие собственности: "Представим себе мысленно
мужей,  пришедших  в пустыню,  для сооружения общества.
Помышляя о прокормлении своем,  они делят поросшею зла-
ком землю"2. Таким образом, справедливое договорное об-
щество - это общество, основанное ради охраны счастья и
трудовой,  эгалитарной  собственности  всех его членов.
Такое общество не может быть обществом кочевников.     
   В этом смысле образ цыгана как положительного героя,
идеализация  человека  именно потому,  что он стоит вне
собственности,  владения клочком земли,  оседлости, - в
литературе XVIII в.  встречались весьма редко.  Важен и
другой аспект вопроса.  В литературе XVIII в. осуждение
собственности или даже проповедь имущественного равенс-
тва сопровождались, как правило, апологией героического
аскетизма. Она свойственна была в высшей мере Мабли, ее
не чуждался Руссо,  и с особенной силой она зазвучала в
этической концепции якобинцев, пытавшихся противопоста-
вить стихийному напору буржуазного эгоизма доктрину са-
мопожертвования во имя общего блага и античных доброде-
телей.  Сторонниками же гармонической личности,  страс-
тей,  бьющих через край, полноты жизненных сил, многог-
ранной и эгоистически (в  философском  понимании  XVIII
в.) счастливой жизни были,  как правило, мыслители, ко-
торые, борясь с феодальным ограничением свободы челове-
ка, еще не видели беды в свободной игре частных интере-
сов.                                                   
   Однако в предреволюционную эпоху различие между эти-
кой, которую можно условно определить как этику "разум-
ного эгоизма",  и этикой, столь же условно определяемой
как система "героического аскетизма", проявлялось внут-
ри демократического лагеря лишь  как  потенциально  су-
ществующая тенденция.  На примере Руссо мы видим их ор-
ганическое сплетение. Очень

своеобразно сложилось  развитие  русской   общественной
мысли  XVIII  в.  В  трудах Радищева мы видим сочетание
этики счастья,  полного развития всех заложенных в при-
роде человека возможностей, с теорией общественного до-
говора.  Этика французских материалистов XVIII в.  ока-
жется очень важной для Пушкина.                        
   И все  же  определенные  тенденции,  проявившиеся со
всей полнотой в начале XIX в., ощутимы в предшествующую
эпоху.  Для  демократической публицистики XVIII в.  был
характерен идеал гармонического, прекрасного, стремяще-
гося к счастью человека.  Этот идеал был противопостав-
лен обществу, основанному на насилии и мертвящем бюрок-
ратизме,  но не отрицал принципа частной собственности.
Те же философы,  которые отрицали частную собственность
(Мабли)  или колебались между ее осуждением и утвержде-
нием принципа эгалитарности, стремясь защитить трудовую
собственность от грабительской нетрудовой,  то есть до-
пускали ограничение собственности (Руссо),  в  той  или
иной степени склонялись к морали аскетизма. После рево-
люции положение резко изменилось.  Если мы всмотримся в
"Цыган" Пушкина - первое произведение,  широко, во всей
полноте философского  звучания  поставившее  "цыганскую
тему" в русской литературе,  то мы обнаружим весьма лю-
бопытные и принципиально новые,  по отношению  к  XVIII
в., аспекты вопроса.                                   
   Цыгане Пушкина - свободный,  вольный народ. В харак-
теристике их быта  Пушкиным  ясно  чувствуется  влияние
просветительского  мышления XVIII в.  Земфира Пушкина -
не романтическая Эсмеральда.  Героиня Гюго - искра поэ-
зии в море грязи.  Ее образ проецируется на цепь роман-
тических антитез: жизнь - поэзия, безобразие - красота,
грязь земли - чистота неба. Законы окружающего общества
не влияют на Эсмеральду, и само это общество менее все-
го  похоже  на  картину союза равных и свободных "сынов
природы". Между тем читателю, знакомому с проблематикой
просветительской социологии XVIII в., бросается в глаза
связь поэмы "Цыганы" с кругом идей "философского века".
Философское  пространство,  в котором развивается конф-
ликт поэмы,  - это антитеза противоестественной "неволи
душных  городов"  и "дикой вольности",  естественного и
противоестественного.  Мир неволи - это одновременно  и
мир насилия,  принуждения,  подавления личности, власти
Закона, богатства и праздности. Совершенно в духе Руссо
"оковы просвещенья" (IV, 188) противопоставлены "воле".
Особенно сильно чувствовалось влияние Руссо в исключен-
ном Пушкиным монологе Алеко над колыбелью сына:        
   
   Пускай цыгана бедный внук                           
   Лишен и неги просвещенья                            
   И пышной суеты наук...                              
                                                 
   Не меняй простых пороков                            
   На образованный разврат (IV, 445).                  
   
Но именно  здесь начинаются и существенные для нашей
темы отличия в позиции Пушкина и Руссо. Пушкин подводит
нас к мысли, что общество цыган - это добровольный союз
людей, находящихся в "естественном", догражданском сос-
тоянии. Цыганский табор противопоставлен городу как об-
щество - не-обществу. Алеко не пошлет своего сына в го-
род:                                                   
  
   От общества быть может я                            
   Отъемлю ныне гражданина -                           
   Что нужды - я спасаю сына -                         
   И я б желал чтоб мать моя                         
    Меня родила в чаще леса (IV, 446).                 
   
Цыганы - "природы бедные сыны" (IV,  203). Для чита-
теля, воспитанного на сочинениях Руссо и просветителей,
формулировка:  "Мы дики;  нет у нас законов" (IV,  201)
ассоциировалась с очень определенными публицистическими
идеями.  Отсутствие законов у цыган подчеркнуто заменой
первоначального:                                       
   
    Я для него супругой буду                            
    Ему по нраву наш закон (IV, 409) -                 
   
на:                                                 
   
   Его преследует закон,                               
   Но я ему подругой буду (IV, 180).                   
  
 Однако, согласно трактату "О  причинах  неравенства"
Руссо,  естественный человек живет вне общества, в оди-
ночестве.  Он не знает общества других людей,  нужда  в
котором  появляется  лишь  одновременно с земледелием и
частной собственностью. Его ум неразвит - чувство добра
и зла,  справедливого и несправедливого ему чуждо.  Ему
неизвестны страсти. Это тусклое, бесцветное существова-
ние.                                                   
   Природа человека в "Цыганах" истолкована иначе: Пуш-
кин (как и до него Радищев) находится под очень сильным
влиянием этики французских материалистов.              
   Человек рожден для общежития. Общественное существо-
вание и есть "естественное".  Люди вступают в  общество
добровольно  и для собственной пользы.  Отношения между
родителями и детьми,  с одной стороны,  и супругами,  с
другой,  основаны не на долге, а на любви и собственной
выгоде каждого. Памятуя это, старый цыган уважает право
Мариулы на свободную любовь.                           
   Добровольность и  договорность этого "естественного"
общежития, основанного на личной выгоде каждого, исклю-
чает смертную казнь.  Об этом писал еще Ф.  В.  Ушаков,
размышляя над Гельвецием.  Вступление в общество - акт,
основанный  на взаимной выгоде всех и каждого.  Поэтому
он не сопровождается какими-либо клятвами, ограничения-
ми или обязательствами:                                
  
     Я рад. Останься до утра                             
    Под сенью нашего шатра                             
        Или пробудь у нас и доле,                              
    Как ты захочешь... (IV, 180)                       
  
 Цыгане не предъявляют прав на жизнь Алеко:          
   
   ...оставь же нас,                                   
   Прости, да будет мир с тобою (IV, 202).             
  
 Уже сказанное в высшей мере интересно.  Своеобразная
смесь руссоизма и гельвецианства оказывается весьма ха-
рактерной для русской демократической мысли конца XVIII
-  начала  XIX  в.  Из учения Руссо отвергается мысль о
том,  что человек,  вступая в общество и превращаясь из
человека в гражданина, теряет часть естественной свобо-
ды,  мысль о диктаторских правах социального  организма
над своими членами.  Русский вариант подразумевает про-
тивопоставление общества государству.  Речь идет  не  о
поисках справедливого государственного строя, а о поис-
ках  внегосударственной  социальной  структуры.  Вместо
ранней антитезы:  закон "неволи душных городов" и закон
цыган ("Ему по нраву наш закон") -  противопоставление:
закон - не-закон ("Его преследует закон").             
   "Внегосударственное" по своей природе общество цыган
отличается еще водной существенной чертой: оно не знает
феодальных  отношений (Пушкину прекрасно было известно,
что молдавские цыгане - крепостные', но он оставил этот
материал за пределами поэмы), но чуждо и буржуазных от-
ношений - номады лишены собственности и  собственничес-
кого эгоизма.  Еще Руссо подчеркивал,  что чувство рев-
ности порождается не пламенным темпераментом южанина, а
психологией гражданина,  то есть собственника. "Караибы
- народ, менее всех других удалившийся от естественного
состояния,  - наиболее миролюбиво разрешают возникающие
на этой почве столкновения;  им почти незнакомо и чувс-
тво  ревности,  хоть они и живут в жарком климате,  где
страсти эти всегда,  по-видимому, бывают более деятель-
ны"2.  В  другом  месте Руссо прямо связывает появление
ревности с переходом к оседлости: "Люди, скитавшиеся до
сих пор в лесах, перейдя к более оседлому образу жизни,
понемногу сближаются друг с  другом...  Кратковременные
отношения,  вызываемые естественным влечением, ведут за
собой, благодаря возможности часто посещать друг друга,
отношения,  более  нежные и прочные".  Однако тотчас же
"вместе с  любовью  просыпается  ревность.  Торжествует
раздор, и нежнейшая из страстей получает кровавые жерт-
воприношения"3.  Любопытно,  что и Пушкин в отброшенном
позже "руссоистском" монологе Алеко заставил героя наз-
вать ревность чувством,  чуждым гвободному миру  цыган.
Предсказывая  счастливую будущность своему "дикому" сы-
ну, он говорит:

        Нет не преклонит он [колен]                            
     Пред идолом какой-то чести                          
    Не будет вымышлять измен                           
    Трепеща тайно жаждой мести (IV, 446).              
  
 Однако для Радищева и Руссо (поскольку возврат к до-
общественному состоянию невозможен) альтернативой любой
форме несправедливого общества был идеал свободного со-
юза земледельцев,  работающих на своей земле.  В основу
идеального строя  положена  эгалитарная  собственность.
Это был тот,  крестьянский по существу,  идеал, который
широко прозвучал в русской литературе  XVIII  -  начала
XIX  в.,  определив специфическую трактовку знаменитого
второго эпода Горация "Beatus ille".  Человек  "златого
века" - "плугом отчески поля орющий"2.                 
  
   ...Подобно смертным первородным                     
   Орет отеческий удел                                 
   Не откупным трудом, свободным,                      
   На собственных своих волах".                        
  
  ...В отеческих полях работает один4.                
 
  Этот уже традиционный для русской поэзии идеал в по-
эме Пушкина резко модифицируется:  цыгане -  народ,  не
знающий собственности.  Идеалом становится кочевник,  а
не трудолюбивый земледелец,  владелец равной и трудовой
собственности.                                         
   Чрезвычайно существен  и  этический поворот.  Пушкин
близок к Руссо  и  другим  мыслителям  демократического
крыла XVIII в.  (например,  Мабли),  связывая свободу и
бедность. Цыгане свободны, ибо бедны:                  
   
...привыкни к нашей доле                            
    Бродящей бедности и воле (IV, 180).                
   
...Ты любишь нас, хоть и рожден                     
   Среди богатого народа.                              
    Но не всегда мила свобода                          
    Тому, кто к неге приучен (IV, 186).                
   
А в примечании к "Цыганам"  Пушкин  писал  о  "дикой
вольности, обеспеченной бедностию" (XI, 22).           
   Однако здесь  начинается  существенное  расхождение,
говорящее о принадлежности Пушкина к той струе  русской
общественной мысли (к ней принадлежал и Радищев), кото-
рая испытала глубокое влияние гельвецианского  материа-
лизма.  "Бедность" для Руссо,  и особенно для Мабли,  -
средство

преодоления страстей - губительного, антиобщественного
начала  в человеке.  Поэтому несправедливое,  социально
порочное общество,  раздираемое конфликтом нищеты и бо-
гатства,  -  одновременно и царство ярких,  губительных
страстей,  которые неизвестны "естественному" человеку.
Руссо говорит о контрасте "между косностью первобытного
состояния и возбужденной деятельностью, на которую тол-
кает нас наше самолюбие" в цивилизованном обществе.  У
Пушкина,  в отличие от этих  представлений,  проводится
мысль о жизненной полноте, яркости, самобытности народа
и каждой единицы, составляющей народный коллектив. Это-
му противопоставлена мертвенность,  [однообразие, стан-
дартность рабской жизни в городах. Не случайно воля не-
изменно окрашена в эпитеты веселья, а рабство - скуки: 
                  
Как вольность, весел их ночлег...    
                                                
Все живо посреди степей... (IV, 179) 
               
   Крик, шум, цыганские припевы,           
Медведя рев, его цепей               
Нетерпеливое бряцанье,                
Лохмотьев ярких пестрота,             
Детей и старцев нагота,               
Собак и лай и завыванье,              
              Волынки говор, скрыл телег,                         
              Все скудно, дико, все нестройно,                    
   Но все так живо-неспокойно,              
   Так чуждо мертвых наших нег,             
   Так чуждо этой жизни праздной,            
   Как песнь рабов однообразной! (IV, 182).
            
   С этим  связано  и другое представление:  наибольший
расцвет человеческой личности - это жизнь  творца,  ху-
дожника. И цыгане ведут жизнь, погруженную в искусство.
Музыка становится для них бытом, искусство - каждоднев-
ным занятием, источником существования:                
   
   Старик лениво в бубны бьет,                         
   Алеко с пеньем зверя водит... (IV, 188)             
   
Музыка и неволя - антонимы. В мире цыган искусство и
труд стоят в одном ряду ("железо куй - иль песни пой").
Свободное искусство вознаграждается:                   
   
     Земфира поселян обходит                             
    И дань их вольную берет (IV, 188).                 
   
(В черновиках было:  "И плату бедную берет", но Пуш-
кин подчеркнул мысль:                                  
   "И добровольцу дань берет",  а  затем  уже  нашел  и
окончательный вариант.) В городах же - человек раб,  он
зависит от других людей:

          Там вольность покупают златом,                         
    Балуя прихоть суеты,                             
       Торгуют вольностью - развратом                      
       И кровью бледной нищеты (IV, 440).                  
   
Следует подчеркнуть,  что высказанные здесь Пушкиным
представления весьма далеки  от  идей  романтизма.  При
всем различии в оттенках,  романтизм неизменно противо-
поставлял активную личность толпе.  Именно яркость, ге-
ниальность,  внутреннее богатство или даже колоссальное
преступление выделяли романтического героя,  делая  его
непохожим на "людей", "толпу", "народ", "чернь". У Пуш-
кина уже с "Кавказского пленника" намечается  принципи-
ально  иное противопоставление:  герой,  преждевременно
состарившийся духом,  и яркий,  активный народ. Народ в
"Цыганах" - не безликая масса, а общество людей, испол-
ненных жизни,  погруженных в  искусство,  великодушных,
пламенно любящих, далеких от мертвенной упорядоченности
бюрократического общества.  Яркость индивидуальности не
противополагается народу, - это свойство каждой из сос-
тавляющих его единиц. При таком наполнении самого поня-
тия  "народ" цыгане становятся не этнографической экзо-
тикой,  а наиболее полным выражением самой сущности на-
рода.  Не случайно народность воспринимается Пушкиным в
эти годы,  в частности,  как страстность, способность к
полноте сердечной жизни. (Ср. "Черную шаль", явно тяго-
теющую в своем замысле к "Братьям-разбойникам",  перво-
начально  задуманным в том же романсно-балладном ключе,
- ср. набросок "Молдавской песни":                     
  
     Нас было два брата - мы вместе росли -              
    И жалкую младость в нужде провели... (IV, 373)     
   
И то, что ключ к народности ищется в "цыганской" или
"молдавской" теме, - не случайно. Дело и в том, что об-
раз русского крестьянина влек за собой совершенно  иной
круг  идей  -  тему  крепостничества ("но мысль ужасная
здесь душу омрачает..."),  а не идеальной жизни, народа
в чистой субстанции этого понятия.  Но и в другом:  еще
со времени  Державина  установилось  противопоставление
бурного,  страстного, темпераментного "цыганского" типа
и "чинного" облика русской крестьянки.                 
   
   Возьми, египтянка, гитару,                          
   Ударь по струнам, восклицай;                        
   Исполнясь сладострастна жару,                       
    Твоей всех пляской восхищай.                       
   Жги души, огнь бросай в сердца                      
   От смуглого лица.                                   
   Неистово, роскошно чувство,                         
   Нерв трепет, мление любви,                           
Волшебное зараз искусство                         
     Бакханок древних оживи.                                
   Жги души, огнь бросай в сердца                       
    От смуглого лица.                                     
                                                       
      Как ночь, - с ланит сверкай зарями,                    
   Как вихорь, - прах плащом сметай,                   
   Как птица, - подлетай крылами,                      
   И в длани с визгом ударяй.                          
   Жги души, огнь бросай в сердца                      
   От смуглого лица...                                 
   Нет, стой, прелестница довольно,                    
    Муз скромных больше не страши;                     
   Но плавно, важно, благородно,                       
   Как русска дева, пропляши...                        
   
("Цыганская пляска". 1805)
  
 Здесь уже находим и существенный для "цыганской" те-
мы образ яркой, жгущей душу страсти, и не менее сущест-
венное для нее сочетание любви и смерти - не имеющее  и
тени мистицизма свидетельство силы земного чувства:    
   
   Топоча по доскам гробовым                           
   Буди сон мертвой тишины.                            
   
Страсть, которая  не удерживается в пределах умерен-
ной гармонии,  а пожирает человека, страсть - дисгармо-
ния ("в длани с визгом ударяй") - вместе с тем и полное
проявление человека,  вызывающее воспоминание об антич-
ной полноте жизни, то есть о "нормальном" человеке:    
   
Волшебное зараз искусство
 Вакханок древних оживи.   
   
Мысль о том,  что только страсть, выводящая человека
за пределы привычного,  в "ненормальном" обществе возв-
ращает человека к человеческой норме,  родилась в XVIII
в.,  но, пройдя сквозь века, прозвучала и в "Сказках об
Италии" Горького ("Тарантелла" и другие), и в известных
словах Блока:                                          
  
 ...только влюбленный                                
   Имеет право на звание человека .                    
   
Показательно, что еще для И.  Дмитриева  "цыганская"
тема оказалась за пределами искусства:  в стихотворение
"К Г. Р. Державину" (1805) он ввел образ условно-поэти-
ческой буйной толпы:                                   
   
Рдяных Сатиров и Вакховых жриц -                    
  
 и лишь в примечаниях пояснил:  "Здесь описаны цыгане
и цыганки,  которые во все лето промышляют  в  Марьиной
роще песнями и пляскою".  Итак, не только яркость, при-
поднятость над обыденностью героя-цыгана привлекают на-
ше внимание при рассмотрении темы настоящего исследова-
ния. Для того

чтобы отличить,  к  романтической  или неромантической,
идущей из глубин демократической мысли XVIII в.  тради-
ции  следует  отнести  тот или иной образ,  существенно
другое: отношение героя к народу, понимание природы че-
ловека и природы народа. В этом смысле очень характерна
поэма Е. Баратынского "Цыганка" ("Наложница"), позволя-
ющая проследить различие между Земфирой Пушкина и Сарой
Баратынского.  Поэма  Баратынского  написана  в  период
сближения  поэта  с пушкинскими требованиями психологи-
ческого реализма (это очень сильно отразилось в предис-
ловии,  вызвавшем одобрение Белинского), однако принцип
структуры характера у Баратынского  романтический.  Это
тем  более  заметно,  что  влияние пушкинской традиции,
вплоть до прямых цитат',  ощущается очень явно. Свобод-
ный,  основанный лишь на любви, а не на долге и тем бо-
лее не на юридических обязательствах, союз героя и Сары
определен словами,  почти точно заимствованными из пуш-
кинской поэмы. И все же сказанное лишь ярче подчеркива-
ет  разницу в структуре образов.  Два женских персонажа
поэмы Баратынского противопоставлены,  в духе  романти-
ческих поэм,  по принципу темперамента, напоминая анти-
тезу Зарема - Мария в "Бахчисарайском фонтане". То, что
героиня  -  цыганка,  в данной связи должно подчеркнуть
темперамент как основу характера. Иной смысл имеет про-
тивопоставление Сары герою.  Их характеры приравнивают-
ся. За покрывалом бытового повествования вырисовываются
романтические контуры сильных,  страстных, одиноких на-
тур.  Оба героя находятся в одинаковых отношениях к лю-
дям,  народу.  "Люди" - это сила,  которая не принимает
своеобразия, самобытности яркой личности, стремится ни-
велировать ее под общий уровень и тем губит.  Для героя
это "свет",  который  осудил  его  разгульную  жизнь  и
властно  навязывает  ему требования "приличий",  безжа-
лостно казня за их нарушение.  И то,  что дело здесь не
только в сатире на "свет",  а в романтическом осуждении
"толпы" (то есть народа),  ясно, поскольку по отношению
к Саре ту же роль играет хор.  Хор в поэме Баратынского
- совсем не свободный союз ярких, полных жизни людей, в
среде  которых и личность человека получает полное раз-
витие:                                                 
   хор нивелирует, он не терпит своеволия. Порыв Сары к
счастью  он  наказывает  убийством  ее  возлюбленного и
властно возвращает героиню к  общему  существованию.  С
этим связан трагический конец: герой-отщепенец погибает
под двойным ударом общества и хора,  а  героини  влачат
свое существование, подчинившись власти коллектива. Ве-
ра становится холодной и приличной  женщиной  света,  а
Сара  -  подчиненной хору и утратившей власть над своей
судьбой цыганкой. Общество казнит "беззаконную комету".
Все это бесконечно далеко от соотношения человека и на-
рода в мире пушкинских цыган.                          
   Само появление "цыганской" темы было связано с  воз-
никновением интереса к народу,  литературному изображе-
нию народного характера, с тем специфическим пониманием
природы  человека и народа,  которое зародилось в XVIII
в.  Однако оформиться эта тема смогла лишь в начале XIX
в.,  когда  стало  возникать представление о мире собс-
твенности как не меньшем носителе

зла, чем мир бюрократического гнета.  Именно тогда воз-
ник герой-номад,  цыган,  бродяга,  погруженный, вместо
имущественных забот,  в поэзию, музыку, искусство. Под-
линный народ в своих высших потенциях - "племя,  поющее
и пляшущее". Не случайно рядом с "цыганской темой" воз-
никает образ народа,  живущего в краю песен  -  "стране
искусства".  Так возникает сначала гоголевская Украина,
затем гоголевская Италия, а позже - тема Италии в русс-
кой литературе,  которая дойдет до Горького и Блока как
своеобразный двойник "цыганской темы".  По сути дела, и
казаки в "Тарасе Бульбе" - номады, которые отреклись от
мира семейственного,  имущественного и предались "това-
рийству", войне и веселью. Это (что чрезвычайно сущест-
венно) воспринимается автором как приобщение личности к
стихии, коллективу и коллективным страстям. Но, принци-
пиально отличаясь от романтиков,  Гоголь  считает,  что
такое  приобщение  человека к чему-то большему,  чем он
сам (дружбе,  народу,  истории, в конечном счете - сти-
хии), не означает потери себя. Вместо романтической ан-
титезы: яркая личность, отделенная от народа, - смирен-
ная безличность,  приобщенная к целому (народу,  семье,
обычаю,  обряду,  религии, фольклору), здесь бедность и
раздробленность,  вплоть до полной призрачности личнос-
ти,  взятой в отдельности,  - и яркость, индивидуальная
полнота человека, отдавшего себя стихии.               
   Такова стихия боя - веселая, поглощающая и обогащаю-
щая личность.  Это тоже - погружение в искусство, в му-
зыку:  "Андрий  весь погрузился в очаровательную музыку
пуль и мечей.  Он не знал, что такое значит обдумывать,
или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие си-
лы.  Бешеную негу и упоенье он видел в битве.  Пиршест-
венное зрелось ему в те минуты,  когда разгорится у че-
ловека голова,  в глазах все мелькает и мешается, летят
головы,  с  громом падают на землю кони,  а он несется,
как пьяный, в свисте пуль, в сабельном блеске и в собс-
твенном жару..."'                                      
   Связь темы  жизни,  погруженной  в искусство,  с той
полнотой индивидуального бытия,  которая  и  составляла
для Пушкина основу свободолюбия (ср.  "Из Пиндемонти"),
раскрыта в знаменитом описании танца запорожцев в  "Та-
расе  Бульбе":  "Земля глухо гудела на всю округу,  и в
воздухе только отдавалось: тра-та-та, тра-та-та. Толпа,
чем далее,  росла; к танцующим приставали другие, и вся
почти площадь покрылась приседающими  запорожцами.  Это
имело  в  себе что-то разительно-увлекательное.  Нельзя
было без движения всей души видеть, как вся толпа отди-
рала танец,  самый вольный, самый бешеный, какой только
видел когда-либо мир,  и который, по своим мощным изоб-
ретателям, носит название казачка. Только в одной музы-
ке есть воля человеку.  Он в оковах везде.   Он  -
раб,  но  он  волен только потерявшись в бешеном танце,
где душа его не боится тела и возносится вольными прыж-
ками, готовая завеселиться на вечность"2.              
   Таким образом, "цыганская" тема на первом этапе сво-
его исторического  существования  была  связана  с  той
"двуплановостью"  художественного изображения,  которая
составляла основу образной структуры просветительского

мышления. Прямолинейное деление всего художественного
материала на выражающий "норму" человеческих отношений
и ее противоестественное искажение порождало интерес к
таким художественным образам, которые могли бы быть
противопоставлены действительности как ее неискаженная
субстанциональная сущность.
Дальнейшее развитие реализма усложняло отношение
между этими планами, снимая механистическую антитезу и
раскрывая их сложное, диалектическое взаимопроникнове-
ние. Процесс этот повлиял и на художественное раскрытие
"цыганской темы" в литературе второй половины XIX в.
Образ цыгана, бродяги-артиста, художника, презревше-
го власть собственности, втягивается в мир бытовой жи-
вописи. Он теряет философическую идеальность, из героя
вне современной среды он становится героем артистичес-
кой среды. "Цыганская тема" сливается с образом жизни,
погруженной в искусство, но уже не в абстрактно-фило-
софском, а бытовом смысле, то есть с образом богемы.
Показательна этимология слова "богема" (от французского
"boheme" - в буквальном смысле "цыганщина"). То, что на
ранней стадии существовало как антитетические образные
планы: артистичность, погруженность в стихию, музыку,
яркость личности, полная внутренняя раскованность и ее
политический адекват - свободолюбие, органическое неп-
риятие всего бюрократического, мертвенного, то есть
верность природе человека, с одной стороны, - и пош-
лость, мелкое корыстолюбие, эгоистический расчет, вклю-
ченность в уродливую и ничтожную социальную жизнь, то
есть искажение характера художника, бунтаря и отщепен-
ца, в реальной жизни общества, с другой, - теперь прев-
ращается в компоненты одного, сложно-противоречивого
образа.
Это очень ясно видно на примере "Живого трупа" Л. Н.
Толстого.
Федя . (махает рукой, подходит к Маше, садится
на диван рядом с ней). Ах, Маша, Маша, как ты мне раз-
ворачиваешь нутро все.
Маша. Ну, а что я вас просила...
Федя. Что? Денег? (Вынимает из кармана штанов). Ну,
что же, возьми.
Маша смеется, берет деньги и прячет за пазуху.
Федя (цыганам). Вот и разберись тут. Мне открывает
небо, а сама на душки просит. Ведь ты ни черта не пони-
маешь того, что сама делаешь2.
Цыганка Маша здесь изображена не в условно-философс-
ком, а в социально-бытовом ключе. Она причастна опреде-
ленной среде, а через среду - всей совокупности соци-
ально-исторических обстоятельств. Это накладывает пе-
чать на ее характер. Господствующие в мире ложные цен-
ности - особенно деньги - приобретают власть и над ней,
а бытовая "заземленность" образа приводит к тому, что
природа человека только проглядывает сквозь мелочь

и пошлость  "обстоятельств".  Эта,  присутствующая  как
возможность, природа человека, прекрасная норца, вопло-
щается в стихии искусства - в музыке,  песне. Она возв-
ращает человека к красоте "нормальных", не опосредован-
ных никакими фикциями, подлинно человеческих отношений.
Не случайно здесь появляется  антитеза  полной  свободы
человека,  живущего в нормальном мире естественных цен-
ностей,  и условной, мнимой свободы, доступной в рамках
политики  и  цивилизации.  Слова  Феди Протасова:  "Это
степь,  это десятый век,  это не свобода,  а  воля"  -
сродни пушкинскому: "Иная, высшая потребна мне свобода"
(III, 420). И там, и здесь политика противопоставляется
искусству.  Но, поскольку искусство мыслится как высшее
проявление человеческой нормы, антитеза эта имеет смысл
противопоставления  политического организма ("свобода",
по Феде Протасову) - обществу, социально, то есть чело-
вечески справедливому ("воля"),  обществу, организован-
ному по законам счастья и искусства.                   
   Маша, как человек искусства,  причастна  этому  нор-
мальному миру, но, как человек своей среды и эпохи, "на
душки просит" и "ни черта" не понимает, "что сама дела-
ет".  Таким образом,  музыка,  песня начинают выступать
как некая самостоятельная,  социально и нравственно ос-
мысленная,  стихия. Она делает Машу причастной к совсем
иной, в современных условиях утраченной, возможной лишь
в  искусстве,  жизни.  Но она выше Маши и независима от
нее.  Эта музыкальная стихия равнозначна сложному комп-
лексу представлений,  который подразумевает полную сво-
боду личности,  поставленной вне мертвящих фикций госу-
дарственности,  собственности - и даже шире - цивилиза-
ции ("степь", "десятый век"), отказ от вымышленных цен-
ностей  во  имя  ценностей подлинно человеческих (когда
записывающий песни Маши и хора музыкант  говорит:  "Да,
очень оригинально", Федя поправляет: "Не оригинально, а
это настоящее..."2).  "Настоящее" - это нечто связанное
с  коренным  в  человеке  и человеческих отношениях,  с
правдой, с истинными потребностями, противостоящее миру
лжи,  лицемерия и фикций,  в который погружена реальная
жизнь героев. Но у этой музыкальной стихии есть еще од-
на сторона: это народная музыка, народная песня. Приоб-
щаясь к ее миру, слушатель становится сопричастным сти-
хии народности.  Однако то,  что именно цыганская песня
становится путем к народности, - не случайно.          
   Для того чтобы понять всю  специфику  трактовки  цы-
ганского  пения  в русской литературе,  следует иметь в
виду,  что репертуар русских цыган  составляли  русские
песни,  исполняемые, однако, особым образом. Исполнение
это поражало слушателей  "страстностью"  и  "дикостью".
"Что увлекает в этом пении и пляске - это резкие и нео-
жиданные переходы от самого нежного пианиссимо к самому
разгульному гвалту.  Выйдет,  например, знаменитый Илья
Соколов на середину с гитарой в руках,  махнет  раз-два
по  струнам,  да  запоет  какая-нибудь Стеша или Саша в
сущности преглупейший романс,  но с такой негой,  таким
чистым  грудным  голосом,  -  так все жилки переберет в
вас. Тихо, едва слышным, томным голосом замирает она на

последней ноте своего романса...  и вдруг на ту же ноту
разом обрывается весь табор с гиком,  точно вся стройка
над  вами рушится:  взвизгивает косая Любашка,  орет во
все горло Терешка,  гогочет безголосая  старуха  Фрось-
ка... Но поведет глазами по хору Илья, щипнет аккорд по
струнам, - ив одно мгновенье настанет мертвая тишина, и
снова начинается замирание Стеши"1. Соединение народной
песни (именно она, а не романс составлял основу цыганс-
кого репертуара) с темпераментностью,  страстностью ис-
полнения привлекало к цыганскому хору внимание тех, кто
искал в народе ярких,  артистических,  богато одаренных
натур.  Цыганское пение воспринималось не как изменение
природы русской песни, а как подлинно народное ее раск-
рытие. "От народа (русского) отделять их нельзя", - пи-
сал Ап. Григорьев о цыганах2.                          
   Отличительной чертой  цыганской  песни  в литературе
становилась страсть, напряженность эмоционального выра-
жения личного чувства. Таким образом, движение к народу
- это не отрешение,  не отказ от страстей, счастья, бо-
гатого и сложного личного мира во имя идеалов отвлечен-
ной нравственности,  а как раз наоборот - уход из  мира
мертвенных  ситуаций  в  мир страстей,  кипящих чувств,
стремления к счастью.  Это мир,  не  нивелирующий  лич-
ность, а дающий ей ту "игру", артистизм, богатство, ко-
торых Федя Протасов не находил в любви  Лизы  (мертвен-
ность, принадлежность к условному миру объединяет чест-
ных Лизу и Каренина с тем гнусным миром официальной за-
конности,  жертвами которого они падут).  Очень сущест-
венно подчеркнуть,  что идеалы "цыганщины", равно как и
сочувственное изображение героев-бунтарей,  бродяг, ар-
тистов, людей богемы, противоречили славянофильско.-ро-
мантическому пониманию народа (ср.  "Бродягу" Ивана Ак-
сакова).  Положительная в отдельных случаях оценка "цы-
ганщины"  славянофильскими  мыслителями  была связана с
резкой односторонностью в трактовке  вопроса.  Так,  П.
Киреевский писал Н.  Языкову 10 января 1833 г.: "Недели
две тому  назад  я  наконец  в  первый  раз  слышал  (у
Свербеевых  тот  хор цыган,  в котором примадонствует
Татьяна Дмитриевна, и признаюсь, что мало слыхал подоб-
ного!  Едва ли, кроме Мельгунова (и Чадаева, которого
я не считаю русским) есть русский,  который бы мог рав-
нодушно их слышать.  Есть что-то такое в их пении,  что
иностранцу должно быть непонятно и потому не  понравит-
ся,  но  может  быть тем оно лучше"3.  Упомянутая здесь
Татьяна Дмитриевна - известная цыганка  Таня,  в  пении
которой Языков видел "поэзию московского жития"4.      
   Для Киреевского  цыганская песня - воплощение нацио-
нального начала,  которое вместе с тем и начало безлич-
ностное. К. Аксаков писал о русской песне (как мы виде-
ли,  цыганская и русская песня в  сознании  Киреевского
приравнивались - цыгане рассматривались как исполнители
русской песни;

иначе необъяснимо утверждение о "непонятности" их пения
"иностранцу"):                                         
   "Невеста горюет - это не ее беда,  не беда какой-ни-
будь одной невесты:  это общая участь,  удел невесты  в
народе".  И далее: "Все здесь принадлежит каждому в на-
роде,  ибо здесь индивидуум - нация"1.  Между тем в де-
мократической традиции русской общественной мысли боль-
шое внимание уделялось именно  собственно  "цыганскому"
элементу,  который  понимался  как  "игра",  артистизм,
страстность. За этими двумя толкованиями стояли два ди-
аметрально  противоположных философских понимания соот-
ношения личности и народа. Славянофильское, романтичес-
кое толкование исходило из представления о личном нача-
ле как злом.  Сливаясь с народом, индивидуум очищается,
освобождается  от  тесных  рамок своего "я" с присущими
ему  потребностями   личной   свободы,   эгоистического
счастья, всей бури страстей, волнующих отдельного чело-
века.  Между тем вторая, идущая еще от Гоголя2, концеп-
ция  подразумевала,  что именно в коллективе расцветает
во всей полноте личность отдельного  человека.  Живущая
напряженной жизнью страстей, эмоций, личных переживаний
человеческая единица ближе народу,  чем  мертвая  душа,
погруженная  в  мир  условных  фикций.  В  этом  смысле
"страстность",  рассматривавшаяся, начиная с песни Зем-
фиры, как основная черта "цыганщины", была вместе с тем
в сознании демократических  мыслителей  и  народностью.
Эта  апология  "страстности"  имела еще один аспект:  в
незрелом демократическом сознании она оборачивалась не-
доверием к теории,  в том числе и к передовой,  которая
безосновательно причислялась к миру фикций.  Между  тем
на деле сама эта проповедь "страсти" представляла собой
реализацию тех самых демократических идей,  которые от-
вергались  как  излишне  теоретические.  Цыганка Маша в
"Живом трупе"  отвергает  "Что  делать?"  Чернышевского
("скучный это роман"),  но считает,  что "только любовь
дорога" и на практике реализует  мораль  героев  Черны-
шевского.  Так характерное для стихийно-демократической
мысли XIX в.  противопоставление жизни, страстей - тео-
рии,  любви  и искусства - политике на деле оказывается
не противоречащим принятию  коренных  принципов  морали
революционных демократов.                              
   Из сказанного можно сделать вывод,  существенный,  в
частности,  для "Живого трупа", поздней лирики Пушкина,
позиции Чехова.  Антитеза "искусство - политика" далеко
не всегда свидетельствует  о  принадлежности  автора  к
"чистому  искусству".  Последнее  справедливо в системе
взглядов,  отделяющих искусство от действительности.  В
этом  случае  политика  приравнивается действительности
как понятию низменному и противопоставляется  "высокой"
поэзии.  Однако возможно совсем иное понимание этой ан-
титезы: политика воспринимается как буржуазная система,
как  деятельность  по упорядочению отдельных сторон су-
ществующего общества,  а искусство -  как  обращение  к
"норме" человеческих отношений. Такое понимание искусс-
тва

как высшей ценности связано с мечтой об обществе, осно-
ванном на отношениях, вытекающих из самой природы чело-
века, и, бесспорно, окрашено в тона социального утопиз-
ма.  То,  что  в  конкретном движении истории создаются
сложные переплетения,  вроде близости Л. Толстого и Фе-
та, и сходные формулировки часто выражают противополож-
ные идеи,  еще не дает историку основания  отказываться
от их дифференциации.                                  
   Этический аспект  "цыганщины" получал такое истолко-
вание:  приобщение человека к стихии,  к народу,  к че-
му-то  объективному и гораздо более значительному,  чем
его личность,  и вместе с тем приобщение,  которое вело
бы не к утрате индивидуального своеобразия, не к нравс-
твенному аскетизму и потере своего "я",  не к отказу от
счастья  и  наслаждения.  За  этим стояли идущие еще из
XVIII в. демократические представления о праве человека
на счастье и о совпадении личного и общественного инте-
реса,  но они были осложнены новыми проблемами: соотно-
шения личности и народа,  человека и истории,  разума и
стихии.                                                
   Особенно интересно в этом отношении истолкование цы-
ганской  темы  в творчестве Ап.  Григорьева.  Путаное и
противоречивое сознание Ап. Григорьева явно носило сти-
хийно-демократический характер, и это ярко проявилось и
в трактовке интересующей нас проблемы.                 
   Цыганская песнь для Ап.  Григорьева - народная  сти-
хия,  которая не отнимает у личности всего богатства ее
субъективности. В этом смысле она высшее проявление ис-
кусства  и служит мостом от человека к человеку,  осво-
бождая человеческую сущность  от  фикций,  условностей,
нагроможденных между людьми обществом.  Искусство, осо-
бенно "страстная песнь цыганки,  дарит  человеку  среди
"чинного  мира"  миг...  искренности редкой",  дает ему
возможность быть самим собой:                          
   
...Вновь стою                                       
   Я впереди и, прислонясь к эстраде,                  
   Цыганке внемлю, - тайную твою                       
    Ловлю я думу в опущенном взгляде;                  
   Упасть к ногам готовый, я таю                       
   Восторг в поклоне чинном, в чинном хладе            
   Речей, - а голова моя горит,                        
   И в такт один, я знаю, бьются наши                  
   Сердца - под эту песню, что дрожит                  
   Всей силой страсти, всем контральтом Маши...        
   Мятежную венгерки слыша дрожь!                      
   
Сложность отношений  лирического  героя  и  народной
стихии,  с одной стороны, а с другой - образа реального
таборного цыгана и цыганской  музыки  как  носительницы
страстного,  человеческого  в его верховных проявлениях
начала отразилась в знаменитых "О,  говори хоть  ты  со
мной..." и "Цыганской венгерке".  Существенно здесь то,
что герой и народ,  дух которого выражен цыганской пес-
ней, не представляют собой, вопреки традиционным

представлениям романтизма, принципиально разных начал.
Как и мыслители демократического лагеря, Ап. Григорьев
считает, что слияние с народом - не отказ от личности,
не обеднение ее, а возвращение к исконным началам пол-
ноты индивидуального бытия. Но далее начинаются разли-
чия: мыслители-демократы считали, что в народе в его
субстанциональном состоянии (ср.: "Выпрямила" Г. Ус-
пенского) воплощены красота и цельность, присущие при-
роде человека, - Ап. Григорьев считает природу человека
противоречивой, исконно трагически разорванной. Эта
дисгармония, величественная в своем человеческом тра-
гизме, заслонена в реальной жизни мелочью бытового су-
ществования. Однотипность личности в ее высших проявле-
ниях и народа позволяет лирическому герою выразить мир
своих переживаний словами, ритмом и мотивом цыганской
венгерки. Но если для Г. Успенского человек возвышается
до своей антропологической сущности, до народности в
момент "выпрямления", то для Ап. Григорьева эту роль
играет минута высокой трагической разорванности.
В связи со сложными процессами, протекавшими внутри
демократического движения, реалистическая литература
конца XIX в. переживала тяготение к широким обобщениям,
к изображению человека в его антропологической сущнос-
ти, а не только в конкретно-бытовом воплощении. Это из-
менение, воспринимавшееся литературной средой, привык-
шей к социально-исторической и бытовой конкретности об-
разов, как своеобразный "романтизм", на самом деле было
весьма родственно просветительскому мышлению XVIII в.
Это отразилось и на особой трактовке "цыганской темы".
Писателей, наряду с чисто условными сюжетами сказок и
притч, начинают привлекать такие бытовые ситуации, ко-
торые бы не искажали, не заслоняли, не уродовали приро-
ду человека, а показывали бы ее в подлинной антрополо-
гической сущности. Вместе с тем именно в этих условиях,
в эпоху углубления конфликтов буржуазного общества,
когда раскрывается недостаточность чисто политической
борьбы, и проявляется тот социально-утопический аспект
противопоставления искусства политике, который был на-
мечен еще в творчестве Пушкина и Гоголя. Жизнь, погру-
женная в искусство, - жизнь подлинных человеческих цен-
ностей и предстает как утопический идеал социальной
нормы. Так проявляется вновь выдвинутая еще Гоголем (и
получившая развитие у Ап. Григорьева, ср.: "Venezia la
bella") тема Италии - страны искусства и красоты, где
человек, приобщаясь к народу, расцветает как личность.
Новую актуальность получает и "цыганская тема".
Интересно, что эта тема появляется и в творчестве М.
Горького начала 1890-х гг. Горький этого периода, еще
не связавший прямо своих надежд с революционной борьбой
пролетариата, с марксистской теорией, ищет положитель-
ного героя (как и многие писатели-демократы XIX в.)
среди "людей природы", свободных от пут буржуазной
собственности и порожденного ею эгоизма. Но здесь появ-
ляются и новые аспекты темы. Для взглядов раннего Горь-
кого очень существенным было отталкивание от народни-
ческих иллюзий, прежде всего - от идеализации общины и
современного русского крестьянства. Сказанное определя-
ет особенности подхода М. Горького к проблеме положи-
тельного героя. С одной стороны, идеал молодого Горько-
го окрашен в отчетливые тона патриархальности: как и Л.
Толстой, Горький начала 1890-х гг. (к середине 1890-х
гг. положение начинает меняться) ищет идеал в прошлом,
противопоставленном настоящему: "...старая сказка (о
Данко. - Ю. Л., 3. М.)... Старое, все старое! Видишь
ты, сколько в старине всего?.. А теперь вот нет ничего
такого - ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в ста-
рину. Что все вы знаете, молодые? Смотрели
бы в старину зорко - там все отгадки найдутся... А вот
вы не смотрите и не умеете жить оттого"'. Действие всех
легенд, рассказанных Макаром Чудрой и Изергиль, проис-
ходит в старину: "Многие тысячи лет прошли с той поры,
когда случилось это"; "Жили на земле в старину одни лю-
ди" (с. 339, 353) и т. д.2; с другой стороны, если
"старина" для Толстого - это время патриархально-земле-
дельческого уклада жизни, то для Горького героическая
"старина" связана с иным идеалом. Для Горького, не ве-
рящего в "крестьянский социализм" народников и кресть-
янски-эгалитарный идеал Л. Толстого, подлинные "дети
природы" - это люди доземледельческого уклада жизни.
Герои большинства так называемых романтических произве-
дений М. Горького - это свободные от земли (следова-
тельно, и от земельной собственности) кочевники. Понят-
но, что многие из них - цыгане: именно с образами цыган
сливается представление о свободной, ничем не связанной
кочевой жизни. Цыган - Макар Чудра, цыганка (молдаван-
ка) - Изергиль, цыгане - Лойко Зобар и Радда; а Ларра и
Данко - герои молдавских преданий. Племена, в которых
рождены Лойко Зобар, Радда и Данко, тоже ведут кочевой
образ жизни, живут "табором", "пасут стада и на охоту
за зверями тратят свою силу и мужество" (с. 353, 339).