Глубоко отлично понимание Мерзляковым античности и от решения этого вопроса в творчестве Батюшкова. Для Батюшкова это был условный гармонический мир, созданный воображением поэта, - не царство вечных истин, но и не мир действительности. Поэтому, как ни различны были по своей природе картины древнего мира в произведениях классицистов и Батюшкова, они имели одну общую черту: они не выдерживали сопоставления с реальным миром; вве- дение в текст конкретных жизненных деталей разрушило бы всю стилевую систему произведения. Язык произведения должен был быть выдержан в условной системе "поэтичес- кого" слога. Позиция Мерзлякова была иной. Литература древнего мира воспринималась им как народная. В статье "Нечто об эклоге" он сочувственно отмечал, что "вероятное", по его терминологии, состояние первобытного счастья "пока- залось тесным для поэтов. Они смешивали с ним иногда грубость
1 Мерзляков А. Ф. Рассуждение о российской словес- ности в нынешнем ее состоянии // Труды Об-ва любителей рос. словесности. 1817. Ч. 1. С. 106. 2 Декарт Р. Рассуждение о методе // Избр. произведе- ния. М., 1950. С. 287.
действительного". Однако реалистическое представление
о том, что каждодневная жизненная практика является
достойным предметом поэтического воспроизведения, было
Мерзлякову чуждо. Обращение к античным поэтам давало в
этом смысле возможность героизировать "низкую", практи-
ческую жизнь. Это определило особенность стиля перево-
дов Мерзлякова, соединяющего славянизмы со словами бы-
тового, простонародного характера.
Два рыбаря, старцы, вкушали дар тихия ночи
На хладной соломе, под кровом, из лоз соплетенным...
С изношенным платьем котомки и ветхие шляпы
Висели на гвозде - вот всё их наследно именье,
Вот всё их богатство! - ни ложки, ни чаши домашней,
Нет даже собаки, надежного стража ночного (с. 130).
Сочетания: "хладная" - "солома", "собака" - "страж"
по традиционным представлениям XVIII в. стилистически
противоречили друг другу. В дальнейшем мы встречаем в
этом же стихотворении: "зыбкий брег", "зрел снови-
денья", "времена все текут постоянной стопою" и т. п. -
с одной стороны, и выражения типа "поужинав плохо, за-
рылся в солому, пригрелся, уснул я" - с другой.
Кроме того. Мерзляков вводит в переводы элементы
русской фольклорной стилистики. Так, в идиллии Феокрита
"Циклоп" встречается стих: "От горести вянет лице, и
кудри не вьются!" Он вызвал характерное замечание Гне-
дича:
"Стих сей, незнакомый Феокриту, знаком каждому русс-
кому, он из песни"2. Интересно, что Гнедич, пародиро-
вавший перевод Мерзлякова, сам в дальнейшем избрал
именно этот путь, создавая идиллию "Рыбаки"3, написан-
ную тем же размером, что и переводы Мерзлякова, и, мо-
жет быть, с учетом опыта последнего.
Обратившись к русскому гекзаметру, Мерзляков, вслед
за Тредиаковским и Радищевым, истолковал этот размер
как дактило-хорей. Он широко разнообразит звучание сти-
ха, заменяя одну или несколько дактилических стоп - хо-
реическими. Приведем примеры:
Дактиль:
Руки о весла протерты, и мышцы в трудах ослабели.
Первая стопа хореическая:
Сколь великие пали герои мечами аргивян.
Вторая стопа хореическая:
Мыслью какой подвигнута дщерь всемогущего бога.
Третья стопа хореическая:
Эклоги Публия Виргилия Марона. М., 1807. С. X. 2 Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956. С. 99. 3 См. в ст.: Кукулевич А. М. Русская идиллия Н. И. Гнедича "Рыбаки" // Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. 1939. № 46. Филол. серия. Вып. 3.
Тако вещая, из врат блистательный Гектор исходит.
Четвертая стопа хореическая:
Пусть он бесстрашен и пусть ненасытим в сече кровавой.
Иногда заменяются две стопы. Мерзляков, наряду с
гекзаметром, обращается к белому пятистопному и шестис-
топному амфибрахию, также с заменой отдельных стоп хо-
реем.
Особенно интересны опыты Мерзлякова в так называемом
"сафическом" размере. В своих "народных песнях" Мерзля-
ков еще очень робко пробует разнообразить традиционный
силлабо-тонический стих тоникой, и стихи типа:
"Я не думала ни о чем в свете тужить..." были исклю-
чением. Именно в работе над переводами из Сафо Мерзля-
ков приходит к отказу от силлабо-тоники, к тому тони-
ческому размеру, который был охарактеризован Востоковым
как присущий русской песне. Понятие "стопы" было заме-
нено Востоковым "прозодическим периодом". В основе раз-
мера - ударения, "коих число не изменяется". Перевод
из Сафо был впервые опубликован в 1826г., и Мерзля-
ков, видимо, учитывал рассуждения Востокова, сознатель-
но сближая античную поэзию с системой, осознаваемой им
как русская, народно-поэтическая:
Низлетала ты - многодарная
И, склоня ко мне свой бессмертный взор,
Вопрошала так, с нежной ласкою:
"Что с тобою, друг? что сгрустилася?"
Интонационное приближение к русской народной песне
поддерживалось и подбором лексики и фразеологии: "кра-
совитые воробушки", "не круши мои дух", "ударяючи кры-
лами", "что сгрустилася". Такой стих, как: "Отыми, от-
вей тягость страшную", звучит почти по-кольцовски.
Переводы из античных поэтов - самое ценное в твор-
ческом наследии Мерзлякова этого периода. Они были свя-
заны с поисками решения одной из основных проблем лите-
ратуры 1820-х гг. - создания народного и монументально-
го искусства. Однако в позиции Мерзлякова этих лет была
и слабая сторона. Стремление воспроизвести подлинную, а
не условно-героическую античность представляло собой
значительный шаг вперед, знаменовало интерес художника
к реальной истории и в какой-то мере подготавливало
вызревание принципов реализма. Но это же самое приводи-
ло к ослаблению непосредственного политического пафоса
стихотворений, ослабляло связь их
1 Востоков А. Опыт о русском стихосложении. СПб., 1817. С. 95.
с романтической поэзией русского освободительного дви- жения этих лет. Если стихотворения молодого Мерзлякова (равно как и Гнедича) входили в общий поток русской гражданской лирики, то его переводы и подражания, хотя и могли быть, так же как и перевод "Илиады", истолкова- ны в свободолюбивом духе, нуждались, однако, для этого в специальной интерпретации, бесспорно, лишь частично соответствовавшей авторскому замыслу. Мерзляков не при- нял позицию романтического индивидуализма, как ранее - поэзию последователей Карамзина. В борьбе с ними он об- ращался к традиции литературы XVIII в. Эта традиция тяготела над Мерзляковым и, по выраже- нию Белинского, "часто сбивала его с толку"1. Особенно это проявилось в переводе "Освобожденного Иерусалима" Тассо. Мерзляков дорожил этим трудом, который был начат задолго до Отечественной войны 1812 г., но увидел свет лишь в 1828 г. Замысел перевода возник в обстановке борьбы с легкой поэзией карамзинистов и нараставшего к середине десятых годов интереса к эпическим жанрам. Од- нако художественное решение проблемы перевода, избран- ное Мерзляковым, было архаично не только к моменту вы- хода поэмы, но и значительно ранее. Интерес Мерзлякова к эпическим жанрам, конечно, не дает основания для причисления его к шишковистам. Линг- вистические теории и литературная позиция главы "Бесе- ды..." не встречали с его стороны сочувствия. Характер- но, что Мерзляков полемически подчеркивал в воззрениях Шишкова именно дилетантизм, то есть черту, общую всем дворянским писателям, и в качестве противоположного примера выдвигал Ломоносова, поэта-разночинца и учено- го. В 1812 г. Мерзляков писал: "...часто погрешают и некоторые страстные любители языка славянского. Что встречаем в их сочинениях? Слова обветшалые славянские вместе с простыми и общенародными и притом в образах чужестранных или сряду старый язык славянский, от кото- рого мы уже отвыкли. Возьмите оды и похвальные слова Ломоносова и сравните их с некоторыми нынешними стихот- ворными славяно-российскими сочинениями. - Читая перво- го, я не могу остановиться ни на одном слове: все мои, все родные, все кстати, все прекрасны; читая других, останавливаюсь на каждом слове, как на чужом... Поздно уже заставлять нас писать языком славянским, осталось искусно им пользоваться. Вот особливое достоинство Ло- моносова"2. Не примыкая к шишковистам, Мерзляков в еще большей степени был и всегда оставался чуждым карамзинско-арза- масскому лагерю. В этом отношении особенно показательна история его взаимоотношений с Жуковским. Мерзляков и Жуковский познакомились во время форми- рования дружеского кружка Андрея Тургенева и долгое время находились в близких товарищеских отношениях. В 1800-х гг. для московской читающей публики имена их стояли рядом. Попав в 1807 г. в окружение шишковистов, Жихарев
1 Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 47. 2 Мерзляков А. Ф. Рассуждения о российской словес- ности в нынешнем ее состоянии. С. 72.
изумлялся тому, что "почти все эти господа здешние ли- тераторы ничего не читали из сочинений Мерздякова и Жу- ковского"'. Однако личная дружба не препятствовала дли- тельной полемике, которая в конечном итоге привела к взаимному охлаждению. Характерные для Жуковского при- верженность к карамзинским литературным принципам, фи- лософский и эстетический субъективизм, мистицизм были для Мерзлякова неприемлемы. Начало полемики относится к 1800 г., то есть ко времени политического и художест- венного самоопределения ведущей группы тургеневского кружка. В 1800 г. в первой книжке "Утренней зари" Жуковский опубликовал отрывок "К надежде". Сам по себе он мало значителен и не давал основания для дискуссии. Положе- ния, против которых выступает Мерзляков, в печатном тексте отсутствуют и, видимо, почерпнуты из устных спо- ров. Из письма Мерзлякова Жуковскому от 8 сентября 1800 г. явствует, что надежда противопоставлялась Жуковским разуму, а философов, ищущих истину, он презрительно именовал "педантами" и "головоломами". Мерзляков встал на защиту прав разума и просветительской философии. Он писал: "Я хочу из всего вывести то, чтоб ты не ругал головоломов-философов чтобы ты знал, что мы неп- ременно должны иметь верный компас - разум, просвещен- ный (еще-таки скажу) этими головоломами, ищущими исти- ны, а не педантами..."2 А в двадцатых числах декабря 1800 г. Мерзляков и Тургенев в споре с Жуковским дока- зывали гибельность влияния Карамзина на русскую литера- туру. Полемика ярко разгоралась на заседаниях Дружеского литературного общества. Так, например, когда 24 февраля 1801 г. Жуковский произнес на заседании общества речь о дружбе, построенную на цитатах из Карамзина и опровер- гавшую принцип собственной пользы как основу морали. Мерзляков выступил 1 марта того же года со специальной защитой этого, характерного для материалистической фи- лософии XVIII в. тезиса: "Польза - тот магнит, который собрал с концов мира рассеянное человечество"3. Перед нами - характерное противоречие: там, где Мерзляков стремится теоретически оформить свое бунтарское неприя- тие действительности, он обращается к Шиллеру - ради- щевское соединение материализма и революционности ему не по плечу. В борьбе же с карамзинизмом, отрицанием общественного служения, художественным субъективизмом он обращается к аргументам из арсенала материалистичес- кой философии XVIII в. Позиции Мерзлякова и Андрея Тур- генева в решении философских вопросов расходились: пер- вый испытывал более сильное влияние просветительской философии XVIII в. Однако разделяемая Жуковским карам- зинская проповедь общественной пассивности была одина- ково неприемлема ни для того, ни для другого. В дальнейшем Мерзляков, разночинец-профессор, автор опытов в народном духе и ученых переводов, противник салонной поэзии и унылых элегий, все более расходился с Жуковским. Позже разыгрался известный эпизод с "Письмом из Сибири" - резким осуждением баллад, с которым высту- пил
Жихарен С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 438. 2 Русская старина. 1904. № 5. С. 448-449. 3 Архив Тургеневых. Ед. хр. 618. Л. 53 об.
Мерзляков в присутствии Жуковского на заседании Общест-
ва любителей российской словесности.
Вместе с тем, выступая против карамзинской традиции.
Мерзляков не был последователен и сам в своем творчест-
ве испытывал ее воздействие. Особенно это влияние проя-
вилось в романсах. Некоторые из них, как, например,
"Велизарий", пользовались широкой популярностью, однако
в целом они мало оригинальны в своей художественной
системе и укладываются в рамки периферийной поэзии ка-
рамзинского направления. Так, например, достаточно
сравнить романс Мерзлякова "Меня любила ты, я жизнью
веселился..." и "Песню" Жуковского ("Когда я был любим,
в восторгах, в наслажденье..."), чтобы разительная бли-
зость обоих стихотворений - стилистическая и текстуаль-
ная - навела на мысль не только об общем оригинале
(стихотворения, видимо, являются переводами с французс-
кого), но и о творческом соревновании между двумя поэ-
тами.
Период после 1812 г. - время заката поэтической из-
вестности Мерзлякова. Свободолюбие его слабело. Уступая
давлению университетского начальства, он стал писать
торжественные оды, над которыми сам прежде смеялся. По
поводу оды Мерзлякова на Пултусское сражение Жихарев
писал:
"Чему посмеешься, тому и поработаешь: вот наш Алек-
сей Федорович наконец облепился". И добавлял: "Готов
держать заклад, что эта ода написана им по заказу, по-
тому что от первого стиха: "Исполнилась, о весть зла-
тая!" и до последнего, один только набор слов".
Ослабление свободолюбия причудливо сочеталось в
творчестве Мерзлякова с глубокой ненавистью к паразити-
ческому барству. Вместо гражданственной героики в его
поэзии теперь выдвигается тема труда, "святая работа",
как говорит он в идиллии "Рыбаки". Если прежде связью
вселенной был свободолюбивый энтузиазм славы и братс-
тва, то теперь Мерзляков пишет космическую апологию
труда. В стихотворении "Труд" созидающий труд скрепляет
вселенную, его голос движет стихиями:
От ветров четырех четыре трубны гласа
Беседуют с тобой, о смертный царь земли!
Се! лето, и весна, и осень златовласа,
И грозная зима тебе рекут: внемли! (263)
Стихотворение содержит характерное противоречие по-
литически незрелой антидворянской мысли тех лет. В нем
наряду с вполне благонамеренным прославлением царя на-
ходим гневное обличение праздности и тунеядства, сопро-
вождаемое многозначительным намеком на то, что дом
"дряхлой знати" построен на вулкане:
Чертоги праздности возносятся блестящи
На пепле пламенем чреватыя горы,
Являются сады и рощи говорящи,
Веселии и забав приветные шатры;
И звуки сладких лир, и песни обольщенья...
Жихарев С. П. Записки современника. С. 312-313.
Обман! - То всё скорбен, недугов облаченья,
Без тела тени лишь одне,
Мрак в свете, бури в тишине!
Там образ видится обилья недвижимый;
Там, мертвый предков блеск разбрасывая, знать
На персях лести пьет сон дряхлости томимый;
Самонадеянье там крадет дни, как тать... (с. 267)
Этой картине противопоставлен "труд честный" "ратая
семьи". Стихотворение это вызвало сочувственный отзыв
заключенного в крепости Кюхельбекера. Отметив, что в
нем много тяжелых стихов, он увидел "также и такие, ко-
торые служат сильным доказательством, что ему точно бы-
ло знакомо вдохновенье".
Таким образом, развитие поэтического дарования Мерз-
лякова с известными оговорками может быть разделено на
следующие периоды: ранняя поэзия (до 1799 г.), далее -
цикл гражданственных стихотворений (1799- 1802 гг.),
затем - период создания основных песен (1803-1807 гг.)
и, наконец, - время работы над переводами из греческих
и латинских поэтов (начиная с 1807 г.). Потом наступил
упадок. Мерзляков отставал от запросов времени. Это
становилось особенно заметным по мере формирования но-
вого передового литературного лагеря - декабристского.
В 1824 г. Вяземский писал, сообщая А. Тургеневу о пись-
ме Мерзлякова, "в коем обнажается его добрая душа":
"Жаль, что он одурел в университетской духоте"2. Почти
одновременно Кюхельбекер писал: "Мерзляков - некогда
довольно счастливый лирик, изрядный переводчик древних,
знаток языков русского и славянского, но отставший
по крайней мере на 20 лет от общего хода ума человечес-
кого..."3
Двадцатые годы были тяжелым для Мерзлякова временем.
В дворянском обществе он был чужим. В этом отношении
любопытен не лишенный черт автобиографизма образ Тассо,
созданный Мерзляковым в предисловии к переводу "Осво-
божденного Иерусалима". Тассо Мерзлякова - это не гени-
альный безумец Батюшкова, а поэт-труженик, бьющийся в
материальной нужде: "Робкое, стеснительное ремесло
придворного противно было врожденной гордости его ха-
рактера".
Последние годы жизни Мерзляков провел в бедности. Он
с горечью писал Жуковскому, прося заступничества и де-
нежной помощи: "Право, брат, старею и слабею в здо-
ровье, уже не работается так, как прежде, и, кроме то-
го, отягчен многими должностями по университету: время
у меня все отнято или должностью, или частными лекция-
ми, без которых нашему брату - бедняку обойтись немож-
но; а дети растут и требуют воспитания. - Кто после ме-
ня издать может мои работы и будут ли они полезны для
них, ничего не
1 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 231. 2 Остафьевский архив кн. Вяземских.: В 5 т. СПб., 1899-1913. Т. 3. С. 13. Ср. письмо А. Бестужеву (Русс- кая старина. 1888. № 11. С. 330-331). 3 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С. 498.
имеющих". Мерзлякова тяготило сознание невозможности
собрать и напечатать свои сочинения. Рукописный том его
стихотворений, подготовленный автором к печати, зате-
рялся бесследно, а литературно-критические статьи до
сих пор не собраны, хотя подобное издание было бы весь-
ма полезным.
Казалось, время литературной славы Мерзлякова прошло
безвозвратно, когда появление в 1830 г. - в год смерти
поэта - тонкой книжки "Песен и романсов" снова привлек-
ло к нему внимание критики. Автор "Обозрения русской
словесности в 1830 году" в альманахе "Денница" писал:
"Как поэт он замечателен своими лирическими стихотворе-
ниями, особенно русскими песнями, в коих он первый умел
быть народным, как Крылов в своих баснях"'. В таком же
духе писал и Надеждин. Похвальный характер этих оценок
станет понятен, если вспомнить, что именно в 1830 г. в
критике шли ожесточенные бои вокруг проблемы народнос-
ти, - бои, подготовившие появление "Литературных мечта-
ний" Белинского. Многочисленные высказывания Белинского
о Мерзлякове-поэте могут быть правильно осмыслены толь-
ко в связи с его пониманием проблемы народности. Сказав
в статье "О жизни и сочинениях Кольцова" (1846), что
новый демократический этап развития литературы требует
нового писателя - сына народа "в таком смысле, в каком
и сам Пушкин не был и не мог быть русским человеком",
Белинский подчеркнул ограниченность народности Мерзля-
кова, который, по его словам, "только удачно подражает
народным мелодиям". Но и здесь критик тотчас оговари-
вался, что его мнение "о песнях Мерзлякова клонится не
к унижению его таланта, весьма замечательного"2.
Русская критика неоднократно обращалась к песням
Мерзлякова. Такого внимания не привлекала его гражданс-
кая поэзия. Между тем для своего времени она была при-
мечательным литературным явлением.
Творчество Мерзлякова в своих истоках было связано с
первыми попытками критики карамзинизма как ненародного
направления в искусстве и откликнулось на заключитель-
ные этапы этой полемики. Это не случайно: Мерзляков был
поэтом, чей творческий путь, как и у Востокова, Гнеди-
ча, Крылова и ряда менее значительных поэтов, шел в
ином направлении, чем господствующие течения современ-
ной им дворянской поэзии. Испытывая ее влияние и, в
свою очередь, влияя на нее, творчество Мерзлякова в
лучшей его части предсказывало демократический период
литературы, в частности - поэзию Кольцова.
1958
1 Денница: Альманах на 1831 год / Изд. М. Максимови- ча. М., С. XI-XII. 2 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 531-532.
Памяти Марка Константиновича Азадовского
Сатира Воейкова "Дом сумасшедших" Личность Александра Федоровича Воейкова, так же как его творчество, никогда не была предметом пристального монографического исследования, хотя многочисленные упо- минания его имени встречаются почти во всех работах, посвященных литературе и журналистике начала XIX в. Од- нако, если выбрать из всех источников все достойное внимания, что мы знаем о Воейкове, перед нами окажется рассыпающийся набор мнений, а не единый, органический образ: тираноборец в речах Дружеского литературного об- щества, мелкий домашний тиран и доносчик на кафедре, каким он предстает в материалах, связанных с биографией В. Жуковского, и в освещении Н. Греча, партизан 1812г., арзамасец, защитник М. Сперанского в обстановке всеоб- щей к нему неприязни, человек, вызывающий своим свобо- домыслием устойчивые симпатии П. А. Вяземского, враг Ф. Булгарина, Греча, О. Сенковского и журналист, похваляв- шийся своей беспринципностью, - таков далеко не полный перечень "ликов" Воейкова, который, в первую очередь, был мистификатором. Не случайно он широко прибегал к печатанью собственных произведений под вымышленными именами (так, он выдумал якобы рано умершего поэта Ста- линского, под именем которого печатал свои стихотворе- ния) или к использованию имен реальных, но уже скончав- шихся литераторов, которым приписывал плоды своей музы (так было, например, с А. Мещевским), создавая тем са- мым многочисленные трудности для будущих историков ли- тературы. Мистификация, игра в жизни и литературе, сме- на масок доставляли ему, видимо, не лишенное цинизма удовольствие. Это заставляет с особой осторожностью от- носиться к свидетельствам современников, которые часто - лишь протокольные показания жертв мистификации. Добавочные трудности связаны с тем, что исследователь Воейкова оказывается перед проблемами самого первичного характера: не выявлен корпус текстов, подлежащих изуче- нию в связи с данным вопросом, не исследованы самые элементарные текстологические задачи. В этих условиях представляется более оправданной не попытка синтетичес- кой переоценки позиции и значения Воейкова, а исследо- вание частных, отчетливо выделенных проблем. Предметом настоящей работы мы избрали центральное произведение Воейкова - "Дом сумасшедших". Текстология памятника Изучение произведения начинается с установления на- дежного текста. Применительно к "Дому сумасшедших" за- дача эта представляется весьма сложной. Памятник созда- вался в течение многих лет, причем иногда текст перера- батывался коренным образом и создавался новый, иногда же писались отдельные строфы на злободневные темы, ко- торые распространялись изолированно, без каких-либо указаний на место включения их в произведение. "Дом сумасшедших" - произведение, к которому в прин- ципе не применимо понятие окончательного текста. Предс- тавляя собой цепь злободневных строф, оно создается с расчетом на продолжение. Этим поддерживается постоянная злободневность (с оттенком скандальности) текста, кото- рая составляет непременное условие его живого читатель- ского функционирования. Поэтому понятие "история текста" здесь - не путь к некоторому окончательному, стабильному состоянию, а, скорее всего, может быть сопоставлено с обычным литера- туроведческим значением "текста". Под текстом в данном случае приходится понимать не синхронно организованное состояние произведения, изменение которого приводит к возникновению другого текста, а самое движение. Реконс- трукция истории создания дает текст того "Дома сумас- шедших" Воейкова, который реально участвовал в русском литературном процессе 1810-1830 гг. Однако на пути этой реконструкции возникает ряд трудностей: не все этапы представлены автографами, не- которые приходится восстанавливать по спискам. Но вла- дельцы списков, восходящих к той или иной ранней редак- ции текста, подновляли их по более поздним вариантам, выбирая из них, порой совершенно произвольно, отдельные понравившиеся им строфы. Все это заставляет относитель- но каждой строфы заново ставить вопрос о ее датировке и, следовательно, принадлежности к той или иной редак- ции. По счастью, острая актуальность характеристик, поэ- тика конкретных намеков позволяют почти во всех случаях датировать строфы достаточно точно. Общая датировка работы Воейкова над текстом сатиры оп- ределяется надписью, имеющейся на ряде авторитетных списков и, бесспорно, восходящей к авторскому свиде- тельству: ""Дом сумасшедших" сочинен А. Ф. Воейковым осенью 1814 года в тамбовской деревне Авдотьи Никола- евны Арбениной; продолжен в 1822, 1826, 1836, 1837 и 1838 годах в Петербурге. Этот список скопирован с собственноручного списка сочинителя в 1837 году. Написанные им после того куплеты и те, которые он всегда хранил в тайне, также варьяции, добавлены из оставшихся по смерти его собс- твенноручных же черновых бумаг"2. Итак, начало работы следует датировать 1814 г. Одна- ко наиболее ранние тексты, которыми мы располагаем, от- носятся к 1817 г. Это автограф РГБ (Ф. 233 Полторацко- го. П. 9. Ед. хр. 37) на бумаге с водяным знаком "1817". Тот же водяной знак и на восходящей к этому тексту ранней копии П. П. Свиньина (РНБ. Ф. 679 П. П. Свиньина. № 133). Но автограф из собрания Полторацкого содержит два текстовых пласта. Если верхний дает нам редакцию 1817 г., то нижний (сначала представлявший бе- ловой автограф) - авторская копия более раннего текста. Возможно, предположительно его можно отнести к 1814 г. Приведем этот текст:
1 Ср. надпись на одном из ранних автографов (РНБ): "Сочинена в 1817 осенью 1814 года", что, видимо, следу- ет истолковывать как указание на начало и конец работы над первой редакцией. Истоки замысла, возможно, уходят и в более раннее время. Г. В. Ермакова-Битнер пишет: "Первые черновые наброски "Дома сумасшедших", возможно, относятся еще к началу 1810-х гг. 9 августа 1812 г. Ба- тюшков пишет Дашкову: "Я и сам на днях отправляюсь в Москву. Я увижу и Каченовского, и Мерзлякова, и весь Парнас, весь сумасшедший дом кроме нашего милого, доброго и любезного Василия Львовича"". И заключает: "Это письмо Батюшкова свидетельствует о том, что уже в 1812г., по-видимому, существовали наброски поэмы Воей- кова. И Каченовский, и Мерзляков попали в "Дом сумас- шедших", в самый первый вариант, и Василий Львович Пуш- кин сначала там находился, но потом на его место был помещен Хвостов" (Поэты-сатирики конца XVIII - начала XIX в. Л., 1959. С. 673). К сожалению, исследовательни- ца, видимо, ошибочно истолковывает цитируемое ею пись- мо: говорить на его основании о существовании какой-ли- бо рукописи не приходится. Во-первых, никаких упомина- ний о такой рукописи в переписке и других документах окружения Воейкова не имеется (сам Воейков свидетельст- вовал, что Вяземский в 1815 г. в Дерпте был первым чи- тателем его сатиры; зачем Воейков стал бы долгие годы прятать произведение, весь смысл которого заключался в игре на скандальной актуальности текста?). Во-вторых, перечень имен в письме Батюшкова не совпадает с сатирой Воейкова: Мерзляков в ней упоминается, но не как житель "желтого дома", а включение имени В. Л. Пушкина, как это видно из анализа текста, вторично и, видимо, дати- руется 1815 г. До и после этого эпизода его устойчиво заменял граф Хвостов. Однако из этого письма следует, что определение русского Парнаса как "сумасшедшего до- ма" бытовало в литературном окружении Воейкова. В 1807 г. в "Послании моему старосте" Воейков сравнивал писа- ние стихов с возможностью "в сумасшедший дом в жару не залететь". Этот, видимо, принятый в дружеском кругу образ стал зерном, из которого вырос замысел са- тиры. 2 Цит. по копии РГБ. Ф. 53 (А. В. Висковатов). Ед. хр. 6334. Л. 258-280. Аналогичная надпись имеется и на ряде других списков, например: РНБ. Ф. 37 (Артемьев). Ед. хр. 250.
I редакция. 1814-1817
Други милые, терпенье,
Расскажу вам чудный сон.
Не игра воображенья,
Не случайный призрак он.
Нет - то мщенью предыдущий
И страшащий с неба глас,
К покаянию зовущий
И пророческий для нас.
Ввечеру, простившись с вами,
В уголку сидел один
И Кутузова стихами
Я раскладывал камин,
Подбавлял из Глинки сору,
И твоих, о Мерзляков!
Из "Амура" по сю пору
Недочитанных стихов.
Дым от смеси этой едкой
Нос мне сажей закоптил
Но в награду крепко, крепко
И приятно усыпил.
Снилось мне, что в Петрограде
Чрез Обухов мост пешком
Перешед, спешил к ограде
И вступаю в желтый дом.
От любови сумасшедших
В список бегло я взглянул
И твоих проказ прошедших
Длинный ряд воспомянул,
О, Кокошкин! Долг романам
И тобою заплачен;
Но, сказав "прости" обманам,
Ты давно уж стал умен.
Ах! и я... Но сновиденье
Прежде други расскажу:
Во второе отделенье
Я тихохонько вхожу.
Тут - один желает трона,
А другой - владеть луной,
И портрет Наполеона
Намалеван, как живой.
Я поспешными шагами
Через залу перешел
И увидел над дверями
Очень четко: "Сей отдел
Прозаистам и поэтам,
Журналистам, авторам;
Не по чину, не по летам,
Здесь места по нумерам".
Двери настежь Надзиратель
Отворя, мне говорит:
Нумер первый - ваш приятель,
Каченовский здесь сидит
Букву Э на эшафоте
С торжеством и пеньем жжет,
Ум его всегда в работе -
По крюкам стихи поет,
То кавыки созерцает,
То обнюхивает гниль,
Духу роз предпочитает,
То сметает с книжиц пыль
И, в восторге восклицая,
Набивает ею рот:
"Сор славянский, пыль родная!
Слаще ты, чем мед и сот!"
Вот на розовой цепочке
Спичка Шаликов в слезах
Разрумяненный, в веночке
В яркопланжевых чулках.
Прижимая веник страстно,
Кличет Граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
Размазню без масла ест.
Нумер третий: на лежанке
Истый Глинка восседит,
Перед ним дух русский - в склянке
Нераскупорен стоит.
Книга кормчая отверста
И уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены:
"О, Расин! Откуда слава!
Я тебя, дружок, поймал, -
Из российского Стоглава
Ты "Гафолию" украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота
В "Андромахе" - подражанье
"Погребению кота"!"
"Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,
Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?
Ты дурак - не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить!" -
В Буало я смысл добавил,
Лафонтеня я убил,
Я Расиня обесславил, -
Быстро он проговорил.
И читать мне начал оду.
Я искусно улизнул
От мучителя, но в воду
Прямо из огня юркнул.
Здесь старик с лицом печальным
Букв славянских красоту,
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту,
И на мебели повсюду
Коронованное кси,
Староверских книжиц груду
И в окладе ик и пси.
Том в сафьян переплетенный
Тредьяковского стихов
Я увидел изумленный
И узнал, что то Шишков.
Вот Сладковский восклицает:
"Се, се Россы, се сам Петр!
Се со всех сторон сияет
Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу при преправе
Градов на суше творец
С твердостью пошел ко славе
И поэме сей конец".
Вот - Жуковский в саван длинной
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянув умильно,
Дразнит черта языком,
Видеть ведьму вображает
И глазком ей подмигнет,
И кадит, и отпевает,
И трезвонит, и ревет.
Вот Кутузов: он зубами
Бюст грызет Карамзина,
Пена с уст течет ручьями,
Кровью грудь обагрена.
Но напрасно мрамор гложет -
Только время тратит в том,
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером.
Но Станевич в отдаленьи,
Увидав, что это я,
Возопил в остервененьи:
"Мир! Потомство!
За меня Злому критику отметите,
Мой из бронзы вылив лик.
Монумент соорудите;
Я заслугами велик!"
-Как! И ты бессмертьем льстишься?
О червяк! Отец червей! -
Я сказал, - и ты стремишься
К славе из норы своей?
И тогда как свет не знает
Точно где, в каких местах
Храбрый Игорь почивает,
Где Пожарского скрыт прах,
Где блистала Ниневия
И роскошный Вавилон,
Русь давно ль слывет Россия?
Кем наш север заселен?
"Двор читал мои творенья, -
Молвил он, - и государь
Должен в знак благоволенья..."
- Стой, дружок. Наш добрый царь
Дел без нас имеет кучу:
То мирит, смятенный мир,
От царей отводит тучу;
То дает соседям пир.
То с вельможами хлопочет,
То ссылает в ссылку зло,
А тебя и знать не хочет,
Посиди - тебе тепло.
Чудо! Под окном на ветке
Крошка Батюшков висит
В светлой, проволочной клетке;
В баночку с водой глядит,
И поет певец согласный:
"Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись туда - ужасный
Крокодил на дне лежит".
Вот Грузинцев, и в короне,
И в сандалиях, как царь,
Горд в мишурном он хитоне,
Держит греческий букварь.
"Верно Ваше сочиненье", -
Скромно задал я вопрос.
- Нет, Софоклово творенье,-
Отвечал он, вздернув нос.
Я бежал без дальних споров.
- Вот еще, - сказали мне.
Я взглянул: Максим Невзоров
- - Углем пишет на стене: -
"Если б так, как на Вольтера,
Был на мой журнал расход,
Пострадала б горько вера:
Я вредней, чем Дидерот".
От досады и от смеху
Утомлен, я вон спешил,
Горькую прервав утеху,
Но смотритель доложил:
"Ради ль вы или не ради
Но указ уж получен,
Вам отсель нельзя ни пяди
И указ тотчас прочтен:
- Тот Воейков, что Делиля
Столь безбожно исказил,
Истерзать хотел Эмиля
И Виргилию грозил,
Должен быть как сумасбродный
В цепь посажен в желтый дом; -
Темя все обрить сегодня
И тереть почаще льдом".
Прочитав, я ужаснулся,
Хлад по жилам пробежал,
И, проснувшись, не очнулся
И не верил сам, что спал.
Други, вашего совету;
Без него я не решусь:
Не писать - не жить поэту,
А писать начать - боюсь.
Верхний слой автографа из собрания Полторацкого, ко-
торый образует редакцию 1817 г., отличается тем, что
все строфы снабжены номерами (арабские цифры), а в
текст внесены следующие изменения:
Други милые! Терпенье!
Нет - но мщенью предыдущий
И грядущий с неба глас,
Я в углу сидел один
Я растапливал камин
Недоконченных стихов
И в награду крепко, крепко
Перешед, спешу к ограде
Я тихонечко вхожу }
Я чинехонько вхожу } (оба варианта не зачеркнуты)
Тут портрет Наполеона
Прямо из огня нырнул
И в окладе икс и пси.
К редакциям 1814-1817 гг. следует отнести варианты,
извлекаемые из списков ИРЛИ, РНБ, РГБ, РГАЛИ и ГИМ
(первая цифра обозначает номер строфы, вторая - стиха):
1,4. Не паров скопленье он
4,5. О, Каверин, долг романам
Карамзин! О, долг романам
12,1. "Пушкин, ты? - к нему вошедши
16,6. Тихо в гроб к себе зовет
В ряде списков стихи 5-8 в строфе 19 и 1-4 в строфе
20 отсутствуют, зато после строфы 24 введены:
Слог мой сладок, как микстура
Мысли громки без ума,
Толстая моя фигура
Так приятна, как чума.
Строфа 16, посвященная Жуковскому, видимо, в наибо-
лее раннем тексте 1814 г. отсутствовала и появилась при
одной из промежуточных переработок (вернее всего, ее
следует связать с 1815-1816 гг. - арзамасскими пародия-
ми и полемикой вокруг баллады "Людмила"). В наиболее
ранних списках она, как правило, не встречается.
В списке РГАЛИ (Ф. 1346. On. 1. Ед. хр. 569) имеются
строфы, которые могут быть отнесены лишь к промежуточ-
ным редакциям 1815-1816 гг.:
Вот и Герман, весь в чернилах
Пишет план воздушный свой
И толкует, как в горнилах
Плавят золото с сурьмой.
И тогда же в исступленьи
Бросив свой мундир в камин,
Он хохочет в восхищеньи
И шагает как павлин
Но, узрев меня, несчастный
Сделал два раза прыжок
И запел он несогласно:
"Гибельный, жестокий рок!
Так иду на поле славы,
Но в карманах пустота;
О, гусары величавы!
Я их строев красота!"
Основания для датировки следующие: Герман Федор
(Фридрих) Иванович (1789-1852), сын известного геолога.
В 1815 (или 1816?) г. после смерти отца, испытывая де-
нежные затруднения, оставил Горное ведомство. По свиде-
тельству В. Штейнгеля, "когда генерал Эссен назначен
был военным губернатором в Оренбург, он взял его в адъ-
ютанты. По этому случаю Герман вступил в военную службу
и вскоре переведен был в лейб-гвардии гусарский полк"'.
Вступление Германа в гусары датируется 1817 г. Следова-
тельно, время создания строф - между 1815-1817 гг. Дру-
гих свидетельств о знакомстве Воейкова с Германом не
имеется.
Второй этап создания текста - редакция 1818-1822 гг.
- реконструируется нами на основании вычленения из бо-
лее поздних списков строф, бесспорно датируемых этими
годами.
II редакция. 1818-1822
1
Други милые! Терпенье!
Расскажу вам чудный сон.
Не игра воображенья,
Не случайный призрак он.
Нет - но мщенью предыдущий
И грозящий с неба глас
К покаянию зовущий
И пророческий для нас
2
Ввечеру, простившись с вами,
Я в углу сидел один
И Кутузова стихами
Я растапливал камин,
Подбавлял из Глинки copy
И твоих, о Мерзляков!
1 Колесников В. П. Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату / Примеч. В. Штейнгеля. СПб., 1914. С. 33. Ф. И. Герман - личность мало извест- ная. По свидетельству Вигеля, отличался необыкновенным умом, а декабрист Штейнгель говорит о благородстве его характера. В "Северной пчеле" (1852. 8 июля. № 151. С. 602. Стб. 1) в некрологе читаем: "Ф. И. Герман был ода- рен острым умом, необыкновенно счастливой памятью и ревностно занимался литературой. Нам обещаны отрывки из его сочинений". В 1823 г. по доносу был переведен в ар- мию, что, вероятно, следует связать с общей волной реп- рессий, задевших и оренбургский кружок.
Из "Амура" по ею пору
Недоконченных стихов.
3
Дым от смеси этой едкой
Нос мне сажей закоптил
И в награду крепко, крепко
И приятно усыпил.
Снилось мне, что в Петрограде
Чрез Обухов мост пешком
Перешед, спешу к ограде
И вступаю в желтый дом.
4
От любови сумасшедших
В список бегло я взглянул
И твоих проказ прошедших
Длинный список вспомянул,
Карамзин, Тит Ливии русский,
Ты, как Шаликов, стонал,
Щеголял, как шут французский.
Ах, кто молод не бывал?
5
Я и сам... но сновиденье
Прежде, други, расскажу.
Во второе отделенье
Бешеных глупцов вхожу.
"Берегитесь, здесь Наглицкой!
Нас вожатый упредил, -
Он укусит вас, не близко!.."
Я с боязнью отступил.
6
Пред безумцем на амвоне
Кавалерских связка лент,
Просьбица о пенсионе,
Святцы, список всех аренд,
Дач, лесов, земель казенных
И записка о долгах,
В размышленьях столь духовных
Изливал он яд в словах:
7
"Горе! Добрый царь на троне,
Вер терпимость, пыток нет!..
Ах, зачем не при Нероне
Я рожден на белый свет!
Благотворный бы составил
Инквизиции проект,
В масле бы варить заставил
Философов разных сект.
8
Заподжарив, так и съел бы
И родного я отца.
Что ми дасте? Я поддел бы
Вам небесного творца.
Я за деньги - христианин,
Я за орден - мартинист,
Я за землю - мусульманин,
За аренду - атеист!"
9
Други, признаюсь, из кельи,
Уши я зажав, бежал...
Рядом с ней на новосельи
Злунич бегло бормотал:
"Вижу бесов пред собою,
От ученья сгибнул свет,
Этой тьме Невтон виною
И безбожник Боссюэт.
10
Полный бешеной отваги
Доморощенный Омар
Книги драл, бросал тетради
В печку на пылавший жар.
Но кто сей скелет исчахший
Из чулана кажет нос? -
То за глупость пострадавший
Ханжецов... Чу, вздор понес!
1Вариант: "При себе бы сечь заставил
Философов разных сект".
2Вариант: "Я, как дьявол, ненавижу
Бога, ближних и царя;
Зло им сделать - сплю и вижу.
В честь Христова алтаря!"
3Вариант: "Локк запутал ум наш в сети,
Геллерт сердце обольстил,
Кантом бредят даже дети,
Дженнер нравы развратил!"
Вариант: "Локк запутал ум наш в сети,
Галлер сердце обольстил,
Кантом бредят даже дети
Дрекслер нравы развратил!"
11
"Хочешь мельницу построить,
Пушку слить, палаты скласть,
Силу пороха удвоить,
От громов храм божий спасть,
Справить сломанную ногу,
С глаз слепого бельмы снять,
Не учась, молися богу
И пошлет он благодать.
12
К смирненькой своей овечке
Принесет чертеж, размер,
Пробу пороха в мешечке,
Благодати я пример!
Хоть без книжного ученья
И псалтырь одну читал,
Я директор просвещенья
И с звездою генерал"
13
Слыша речь сего невежды
Сумасброда я жалел
И малейшия надежды
К излеченью не имел.
Наш Пустелин недалеко
Там в чулане заседал
И, горе воздевши око,
Исповедь свою читал:
14
"Как, меня лишать свободы
И сажать в безумный дом?
Я подлец уж от природы,
Сорок лет хожу глупцом
И Наглицкий вечно мною,
Как тряпицей черной, трет,
Как кривою кочергою
Загребает или бьет!"
15
Я дрожащими шагами
Через залу перешел
И увидел над дверями
Очень четко: "Сей отдел
1 Вариант: "Видишь, грамоте не знаю,
Не учился, не читал,
А россиян просвещаю
И с звездою генерал".
Прозаистам и поэтам,
Журналистам, авторам,
Не по чину, не по летам
Здесь места - по нумерам".
16
Двери настежь надзиратель
Отворя, мне говорит:
"Нумер первый, ваш приятель
Каченовскии здесь сидит,
Букву Э на эшафоте
С торжеством и лики жжет;
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет;
17
То кавыки созерцает,
То, обнюхивая гниль,
Духу роз предпочитает;
То сметает с книжек пыль
И, в восторге восклицая,
Набивает ею рот:
"Сор славянский! Пыль родная!
Слаще ты, чем мед и сот!"
18
Вот на розовой цепочке
Спичка Шаликов, в слезах,
Разрумяненный, в веночке,
В ярко-планшевых чулках.
Прижимая веник страстно,
Ищет граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
Размазню без масла ест.
19
Нумер третий: на лежанке
Истый Глинка восседит;
Перед ним дух русский в склянке
Неоткупорен стоит,
Книга кормчая отверста
И уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
20
"О Расин! Откуда слава?
Я тебя, дружка, поймал:
Из российского Стоглава
Ты "Гофолию" украл1.
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота,
В "Андромахе" - подражанье
"Погребению кота""
21
"Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,
Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?
Ты дурак, не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить!" -
В Буало я смысл добавил,
Лафонтена я убил,
А Расина переправил! -
Быстро он проговорил
22
И читать мне начал оду...
Я искусно ускользнул
От мучителя; но в воду
Прямо из огня юркнул.
Здесь старик с лицом печальным -
Букв славянских красоту -
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.
23
И на мебели повсюду
Коронованное кси,
Староверских книжек груду
И в окладе ик и пси2.
Том, в сафьян переплетенный
Тредьяковского стихов
Я увидел изумленный -
И узнал, что то Шишков.
24
Вот Сладковский, восклицает:
"Се, се Россы! Се сам Петр!
Се со всех сторон зияет
Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу при преправе,
Градов на суше творец
С драгостью пошел ко славе,
А поэме сей - конец!"
1 Вариант: ""Федру" ты свою украл".
2 Вариант: "И в окладе юс и пси".
25
Вот Жуковский! В саван длинный
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянувши чинно,
Дразнит черта языком,
Видеть ведьму вображает:
То глазком ей подмигнет,
То кадит и отпевает,
И трезвонит, и ревет.
26
Вот Кутузов! - Он зубами
Бюст грызет Карамзина;
Пена с уст течет ручьями,
Кровью грудь обагрена!
Но напрасно мрамор гложет,
Только время тратит в том,
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером!
27
Но Станевич в отдаленьи
Усмотрев, что это я,
Возопил в остервененьи:
"Мир! Потомство! За меня
Злому критику отметите,
Мой из бронзы вылив лик,
Монумент соорудите:
Я велик, велик, велик!"
28
Чудо! - Под окном на ветке
Крошка Батюшков висит
В светлой проволочной клетке,
В баночку с водой глядит
И поет он сладкогласно:
"Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись на дно - ужасный
Крокодил на нем лежит".
29
Вот наш Греч: рукой нескромной
Целых полгода без сна,
Из тетрадищи огромной
Моряка Головнина
Он страницы выдирает
И - отъявленный нахал -
В уголку иглой вшивает
Их в недельный свой журнал.
30
Вот Измайлов, автор басен,
Рассуждений, эпиграмм.
Он пищит мне: "Я согласен,
Я писатель не для дам.
Мой предмет - носы с прыщами,
Ходим с музою в трактир
Водку пить, есть лук с сельдями,
Мир квартальных есть мой мир".
31
Вот в передней раб-писатель,
Каразин-хамелеон!
Филантроп, законодатель,
Взглянем, что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
И акафист всем святым.