Однако пятистопный хорей - размер редкий, но все же встречающийся (им, в частности, написан лермонтовский "Утес"). Вот что об этом пишет К. Тарановский: "Пятис- топный хорей - весьма редкий размер в русской поэзии. Впервые встречаем его у Тредиаковского в одном из пере- водов Горация ("Строфы похвальные поселянскому житию"). Кроме как в песенниках XVIII века этот размер нигде не встречается. Мы его находим у Сумарокова в комбинации с шестистопным ("Песня CIV") или у Державина в одном стихотворении 1796 года ("Доказательство твор- ческого бытия") в комбинации с четырехстопным. Державин обратился к этому размеру еще в 1812 году (в стих. "Жи- лище богини Фригии")1. В поэзии современников Пуш- кина этот размер встречается редко"2. Далее К. Тара- новский указывает на выполненный Кюхельбекером перевод "Амура-живописца" Гёте (1825), ряд стихотворений Шевы- рёва (1825-1826) и один сонет Дельвига (1827). Таким образом, "Древность" написана почти уникальным для русской поэзии XVIII в. размером, и если мы обнару- жим такой же размер в творчестве какого-либо поэта (Державина с основанием отвел Гуковский, Тредиаковский отпадает), то это будет поводом присмотреться к нему как к возможному автору. В XVIII в. - и именно в 1796 г. - было стихотворе- ние, написанное пятистопным хореем и выпавшее из внима- ния специалистов. Это "Дополнение к вечернему разгово- ру" П. А. Словцова - его стихотворное письмо к сотова- рищу по семинарии молодому М. М. Сперанскому. Стихотворение было списано П. И. Саввантовым в 1842 г. "у одного из учеников М. М. Сперанского" и опублико- вано в "Русской старине"3. Процитируем начало этого текста: Полно, друг, с фортуною считаться И казать ей философский взор; Время с рассуждением расстаться, Если счастие катит на двор. Лучше с светом в вихрь тебе пуститься И крутиться по степям честей, Чем в пустыню с Прологом забиться И посохнуть с горя без людей... Наблюдение над ритмикой стихотворения П. А. Словцова позволяет сделать некоторые выводы. К. Тарановский, проанализировав процент ритмических ударений в сильных метрических положениях, получил следующие данные:
1 Весьма интересно отношение Державина к этому сти- ху. В одном из писем к графу П. Г. Головину от 7 февра- ля 1812 г. он признает, что стихотворение написано "не- обычным и тяжелым" размером. (Примеч. К. Тарановского.) 2 Тарановский К. Руски двоеделни ритмови. Београд, 1953. С. 273; Тарановский К. О взаимоотношении стихот- ворного ритма и тематики // American Contributions to the fifth International Congress of Slavists. Sofia, 1963. В этой работе с большой подробностью рассмотрены русские пятистопные хореи. Однако интересующие нас тексты остались автором незамеченными. 3 См.: Русская старина. 1872. Янв. С. 80-81. Уточ- ненная публикация: Там же. Март. С. 469-470. 4 Там же. Март. С. 469.
слоги | 1 | 3 | 5 | 7 | 9 |
Тредиаковский | 65,7 | 91,7 | 84,4 | 56,3 | 100 |
Державин (1812) | 65 | 80 | 80 | 60 | 100 |
Кюхельбекер (1825-1830) | 63,6 | 91,5 | 77,6 | 62,4 | 100 |
Соответствующие подсчеты по стихотворению Словцова дают цифры, существенно отличающиеся от довольно равно- мерной картины от Тредиаковского до Кюхельбекера. Осо- бенно показательны первый и седьмой слоги.
1 | 3 | 5 | 7 | 9 | |
Словцов | 45 | 80 | 82,5 | 35 | 100 |
Если мы рассмотрим соответствующие цифры по "Древ- ности", то обнаружим, что они существенно отличаются от приводимых К. Тарановским данных, ближе всего соответс- твуя показателям "Дополнения к вчерашнему разговору":
1 | 3 | 5 | 7 | 9 | |
"Древность" | 55,9 | 75,9 | 83,5 | 47,6 | 100 |
Эти цифры представляют интерес: хотя пятистопный хо- рей - крайне редкий размер - сам уже показателен при определении авторства, но еще более важна его индивиду- альная трактовка. Все, что мы знаем о мировоззрении Словцова - челове- ка радикальных настроений, вполне соответствует той ха- рактеристике, которую дал Г. А. Гуковский автору "Древ- ности". Дошедшее до нас наследие Словцова слишком не- велико, чтобы на основании его идейного анализа делать какие-либо категорические заключения, но оно делает предположение об авторстве Словцова не лишенным большой доли вероятности. "Древность" - не произведение теоре- тика-революционера радищевского типа. Скорее оно напо- минает нам о людях из того лагеря, к которому принадле- жали, например, С. Бобров или, по всей вероятности, мо- лодой Сперанский. Это были люди глубоко демократических симпатий, поповичи и семинаристы, поклонявшиеся Ньютону и Ломоносову в науке, Гельвецию и Руссо - в философии. Их волновали картины космических и социальных катаст- роф. Традиционные церковные представления о бренности "земных" отличий вельможи от бедняка они воспринимали как проповедь равенства. В поэзии они были противниками легкости и изящества. Их интерес к затрудненной форме резче всего проявился в "странных" и гениальных поисках "темного" С. Боброва. Черты эти присущи поэзии Словцова - они свойственны и "Древности".
О П. А. Словцове см.: Степанов Н. П. А. Словцов: У истоков сибирского областничества. Л., 1935; Светлое Л. Радищев и политические процессы конца XVIII века // Из истории русской философии XVIII-XIX веков. М., 1952.
В стихотворении "Древность" есть еще одна - отмеченная Г. А. Гуковским - деталь: употребление сибирского слова "сопки". Кроме Радищева и явно не могущего быть автором "Древности" П. Сумарокова, среди поэтов-сибиряков Слов- цов должен быть назван в первую очередь: П. А. Словцов родился на Урале, с 1779 по 1788 г. учился в тобольской семинарии, в 1772 г., по окончании Александро-Невской семинарии, снова был послан в Тобольск. С Сибирью была связана и дальнейшая его жизнь. Словцов любил вставлять в свои стихотворения местные речения. Так, например, в ярком стихотворении "Материя" (сб. "Муза И. И. Мартыно- ва") он употребляет слово "калан", поясняя: "по-камча- дальски "бобер"". Поэтическое наследие П. А. Словцова до нас дошло, видимо, очень неполно и никогда не было предметом спе- циального изучения. Когда подобная работа будет произ- ведена, возможно, и авторство "Древности", определяемое пока лишь гипотетически, прояснится в значительно боль- шей мере1. 1968
О соотношении поэтической лексики русского романтизма и церковнославянской традиции 1. Роль церковнославянской языковой и церковной культурной традиции для поэзии начала XIX в. обычно ре- шается как стилистическая проблема: соотношение "высокого" и "среднего" слога. Церков- нославянизмы воспринимаются в отношении к их стилисти- ческой функции в системе Ломоносова, то есть внутри русской секуляризованной культуры послепетровской эпо- хи. В первую очередь при этом, естественно, рассматри- ваются стилистические дублеты, слова, в которых одному лексическому значению соответствуют две стилистические формы. При таком подходе получается смещенная картина: Пушкин, находящийся явно вне русской церковной куль- туры и видевший в старославянском культурном пласте лишь резерв для выражения "высоких" эмоций, оценивается как поэт, для которого церковнославянская стихия поэти- ческой речи обладает высокой значимостью. Лермонтов же, который вел непрерывный "диалог с Богом" то как богобо- рец, мятежник, романтический демон, то как автор "Мо- литвы" ("Я, Матерь Божия..."), рассматривается как по- эт, находящийся вне церковной языковой традиции. По словам
1 Корректурное примечание. Данная работа находилась в печати, когда высказанное в ней пожелание в значи- тельной степени реализовалось. В "Тезисах межвузовской научной конференции литературоведов, посвященной 50-ле- тию Октября" (Л., 1967) появилось краткое изложение доклада Г. И. Сенникова "Сибирский вольнодумец XVIII века". Анализируя творчество П. А. Словцова, автор так же, как и мы, приходит к выводу о принадлежности "Древ- ности" перу сибирского поэта. К сожалению, аргументации в этом кратком тексте не приводится. Можно лишь поже- лать скорейшего опубликования полного текста работы Г. И. Сенникова.
В. В. Виноградова, эта традиция "усыхает" в поэзии Лер- монтова. "Лермонтов делает дальнейший шаг за Пушкиным по пути освобождения русского языка от пережитков ста- рой церковно-книжной традиции". 2. Для решения этой проблемы полезно обратить внима- ние не только на стилистику, но и на общую соотнесен- ность структуры семантики русского романтизма и церков- ной культурной традиции. "С небом гордая вражда" роман- тизма определила тенденцию к кощунственному, "богохуль- ному" словоупотреблению. А это, в свою очередь, повлия- ло на создание "обращенной" семантической системы, построенной на той же структуре смысловых сцеплений, что и в церковной традиции, но ориентированной противо- положным образом. В секуляризованной системе стиля из старославянского в основном заимствовались формальные элементы (морфо-фонологические и синтаксические), кото- рые выполняли роль сигналов высокого стиля. Церковная культура просто была вычеркнута как некоторый особый тип смысловой организации мира. Романтизм (романтичес- кий индивидуализм) возобновил борьбу с церковной куль- турой и тем самым оживил память о ней. 3. Рассмотрим некоторые опорные слова-символы в сис- теме романтизма. Напомним, что всякий русский человек начала XIX в. самим фактом причастности к православной церкви, необходимостью выполнять обряды и знакомиться с текстами был поставлен в условия, исключающие незнание церковнославянского значения этих слов. а. Мечта, мечтание, мечтательный - в церковной куль- туре означало нечто не только призрачное, но и ложное, мнимое. Оно прилагалось к деяниям бесовским и в антите- зе "земля - небо" характеризовало именно землю. Если у Пушкина в стихах: Когда, к мечтательному миру Стремясь возвышенной душой (II, 59) "мечтательный" означает "неземной", то в выражении Владимира Мономаха "света сего мечетнаго кривости ради налезохъ грехъ co6e2, то "мечетный" ("мечтательный") - именно земной. "Мечтанья бесовския" упоминаются в Ипатьевской летописи под 6758 г. и в ряде других мест. Под влиянием церковных текстов такое употребление про- никало и за их пределы. Когда В. Г. Анастасович в пос- лании И. И. Варакину (1812) опровергал утверждение дво- рян о своем врожденном превосходстве, он писал: С мечтой их всех ли мненья сходны? Ты первый против, как и я. В. Ф. Раевский при аресте был характеризован началь- ством как "мечтатель политический", то есть человек ложных мнений.
1 Виноградов В. В. Очерки по истории русского лите- ратурного языка XVII-XIX вв. М., 1982. С. 310. 2 Полн. собр. русских летописей. М., 1962. Т. 1. Стб. 253. 3 Поэты 1790-1810-х годов. Л., 1971. С. 567.
б. Страсть, страстный - в "Церковном словаре" Петра Алексеева (СПб., 1819. Т. 4. С. 174 и 176) первое опре- делено как "бедность, напасть", второе - "окаянный, бедный". в. Обычные для определения женской красоты в системе романтизма слова очарованье, чары, прелесть, прелест- ный, обаяние, соблазнять, искушать в церковных текстах относились к семантическому полю колдовства, обмана, волхования и связаны были с безусловно отрицательной оценкой. И. И. Срезневский поясняет "обаяние" как "вол- хование" или "чародейское снадобье" и приводит пример:
(Срезневский. Т. 2. С. 499). "Прелестный" употреблялось как "ложный", "обман- ный" еще в деловом языке XVIII в. ("прелестные письма" о воззваниях Пугачева). 4. Романтический текст с героем-демоном жил в двой- ной проекции - на традиционную церковную семантическую структуру и отвергающую ее - романтическую. В этом слу- чае семантика не менее, чем стилистика, позволяет су- дить об отношении новой светской культуры к церковной традиции. 1970
Об одной цитате у Лермонтова Тексты Лермонтова широко цитатны. На это указывал сам автор, это неоднократно отмечалось исследователя- ми1. В настоящей заметке мы хотели бы обратить внимание на одну, не привлекавшую до сих пор внимания исследова- телей, цитату, которая позволяет сделать некоторые наб- людения над психологией поэтического цитирования. Цитата в литературном тексте может представлять соз- нательную отсылку, рассчитанную на читательское воспри- ятие. Однако она может быть также плодом непроизвольной авторской ассоциации. В первом случае указание на нее необходимо для понимания авторского текста, во втором - для проникновения в психологический механизм его созда- ния. В интересующем нас тексте мы имеем дело со вторым случаем. В стихотворении "Смерть поэта" имеются хрестоматийно известные строки: И он убит - и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый, Добыча ревности глухой, Воспетый им с такою чудной силой...
1 См., например, комментарии Б. М. Эйхенбаума к из- данию: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. М.; Л., 1936-1937; а также: Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. М., 1941. Сб. 1.
Строки эти резко отсечены от предшествующих метрической границей: именно они отделяют первую часть стихотворения, на- писанную четырехстопным ямбом, от второй - разностоп- ной. Стихи эти и лексически, и метрически представляют собой вольную цитату из альбомного дружеского обращения К. Батюшкова к кн. П. Шаликову: Как Пушкина герой, Воспетый им столь сильными стихами1. Стихотворение Батюшкова не предназначалось автором к печати, однако Шаликов опубликовал его в "Новостях ли- тературы" (приложения к "Русскому инвалиду", 1822, кн. II, с. 61-62). Затем стихотворение было дважды перепе- чатано в популярных сборниках ("Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах" (изд. 2-е, ч. V. СПб., 1822, с. 115-116) и "Собрание новых русских стихотворений" (ч. I, СПб., 1824, с. 243-244). В одном из этих изданий стихотворение и попало на глаза Лермон- тову. Дальнейшая судьба этих стихов весьма интересна с точки зрения психологии реминисценций. Лермонтову, видимо, запомнились только эти две стро- ки. Контекст же их был забыт. Это способствовало харак- терному переосмыслению текста в сознании поэта. В 1818 г., когда Батюшков писал эти строки, "Пушкин" без ка- ких-либо эпитетов был В. Л. Пушкин. Племянник же его нуждался в объяснительных характеристиках типа "Пушкин лицейский" или "молодой Пушкин", как его именовал Ка- рамзин еще в 1820 г.2 Для Лермонтова же в уточняющих эпитетах нуждался уже В. Л. Пушкин. В 1834 г. Белинский характерно распределил пояснения: "Явись Капнист, В. и А. Измайловы, В. Пушкин, явись эти люди вместе с Пушки- ным во цвете юности, и они, право, не были бы смеш- ны..."3 Здесь упоминание Василия Львовича сопровождается по- ясняющим "В.", кто же имеется в виду, когда говорится "Пушкин", уже объяснять не надо. В результате в созна- нии Лермонтова произошел сдвиг: имя "Пушкин" в запом- нившихся строках изменило свою семантику, переосмысли- лось как упоминание А. С. Пушкина. В этих условиях герой, Воспетый им столь сильными стихами, - уже не мог восприниматься как "опасный сосед" Буя- нов. Подсознательный механизм осмысления непонятного текста подставил на его место Ленского.
1 Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 410. Любопытно, что во время работы над "Смертью поэта" в сознании Лермонтова всплыло также послание Жуковского "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину". На это указал Б. М. Эйхенбаум со ссылкой на ранний доклад Ю. Н. Тынянова (см.: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. Т. 2. С. 180). 2 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 290. Так же называли Пушкина А. И. Тургенев в 1820 г. (см.: Письма Александра Тургенева Булгаковым. М., 1939. С. 169) и Н. И. Тургенев в 1818 г. (см.: Де- кабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 267). 3 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 1. С. 71.
Такая подстановка оказалась возможной в результате час- тичного забвения текста. Если бы Лермонтов помнил два предшествующих стиха: В пыли, в грязи, на тряской мостовой В картузе с козырьком, с небритыми усами... - (В.Л. Пушкин. "Опасный сосед") то смещения смыслов не могло бы произойти. Но дело не только в этом: разностопный ямб мог быть в русской поэтической тра- диции начала XIX в. связан с разговорно-ироническими интонациями (басня, эпиграмма, стихотворная сказка). Однако традиция, идущая от исторических элегий Батюшко- ва, элегий Пушкина, "Негодования" Вяземского и "Клевет- никам России", закрепила за этим размером интонации элегии и инвективы1. Оторвавшиеся от текста строки под влиянием этой традиции переосмыслились в сознании Лер- монтова интонационно. Не случайно Лермонтов перенес в свое стихотворение не только лексику, но и метр отрывка Батюшкова. Приведенный пример лишний раз свидетельствует, каки- ми сложными путями сближений и отталкивании, смысловых совпадений и сдвигов любая цитата или реминисценция пе- ремещается из одного художественного текста в другой. 1975
Об одной цитате у Блока (К проблеме "Блок и декабристы") Стихотворение А. Блока "Митинг" заканчивается стихами: Ночным дыханием свободы Уверенно вздохнул. Образ "дышать свободой" настолько оригинален, что трудно говорить о случайных совпадениях при его повто- рении. В этом случае мы можем видеть очевидную перек- личку Блока с текстом, "индуцировавшим" этот образ в его сознании. Мемуарный отрывок Н. Бестужева "14 декаб- ря 1825 года"
1 См.: Тимофеев Л. И. Вольный стих XVIII века // Ars poetica. M., 1928. Т. 2; Штокмар M. П. Вольный стих XIX века // Там же. Стих Батюшкова, "воспетый им столь сильными стихами", легко вписывался в лермонтовскую интонацию вольных ямбов с их опорой на пятистопные стихи. В вольном ямбе "Лермон- тов резко выпячивает 5я за счет 4я и 6я. Это совершен- но другая структура" (Лапшина Н. В., Романович И. К., Ярхо Б. И. Из материалов "Метрического справочника к стихотворениям M. Ю. Лермонтова" // Вопросы языкозна- ния. 1966. № 2. С. 134.
начинался так: "Сабля моя давно была вложена, и я стоял в интервале между Московским каре и колонною Гвардейс- кого экипажа, нахлобуча шляпу и поджав руки, повторяя слова Рылеева, что мы дышим свободою. - Я с горестью видел, что это дыхание стеснялось". Текст Н. Бестужева был опубликован в 7-м томе "Полярной звезды" Герцена (1861) и перепечатан в 1880 г. в Лейпциге Каспаровичем. Установление источника реминисценции позволяет раск- рыть и полемический смысл этих стихов. Исключительно важное для Блока понятие абсолютной свободы связывается не с моментом, когда человек отважился на выступление против господствующего зла - так понимали "дыхание сво- боды" К. Рылеев и оратор из блоковского стихотворения, - а со смертью. На этом основана полемическая антитеза в "Митинге": Цепями тягостной свободы Уверенно гремел.
Ночным дыханием свободы Уверенно вздохнул. И внимание к декабристской традиции, и полемика с ней в октябре 1905 г. - примечательны. 1975
Несколько слов о статье В. М. Живова ""Кощунственная" поэзия в системе русской культуры конца XVIII - начала XIX века" Статья В. М. Живова, бесспорно, привлечет внимание специалистов. На широком историко-литературном материа- ле автор развертывает концепцию, отличающуюся не только новизной, но и убедительностью. Традиционная истори- ко-культурная схема, сложившаяся еще во времена А. Н. Пыпина, исходила из представления о том, что до эпохи Петровских преобразований русская литература имела од- нородно-церковный характер, а после приобрела полностью секуляризованный, светский вид. В части, касающейся древнерусской литературы, эта условная схема давно уже заменена детализованной и богатой картиной, основанной на конкретных исследованиях и рисующей сложное перепле- тение различных внутрицерковных тенденций на фоне вне-церковной и антицерковной идеологической и литера- турной жизни. Относительно же послепетровского культур- ного развития все еще продолжает считаться аксиомой представление о полной ликвидации церковной культуры,
Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 41.
якобы утратившей всякое влияние на духовную жизнь на- ции. Весь материал, касающийся этой проблемы, из исто- рико-культурного рассмотрения обычно исключается. Одна- ко, если бы дело сводилось к необходимости механически прибавить к светским текстам историю церковных памятни- ков XVIII-XIX вв., то решение проблемы не представляло бы значительной трудности. Вопрос в ином: необходимо найти для этих памятников место в историко-культурной жизни эпохи. А это влечет за собой потребность измене- ния перспективы, в которой традиционно рассматривалась сама светская литература XVIII - начала XIX в. Исследование В. М. Живова дает в этом смысле исклю- чительно много. Рассмотрев обширный поэтический матери- ал, исследователь обнаружил мощный пласт цитат, реми- нисценций и отсылок, связывающий светскую литературу тех лет с сакральными текстами. Эти последние не были забыты или вычеркнуты из культурной памяти эпохи. Они оставались ее живым и активным участником, с которым светская литература ведет постоянный диалог. Рассматривая характер этого диалога, В. М. Живов об- наруживает два функционально противоположных типа отно- шений. В высоких светских жанрах, имеющих торжествен- но-официальный характер (в первую очередь, в оде), ав- тор устанавливает тенденцию уподобления традиции цер- ковных текстов, которую он называет сакрализацией. Со- циологический корень этого явления он видит в сакрали- зации, которой подвергается новая - светская - петровс- кая государственность в ходе ее идеологического самоут- верждения. С этим процессом В. М. Живов связывает "сакрализа- цию" образа поэта, который наделяется в культурном соз- нании эпохи чертами пророка. Приводимые в связи с этим факты своеобразной "конкуренции" и ревности, которую испытывает клир в отношении к поэтам, исключительно ин- тересны сами по себе и тонко интерпретированы автором. В нижних этажах здания литературы автор обнаруживает противоположную тенденцию - исключительно мощный пласт кощунственной поэзии. Причину этого своеобразного и изучавшегося лишь спорадически и весьма односторонне явления он видит в следующем: автор справедливо отмеча- ет, что русская православная церковь и отдаленно не располагала в XVIII в. той политической властью и адми- нистративным весом, какие имела, например, католическая церковь во Франции того же столетия. Действительно, ес- ли в 1757 г. в связи с полемикой между М. В. Ломоносо- вым и Синодом неизвестный сторонник автора "Гимна боро- де" писал: Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь; Но время то прошло, чтоб наше мясо печь , то во Франции в 1762 г. был колесован Жан Калас, а тело его сожжено. Синод назвал Ломоносова "продерзате- лем к бесстрашному кощунству", но не смог причинить ему вреда, а в Абвиле (Франция) в 1766 г. суд признал
1 Поэты XVIII века. Л., 1972. Т. 2. С. 400. Автором, видимо, был И. Барков. См.: Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750-1765. М.; Л., 1936. С. 235 и 312.
шестнадцатилетнего дворянина Ла Барра виновным в ко- щунстве и оскорблении религии, и виновный был подверг- нут мучительной казни: ему отрубили правую руку, голо- ву, а тело сожгли. Ни о чем подобном в России XVIII в., конечно, не могло быть и речи. Из этого В. М. Живов де- лает вывод, что во Франции кощунственная поэзия могла иметь полемический противоцер-ковный смысл, в России же для такой борьбы не было оснований, и в тех случаях, когда те или иные тексты не были данью западноевропейс- ким штампам, они имели совершенно иной, специфически русский смысл: ода сакрализировалась, - следовательно, борьба с ней, пародирование ее в низких жанрах "внели- тературной литературы" неизбежно принимали кощунствен- ный характер. Концепция В. М. Живова отличается широтой и ориги- нальностью: она не только привлекает наше внимание к фактам, прежде остававшимся вне рассмотрения, но и объ- ясняет их весьма примечательным образом. Однако хоте- лось бы указать на некоторые опасности, связанные с ее излишне прямолинейным приложением к многослойному исто- рическому материалу. Исключительно интересны параллели между светской одой и церковной проповедью, убедительно подтвержденные обильным материалом фразеологизмов и цитат, синтакси- ческих и композиционных соответствий. Однако, когда ав- тор утверждает содержательную близость этих жанров, го- воря: "Надо думать, что для русских поэтов XVIII в. этот Высший Разум не противополагался Богу, почитаемому церковью: для них - субъективно - это было лишь более "просвещенное" понятие о том же божестве", - то мысль его вызывает возражения. С распространением ньютоновс- кой физики, главным пропагандистом которой на континен- те был Вольтер, вольтерьянского деизма и руссоистской религии Природы между культом божественного Разума и церковным Богом пролегло глубокое различие, сводившееся к принципиальному разногласию в отношении к откровению, с одной стороны, догматике, церковному преданию, тради- ции и обряду - с другой. Обе стороны сознавали взаимную враждебность, и сакрализация государственных ценностей свидетельствовала об их противоположности, а не единс- тве. "Сакрализованные" торжественные жанры светской поэ- зии не тождественны церковным жанрам, которым они функ- ционально соответствуют в некотором широком культур- но-историческом контексте. Идея сакрализации государс- твенности и ее носителя - абсолютного монарха была, ко- нечно, ближе к языческой эпифании, чем к христианской догматике. Однако полемика далеко не всегда связана с перечеркиванием отрицаемой традиции - часто она диктует ее усвоение. Убедительно показанное В. М. Живовым упо- добление новой светской поэзии определенным формам цер- ковной традиции может быть сопоставлено с тем, как христианство на ранних этапах во имя вящего торжества над язычеством воспринимало некоторые формы язычества. Однако на втором этапе, когда враг, как кажется, уже побежден и полемичность не только теряет актуальность, но и забывается, усвоенные некогда формы вдруг обнару- живают тенденцию "порождать", казалось бы, давно забы- тое архаическое содержание, которое из "старого" вдруг делается "новейшим", заполняясь новой жизнью. Так, со- вершенно безобидные, с точки зрения христианства, и, напротив, способствовавшие миссионерской деятельности, допущенные церковью обломки языческих обрядов и антич- ной культуры вдруг дают импульсы культуре Ренессанса, народному ярмарочному кощунству и др. аналогичным явле- ниям1. Думаем, что на протяжении XVIII - начала XIX в. функция сакральных элементов в светской поэзии была не- однородной: в период ее становления прилагались усилия к превращению сакральных элементов в факт стилистики и жанра, в позднейшем они неожиданно приобрели религиоз- но-содержательный характер. Церковнославянский язык для Ломоносова принадлежит стилю и жанру, для А. Шишкова - вере и нравственности. Попутно хочется заметить, что противопоставление Шишкова и Беседы церковным иерархам 1820-х гг. и их культурной позиции представляется силь- но преувеличенным. Приводимое В. М. Живовым высказыва- ние Игнатия Брянчининова исключительно красочно и эф- фектно иллюстрирует мысль автора статьи. Однако, даже если оставить в стороне его более поздний характер и очевидный максимализм, нельзя забывать о таких фактах, как участие в Российской
1 Секуляризированная послепетровская государствен- ность была и отрицанием, и продолжением средневековой традиции русской власти. Подчеркивание того или другого аспекта, в значительной мере, - вопрос описания. Необ- ходимо учитывать, что и та и другая историческая реаль- ность была многослойна и поддавалась весьма различным интерпретациям. Нуждается в уточнении и термин "сакра- лизация", который достаточно широк, чтобы включить в себя и веру в божественную природу царской власти, и представление о личности царя как эпифании божества, и жанровый ритуал - "барочную" риторику. Без достаточного определения, что имеется в виду, трудно выяснить, дейс- твительно ли описываемое явление - плод послепетровской культуры. Достаточно отметить, что при всей несовмести- мости веры в то, что царь представляет собой реальное воплощение божества, с православной ортодоксией предс- тавления этого рода встречались именно в допетровской Руси, например, в писаниях Ивана Грозного. Культура XVIII в. вносит в этот вопрос характерную жанрово-сти- листическую обусловленность: в одической поэзии госуда- ря можно представить в образе бога (чаще всего - язы- ческого; ср. торжественный портрет эпохи барокко), в политических трактатах он выступает как монарх, чьи права на власть определены мудростью, пользой подданных или договором (следуют ссылки на Гуго Греция, Мон- тескье, мнение "политических народов" и пр.). Но в век, когда монархов и монархинь "творили" заговоры, которые плелись в гвардейских казармах и кабаках, когда дверь в спальню императрицы сделалась более чем доступной, трудно было воспринимать идею божественности монарха иначе, чем как жанровую риторику. Способность восприни- мать одно и то же лицо - императрицу - в разных кодовых регистрах ясно иллюстрируется словами кн. М. М. Щерба- това, который называет Елизавету в мужеском роде, когда говорит о ней как о правителе (недостойном), и в женс- ком, характеризуя как доброго человека: "Да можно ли сему инако быть (расточительству подданных. - Ю. Л.), когда сам Государь прилагал все свои тщании ко украше- нию своея особы, когда он за правило себе имел каждой день новое платье надевать. При сластолюбивом и роскошном Государе не удивительно, что роскош имел та- кие успехи, но достойно удивления, что при набожной Го- сударыне, касательно до нравов, во многом божественному закону противуборствии были учинены" (Сочинения кн. М. М. Щербатова. СПб., 1898. Т. 2. Стб. 219). На это нас- лаивалось в последней трети века просветительское представление о высшем достоинстве Человека, что позво- лило Г. Державину ввести в оду именно десакрализован- ный, человеческий образ Екатерины.
Академии Шишкова, организационно и идеологически нераз- дельной с Беседой, "особ из высшего духовенства, как то: преосвященных Иринея псковского, Анастасия бело- русского, Мефодия тверского, Феоктиста курского и Миха- ила черниговского"1, или то, что именно разгром голи- цынского мистицизма и Библейского Общества в результате усилий митрополитов Серафима и Фотия привел Шишкова, лично не любимого Александром I, в кресло министра просвещения. В равной мере неосторожно распространять при оценке функции кощунства ситуацию XVIII в. на эпоху Священного Союза и 1820-х гг. "Мистики придворное крив- лянье" (Пушкин) эпохи Голицына, разгром Казанского и Петербургского университетов и "дело профессоров", инс- пирированные М. Л. Магницким и Д. П. Руничем, отнюдь не делали кощунство беспредметным во внелитературной сфе- ре. Характер возникшего в 1828 г. "дела о Гавриилиаде" также говорит против односторонности в трактовке ее по- лемической направленности. Исключительно любопытны соображения В. М. Живова о путях сакрализации образа Поэта в литературе XVIII - начала XIX в. Однако кажется, что здесь концепционная "жестокость" сняла некоторые существенные оттенки проб- лемы. Распространение религии Природы в предромантичес- кой, руссо-истской и штюрмерской литературе привело к изменению представления о природе поэтического твор- чества. Поэт предстал как одержимый пророческим вдохно- вением. В этом понимании пророк далеко не всегда влек непосредственно библейские ассоциации: библейские обра- зы пророков, оссиановские барды, скандинавские скальды, пророческое безумие дельфийских жриц - все это предста- вало как разные облики божественного вдохновения. О том, в какой мере это могло быть отделено от церковной ортодоксии, свидетельствует, что "глас Натуры" может вещать не только устами поэта - сама Природа уподобля- ется пророку: Древний бор в благоговеньи Движет старческой главой, И в священном исступленьи Говорит с самим собой...2 Ни славянизмы языка, ни библеизмы фразеологии в та- ких случаях не выходят за пределы стилистики. Ситуация изменилась во вторую половину 1810-х-1820 гг., когда в псалмах Ф. Глинки, "Давиде" А. Грибоедова, "Давиде" В. Кюхельбекера стилистическая проблема пере- растает в сакральную по содержанию. Именно в этот мо- мент оказывается возможным появление демонических "чер- ных" текстов. Если в эпоху предромантизма языческий по- эт, шаман, колдун могли быть помещены в один ряд с христианским пророком, поскольку ряд этот имел литера- турную природу и отражал деистическое равнодушие к воп- росам догматики или даже шире - к религиозным спорам, то теперь, в эпоху романтизма, действительно, приходи- лось выбирать между молитвой и ко-
1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 428. 2 Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958. С. 207.
щунством, причем последнее облекалось в формы уже не словесной игры или легкомысленной шутки, а "черной мо- литвы", обращенной к демоническим силам: И часто звуком грешных песен Я, боже, не тебе молюсь1. "Грешные песни" - любовная поэзия, исконно рассмат- ривавшаяся в послепетровскую эпоху как вполне узаконен- ная, нейтральная сфера словесности, оказывается дь- явольской молитвой. Восстанавливается допетровский дуа- лизм божественного - дьявольского, причем, как в сред- невеково-аскетической системе, "человеческое" отождест- вляется со вторым, но как в ренессансно-просветитель- ской традиции, оно совмещено с авторской позицией и на- делено страстной привлекательностью. Показательно, что это "демоническое" кощунство романтика уже не нуждается в библейских цитатах и реминисценциях, количество кото- рых у Лермонтова, например, резко падает по сравнению с Пушкиным или Державиным. Статья В. М. Живова ставит исследователей русской поэзии перед новой проблемой и в определенном смысле намечает пути ее решения, прибегая, что естественно в такой ситуации, к полемически заостренным формулиров- кам. Обсуждение поставленных в статье проблем приблизит нас к их решению. 1981
Новые издания поэтов XVIII века Выход в свет ряда изданий произведений поэтов XVIII в. - событие, привлекающее внимание и специалистов-ли- тературоведов, и рядовых читателей. В данном случае ин- терес этот усугубляется тем, что на титульных листах рецензируемых сборников2 стоят имена поэтов, чьи произ- ведения или вообще впервые предстают перед современным читателем, или предстают в значительно более полном, чем в предыдущих изданиях, виде. Характер сборников определен типом издания. "Библио- тека поэта" была задумана А. М. Горьким как полный свод произведений исторически значительных русских поэтов, включающий наряду с проверенными критическими изданиями текстов справочный аппарат, научный комментарий и всту- питель-
1 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1954. Т. 1. С. 73. 2 Кантемир А. Собр. стихотворении / Вступ. ст. Ф. Я. Приймы, подгот. текста и примеч. 3. И. Гершковича. Л., 1956 (Библиотека поэта. Большая серия); Сумароков А. П. Избр. произведения / Вступ. ст., подгот. текста и при- меч. П. Н. Беркова. Л., 1957 (Библиотека поэта. Большая серия); Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. И. 3. Сермана. Л., 1957 (Библиотека поэта. Большая серия). В дальнейшем ссылки на эти издания даются в тексте.
ные статьи, содержащие историко-литературный анализ из- даваемых произведений. Издание рассчитано на широкий круг любителей русской литературы, имеющих уже элемен- тарные сведения о ее развитии и желающих расширить и углубить свои представления в этой области: литерато- ров, студентов, учителей-словесников. Рецензируемые сборники имеют бесспорное значение для ознакомления читателя с богатым наследием русской поэ- зии XVIII в. Читатель получает возможность ознакомиться в полном объеме с поэтическим наследием Кантемира - литератора, который, по характеристике В. Г. Белинско- го, "первый на Руси свел поэзию с жизнью", - и рядом трагедий Сумарокова. Творчество Богдановича вообще впервые после длительного перерыва становится доступным широкому кругу читателей. Комментарий, давая необходи- мые справки элементарного характера, в ряде случаев представляет самостоятельный научный интерес. Предпосланные сборникам вступительные статьи, помимо общих сведений о жизни и творчестве Кантемира, Сумаро- кова и Богдановича, содержат ряд новых положений, одна часть которых бесспорно войдет в исследовательскую ли- тературу как доказанная, другая, видимо, сделается предметом научных обсуждений. Обширная статья Ф. Я. Приймы "Антиох Дмитриевич Кан- темир" дает широкую картину творческого пути первого русского поэта-сатирика. Интересно проанализирован творческий метод писателя. Свежи и убедительны сообра- жения о том, что в парижский период жизни произошло не "понижение уровня" "политической мысли" Кантемира, как это принято было считать, а дальнейшее ее идейное соз- ревание. Вместе с тем некоторые положения автора не мо- гут быть приняты безоговорочно. Наиболее спорным представляется вопрос об общем оп- ределении природы мировоззрения Кантемира. Почти через всю статью исследователь настойчиво проводит определе- ние Кантемира как русского просветителя XVIII в. По мнению автора статьи, Кантемир "критикует "благородс- тво" происхождения с точки зрения просветительской тео- рии "естественного права"" (с. 13). Задачи литературы он понимает "в духе просветительской идеологии XVIII века" (с. 17). "Писателем-просветителем" назван Канте- мир на с. 31 и в ряде других мест статьи. Тезис этот, однако, совсем не столь бесспорен. Необходимо отметить, что в исследовательской литера- туре последних лет наметилась тенденция весьма расшири- тельно пользоваться этим термином. Его применяют к дея- телям, верившим в разум и отрицательно относившимся к церковной догматике, к сторонникам распространения гра- мотности в народе, к людям, осуждавшим жестокие дейс- твия помещиков, и т. д. и т. п. Создается угроза утраты этим термином его исторически конкретного содержания. Остановимся на том, какое содержание вкладывали в этот термин классики марксизма. Многократно обращаясь к истории общественного сознания
Издание 1867-1868 гг. под ред. П. А. Ефремова дав- но уже стало библиографической редкостью и массовому читателю практически недоступно.
XVIII в., К. Маркс и Ф. Энгельс неизменно пользовались термином "просветительство" для определения той боевой, буржуазной по своему классовому содержанию идеологии, которая, возникнув в предреволюционную эпоху, являлась непосредственной теоретической основой следующего, уже революционного этапа общественного развития. Просвети- тели могли не быть (и часто не были) революционными де- ятелями, но теоретически их воззрения подразумевали осуждение феодального порядка и идеологически подготав- ливали революцию. В письме Ф. Энгельсу от 25 марта 1868 г. К. Маркс писал о реакции "на французскую революцию и связанное с нею Просвещение (курсив мой. - Ю. ./7.)". Ф. Энгельс в "Развитии социализма от утопии к науке" назвал просветителей "великими людьми", "которые во Франции просвещали головы для приближавшейся револю- ции"2. Просветители - философы, "подготовлявшие револю- цию"3. В. И. Ленин, говоря о "просветителях", также имел в виду идеологов боевых антифеодальных классов, а в России - "с соответственным преломлением через призму русских условий" - крепостного крестьянства. Ввиду особой важности этой ленинской формулировки при- ведем ее полностью. В. И. Ленин писал: "По характеру воззрений Скалдина можно назвать буржуа-просветителем. Его взгляды чрезвычайно напоминают взгляды экономистов XVIII века (разумеется, с соответственным преломлением их через призму русских условий), и общий "просвети- тельный" характер "наследства" 60-х годов выражен им достаточно ярко. Как и просветители западноевропейские, как и большинство литературных представителей 60-х го- дов, Скалдин одушевлен горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социаль- ной и юридической области. Это первая характерная черта "просветителя". Вторая характерная черта, общая всем русским просветителям, - горячая защита просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни и вооб- ще всесторонней европеизации России. Наконец, третья характерная черта "просветителя" это - отстаивание ин- тересов народных масс, главным образом крестьян (кото- рые еще не были вполне освобождены или только освобож- дались в эпоху просветителей), искренняя вера в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с со- бой общее благосостояние, и искреннее желание содейс- твовать этому"4. Просветительская идеология могла возникнуть лишь в определенных исторических условиях, в период кризиса феодально-крепостнического строя (для России - не ранее второй половины XVIII в.). Просветительская идеология обладала рядом присущих ей характерных черт: верой в природное равенство людей, в право людей на земное, ма- териальное счастье, верой в благородство "естественных" склонностей человека. "Просветители" считали, что мо- раль должна строиться на основе личной пользы; утверж- дая, что среда воспитывает человека, они вплотную под- ходили к идее справедливого переустройства общества. Угнетение человека казалось им противоестественным,
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1964. Т. 32. С. 44. 2 Там же. Т. 19. С. 189. 3 Там же. С. 192. 4 Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 2. С. 519.
При всем обилии философских оттенков - от прямого ате- изма до деизма - философски они стояли на почве матери- ализма. Их гносеологии были обычно свойственны сенсуалисти- ческие черты. Вера "просветителя" в господство разума означала совсем не мысль о том, что просвещение разума людей само по себе решит все социальные вопросы. Даже мирный, мыслящий не революционно "просветитель" пола- гал, что устранение ложных понятий в голове человека - лишь первый шаг к уничтожению ложных социальных инсти- тутов. В качестве же этих "ложных" институтов мыслилось все, что связано с политическим, сословным неравенс- твом, крепостным правом и его порождениями. Энгельс, цитируя слова Гегеля о том, что в эпоху "просвещения" "мир был поставлен на голову", показывает, что это по- нятие неотъемлемо включало и то, что "человеческая го- лова и те положения, которые она открыла посредством своего мышления, выступили с требованием, чтоб их приз- нали основой всех человеческих действий и общественных отношений", и то, что "действительность, противоречив- шая этим положениям, была фактически перевернута сверху донизу". "Просветители" были рационалистами, однако наличие одной рационалистической веры в познающую мощь разума недостаточно для возникновения качества "просве- тительства". Даже беглого ознакомления с мировоззрением великих представителей русской общественной мысли начала и пер- вой половины XVIII в. - Посошкова, Прокоповича, Татище- ва, Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского - достаточно, чтобы убедиться в том, что в их позиции еще не созрели (а исторически и не могли созреть!) основные принципы "просветительной" идеологии. Не рассматривая, по сооб- ражениям места, этот вопрос во всей полноте, остановим- ся на аргументах, приводимых Ф. Приймой в пользу "прос- ветительства" Кантемира. Ф. Прийма совершенно прав, когда указывает, что Кан- темир был "противником клерикализма и религиозного дог- матизма" и отрицательно относился к монахам, которых "весьма гнушался" (с. 36). Однако необходимо иметь в виду, что на такой же позиции стояли многие обществен- ные деятели тех лет, говорить о которых как о "просве- тителях" (не в житейском, а в научно-терминологическом смысле этого слова) нет оснований. Таковы, например, Татищев и Петр I, который монахов именовал "долгими бо- родами, кои по тунеядству своему ныне не в авантаже об- ретаются", а к их смертным грехам считал необходимым прибавить еще один - "лицемерие и ханжество". Даже Ф. Прокопович, сам видный церковный деятель, был свободен от средневекового преклонения перед догматикой. В связи с изуверской кампанией, развернутой Стефаном Яворским вокруг дела Тверитинова и его единомышленников, Проко- пович, отражая официальную правительственную линию, в специальном "Слове" требовал, "дабы тщалися пастырие учити народ правильному святых икон почитанию и отво- дить его всячески от боготворения"2.
1 Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 190. 2 Прокопович Ф. Слова и речи. СПб., 1870. Ч. 1. С. 93.
Приводимые Ф. Приймой аргументы в пользу наличия "мате- риалистических элементов в философском сознании А. Кан- темира" (с. 36-37) требуют подкрепления - в таком виде они не обладают безоговорочной убедительностью. Факт прямых выступлений Кантемира против Эпикура не может быть снят лишь тем, что в библиотеке поэта имелось три издания Лукреция, а в одном из его писем содержится беглое упоминание о том, что критика философии Лукреция представляет для него такой же интерес, как и сама эта философия (с. 36). Ни "пропаганда гелиоцентрической системы Коперника", ни стремление "к исследованию "причин действий и ве- щей"" не говорят еще о связи Кантемира с той специфи- ческой формой материализма, которая составляла элемент просветительской идеологии и характеризовалась сенсуа- лизмом в гносеологии и этике. Да и сам автор на с. 35 совершенно верно связывает Кантемира с картезианским рационализмом. Развитие этого тезиса, видимо, было бы более плодотворным, чем искусственное сближение Канте- мира с тем историческим этапом, для возникновения кото- рого в России еще не было оснований. Ссылка на упоминание Кантемиром "оснований права ес- тественного", "естественного закона" и Пуффендорфа так- же не обладает достаточной убедительностью. Просветите- ли были сторонниками теории "естественного права" и до- говорного происхождения государства, однако сами по се- бе эти теории возникли задолго до XVIII в. и имели ши- рокое хождение в политических доктринах допросветитель- ского периода. Теории "светской", "земной" природы го- сударства широко использовались и идеологами дворянско- го абсолютизма. В России мысль о политической, а не церковной природе государства встречается уже у И. Пе- ресветова и Ермолая-Еразма, позже у С. Полоцкого и старца Авраамия. Именно в теории естественного права видел Ф. Прокопович обоснование идеи сильной самодер- жавной власти: "Зри же, аще не в числе естественных за- конов есть и сие, еже быти властем предержащим в наро- дех?" ("Слово о власти и чести царской")'. Следует не забывать, что пропаганда сочинений Пуффендорфа и Гуго Гроция была официально санкционирована правительством Петра I и воспринималась как защита идей абсолютизма. Для решения вопроса о природе воззрений Кантемира особое значение имеет отношение его к положению русско- го крестьянина. Собранные здесь Ф. Приймой факты свежи и интересны, однако их недостаточно для того, чтобы увидеть в позиции Кантемира "отстаивание интересов на- родных масс" и "вражду к крепостному праву" (Ленин). Жалоба крестьянина в V сатире действительно написана сильно и выразительно. Можно согласиться с Ф. Приймой, что Кантемир "открывает крестьянскую тему в русской ли- тературе" (с. 18). Однако нельзя забывать того, что не- довольство крестьянина поэт объясняет его "неразумием", тем, что люди никогда не бывают довольны своим положе- нием: люди - "бессчетных страстей рабы". Кстати, вслед за стихами 699-712 V сатиры, содержащими жалобу кресть- янина и приведен-
1 Прокопович Ф. Слова и речи. Ч. 1.
ными во вступительной статье, в тексте сатиры идет из- вестное место, рисующее жизнь крестьянина совершенно иначе, в духе "златой посредственности" Горация: Заплачу подушное, оброк - господину А там, о чем бы тужить, не знаю причину: Щей горшок, да сам большой, хозяин я дома, Хлеба у меня чрез год, а скотам - солома. Рационалистическое мировоззрение, возникшее в пери- од, когда дворянский абсолютизм боролся в России со средневековыми формами общественной жизни и обществен- ного сознания, предшествовало "просветительству". Оно имело с ним общие черты - веру в разум, отрицание суе- верия, догматизма, оно расчищало дорогу "просветите- лям", но представляло собой явление, качественно сво- еобразное и наполненное иным социальным содержанием. Напомним, что К. Маркс настойчиво отделял рационалистов XVII в. от "просветителей". Он указывал, что, "поражен- ная французским просвещением, и в особенности французс- ким материализмом, метафизика XVII столетия праздновала свою победоносную, полную содержания реставрацию в лице немецкой философии"1. Все основные черты мировоззрения Кантемира вытекают, как это указывает и Ф. Прийма (см. с. 5), из идеологии и политики Петровской эпохи. Но станет ли кто-нибудь утверждать, что петровская государственность осущест- вляла социально-политическую программу "просветителей"? Интересная статья Ф. Приймы поднимает широкий круг вопросов и весьма плодотворна для изучения и обсуждения творчества А. Кантемира. В эпоху, когда развертывалась литературная деятельность Кантемира, верность принци- пам, декларировавшимся в эпоху петровских преобразова- ний, уже сама по себе означала определенное движение вперед. Создание "регулярного" государства, отвечая в первую очередь интересам русского дворянства, не могло быть осуществлено руками одних дворян - оно требовало привлечения к историческому созиданию гораздо более ши- роких общественных кругов. Иллюзия общенародного харак- тера программы правительства Петра I поддерживалась у современников еще и тем, что реформы начала XVIII в. действительно одновременно решали и ряд задач общенаци- онального характера, отвечавших не только классово-ко- рыстным интересам дворянства, но и имевшим действитель- но прогрессивный смысл. В этих условиях пафос общесос- ловного, национального дела, идеи патриотического труда всех граждан на благо России соответствовали правитель- ственному идеологическому курсу. Они были предельно четко сформулированы, например, в таких программных до- кументах, как приказ Петра перед Полтавским боем и речь Ф. Прокоповича по случаю мира со Швецией. Реальный ис- торический смысл собственных действий был порой скрыт от передовой части деятелей начала XVIII в. Люди, кото- рые ценой невероятных усилий и жертв на полях Полтавы, в морских сражениях, на строительстве новых заводов создавали новую
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 154.
Россию, искренне верили, что "стал вдруг народ уже но- вый" (Кантемир), что великие жертвы нужны для торжества над невежеством и стариной, во имя разума, науки и об- щего блага. Цель нового государства - всенародная поль- за. Но когда, ценой великих общенародных усилий, Рос- сия, по словам Пушкина, "въехала в Европу как боевой корабль - при стуке топора и громе пушек", когда новое государство было построено, перед глазами самих его творцов открылось не здание просвещенной России "для всех", а фасад дворянской монархии, крепостнического и бюрократического государства, разъедаемого коррупцией и возглавляемого быстро сменяющимися невежественными, но полновластными временщиками. В этих условиях верность вчерашним лозунгам "народного блага", патриотизма, мысль о том, что любой гражданин, независимо от сослов- ной принадлежности, - сын отечества, и мечта о ца- ре-труженике приобретали новый смысл. Не только для Кантемира, но и для писателей типа Ломоносова действи- тельность, с которой они сталкивались на каждом шагу, мыслилась еще как большое количество случайностей, за- висящих от злой воли отдельных лиц, повинных в наруше- нии заветов Петра. В этих условиях идеализация Петра I могла выступать как первый шаг к критике современности. Теоретики этого типа не могли еще противопоставить идее сословного дворянского строя мысль о народной республи- ке без дворян, но их утопический идеал общесословного государства - огромной мастерской, в которой люди раз- личаются родом занятий, но едины в патриотическом рве- нии, содержал уже в зародыше возможность отрицания принципа сословности. Путь Кантемира к V сатире, содер- жащей горькое сомнение в преобразовательной силе отвле- ченного разума, Ломоносова - к последним одам, в кото- рых Петр является гневным судьей современных царей, Тредиаковского - к "Тилемахиде" подготавливал те исход- ные позиции, из которых в дальнейшем развилось русское "просветительство". Вступительная статья П. Н. Беркова "Жизненный и ли- тературный путь А. П. Сумарокова", по существу, предс- тавляет собой исследование творческого пути одного из виднейших деятелей русского классицизма. Основы истол- кования творчества Сумарокова в отечественной истори- ко-литературной науке были заложены Г. А. Гуковским, неоднократно возвращавшимся в своей исследовательской работе к творчеству этого писателя. Данный Г. Гуковским анализ художественного метода Сумарокова широко вошел в исследовательскую литературу и в основном сохраняет на- учный кредит и в настоящее время. Статья П. Беркова не ограничивается, однако, суммированием уже вошедших в научный оборот фактов и мнений - она дает во многом но- вую концепцию творчества поэта. Целый ряд ее положений, бесспорно, будет учитываться теми, кто в дальнейшем об- ратится к изучению русского классицизма. Если до сих пор в научной литературе при объяснении политической и эстетической позиций Сумарокова указыва- лось на рационалистическую - в картезианском духе - природу его мировоззрения, то, по мнению П. Беркова, "по своим философским воззрениям Сумароков был очень близок к сенсуалистам. В статье "О разумении человечес- ком по мнению Локка" он сочувственно излагает доводы английского философа против учения о врожденных идеях" (с. 11). Далее П. Берков считает, что "на основе эклек- тического соединения во взглядах Сумарокова элементов сенсуализма и рационализма формулировались его полити- ческие и социальные убеждения" (с. 13). Мысль эта представляется весьма плодотворной. Хотелось бы, одна- ко, найти в статье ее развитие применительно к эстети- ческой позиции Сумарокова. Интересно было найти в статье и объяснение таких философских статей Сумароко- ва, как "К худу или к добру человек родится". Творчест- во Сумарокова подробно раскрыто в статье П. Беркова. Во многих отношениях писатель предстает перед нами в новом свете. Известные возражения может вызвать лишь определение в статье смысла идейной эволюции Сумарокова. Справедли- во отметив, что в творчестве Сумарокова быстро "растут черты критицизма по отношению к придворному дворянскому кругу, к заносчивому и наглому "вельможеству"" (с. 20), П. Берков делает вывод, что Сумароков сначала "был поэ- тическим выразителем всего "дворянского корпуса" в це- лом, был литературным идеологом всего правящего класса" (с. 19), а "кончает Сумароков как поэт хотя и дворянс- кий, но при всех внешних выражениях своей верноподдан- ности явно враждебно настроенный по отношению к Екате- рине II" (с. 20). Вопрос этот, как нам кажется, нуждается в уточнении. Середина XVIII в. в России дает необычайно яркую карти- ну переплетения различных группировок господствующего класса, отражавшего и столкновение политических тече- ний, и просто беспринципную борьбу за власть. Успешно роль дворянской идеологии могла выполнить лишь такая система теоретических представлений, которая бы наибо- лее последовательно, гибко и умело могла представить господство дворянства как класса в "очищенном", облаго- роженном облике. Такая система идей, хотя и возникала в среде одной группы - передового, либерального дворянс- тва, являлась идеологией класса в целом, ибо только она могла теоретически оправдать практическое господство помещиков. Однако такое соотношение теории и практики отнюдь не означало безоговорочного оправдания послед- ней. Для того чтобы оправдать господство дворянства, теоретик должен был осудить, подвергнуть критике все протекавшие перед его глазами насилия и беззакония, объявить их не следствием принципов, лежащих в основе самого строя, а лишь результатом случайностей, злой во- ли людей. Сама действительность воспринималась идеоло- гом дворянства лишь как частичное, изуродованное, "заг- рязненное" воплощение дорогих его сердцу принципов. Быть выразителем дворянства как класса, конечно, не значило стоять на уровне - нравственном и культурном - этого класса, и Сумароков, резко критиковавший совре- менного ему дворянина, вельможу, чиновника и даже дес- пота-царя, стремился "возвысить" реальный порядок кре- постнической монархии до уровня идеально-разумного сос- ловного государства. Для Сумарокова действительность, уже в силу своего грубо-материального характера, не могла полностью выразить теоретические идеалы и подле- жала критике.