1956-й год

МАЙ
Порт-Льигат, 8-е

Газеты и радио с большой помпой сообщают, что сегодня годовщина окончания войны в Европе. А мне, когда я утром ровно в шесть как часы поднимался с постели, вдруг пришла в голову мысль: а ведь не исключено, что эту последнюю войну на самом деле выиграл не кто иной, как Дали. Эта догадка привела меня просто в восторг. Я, конечно, не был лично знаком с Адольфом, но теоретически вполне мог бы еще до Нюрнбергского процесса дважды встретиться с ним в достаточно интимном кругу. Незадолго до начала процесса один близкий друг, лорд Бернерс, попросил меня подписать для него мою книгу "Победа над Иррациональным", дабы преподнести ее лично Гитлеру, который ощущал в моих картинах некую большевистско - вагнеровскую атмосферу, особенно в моей манере изображать кипарисовые деревья. В тот самый момент, когда лорд Бернерс протянул мне для подписи экземпляр книги, я вдруг оказался во власти какого-то замешательства и растерянности и, вспомнив неграмотных крестьян, которые, приходя в контору отца, ставили вместо подписи на бумагах крестик, тоже взял и ограничился тем, что изобразил некий крест. Поступая таким образом, я - как, впрочем, и всегда, что бы я ни делал,- полностью отдавал себе отчет во всей важности происходящего, но никогда, клянусь Богом, никогда даже в мыслях не подозревал, что вот этот самый знак и станет причиной величественного крушения Гитлера. На самом же деле Дали, большому мастеру по части крестов,- в сущности, величайшему из всех, которые когда-либо существовали на свете,- удалось с помощью двух спокойных, безмятежных черточек графически, мастерски, да что там говорить, просто магически и в самом концентрированном виде выразить квинтэссенцию полнейшей противоположности свастики - креста, исполненного динамизма и ницшеанского духа, изломанного, насквозь проникнутого гитлеризмом.
Крест же, начертанный мною, был крестом стоическим - самым непоколебимо стоическим, веласкесическим и антисвастическим из всех, то был настоящий испанский крест, истинный символ вакхической безмятежности. Должно быть, Адольф Гитлер, обладавший ненасытно жадными до всякой магии, напичканными гороскопами щупальцами, прежде чем умереть в одном из берлинских бункеров, пережил немало страшных минут, раздумывая над моим зловещим предзнаменованием. Несомненно одно: Германия, невзирая на все сверхчеловеческие усилия, которые она приложила, чтобы оказаться побежденной, все-таки в конце концов действительно проиграла войну, а Испания, даже не принимая никакого участия в конфликте, практически ничего для того не делая, исключительно силою своей человечности, дантовской верою да Божьей помощью пришла к победе, одержала верх, победила, продолжает побеждать и еще одержит в этой войне не одну духовную победу. Вся разница между нею и мазохистской гитлеровской Германией состоит в том, что мы, испанцы, мы совсем не такие, как немцы, и даже чуточку наоборот.

9-е

Я освобождаю судьбу от ее антропоцентрической оболочки. Я все глубже и глубже проникаю в противоречивую математику вселенной. В последние годы я завершил четырнадцать полотен, одно божественней другого. И на всех моих картинах неземной красотою блистают Мадонна и младенец Иисус. Здесь тоже все подчиняется строжайшим математическим законам - математике архикуба. Христос, распыленный на восемьсот восемьдесят восемь сверкающих осколков, которые сливаются, образуя магическую девятку. Скоро я перестану со скрупулезной дотошностью и бесконечным терпением отделывать свои восхитительные полотна. Быстрей, быстрей, надо отдавать всего себя, одним глотком, мощным и ненасытным. Я уже доказал, что способен на это, когда однажды утром в Париже отправился в Лувр и меньше чем за час написал вермееровскую Кружевницу. Мне захотелось изобразить ее в окружении четырех горбушек хлеба, будто она порождена случайным столкновением молекул в соответствии с принципом моего четырехъягодичного континуума. И весь мир увидел нового Вермеера.
Мы вступаем в эпоху великой живописи. Что-то ушло, завершилось в 1954 году, вместе со смертью этого певца морских водорослей, который как нельзя подходил для того, чтобы ублажать буржуазное пищеварение,- я говорю об Анри Матиссе, художнике революции 1789 года. Аристократия искусства возрождалась в исступленном безумии. Весь мир, от коммунистов до христиан, ополчился против моих иллюстраций к Данте. Но они опоздали на сто лет! Пусть Гюстав Доре представлял себе ад чем-то вроде угольных копей, но мне он привиделся под средиземноморским небом, и я содрогнулся от ужаса.
Теперь настает момент заняться фильмом, о котором я уже достаточно пространно говорил на страницах своего дневника, фильмом под названием "Тачка во плоти". С тех пор, как я о нем думаю, мне удалось довести сценарий до совершенства: женщина, влюбленная в тачку, будет жить вместе с нею и с ребенком, прекрасным, как ангел. Тачка обретет все атрибуты представителя рода человеческого.

10-е

Я пребываю в состоянии непрерывной интеллектуальной эрекции, и все идет навстречу моим вожделениям. Явно обретает очертания моя литургическая коррида. И многие начинают уже задаваться вопросом, а не было ли этого на самом деле. Отважные кюре наперебой предлагают потанцевать вокруг быка, однако, учитывая грандиозные формы арены, ее иберийские и гиперэстетические свойства, я для пущей эксцентричности придумал убирать быка с арены не так, как заведено, плоским, круговым движением провозя его вдоль края арены с помощью обыкновенных мулов, а вместо этого поднимать его вертикально вверх с помощью автожира - аппарата в высшей степени мистического, который, как на то указывает само его название, взлетает, черпая силу в самом себе. Чтобы еще усилить впечатление от зрелища, надо, чтобы автожир унес труп быка как можно выше и как можно дальше, скажем, куда-нибудь на гору Монтсеррат, и пусть орлы там разорвут его на части - вот тогда это будет настоящая псевдолитургическая коррида, какой еще не видывал мир.
Добавлю, что единственный воистину далианский, пусть и слегка позаимствованный у Леонардо способ украсить арену - это спрятать за контрбарьером два шланга, которые будут потом принимать самые различные формы, лучше всего, конечно, связанные с пищеварением. В определенный момент, то будет момент апофеоза, эти шланги, за счет мощной струи кипящего и по возможности свернувшегося молока, вдруг живописно и аппетитно придут в состояние эрекции.
Да здравствует вертикальный испанский мистицизм, который из подводных глубин Нарсиссе Монтуриоля(Нарсиссе Монтуриоль, соотечественник Дали, родился в Фигерасе, считается, изобретателем подводной лодки.) вознесся вертолетом прямо в небеса!

11-е

Исправно раз в год объявляется какой-нибудь молодой человек, который просит у меня аудиенции, дабы выведать, как добиться в жизни успеха. Тому, что пришел нынче утром, я сказал следующее:
"Чтобы добиться высокого и прочного положения в обществе, если вы к тому же наделены незаурядными талантами, весьма полезно еще в самой ранней юности дать обществу, перед которым вы благоговеете, мощный пинок под зад коленом. После этого сделайтесь снобом. Вот как я. У меня снобизм заложен еще с детства. Я уже тогда преклонялся перед вышестоящим социальным классом, который олицетворялся в моих глазах в образе конкретной дамы по имени Урсула Маттас. Была она аргентинкой, и влюбился я в нее поначалу главным образом потому, что она носила шляпу, каких не носили в моем семействе, и еще потому, что она жила на третьем этаже. А мне всегда хотелось попасть на этажи повыше и поважнее. Когда я приехал в Париж, меня буквально преследовала какая-то навязчивая идея, пригласят ли меня во все те дома, где, по моим тогдашним представлениям, мне следовало бы быть. Стоило мне получить вожделенное приглашение, как приступ снобизма мгновенно проходил - так отпускает болезнь, едва доктор возьмется за ручку двери. Позднее я начал поступать совсем наоборот и специально не появлялся там, куда меня приглашали. Или если уж шел, то непременно учинял скандал, чтобы мое присутствие сразу же было замечено, а потом мгновенно исчезал. Надо сказать, что лично для меня, особенно во времена сюрреализма, снобизм превратился в настоящую стратегию, ведь кроме Рене Кревеля я был единственным, кто появлялся в высшем свете и кого там принимали. Прочие сюрреалисты были с этой средой незнакомы и никогда туда не допускались. В их кругу я всегда мог, поспешно вскакивая с места, воскликнуть: "Чуть не забыл, ведь я сегодня обедаю в городе!"-и удалиться, оставляя их строить разные догадки и предположения - точные сведения поступят к ним лишь назавтра и, что весьма мне на руку, не от меня, а от третьих лиц - обедаю ли я у Фосиньи-Люсэнж или в каких-то других семействах, игравших для них роль сладкого запретного плода, ведь их-то туда никогда не позовут. Но, едва оказавшись в светской компании, я немедленно выкидывал другой, еще более изощренный и остроумный снобистский номер. Там я говорил: "Весьма сожалею, но буду вынужден покинуть вас пораньше, сразу же после кофе, у меня сегодня встреча с группой сюрреалистов", которую я представлял им как некое закрытое для непосвященных сообщество, проникнуть в которое куда трудней, чем попасть в любой аристократический дом или познакомиться с любым человеком из их круга - ведь сюрреалисты слали мне оскорбительные письма и открыто заявляли, что весь этот так называемый высший свет - не более чем скопище ублюдков, которые ровным счетом ничего ни в чем не смыслят... В те времена мой снобизм заключался в том, чтобы позволить себе вдруг, ни с того ни с сего сказать: "Знаете, мне уже пора спешить на площадь Бланш, у нас там сегодня чрезвычайно важное собрание группы сюрреалистов". Это производило огромное впечатление. С одной стороны были мои светские знакомые, умиравшие от любопытства, когда я отправлялся туда, куда им путь закрыт, с другой стояли сюрреалисты. Я же постоянно оказывался там, где и те и другие одновременно быть не могли. Снобизм состоит в том, чтобы постоянно находиться в местах, куда не могут попасть другие, это порождает у них чувство неполноценности. Всегда, в любых человеческих отношениях можно поставить дело так, чтобы полностью стать хозяином положения. Такова была моя политика в отношении сюрреализма. К этому следует добавить и еще одну вещь: я никогда не мог уследить за всеми сплетнями и пересудами, которые ходят по свету, и поэтому не знал, кто с кем поссорился. Подобно комику Харри Лангдону, я постоянно оказывался там, где мне не следовало появляться. Семейство Бомонов, к примеру, повздорило из-за меня и моего фильма "Золотой век" с семейством Лопесов. Все вокруг были в курсе, что они в ссоре, что это произошло из-за меня, и поэтому они не кланяются и не встречаются. Я же, Дали, даже не подозревая обо всех этих рас- прях, совершенно спокойно наведываюсь к Бомонам, а потом прямиком отправляюсь к Лопесам, впрочем, будь я даже в курсе, все равно не обратил бы на это ни малейшего внимания. То же самое произошло у меня с Коко Шанель и Эльзой Шапарелли, которые вели между собой гражданскую войну из-за моды. Я завтракал с одной, потом пил чай с другой, а к вечеру снова ужинал с первой. Все это вызывало бурные сцены ревности. Я принадлежу к редкой породе людей, которые одновременно обитают в самых парадоксальнейших и наглухо отрезанных друг от друга мирах, входя и выходя из них когда заблагорассудится. Я поступал так из чистого снобизма, то есть подчиняясь какому-то неистовому влечению постоянно быть на виду в самых недоступных кругах".
Молодой человек уставилсяна меня своими круглыми рыбьими глазами.
- Что-нибудь непонятно? - спрашиваю я.
- Ваши усы... Они ведь уже совсем не такие, какими были, когда я увидел вас впервые.
- Мои усы постоянно осциллируют и не бывают одинаковы даже два дня кряду. В настоящий момент они в некотором расстройстве, ибо я на час спутал время вашего визита. Кроме того, они еще не поработали. В сущности, они еще только выходят из сна, из мира грез и галлюцинаций.
Немного поразмыслив, я подумал, что, пожалуй, для Дали эти слова выглядят чересчур банально, и почувствовал некоторую неудовлетворенность, которая толкнула меня на неподражаемую выдумку.
- Погодите-ка! - сказал я ему. Я побежал и прикрепил к кончикам своих усов два тонких растительных волоконца. Эти волокна обладают редкой способностью непрерывно скручиваться и снова раскручиваться. Вернувшись, я продемонстрировал молодому человеку это чудо природы. Так я изобрел усы-радиолокаторы.

12-е

Критику - вещь возвышенная. Ею достойны заниматься только гении. Единственный человек, который был способен написать памфлет про критику,- это я, ведь именно мне принадлежит честь изобретения параноидно-критического метода. И я сделал это( Совсем недавно, в апреле, пересекая Атлантический океан на судне "С. С. Америка", Дали написал свой ужасный памфлет "Рогоносцы старого современного искусства", опубликованный издательством "Фаскель" в 1956 году.). Но и там, как и в этом дневнике, как и в своей "Тайной жизни", я не сказал всего, позаботившись припрятать .про запас среди подгнивших яблок парутройку взрывчатых гранат, так что, если меня, к примеру, спросят, кто является самым серым, самым заурядным существом, которое когда-либо существо- зало на свете, я сразу отвечу: Кристиан Сервос. Если мне скажут, что у Матисса дополнительные, то есть комплементарные, цвета, я отвечу: конечно, ведь они только и делают, что без конца говорят друг другу комплименты. А потом я в который раз повторю, что неплохо бы уделить немного времени и абстрактной живописи. Чем более абстрактной она становится, тем ближе к абстракции оказывается и ее денежное выражение. В нефигуративной живописи существует несколько различных степеней несчастья: есть абстрактное искусство, которое всегда производит весьма печальное впечатление; еще грустнее выглядит сам художник-абстракционист; от любителя абстрактного искусства веет уже какой-то настоящей вселенской скорбью; но есть и еще более мрачное и зловещее занятие - быть критиком и экспертом абстрактной живописи. Иногда у них там происходят такие странные вещи, что прямо оторопь берет: время от времени вся критика, словно сговорившись, начинает вдруг одного превозносить до небес, а другого, наоборот, ругать на чем свет стоит. Тут уж можно нисколько не сомневаться, что и то и другое - чистейшее вранье! Надо быть самым безнадежным, самым последним из кретинов, чтобы всерьез утверждать, будто всякие наклеейные бумажки со временем так же натурально покрываются позолотой, как волосы сединой.
Свой памфлет я назвал "Рогоносцы старого современного искусства", но я не успел там сказать, что наименее достойные рогоносцы из всех - это рогоносцы-дадаисты. Постаревшие, уже совсем седые, но по-прежнему кричащие о своем крайнем нонконформизме, они втихаря до безумия обожают урвать где-нибудь на важной международной выставке какую-нибудь золотую медаль за один из своих опусов, которые сфабрикованы с единственным страстным желанием вызвать у всех глубочайшее отвращение. И все-таки есть порода рогоносцев, ведущих себя еще более недостойно, чем эти маразматические старцы,- я говорю о рогоносцах, присудивших Кальдеру премию за лучшую скульптуру. Этот последний, вопреки широко распространенному мнению, даже не является дадаистом, и никто так и не удосужился ему разъяснить, что самое минимальное, скромное требование, которое правомерно предъявлять скульптуре,- это чтобы она уж по крайней мере не шевелилась!

13-е

Из Нью-Йорка специально прибыл журналист, чтобы узнать, что я думаю о Леопардовой Джоконде. Я сказал ему следующее:
"Я большой поклонник Марселя Дюшана, того самого, что проделал знаменитые превращения с лицом Джоконды. Он подрисовал ей малюсенькие усики, кстати, вполне в далианском стиле. А внизу фотографии приписал мелкие, но вполне различимые буковки: "Е Н Т П". Ей нев-тер-пеж! Лично у меня эта выходка Дюшана всегда вызывала самое искреннее восхищение, в тот период она, помимо всего прочего, была связана и с одной весьма важной проблемой: надо ли сжигать Лувр? Я уже тогда был пылким поклонником ультраретроградной живописи, нашедшей свое самое законченное воплощение в работах великого Месонье,которого я считал неизмеримо выше Сезанна. И, естественно, я был в числе противников поджога Луврского музея. Теперь уже не вызывает никаких сомнений, что именно мое мнение и восторжествовало: ведь Лувр так до сих пор и не сожгли. Совершенно ясно, что, если музей всетаки решат спалить, Джоконду в любом случае надо спасти, даже если для этого ее придется срочно переправить в Америку( Такое впечатление, что в 1963 году все-таки вняли совету Дали, и Джоконда наконец-то предприняла путешествие в Соединенные Штаты. Но этим почему-то не воспользовались, чтобы сжечь музей, и по возвращении Мона Лиза нашла свой дом целым и невредимым.). И не только потому, что она отличается повышенной психологической хрупкостью. Ведь в современном мире существует настоящий культ джокондопоклонства. На Джоконду много раз покушались, несколько лет назад Даже были попытки забросать ее каменьями - явное сходство с агрессивным поведением в отношении собственной матери. Если вспомнить, что писал о Леонардо да Винчи Фрейд, а также все, что говорят о подсознании художника его картины, то можно без труда заключить, что, когда Леонардо работал над Джокондой, он был влюблен в свою мать. Совершенно бессознательно он писал некое существо, наделенное всеми возвышенными признаками материнства. В то же время улыбается она как-то двусмысленно. Весь мир увидел и все еще видит сегодня в этой двусмысленной улыбке вполне определенный оттенок эротизма. И что же происходит со злополучным беднягой, находящимся во власти Эдипова комплекса, то есть комплекса влюбленности в собственную мать? Он приходит в музей. Музей - это публичное заведение. В его подсознании - просто публичный дом или попросту бордель. И вот в том самом борделе он видит изображение, которое представляет собой прототип собирательного образа всех матерей. Мучительное присутствие собственной матери, бросающей на него нежный взор и одаривающей двусмысленной улыбкой, толкает его на преступление. Он хватает первое, что подвернулось ему под руку, скажем, камень, и раздирает картину, совершая таким образом акт матереубийства. Вот вам агрессивное поведение, типичное для параноика..."
Уходя, журналист говорит:
- Да, не зря я тащился в такую даль!
Еще бы, ясное дело, не зря! Я видел, как он задумчиво поднимался по склону. По дороге он нагнулся и поднял камень( В номере "Новостей искусства" за март 1963 года Дали вновь, с еще большими подробностями возвращается к этой теме, призывая: пусть первый камень бросит тот, кто найдет другие объяс- нения всех тех актов насилия, которым подвергалась Мона Лиза. Он пообещал, что поднимет этот камень, чтобы использовать его при возведении здания Истины.).

СЕНТЯБРЬ
2-е

Телеграмма от княгини П. Она извещает, что завтра будет у нас. Полагаю, она доставит мне "китайскую скрипку-мастурбатор", которую ее муж,- князь, обещал привезти мне в подарок из своего последнего путешествия в Китай. После обеда сижу под небом, которое будто напрашивается на всякие банальности о величии вселенной, и предаюсь грезам о китайской скрипке с вибрирующим отростком. Этот отросток надо сперва вводить в заднепроходное отверстие, а потом, и в этом главное удовольствие, пристроить во влагалище. Как только он водворен в положенное место, искусный музыкант берется за смычок и проводит по струнам скрипки. Понятно, он играет не что попало, а следует партитуре, специально написанной для сеансов мастурбации. Умело выводя исполненные исступленной страсти мелодии, превращающиеся в мощные вибрации отростка, музыкант добивается того, что красотка лишается чувств одновременно с нотами экстаза в партитуре.
Полностью поглощенный своими эротическими грезами, я вполуха слушаю беседу трех барселонцев, которых, насколько я могу понять, весьма прельщает мечта услышать музыку сфер. Они на все лады пересказывают историю о звезде, которая уже много миллионов лет как погасла, а мы до сих пор все еще видим идущий от нее свет, и он все распространяется, и так далее и тому подобное...
Не в силах- присоединиться к их деланным ахам и охам, говорю им, что все, что происходит во вселенной, меня ни чуточки не удивляет, и это чистейшая правда. Тогда один из барселонцов, весьма известный часовщик, донельзя потрясенный моим заявлением, говорит:
- Значит, вас ничто на свете не может удивить! Хорошо, пусть так. Тогда представим себе одну вещь. Полночь, и вдруг на горизонте появляется свет, возвещающий утреннюю зарю. Вы внимательно вглядываетесь и внезапно видите, как восходит солнце. Это в полночь-то! И что, это бы вас ничуть не поразило?
- Нет,- отвечаю я,- уверяю вас, это бы оставило меня абсолютно равнодушным.
- Ну и ну! - вскричал барселонский часовщик.А вот меня бы даже очень поразило! Даже более того, я бы просто подумал, что сошел с ума.
Тут Сальвадор Дали промолвил один из тех кратких и точных ответов, секрет которых ведом только ему одному:
- А вот я, представьте, совсем наоборот. Я бы подумал, что это солнце сошло с ума.

3-е

Прибыла княгиня, но без анальной китайской скрипки. Она уверяет, что с тех пор, как я изобрел свои знаменитые обмороки путем анальных вибраций, ее не покидал страх, как на нее посмотрят таможенники, когда она станет объяснять им на границе цель использования этого инструмента. Вместо скрипки она привезла мне фарфорового гуся, которого мы поставим в центре стола. Гусь закрывается крышкой, вделанной ему в спину. Рассказываю княгине дивные вещи о гусиных повадках, которые известны одному лишь Дали, и тут мне приходит в голову одна неожиданная фантазия. Думаю, а хорошо было бы попросить того скульптора, что по моему указанию приделал половой член к торсу Фидия, отпилить шею у этого гуся. Когда настанет час обеда, я возьму настоящего живого гуся и посажу его внутрь фарфорового. Так что снаружи будут торчать только голова и шея. На случай, если ему вздумается закричать, мы смастерим золотой зажим и наденем на клюв. Потом мне приходит в голову, что ведь можно сделать еще и дырку там, где у гуся расположено заднепроходное отверстие. И вот в один из самых меланхолических моментов застолья, когда подают печенье, в комнате вдруг появляется какой-нибудь заурядный японец в кимоно и со скрипкой, снабженной вибрационным отростком, который он вставляет в заднепроходное отверстие гуся. Играя какую-нибудь подходящую для десерта музыку, он добивается, что гусь лишается чувств прямо на глазах у занятых обычной застольной беседой гостей...
Вся эта сцена будет освещаться с помощью весьма необычных канделябров. Между двумя половинками серебряных обезьян будут, как начинка в сэндвиче, на ключ заперты живые обезьяны, да так, что единственной живой, настоящей частью этих обезьяньих канделябров будут их злобные, перекошенные от этой изощренной инквизиции физиономии. А еще мне доставило бы бесконечное наслаждение видеть их хвосты, отчаянно дергающиеся под влиянием все той же вынужденной скованности движений. Пока они будут судорожно биться об стол, их владельцы, мои сэндвичи - как самые что ни на есть примерные рогоносцы из всего рода обезьяноподобных - волей-неволей будут благопристойнейшим манером держать невозмутимо спокойные свечи.
В этот момент меня, словно яркий свет юпитера, озарила новая блестящая идея: а ведь можно изобразить рогоносца, еще в миллионы крат более грандиозного, чем эти мои обезьянки, если вместо них в такое же дурацкое положение поставить самого царя зверей - льва. А в сущности, почему бы и нет, надо взять льва и затянуть его вдоль и поперек роскошными щегольскими кожаными ремнями от "Гермеса". Ремни пригодятся и еще для одного дела: с их помощью можно будет со всех сторон увешать льва десятком клеток с садовыми овсянками и прочей вкусной живностью, любимыми львиными лакомствами, но все будет так подстроено, что царю зверей ни за что не удастся дотянуться до тех роскошных съестных припасов, которыми он будет столь щедро украшен. Благодаря специальной системе зеркал лев будет постоянно видеть все эти лакомства и чахнуть, хиреть день ото дня, пока в конце концов не сдохнет. Агония станет воистину поучительным зрелищем, которое внесет неоценимый вклад в ниспровержение морали всех тех, кто сможет неотрывно наблюдать каждый миг столь назидательной кончины.
Праздничную церемонию со львом, павшим голодной смертью, следовало- бы раз в пятилетие, пять дней спустя после Богоявления, проводить мэрам всех небольших селений, пусть это послужит чем-то вроде кибернетического программирования, которое сейчас входит в моду в крупных современных индустриальных городах.

4-е

Сегодня, четвертого сентября (сентябрь уж сентябрится, а луны и львы как в мае), ровно в четыре часа со мною случилось нечто удивительное, не иначе как дело рук самого Господа Бога. Я искал в одной из книг по истории картинку с изображением льва, как вдруг из нее, на той самой странице, где красовался лев, выпадает конверт с траурным обрамлением. Открываю. И нахожу там визитную карточку Раймона Русселя с благодарностью за то, что я послал ему одну из своих книг(Раймон Руссель (1877-1933), очень высоко ценимый сюрреалистами, является автором "Заметок об Африке", "Дублера" и 177 "Locus Solus".). Руссель, великий неврастеник, покончил с собою в Палермо в тот самый момент, когда я, будучи с ним телом и душою, страдал .от такой ужасной тоски, что, казалось, вот-вот сойду с ума. При этом воспоминании приступ тоски нестерпимо сдавил мне грудь, и я пал на колени, благодаря Господа за это предупреждение. Все еще стоя на коленях, я увидел через окно приближающуюся к молу желтую лодку Галы. Я вышел и побежал навстречу, спеша обнять мое сокровище. Ведь и ее тоже прислал мне Господь. Сегодня она как никогда похожа на изображение льва с эмблемы кинокомпании "Метро Голдвин Мейер". И никогда еще мне так сильно не хотелось ее съесть. Но идея львиной агонии тут же исчезла. Я попросил Галу плюнуть мне в лицо, что она тут же и сделала.

5-е

По неосторожности я очень сильно ударился головой. Тут же я несколько раз сплюнул, памятуя, что родители говорили, будто это выводит прочь последствия ударов. Когда прикасаешься к шишке, нежно надавливая на нее пальцами, это вызывает болевые ощущения столь же нежные и столь же нравственные, что и меланхолический вид ренклодов 15 августа.

6-е

Едем на автомобиле в Фигерас, где я покупаю себе на базаре десяток каскеток, предохраняющих от ударов. Они соломенные, как и те, что надевают маленьким детям, желая смягчить удары при падении. По возвращении я вдруг по наитию раскладываю по одной все купленные каскетки на стулья разной высоты, которые, со своей стороны, купила Гала. Почти литургический характер этого зрелища даже вызывает у меня легкий намек на эрекцию. Поднимаюсь к себе в мастерскую, чтобы помолиться и возблагодарить Господа. Нет, никогда Дали не станет безумцем. Разве то, что я только что сотворил, не самое гармоничное из всех возможных сочетаний? А для тех, психоаналитиков и всех прочих, кому предстоит написать целые тома о торжествующей мудрости бреда этой первой священной недели сентября, должен добавить, дабы еще больше потешить и развеселить весь мир, что на каждом стуле лежала подушечка, набитая гусиными перьями. И горе тому, кто еще до сих пор не увидел в каждом таком гусином перышке прообраз настоящей кибернетической анальной скрипки - далианской машины для дум о грядущем.

7-е

Сегодня воскресенье. Встаю очень поздно. Выглядываю в окно и вижу, как из лодки выходит негр, один из тех, что разбили где-то поблизости туристский лагерь. Он весь в крови, а на руках у него один из наших лебедей, раненый, умирающий. Его подцепил гарпуном какой-то турист, подумав, что обнаружил редкую птицу. Это зрелище наполнило меня необъяснимо приятной грустью. Из дома вышла Гала и бросилась бегом, спеша обнять лебедя. В этот самый момент послышался шум, заставивший всех нас вздрогнуть. То с невообразимым грохотом опрокинулся грузовик, везший антрацит, предназначенный для отопления. Этот грузовик явился агентом-катализатором мифа. В наши дни, если присмотреться повнимательней, можно обнаружить действия Юпитера по неожиданному появлению грузовиков, которые представляют собою объекты достаточно крупные, чтобы их можно было не заметить.

8-е

Мне звонят друзья и сообщают, что нас намерен посетить король Италии Умберто. Я заказываю сарданский оркестр, пусть он явится, чтобы сыграть в его честь. Он будет первым, кто пройдет по дорожке, которую я велю заново побелить. По обе стороны дорожки разложены гранаты. В час сиесты я засыпаю с думами о предстоящем приезде короля, который проденет нитку через крошечные дырочки на двух цветках жасмина на кончике моих усов. Мне снится незабываемый сон. Лебедь, начиненный взрывными гранатами, которые разрывают его на части. Словно в стробоскопическом фильме, я вижу мельчайшие ошметки его внутренностей. Взлет каждого перышка напоминает по форме крошечные летающие скрипки.
Пробудившись, я на коленях благодарю Пресвятую деву за это эйфорическое сновидение, которому, вне всякого сомнения, суждено стать "нимбоносным".

9-е

10-е

Мне надо рассказывать все, пусть даже это выглядит совершенно неправдоподобно. Сама натура моя такова, что напрочь исключает любую возможность каких бы то ни было шуток, бахвальства или мистификаций, ведь я - мистик, а мистика и мистификации есть вещи, категорически противопоказанные Друг другу законом сообщающихся сосудов.
Как-то утром ко мне зашел один старый Друг отца, он хотел, чтобы я подтвердил авторство одной своей давней картины, принадлежавшей его семейству. Я тут же удостоверил ее подлинность. Он удивился, как это я могу утверждать, что это подлинник, даже не поглядев на полотно. Но мне было вполне достаточно посмотреть на него самого. Он настаивал, чтобы я все-таки взглянул на полотно, которое он оставил у входа.
- Ну пойдемте поглядим... Я поставил ее рядом с чучелом медведя(У входа в свой дом в Порт-Льигате Дали поставил в углу огромное чучело медведя, увешанное всякими украшениями.).
- Увы, это совершенно исключено,- ответил я.Именно там, за медведем, сейчас как раз переодевается после морских купаний Его Величество король. Что было сущей правдой.
- Ах, шутник,- проговорил он с легкой укоризной в голосе.- Впрочем, не будь вы величайшим шутником на свете, вы, возможно, и не стали бы величайшим из художников!
А между тем я не сказал ему ничего, кроме чистейшей правды. Этот случай напомнил мне о моем посещении два года назад Его Святейшества папы Пия XII. Однажды утром в Риме я на всех скоростях спускался с лестницы "Гранд Отеля", держа в руках несколько странный ящик, обвязанный опломбированными кусками шпагата. В ящике была одна из моих картин. В холле гостиницы сидел, читая газету, Рене Клер. Он поднял глаза - никогда не расстающиеся со скептическим выражением, обведенные темными, точно врожденные и неизлечимые синяки, кругами глаза картезианского рогоносца. И обратился ко мне:
- Куда это ты несешься в такую рань, да еще со всеми этими бечевками?
Я кратко и с максимальным достоинством ответил:
- Мне надо повидаться с Папой, но я скоро вернусь. Подожди меня здесь.
Не поверив ни единому моему слову, Рене Клер напустил на себя подчеркнуто серьезный вид и театральным голосом проговорил:
- Передай ему, пожалуйста, мои почтительные поклоны.
Я возвратился ровно через сорок пять минут. Рене Клер все так же сидел в холле. С видом побежденного он удрученно показал мне газету, которую читал. Сразу же после моего ухода он обнаружил там сообщение из Ватикана о моем предстоящем визите к Папе. А в обвязанном опломбированными бечевками ящике у меня было изображение Галы в облике Мадонны Порт-Льигата, которое я только что показал святейшему Римскому Папе.
Однако Рене Клер так никогда и не узнал, что среди трехсот пятидесяти целей моего визита первым номером был демарш, предпринятый с целью получить разрешение обвенчаться с Галой в церкви. Дело это было весьма трудное, ибо первый ее муж, Поль Элюар, к нашей всеобщей радости, был еще жив.
Вчера было 9 сентября, и я произвел учет своей гениальности, хотел посмотреть, растет ли она, ведь цифра девять есть наивысшая кубическая степень гиперкуба. Оказалось, все идет как надо! А сегодня узнаю из письма, что один американский коллекционер владеет экземпляром моей книги "Победа над Иррациональным", подаренным мною Адольфу Гитлеру с крестом вместо автографа.
Так что у меня есть реальная возможность надеяться, что можно будет выкупить этот магический талисман, заставивший Гитлера проиграть войну или, во всяком случае, последнюю битву.
И потом, разве не удалось мне с помощью ангельской - а значит и гениальной - уловки отвести от себя совершенно неприкрытую угрозу безумия, достигшую наивысшей точки в философически-эйфорическом сновидении с взрывающимися лебедями?
Вчера у меня с визитом был король, и я твердо решил вступить в законный брак с прекраснейшей Еленой Галой - чтобы таким образом еще раз наставить рога Рене Клеру(Бракосочетание будет отпраздновано в 1958 году. ), этому безобидному символу курортного сноба с вольтерьянскими замашками.
Куб с номером девять, показатель уплотненной наполненности моей жизни, намного превзошел девятку года минувшего. И, сравнивая их, я напрочь забываю про визит короля, про еще одну выигранную европейскую войну. Растет отвага, вот что главное! А вместо Рене Клера - какое-то непроизносимое дурацкое имя с гусиным окончанием!!!

1957-й год

МАЙ
Порт-Льигат, 9-е

Пробудившись ото сна, целую ухо Галы, дабы кончиком языка почувствовать рельеф крошечного бугорка, расположившегося на мочке. И тотчас же ощущаю, как вся слюна насквозь пропитывается вкусом Пикассо. У Пикассо, самого живого человека из всех, кого мне довелось когда-нибудь знать, есть родинка на мочке левого уха. Эта родинка, оттенка скорее оливкового, чем золотистого, и почти совсем плоская, находится на том же самом месте, что и у моей жены Галы. Ее можно рассматривать как точную репродукцию. Часто, думая о Пикассо, я ласкаю этот малюсенький бугорочек в уголке левой мочки Галы. А это случается нередко; ведь Пикассо - человек, о котором после своего отца я думаю чаще всего. Оба они, каждый по-своему, играют в моей жизни роль Вильгельма Телля. Ведь это против их авторитета я без всяких колебаний героически восстал еще в самом нежном отрочестве.
Эта родинка Галы - единственная живая частичка ее тела, которую я могу целиком охватить двумя пальцами. Она, эта частичка, каким-то иррациональным образом укрепляет во мне убежденность в ее фениксологическом бессмертии. И я люблю ее больше матери, больше отца, больше Пикассо и даже больше денег!
Испания всегда имела честь представлять миру самые возвышенные и самые неистовые контрасты. В XX веке все эти контрасты обрели воплощение в двух личностях, Пабло Пикассо и вашем покорном слуге. Существуют два важнейших события, которые могут произойти в жизни современного художника:

1. Быть испанцем;
2. Зваться Гала Сальвадор Дали-.

Случилось, что мне выпало и то, и другое. Как на то указывает мое собственное имя Сальвадор, я предназначен самой судьбою не более не менее как спасти современную живопись от лености и хаоса. Фамилия же моя, Дали, по-каталонски означает "желание", и вот у меня есть Гала. Конечно, и Пикассо тоже испанец, но от Галы ему досталась одна лишь биологическая тень на краю уха, да и зовется он всего только Пабло, так же как Пабло Казальс, как Папы, иначе говоря, такое имя может носить кто попало.

10-е

Время от времени, но с упорным постоянством встречаются мне в свете весьма элегантные, то есть умеренно привлекательные женщины с почти чудовищно развитой копчиковой костью. Вот уже много лет эти самые женщины, как правило, горят желанием познакомиться со мною лично. Обычно между нами происходит разговор такого порядка: Женщина-копчик: Разумеется, мне известно ваше имя.
Я - Дали: Мне тоже.
Женщина-копчик: Вы, наверное, заметили, что я просто не могла оторвать от вас глаз. Нахожу, что вы совершенно очаровательны.
Я - Дали: Я тоже.
Женщина-копчик: Ах, не будьте же льстецом! Вы меня даже и не заметили.
Я-Дали: Но я говорю о себе, мадам.
Женщина-копчик: Интересно знать, как это вы добиваетесь, что усы у вас всегда стоят торчком?
Я-Дали: Это все финики!
Женщина-копчик: Финики??
Я-Дали: Да-да, финики. Именно финики, такие плоды, которые растут на пальмах. Я заказываю на десерт финики, ем их, а когда кончаю, прежде чем омыть пальцы в миске, слегка прохожусь ими по усам. И этого достаточно, чтобы они держали форму.
Женщина-копчик: По-тря-са-ю-ще!!!
Я-Дали: У этого способа есть и еще одно достоинство: на финиковый сахар непременно слетаются все мухи.
Женщина-копчик: Какой кошмар!
Я-Дали: Что вы, я просто обожаю мух. Я могу чувствовать себя счастливым только когда лежу- на солнце, совершенно голый и весь облеплен мухами.
Женщина-копчик (по моему тону уже совершенно уверившись, что все, что я ей говорил, достовернейшая и истинная правда): Но как же это может нравиться, когда ты весь облеплен мухами? Ведь они же такие грязные!
Я-Дали: Я и сам ненавижу грязных мух. Мне нравятся только самые что ни на есть чистоплотнейшие мухи.
Женщина-копчик: Интересно, как это вам удается отличать чистых мух от грязных?
Я-Дали: Ну уж это-то я сразу вижу. Не выношу даже вида грязной городской или даже хоть бы и деревенской мухи, с раздутым желтым брюхом цвета майонеза, с крылышками такими черными, будто она обмакнула их в мрачную некрофильскую краску. Нет, я люблю только мух чистоплотнейших, сверхвеселых, наряженных в этакие серенькие альпаковые одеяньица от Баленсиаги, сверкающих что сухая радуга, ясных как слюда, с гранатовыми глазками и брюшком благородного неаполитанско.-о желтого цвета - такие восхитительные маленькие мушки порхают в оливковой роще Порт-Льигата, где не живет никто, кроме Галы и Дали. Эти грациозные мушки столь изысканны, что садятся на оливковые листочки только с той стороны, где те подернуты налетом окиси серебра. То феи Средиземноморья. Они несли вдохновение греческим философам, которые проводили жизнь под солнцем, облепленные мухами... Ваш мечтательный вид позволяет мне полагать, что вы уже поддались мушиным чарам... Дабы покончить с этой темой, добавлю, что в тот день, когда я, предаваясь размышлениям, вдруг почувствую, что облепившие меня мухи причиняют мне неудобство, я тотчас же пойму: это означает, что идеи мои утратили силу того параноидного потока, который служит приметой моего гения. Если же, с другой стороны, я даже не замечаю никаких мух, это наивернейший признак, что я полностью владею духовной ситуацией.
Женщина-копчик: А ведь, в сущности, во всем, что вы говорите, кажется, есть какой-то смысл! Тогда скажите, это правда, что усы ваши служат вам антеннами, с помощью которых вы принимаете свои идеи?
При этом вопросе божественный Дали воспаряет и превосходит самого себя. Он начинает плести перед ней самые свои излюбленные узоры, он плетет такие тонкие, исполненные такого лицемерия, такие колдовски чарующие и гастрономически аппетитные вермееровские кружева, что означенной женщине не остается ничего другого, как тут же превратиться в один сплошной гипертрофированный копчик. То есть, иными словами, как вы уже, наверное, догадались, просто-напросто стать неверной сожительницей, в ходе моего кибернетического действа наставляющей рога своему любовнику, обманутому сожителю легкомысленной подружки.

11-е

Как я уже говорил, рассказывая о своей с ним встрече, череп Фрейда весьма напоминает бургундскую улитку(В книге "Моя тайная жизнь" Дали вновь касается одного весьма щекотливого вопроса. Хулители его долгое время утверждали, будто он никогда не встречался с Фрейдом. Между тем Флер Каулэ в своей книге "Дали, жизнь великого чудака" смогла с помощью одного неопровержимого письма Фрейда доказать, что художник и врач распрекраснейшим образом встречались в Лондоне в начале лета 1938 года.). Вывод из этого совершенно очевиден: если хочешь проглотить его мысль, ее надо выковыривать иглой. Вот тогда удастся вытащить ее целиком. В противном же случае она оборвется, и с этим уже ничего не поделаешь, конца вам не видать никогда. Впрочем, сегодня, обращаясь мыслями к смерти Фрейда, я, пожалуй бы, еще добавил, что бургундская улитка, если вытащить ее из раковины, самым поразительнейшим образом похожа на картину Эль Греко. Потому что Эль Греко и бургундская улитка - суть две вещи, не имеющие никакого собственного вкуса. С точки зрения простейшей гастрономии оба они не аппетитней обыкновенного карандашного ластика.
Все почитатели жареных улиток уже испускают возгласы негодования. Видно, придется дать некоторые уточнения. Пусть улитка и Эль Греко сами по себе и напрочь лишены какого бы то ни было вкуса, зато они в полной мере наделены - и дарят нам возможность наслаждаться - редчайшей, почти сверхъестественной способностью к "трансцендентной вкусовой мимикрии", то есть свойством впитывать и благодаря собственной безликой пресности идеально сочетаться с любыми привкусами, которые им сообщают, чтобы подать на стол. Оба - и улитка и Эль Греко - служат магическими посредниками, переносчиками всевозможных вкусовых особенностей. И потому, чем бы ни приправлялись жареные улитки или картины Эль Греко, всякий привкус вполне отчетливо обретает в них симфоническое и даже литургическое звучание.
А ведь имей улитки свой собственный вкус, разве смог бы когда-нибудь познать человеческий язык то воистину пифагорейское наслаждение, которое дарит всей средиземноморской цивилизации мертвеннобледный, изнемогающий от восторженной лунной эйфории зубчик чеснока? Того самого чеснока, который ослепительно ярким светом озаряет лишенный даже малейшего вкусового облачка пресный небосвод жареных улиток.
Такой же пресной безликостью, что и ничем не приправленная бургундская улитка, отличается и полностью лишенная малейшей вкусовой индивидуальности живопись Эль Греко. Но зато - и в этом-то весь трюк! - он, как и улитка, наделен уникальным, поразительным даром запечатлевать, доносить до нас, доводить до наивысшей, оргиастической точки любые вкусы и привкусы. Когда он покидал Италию, он стал даже более золотистым, аппетитно-чувственным и плотски-сальным, чем иной "венецианский купец", но стоило ему добраться до Толедо, как он сразу же пропитался всеми запахами, привкусами и квинтэссенциями аскетически-мистического испанского духа. И сделался более ревностным испанцем, чем даже сами испанцы, ведь со своим пресным улиточьим мазохизмом он был как нельзя более приспособлен к тому, чтобы с готовностью подставить себя, стать той податливой плотью, которая приняла на себя стигматы распинаемых жаждой благородства сефардских рыцарей. Вот где источник всех его черных и серых тонов с неповторимым привкусом католической веры и металлическим блеском воинствующей души, тот сверхчеснок в форме убывающей луны цвета агонизирующего лорковского серебра. Той самой луны, которая освещает улицы Толедо и бесчисленные мраморные складки и изгибы его Вознесения, одной из самых продолговатых утонченных фигур Эль Греко, так похожей очертаниями, изгибами и округлостями на приправленную бургундскую улитку, если внимательно наблюдать за ней по мере того, как она разматывается и распрямляется, подцепленная кончиком иглы! И тогда вам остается только мысленно перевернуть картинку и вообразить себе, будто сила земного притяжения и есть та сила, которая заставляет ее падать к небу!
Вот вам, если представить его в виде одного-единственного визуального изображения, доказательство для моей пока еще не защищенной диссертации, где я утверждаю, что Фрейд не что иное, как "великий мистик наизнанку". Поскольку если бы его тяжелый и приправленный всевозможными густыми, вязкими материалистическими соусами мозг, вместо того чтобы бессильно повиснуть под действием притяжения самых потаенных, скрытых в глубинах планеты земных клоак, устремился бы, напротив, к другой головокружительной бездне, бездне заоблачных высот, так вот, повторяю, тогда этот мозг напоминал бы уже не отдающую аммиачным запахом смерти улитку, а был бы точь-в-точь как написанное рукой Эль Греко Вознесение, о котором я уже говорил парой строчек выше.
Мозг Фрейда, один из самых смачных и значительных мозгов нашей эпохи,- это прежде всего улитка земной смерти. Впрочем, именно в этом-то и кроется суть извечной трагедии еврейского гения, который всегда лишен этого первостепенного элемента: Красоты, непременного условия полного познания Бога, который должен обладать наивысшей красотою.
Похоже, даже сам об этом не подозревая, я в карандашном портрете, сделанном за год до смерти Фрейда, в точности обрисовал его земную смерть. Моим основным намерением было сделать чисто морфологический рисунок гения психоанализа, а вовсе не пытаться изобразить тривиальный портрет психолога. Когда портрет был закончен, я попросил Стефана Цвейга, который был посредником в моих отношениях с Фрейдом, показать ему этот портрет, и принялся с тревогой и нетерпением ждать тех замечаний, которые он мог высказать по этому поводу. Я был в высшей степени польщен его восклицанием после нашей с ним встречи:
- Сроду не видывал столь совершенного прототипа испанца! Вот это фанатик! Он сказал это Цвейгу после того, как долго и ужасно проницательно меня допрашивал. И все-таки ответ Фрейда мне удалось узнать лишь четыре месяца спустя, когда я, обедая однажды в обществе Галы, снова повстречался со Стефаном Цвейгом и его женой. Мне было так невтерпеж, что я, даже не дождавшись, пока принесут кофе, спросил, какое впечатление произвел на Фрейда мой портрет.
- Он ему очень понравился,- был ответ Цвейга. Я продолжал расспрашивать, не высказал ли Фрейд каких-нибудь замечаний или хотя бы комментариев, ведь все это было бы для меня бесконечно ценно, но Стефан Цвейг, казалось, либо увиливал от ответа, либо был слишком поглощен совсем другими мыслями. Рассеянно заверив меня, что Фрейд высоко оценил "тонкость рисунка", он тотчас же вновь вернулся к своей навязчивой идее: ему очень хотелось, чтобы мы приехали к нему в Бразилию. Это, уверял он, было бы восхитительное путешествие, и оно внесло бы в нашу жизнь весьма плодотворное разнообразие. Эти планы, а также наваждение в связи с преследованием евреев в Германии составляли бессменный лейтмотив его монолога в продолжение всей нашей совместной трапезы. Слушая его, можно было подумать, что поездка в Бразилию была для меня и вправду единственным способом выжить на этом свете. Я, как мог, сопротивлялся - тропики всегда внушали мне отвращение. Художник, утверждал я, может существовать только в окружении серых оливковых рощ или благородных красных земель Сиены. Ужас, который я испытывал перед всякой экзотикой, растрогал Цвейга до слез. И тогда он начал обольщать меня огромными размерами бразильских бабочек, в ответ я лишь заскрежетал зубами - по мне, бабочки всегда и повсюду чересчур крупны. Цвейг сокрушался, он был просто в отчаянии. Казалось, он и вправду верил, будто только в Бразилии мы, Гала и я, способны обрести совершенное счастье.
Цвейги оставили нам тщательнейшим и подробнейшим образом записанный адрес. Он так до самого конца и не хотел смириться с моим строптивым упрямством. Было такое впечатление, что наш приезд в Бразилию был для этой четы вопросом жизни и смерти!
Два месяца спустя до нас дошла весть о двойном самоубийстве Цвейгов в Бразилии. Решение вместе покончить счеты с жизнью пришло к ним в момент полнейшего ясновидения, после того как они обменялись друг с другом письмами. Слишком крупные бабочки?
И, только читая. заключение посмертно изданной книги Стефана Цвейга "Завтрашний мир", я понял наконец правду о судьбе своего рисунка: Фрейду так и не довелоось увидеть свой портрет. Цвейг лгал мне из самых лучших, благочестивых побуждений. Он считал, что портрет столь поразительным образом предвещал близкую смерть Фрейда, что так и не решился его показать, зная, что тот неизлечимо болен раком, и не желая причинять ему ненужных волнений: Я не колеблясь причисляю Фрейда к лику героев. Он лишил еврейский народ самого великого и прославленного из его героев: Моисея. Фрейд неопровержимо доказал, что Моисей был египтянином, и в предисловии своей книги о Моисее - самой лучшей и самой трагической из его книг - предупредил читателей, что это разоблачение было не только самой честолюбивой и самой заветной, но и самой разъедающе горькой из его целей!
Все, нет больше крупных бабочек!

НОЯБРЬ
Париж, 6-е

Только что Жозеф Форэ доставил мне первый оттиск "Кихота" с иллюстрациями, которые я исполнил по своей новой методике, произведшей, с тех пор как я изобрел ее, настоящий фурор во всем мире,- хотя она и совершенно недоступна для подражания. И снова, в который раз, Сальвадор Дали одержал воистину императорскую победу. Уж во всяком случае, не в первый. Еще будучи двадцати лет от роду, я заключил пари, что завоюю "Гран при", Большой приз, присуждаемый за лучшее произведение живописи мадридской Королевской академией, представив картину, которую напишу, ни на мгновение не прикасаясь к холсту. И, Бог свидетель, я и вправду завоевал этот приз. На картине была изображена молодая женщина, обнаженная и девственная. Находясь на расстоянии не ближе метра от мольберта, я метал краски, и они сами разбрызгивались по холсту. Вещь поразительная, но за все время работы над картиной мне не пришлось сожалеть ни о едином лишнем пятнышке. И каждая капелька краски, попавшая на холст, была непорочна.
Вот уже год, день в день, как я снова заключил такое же пари, правда, на сей раз в Париже. Летом в Порт-Льигате объявился Жозеф Форэ, нагруженный чрезвычайно тяжелыми гравировальными камнями. Он во что бы то ни стало хотел, чтобы я именно на этих самых камнях награвировал иллюстрации к "Дон Кихоту". Должен сознаться, что. в те времена - по причинам эстетического, морального и философского порядка - я был вообще против искусства гравюры. Я считал, что в технике этой нет суровости, нет монархии, нет инквизиции. На мой взгляд, это была методика чисто либеральная, бюрократическая, дряблая. И все же настойчивость Форэ, без конца снабжавшего меня этими камнями, в конце концов одержала верх над моей антигравюрной волею к власти, приведя меня в состояние гиперэстетической агрессивности. Вот в этом-то состоянии челюсти моего мозга и свела одна ангельская идея. Не говорил ли еще Ганди; "Ангелы владеют ситуацией, не нуждаясь ни в каких планах"? Так и я, словно ангел, внезапно завладел ситуацией со своим Дон Кихотом.
Если бы я попробовал выстрелить из аркебузы по бумаге, пуля непременно бы ее порвала, а по камню можно стрелять сколько угодно, и он от этого не расколется. Поддавшись уговорам Форэ, я позвонил в Париж и велел приготовить к моему приезду аркебузу. Все тот же друг мой, художник Жорж Матье, подарил мне тогда весьма ценную аркебузу XV века с прикладом, инкрустированным слоновой костью. И вот 6 ноября 1956 года я, в окружении сотни агнцев - искупительного жертвоприношения, символически представленного одной-единственной головой, покоящейся на листе пергамента, поднявшись на палубу одной из барж Сены, выпустил первую в мире свинцовую пулю, начиненную литографической краской. Расколовшись, эта пуля открыла эру "булетизма". На камне появились божественные пятна, нечто вроде ангельского крыла, легкостью мельчайших деталей и суровой динамикой линий превосходившие все известные до того дня технические приемы. В последующую неделю я самозабвенно предался своим новым фантастическим экспериментам. На Монмартре, перед исступленной, неиствовавшей от восторга толпой, в окружении близких к экстазу восьмидесяти юных дев я заполнил пропитанным краскою хлебным мякишем два предварительно выдолбленных носорожьих рога, а затем, взывая к памяти своего Вильгельма Телля, разбил их о камень. И вот случилось чудо, за которое надо на коленях возблагодарить Господа: носорожьи рога начертали два треснувших мельничных крыла. Но это еще не все, произошло двойное чудо: когда я получил первые оттиски, на них из-за плохой печати появились какие-то посторонние пятна. Я счел своим долгом зафиксировать и даже акцентировать эти пятна, дабы параноически проиллюстрировать таким манером все электрическое таинство этой литургической сцены. Дон Кихот лицом к лицу встречается с параноическими великанами, которых он носил в себе. В сцене с бурдюками вина Дали обнаружил химерическую кровь героя и логарифмическую кривую, которая обрисовывает выпуклый лоб Ми нервы. Мало того, будучи испанцем и реалистом, Дон Кихот вовсе не нуждался ни в какой лампе Аладдина. Ему достаточно было зажать в пальцах обыкновенный дубовый желудь, чтобы возродился Золотой век.
Когда я вернулся в Нью-Йорк, телевизионные комментаторы только и делали, что без конца обсуждали мои эксперименты в области "булетизма". Я же, со своей стороны, спал без просыпу, дабы найти в сновидениях самый точный и верный способ нацеливать начиненные краскою пули и добиться математического распределения выбоин на камне. Призвав себе в помощь специалистов оружейного дела из нью-йоркской Военной академии, я желал ежеутренне просыпаться от звука выстрелов из аркебузы. Каждый маленький взрыв давал жизнь новой, целиком и полностью завершенной гравюре, мне лишь оставалось поставить под нею свою подпись, и поклонники, горя нетерпением поскорей приобрести ее, буквально выхватывали гравюру у меня из рук, платя баснословные цены. И опять, уже в который раз, я осознал, что предвосхитил последние открытия в науке, ибо три месяца спустя после первого своего выстрела из аркебузы узнал, что ученые, как и я, пользовались ружьем и пулей, стремясь проникнуть в тайны мироздания.
В мае нынешнего года я снова оказался в ПортЛьигате. Там уже поджидал меня Жозеф Форэ с новой порцией камней, до отказа набив ими багажник своего автомобиля. И снова выстрелы из аркебузы знаменовали возрождение Дон Кихота. Убитый горем, он превращался в юношу с увенчанной кровью головой, оправдывающей всю его душераздирающую скорбь. При достойном Вермеера свете, сочащемся сквозь испано-мавританские стекла, он читал свои рыцарские романы. С помощью наивного старомодного шара, вроде тех, какими играют американские дети, я создал спирали, по которым текла гравюрная краска: и вот получилась ангельская фигура с золотящимся пушком, рождение дня. Дон Кихот, этот параноический микрокосмос, то сливался, то возникал на фоне Млечного Пути, который есть не что иное, как дорога, которой шел Святой Жак.
Святой Жак охранял мое творение. Он обнаружил свое участие в день своего праздника, 25 августа, когда я, занимаясь своими опытами, произвел на свет пятно, которому отныне суждено занять славное место в истории морфологической науки. Оно навеки выгравировано на одном из камней, которые с поистине святым упорством прилежно поставлял ослепительным вспышкам моей фантазии Жозеф Форэ. Я взял пустую бургундскую улитку . и целиком заполнил ее литографической краской. После чего я зарядил ею ствол аркебузы и с очень близкого расстояния прицелился прямо в камень. Выстрел - и вот объем жидкости, в совершенстве повторивший все изгибы улиточной спирали, оставил пятно, которое, чем больше я его изучал, казалось мне все божественней и божественней - по правде говоря, у меня создавалось такое впечатление, будто это не что иное, как некое состояние "до-улиточной галактики" в наивысший момент ее творения. Так что день Святого Жака останется в глазах истории днем, который стал свидетелем самой что ни на есть убедительной далианской победы над антропоморфизмом.
Назавтра после этого благословенного дня разыгралась непогода и с неба градом повалили крошечные жабы, которые, стоило мне окунуть их в краску, превратились в рисунок расшитого дон-кихотовского платья. Эти жабы создали ощущение той земноводной влажности, которая явилась полной противоположностью приступам исступленной суши высокогорных кастильских равнин, царившей в голове героя. Химера из химер. И ничто уже не казалось более химерой. В свою очередь появился и Санчо - таким, каким его задумал Сервантес: "Нереальным и земным", а Дон Кихот тем временем прикасался пальцами к драконам доктора Юнга.
И сегодня, после того как Жозеф Форэ только что положил мне на стол этот редчайший экземпляр, мне остается только воскликнуть: "Ай да Дали! Браво! Ты сделал иллюстрации к Сервантесу. И в каждом из созданных тобою пятен в зародыше, в потенции таятся мельница и великан. Твое творение есть библиофильский великан, это вершина всех самых плодотворных противоречий ремесла гравюры..."

1958-й год
СЕНТЯБРЬ
Порт-Льигат, l-e

Трудно удерживать на себе напряженное внимание мира больше, чем полчаса подряд. Я же ухитрялся проделывать это целых двадцать лет, и притом каждодневно. Мой девиз гласил: "Главное, чтобы о Дали непрестанно говорили, пусть даже и хорошо". Двадцать долгих лет удавалось мне добиваться, чтобы газеты регулярно передавали по телетайпам и печатали самые что ни на есть невероятные известия.
Париж.- Дали выступает в Сорбонне с лекцией о "Кружевнице" Вермеера и Носороге. Он прибывает туда на белом "роллс-ройсе", набитом тысячью белоснежных кочанов цветной капусты.
Рим.- В освещенном горящими факелами парке княгини Паллавичини Дали воскресает, неожиданно появляясь из кубического яйца, испещренного магическими текстами Раймондо Луллив, и произносит по-латыни зажигательную речь.
Герона, Испания.- В Обители Пресвятой девы с Ангелами Дали только что вступил в тайный литургический брак с Галой. "Теперь оба мы - существа архангельские!" - заявил он.
Венеция.- Гала и Дали, наряженные великанами девятиметрового роста, спускаются по ступеням Дворца Бейстегуи и вместе с шумной приветствующей их толпой танцуют на главной площади города.
Париж.- На Монмартре, прямо напротив мельницы "Ла Галетт", Дали, стреляя из аркебузы по гравировальному камню, создает свои иллюстрации к "Дон Кихоту". "Обычно,- заявляет он,- мельницы делают муку - я же собираюсь из муки делать мельницы". Заполнив мукою и смоченным типографской краской хлебным мякишем два носорожьих рога, он с силой выстреливает всем этим и выполняет свое обещание.
Мадрид.- Дали произносит речь, где приглашает Пикассо вернуться в Испанию. Начинает он со следующего заявления: "Пикассо испанец-и я тоже испанец) Пикассо гений - и я тоже гений! Пикассо коммунист - и я тоже нет!"
Глазго.- Муниципалитет города только что принял единодушное решение приобрести картину Дали "Христос Святого Иоанна на кресте". Сумма, заплаченная за это произведение, вызвала взрывы негодования и ожесточенные споры.
Ницца.- Дали объявляет о своем намерении приступить к созданию фильма "Тачка во плоти" с Анной Маньяни в главной роли, где героиня без ума влюбляется в тачку.
Париж.- Дали продефилировал через весь город во главе процессии, несущей батон хлеба пятнадцатиметровой длины. Хлеб был торжественно возложен на сцену театра "Этуаль", где Дали выступил с истерической речью о "космическом клее" Гейзенберга.
Барселона.-Дали и Луис Мигель Домингин решили устроить сюрреалистический бой быков, в конце которого вертолет, наряженный Инфантою в платье от Баленсиаги, унесет в небо жертвенного быка, который далее будет сброшен на священной горе Монтсеррат и растерзан кровожадными грифами. Тем временем Домингин на импровизированном Парнасе увенчает короною голову Галы, одетой Ледою, а у ног ее выйдет голым из яйца Дали.
Лондон.- В планетарии воспроизвели расположение звезд на небосводе Порт-Льигата в момент рождения Дали. Согласно заявлению его психиатра, доктора Румгэра(Доктор Пьер Румгэр, с парижского медицинского факультета, является, кроме всего прочего, еще и автором исследования на на тему "Далианская мистика в свете истории религий", текст которого можно найти в Приложении.), Дали провозгласил, что они с Галою воплощают космический и величественный миф о Диоскурах (Касторе и Полидевке). "Мы, Гала и я, являемся детьми Юпитера".
Нью-Йорк.- Дали высадился в Нью-Йорке, одетый в золотой космический скафандр и находясь внутри знаменитого "овосипеда" его собственного изобретения - прозрачной сферы, нового средства передвижения, основанного на фантазмах, вызываемых ощущениями внутриутробного рая. Никогда, никогда, никогда, никогда ни избыток денег, ни избыток рекламы, ни избыток успеха, ни избыток популярности не вызывали у меня - пусть даже хоть на четверть секунды - желания покончить жизнь самоубийством... совсем наоборот, мне это очень даже нравится. Вот как раз совсем недавно один приятель, который никак не мог понять, как это весь этот шум не приносит мне ни чуточки страданий, явно выступая в роли этакого искусителя, спросил меня:
- Неужто же такой ошеломляющий успех и вправду не доставляет вам никаких страданий?
- Никаких!
Уже с просительной интонацией:
- Ну хотя бы какое-нибудь легкое нервное расстройство... (На лице было написано: "Ну, пожалуйста, что вам стоит".)
- Нет! - категорически отмел я. После чего, зная о его неслыханном богатстве, добавил:
- Дабы доказать вам свою искренность, могу тут же, не моргнув глазом, принять от вас 50 000 долларов.
Во всем мире, и особенно в Америке, люди сгорают от желания узнать, в чем же тайна метода, с помощью которого мне удалось достигнуть подобных успехов. А метод этот действительно существует. И называется он "параноидно-критическим методом". Вот уже больше тридцати лет, как я изобрел его и применяю с неизменным успехом, хотя и по сей день так и не смог понять, в чем же этот метод заключается. В общем и целом его можно было бы определить как строжайшую логическую систематизацию самых что ни на есть бредовых и безумных явлений и материй с целью придать осязаемо творческий характер самым моим опасным навязчивым идеям. Этот метод работает только при условии, если владеешь нежным мотором божественного происхождения, неким живым ядром, некой Галой - а она одна-единственная на всем свете.
Стало быть, в качестве бесплатного образчика этого товара хочу подарить читателям своего дневника рассказ об одном-единственном дне - дне накануне моего последнего отъезда из Нью-Йорка,прожитом в полном соответствии с прославленным параноидно-критическим методом.
Рано утром я видел сон, будто произвел на свет множество белоснежных экскрементов, чистейших на вид и доставивших мне, пока я их создавал, изрядное наслаждение. Проснувшись, я сказал Гале:
- Сегодня у нас будет золото!
Ведь, по Фрейду, этот сон без всяких эвфемизмов свидетельствует о моем сродстве с курицей, несущей золотые яйца, или же с легендарным ослом, который, стоит поднять ему хвост, испражняется золотыми монетами, это не говоря уже о божественном полужидком золотом поносе Данаи. Сам я вот уже неделю чувствую себя чем-то вроде реторты алхимика и задумал в полночь - свою последнюю перед отъездом ночь в Нью-Йорке - собрать в Шампанском зале ресторана "Эль Морокко" группу друзей, среди которых блистали бы красотою четыре самых очаровательных манекенщицы города, чье присутствие уже само по себе послужило бы анонсом возможности Парсифаля. Возможность осуществления этого самого Парсифаля, планы которого я непрерывно обдумывал на протяжении всех событий дня, чудеснейшим образом стимулировала все мои спо-собности к активным действиям, всю мою силу и власть, которым в тот день суждено было достигнуть наивысшей точки, самым расторопным образом разрешая все мои проблемы, да так, что они всякий раз лишь на прусский манер щелкали передо мною каблуками.
В половине двенадцатого я вышел из гостиницы, поставив перед собой две вполне конкретные цели: заказать у Филиппа Хальсмана иррациональную фотографию и попытаться еще до обеда продать американскому миллиардеру и меценату ХантингтонуХартфорду свою картину "Святой Жак Компостельский, покровитель Испании". По чистейшей случайности лифт останавливается на втором этаже, где меня восторженно приветствует толпа репортеров, с нетерпением ожидавших меня в связи с намеченной пресс-конференцией, на которой я должен был представить изобретенный мною новый флакон духов и о которой начисто забыл. Меня фотографируют в момент вручения мне чека, который я комкаю и сую в карман жилета, слегка раздосадованный тем, что мне, по сути дела, нечего им предложить и единственное, что мне остается, это тут же наскоро придумать и изобразить какой-нибудь флакон, предусмотренный контрактом, о котором я с тех пор так ни разу и не вспомнил. Я тут же, ни минуты не колеблясь, поднимаю с пола брошенную кем-то из фотографов перегоревшую лампочку от вспышки. Она голубоватая, цвета анисовой водки. Я показываю ее присутствующим, бережно зажав между большим и указательным пальцами, словно какой-то очень ценный предмет.
- Вот она, моя идея!
- Но она не изображена на бумаге!
- Да ведь так во сто раз лучше! Вот он, ваш новый флакон, в готовом виде!
Вам остается лишь скрупулезнейшим образом воспроизвести его в натуре!
Я слегка прижимаю лампочку к столу, раздается едва слышный хруст, теперь она слегка расплющилась и может сохранять вертикальное положение. Я показываю на патрон, это будет золотая пробка. Пришедший в экстаз парфюмер испускает крик:
- Это просто, как Колумбово яйцо( Речь идет о приписываемой легендой Христофору Колумбу идее расплющить тупой конец яйца, дабы заставить его сохранять вертикальное положение (примеч. пер.).), но в этом явно что-то есть! И как же, мой дражайший мэтр, полагаете вы назвать эти уникальные духи, которым суждено положить начало Новой Волне?
- Flash!
- Flash! Flash! Flash!(Flash (англ.) - вспышка (примеч. пер.).)-сразу же принимаются кричать все вокруг.- Flash!
Все будто на спектакле Шарля Трене. Уже в дверях меня снова ловят, чтобы задать вопрос:
- Что такое мода?
- Это все, что может стать немодным!
Меня умоляют сказать последнее далианское слово о том, что должны носить женщины. Ни секунды не мешкая, отвечаю:
- Груди на спине!
- Почему?
- Да потому, что груди содержат в себе белое молоко, а оно в свою очередь наделено способностью производить ангельское впечатление.
- Вы имеете в виду непорочную белизну ангелов? - спрашивают меня.
- Я имею в виду женские лопатки. Если пустить две молочные струи, как бы удлинняя таким образом их лопатки, и если сделать стробоскопическую фотографию того, что получится, то результат в точности воспроизведет "капельные ангельские крылышки", подобные тем, что писал Мемлинг.
Вооружившись этой ангельской идеей, я отправляюсь на свидание с Филиппом Хальсманом с твердым намерением фотографически воспроизвести состоящие из отдельных капелек крылья, только что так поразившие и взволновавшие мое воображение.
Но у Филиппа Хальсмана не оказалось необходимого оснащения, чтобы делать стробоскопические снимки, и я тут же, не сходя с места, решаю сфотографировать волосяную историю марксизма. С этой целью вместо своих капелек вешаю себе на усы шесть белых бумажных кружочков. На каждый из этих кружочков Хальсман по порядку, один за другим, накладывает портреты: Карла Маркса с львиной гривой и бородой; Энгельса с теми же, но существенно более скудными волосяными атрибутами; Ленина, почти совершенно лысого и с редкими усами и бороденкой; Сталина, чья густая поросль на лице ограничивалась усами, и, наконец, начисто бритого Маленкова. Поскольку в моем распоряжении еще остается последний кружочек, то я провидчески сохраняю его для Хрущева с его луноподобно лысой головой(Симон и Шустер, которые опубликовали книгу Хальсмана "Усы Дали", посоветовали Дали воздержаться в будущем от каких бы oo ни было пророчеств, опасаясь, как бы они не скомпрометировали совершенства того, что уже происходило ранее.). Нынче Хальсман рвет на себе последние волосы, особенно после своего возвращения из России, где,эта самая фотография оказалась в числе снимков, опубликованных в его книге "Усы Дали" и к тому же пользовавшихся наиболее шумным успехом.
К Хантингтону-Хартфорду я отправляюсь, держа в одной руке последний кружочек без лица, а а другой - репродукцию своего святого Жака, которую собирался ему показать. Едва очутившись в лифте, вспоминаю, что этажом выше над Хантингтоном-Хартфордом обитает принц Али Хан. И вот по причине своего неукротимого врожденного снобизма я, с минуту поколебавшись, передаю лифтеру репродукцию святого Жака с наказом преподнести ее от моего имени в подарок принцу. Тотчас же чувствую себя каким-то рогоносцем - ведь мне приходится переступать порог Хантингтона-Хартфорда не только с пустыми руками, но еще и с пустым кружочком, вдвойне смехотворным оттого, что болтается на ниточке. Начинаю находить удовольствие в этой абсурдной ситуации, уверяя себя, что все в конце концов завершится превосходно. И в самом деле, мой параноидно-критический метод тотчас же воспользуется этой бредовой ситуацией, дабы превратить ее в самое успешное и плодотворное событие всего дня. Капитал Карла Маркса уже проклевывался в будущем далианском яйце Христофора Колумба.
Хантингтон-Хартфорд тут же спрашивает, принес ли я ему цветную репродукцию святого Жака. Я отвечаю, что нет. Тогда он спрашивает, нельзя ли отправиться в галерею, дабы поглядеть, что собой представляет большая картина. И как раз в тот самый момент, ни минутой раньше, ни минутой позже, я, сам не знаю почему, решаю, что святого Жака надо непременно продать в Канаду.
- Лучше я напишу вам другую картину, "Открытие Христофором Колумбом Нового Света".
Это прозвучало как волшебное слово, да, в сущности, это и было волшебным словом! Ведь не случайно же будущему музею Хантингтона-Хартфорда суждено будет возникнуть именно на Colombus Circle, прямо напротив единственного памятника, где изображен Христофор Колумб,- совпадение, которое мы обнаружим лишь много месяцев спустя. В тот момент, когда пишутся эти строки, присутствующий тут же мой друг, доктор Колэн, спрашивает, а не заметил ли я, что лифт в доме, где жил Принц, изготовлен Данном и К°. Так, значит, это о леди Данн я, не отдавая себе в этом отчета, подумал, подыскивая покупателя для "Святого Жака", и ведь так и случилось, именно она-то его потом и купила.
Я и поныне еще не устаю благодарить Филиппа Хальсмана за то, что тот отказался поместить на пустом кружочке портрет Хрущева. Полагаю, я теперь с полным правом могу называть его "мой Колумбов круг", ведь кто знает, может, без него мне так и не суждено было бы написать свою космическую грезу о Христофоре Колумбе. К тому же совсем недавно обнаруженные советскими историками географические карты в точности подтвердили тезис, который я выдвинул своим полотном, и это с особой настоятельностью требует экспонировать это произведение в России. Как раз сегодня один из моих друзей, С. Юрок, захватив с собой репродукцию моего полотна, отправился туда, намереваясь предложить советскому правительству культурные обмены, ставящие меня в один ряд с двумя великими соотечественниками - Викторией из Лос-Анджелеса и Андресом Сеговией.
Прибываю на пять минут раньше, чтобы пообедать вместе с Галой. Но не успеваю даже присесть. Меня вызывают из Палм-Бича. Звонит мистер Уинстон Гэст, он заказывает мне написать "Мадонну Гваделупскую", а также портрет его двенадцатилетнего сына Александра, у которого, как я приметил, волосы бобриком, как у цыпленка. Только я было направляюсь, чтобы наконец присесть, как меня вызывают к соседнему столу, где спрашивают, не соглашусь ли я сделать яйцо из эмали в стиле Фаберже. Яйцо предназначается для того, чтобы хранить в нем жемчужину.
Между тем я так и не мог понять, то ли я голоден, то ли чувствую себя нездоровым; причиной этого недомогания с одинаковой вероятностью могли быть как легкая тошнота, так и постоянное, всякий раз все более определенное эротическое возбуждение при мысли о Парсифале, который ждал меня в Полночь. За весь обед я не съел ничего, кроме одного-единственного яйца всмятку и пары-тройки гренок. И опять-таки необходимо отметить, что, должно быть, параноидно-критический метод весьма эффективно действовал на всю мою висцеральную параноидную биохимию, добавляя белок, необходимый для проклеивания всех воображаемых невидимых яиц, которые я весь день носил у себя над головой - тех яиц, которые так похожи на яйцо Евклидова совершенства, что подвесил над головой своей Мадонны Пьеро делла Франческа. Яйцо это превращалось для меня в некий Дамоклов меч, которому лишь передаваемые на расстоянии рычанья бесконечно нежного львенка (я имею в виду Галу) мешали в любой момент упасть и размозжить мне череп.
В полутьме Шампанского зала уже мерцал эротический спутник полночи, мой Парсифаль, мысль о котором с каждой секундой все больше и больше кружила мне голову. После того как мне пришлось подниматься лифтом принцев и миллиардеров, я из чистой порядочности почувствовал себя обязанным опуститься в подвал, где обитают цыгане. И вот, уже вконец измученный, я вознамерился нанести визит одной маленькой цыганской плясунье по имени Чунга, которая собиралась танцевать для испанских беженцев в Гринвич-Вилледже.
В этот момент вспышки фоторепортеров, желавших запечатлеть нас вместе, впервые в моей жизни показались мне гнусными, подлыми и омерзительными, и я почувствовал, что настало время заглотать их вовнутрь, чтобы иметь потом возможность вицерально выкинуть их вон.. Прошу одного приятеля отвезти меня в гостиницу. Все еще сохраняя фосфены яиц на блюде без блюда где-то в глубине измученных закрытых глаз, я крупно выблевал, и почти одновременно с этим меня прохватил такой обильнейший понос, какого у меня еще не было никогда в жизни. Это поставило меня перед определенной проблемой дипломатического и Буриданова толка, о которой рассказывал мне Хосе Мария Серт; там речь шла о некоем типе, отличавшемся невероятно смрадным запахом изо рта, который сильно рыгнул, превзойдя всякие границы пристойности, и в ответ на это получил один весьма тактичный совет:
- Подобное зловоние куда удобнее испускать из совсем другого отверстия. Я прилег, весь в холодном поту, покрывшем меня, словно капельки росы реторту алхимика, и на устах моих появилась одна из редчайших, самых мудрых улыбок, которые когда-либо видела Гала, вызвав в ее глазах немой вопрос, ответ на который, возможно, впервые в нашей жизни, она была не в состоянии предугадать. Я проговорил:
- Только что я пережил необычайно приятное ощущение, одновременно я чувствовал в себе потенциальные силы, чтобы сорвать любой банк, и в то же время видел, что теряю целое состояние.
Ибо без безупречной щепетильности Галы, стерильной, словно после тысячекратной терпеливой перегонки, и при ее непоколебимой привычке уважать реальные установленные цены я мог бы с легкостью и без всякого мошенничества невероятно приумножить и без того уже золоченые результаты своего прославленного параноидно-критического метода. И вот вам снова, ведь именно благодаря пароксическим свойствам алхимического яйца, как верили в Средние века, возможна трансмутация разума и драгоценных металлов.
Спешно примчавшийся врач мой, доктор Карбаллейро, разъясняет, что у меня всего-навсего суточная инфлуэнца, или попросту "флу". Так что завтра я спокойно могу отбыть в Европу, где у меня как раз хватит лихорадки, чтобы осуществить наконец самую свою заветнейшую, самую лелеемую и дорогую сердцу "кледанистскую" мечту(Кледанизм-сексуальное извращение, названное по имени Соланж де Кледа.) - ту, что помимо моего сознания неотступно преследовала меня через все порожденные моей фантазией иррациональные материи дня, и да восторжествует потом вовеки веков мой аскетизм и безраздельная, безупречная верность Гале. Посылаю эмиссара к своим гостям сообщить, что не смогу быть вместе с ними, тут же велю позвонить в Шампанский зал, чтобы их обслужили там по-королевски (хоть и с некоторыми оговорками) - вот так и случилось, что, пока там набирал силу мой полночный Персифаль, без яйца и без блюда, Гала и Дали спокойно засыпали сном праведников...
Назавтра, когда на борту "Соединенных Штатов" уже началось мое возвращение в Европу, я спросил себя: интересно знать, кто еще нынче способен за один-единственный день (день, который уже целиком содержался во временном пространстве экскрементального яйца, привидевшегося мне в утреннем сне) умудриться обратить в драгоценное творчество все грубое и бесформенное время моей бредовой материи? Кому хватило бы вспышки одного-единственного яйца, чтобы повесить на свой неповторимый ус всю прошлую и грядущую историю марксизма? Кому оказалось бы под силу найти число 77.758.469.312магическое число, способное сбить с возможного пути всю абстрактную живопись и современное искусство в целом? Кому, скажите, удалось бы водрузить мою самую грандиозную картину "Космическая мечта Христофора Колумба" на стенах мраморного музея за три года до того, как этот музей был воздвигнут? Кто, повторяю, кто смог бы однажды днем, под эротическое благоухание цветов жасмина Галы, собрать столько белоснежнейших яиц, чистотою и совершенством превосходящих все, что было в прошлом, и все, что ждет нас в будущем, и смешать их с самыми грешными мыслями Дали? Ну кто еще был бы способен так жить и так агонизировать, так отказываться от пищи и столько блевать и из немногого сделать так много? Пусть же бросит камень тот, кто способен на большее! Дали заранее преклоняет колени, он готов всей грудью принять удар - ведь если теперь и полетит в него камень, то разве что только философский.
А теперь оставим все эти любопытные истории и поднимемся на более высокие иерархические ступени, займемся категорией живого ядра Галы, этого нежнейшего мотора, который приводит в движение, заставляет работать мой параноидно-критический метод, осуществляя метаморфозу, превращающую в духовное золото один из самых аммиачных и безумных дней моей нью-йоркской жизни. А теперь посмотрите, как действует то же самое галарианское ядро, если перенести его в высшей степени анимистические угодья гомерических пространств ПортЛьигата.

2-е

Мне снились два моих совсем крошечных, жалких и почти просвечивающих насквозь молочных зубика, которые я столь поздно утратил, и, пробудившись, я попросил Галу, не попробует ли она в течение дня воспроизвести в первоначальном виде эти два крошечных зубика с помощью двух рисовых зерен, подвешенных на нитке к потолку. Они олицетворяли бы примитивный символ наших лилипутских начал, а мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы это сфотографировал Робер Дешарн.
Целый день я буду бездельничать, ведь именно этим я привык заниматься все шесть месяцев, которые я ежегодно провожу в Порт-Льигате. Бездельничать, то есть писать без передышки. Гала сидит у моих босых ног, словно какая-то космическая обезьяна, или как внезапный майский ливень, или как плетеная корзинка, наполненная лесной черникой. Не желая даром терять время, спрашиваю, не может ли она составить мне список "исторических яблок". Она начинает декламировать, словно читает молитву:
- Яблоко первородного греха Евы, анатомическое Адамово яблоко, эстетическое яблоко суда Париса, аффективное яблоко Вильгельма Телля, гравитационное яблоко Ньютона, структурное яблоко Сезанна...
Тут она, засмеявшись, изрекает:
- Все, на этом с историческими яблоками покончено, ибо следующим будет ядерное яблоко, и оно взорвется.
- Сделай же так, чтобы оно взорвалось! - молю я.
- Оно взорвется в полдень.
Я верю ей, ведь все, что она говорит, есть чистейшая правда. В полдень обнаруживается, что маленькая пятиметровая тропинка около нашего патио удлинилась на целых триста метров, ибо Гала тайком купила расположенную по соседству оливковую рощу, где утром проложили белоснежную известковую дорожку. Начало этой новой дорожки пометили гранатовым деревом - вот вам и взрывчатое гранатовое яблоко!
Затем Гала, предвосхищая мои желания, предлагает мне соорудить шкатулку с шестью перегородками из чистых медных листов, предназначенных для того, чтобы обстреливать их гвоздями и другими клинообразными металлическими предметами. Если в центре этой шкатулки взорвать гранату, то осколки ее одновременно и апокалиптически выгравировали бы шесть иллюстраций моего Апокалипсиса по свя- тому Иоанну(Опубликовано Жозефом Форэ в Париже в 1960 году.).
"Что ты хочешь, сердце мое? Чего ты желаешь, сердце мое?" Так всякий раз говорила мне мать, склоняясь ко мне с материнской заботой. Желая отблагодарить Галу за взрывчатое гранатовое яблоко, я повторил:
- Что ты хочешь, сердце мое? Чего ты желаешь, сердце мое?
И она ответила новым подарком для меня:
- Бьющееся сердце из рубина! Это сердце стало прославленным драгоценным украшением из коллекции Читхэма, которое выставлялось по всему миру.
Моя космическая обезьянка только что уселась у моих босых ног, дабы слегка передохнуть от роли Атомной Леды, Leda Atomica, в которой я в тот момент запечатлевал ее на холсте. Пальцы моих ног ощущали теплоту, которая могла исходить разве что от Юпитера, и я изложил ей свой новый каприз, который на сей раз представлялся мне совершенно неосуществимым:
- Снеси мне яйцо!
Она снесла два.
Вечером в нашем патио - о, великие испанские стены Гарсиа Лорки! - я, хмелея от запаха жасмина, слушал трактат доктора Румгэра, согласно которому мы, Гала и я, олицетворяем возвышенный миф о Диоскурах, рожденных от одного из двух божественных яиц Леды. В тот момент, будто кто-то начал "счищать скорлупу" с яйца, некогда служившего нам двоим убежищем, я вдруг осознал, что Гала заказала еще одно, третье жилище - огромную, гладко отполированную комнату безукоризненно сферической формы, которую как раз в то время строили.
Я засну сегодня как исполненное удовольствий яйцо, перебирая в памяти, что за весь этот день, ни. разу не имея нужды обращаться к своим параноидно-критическим приемам, я все-таки заимел двух новых лебедей (о которых почему-то забыл упомянуть), взрывчатое гранатное яблоко, бьющееся рубиновое сердце, яйцо Леды Атомики( Намек на картину Дали (1954 г.), принадлежащую мадам Гале Дали и "полностью построенную невидимым для глаз образом по божественным пропорциям Луки Пачоли".), символизирующее наше собственное обожествление - и все это с единственным намерением защитить свою работу алхимической слюною страсти. И это еще не все!
В половине одиннадцатого я был разбужен от первого сна прибытием депутации от мэрии моего родного города Фигераса, пожелавшей со мною встретиться. Выше уже написано, что удовольствию, содержащемуся в моем яйце, суждено было достигнуть апогея поистине исполинских размеров. Исполинам, которых Гала много лет назад изобрела вместе с Кристианом Диором для бала Бейстегуи, суждено было материализоваться тем вечером и обрести реальность в лице Галы и меня. Эмиссары мэра города явились, чтобы сообщить мне о своем желании дополнить мифологию Ампурдана двумя шествующими в торжественной процессии исполинами, у которых будут наши лица - Галы и мое. Надеюсь, после всего этого мне наконец-то удастся как следует заснуть. Привидевшиеся мне в утреннем сне два молочных зуба сомнительной белизны, которые мне хотелось ненадежно подвесить на двух непрочных нитях, каждый на своей, в преддверии сна ночного приняли облик двух истинных исполинов неопровержимой белизны, ведь не подлежит сомнению, что это были мы. Они уверенно шагали четырьмя ступнями по тропе Галы, высоко поднимая над собой картины, мои исполинские творения, мы же тем временем снова готовились отправиться в путь, продолжить наше паломничество по свету.
И если в наше время, которое едва ли не с полным правом можно назвать эпохой пигмеев, неслыханно скандальный факт существования гениев не заставляет избивать нас, словно бешеных собак, каменьями или обрекать на -мучительную голодную смерть, то за это можно возблагодарить лишь одного Господа Бога.

1959-й год

В этот 1959-й год на двери Дали можно было прочитать надпись по-английски и по-французски: "Просьба не беспокоить". Дали рисует, пишет, размышляет. И позднее он выдаст нам секреты этого года, одного из самых плодотворных в его жизни.

<FONT class=