18. О поэзии

   Первые же образцы гражданской поэзии начала века: "К
отечеству" Андрея Тургенева, "Слава" и переводы из Тир-
тея Мерзлякова,  "Перуанец к гишпанцу" Гнедича, стихот-
ворения Востокова,  Попугаева, Пнина создали определен-
ную литературную традицию.  Милонов и Бенитцкий явились
наиболее значительными продолжателями  этого  направле-
ния.                                                   
   Гражданская поэзия  под пером Милонова,  Ф.  Иванова
хотя и связана  генетически  с  нормами,  выработанными
"старшим" поколением поэтов "ампира",  однако и сущест-
венно отличается от них: Востокова, Мерзлякова, Гнедича
интересовала проблема "подлинной античности". В связи с
этим - попытки перенесения на  русскую  почву  античных
метров, изучение гомеровского языка и системы образнос-
ти,  проникновение в античный быт.  Это приводит к  той
"обыденной" и учено-археологической трактовке античнос-
ти,  которая характерна для этих поэтов. Античность Ми-
лонова или Ф. Иванова значительно более условна, тради-
ционна, зато - более героична. Из метров устанавливает-
ся  александрийский  стих,  из жанров - высокая сатира,
послание, героида, о специфике которых мы уже говорили.
Если поэты первой группы культивировали филологический,
ученый перевод, демонстративно давая над текстом метри-
ческую схему (Востоков, Мерзляков) или снабжая его ком-
ментариями (Гнедич,  Мартынов), то во второй группе вы-
рабатывается традиция псевдоперевода,  в которой антич-
ный автор, чье имя ставится в заглавии стихотворения, -
лишь  знак определенной культурной традиции и цензурная
условность.  Таково фиктивное указание  на  перевод  из
Персия в подзаголовке сатиры "К Рубеллию", в дальнейшем
перешедшее в  рьлеевское  "К  временщику".  Возможность
"применений" ценится здесь выше исторической точности. 
   Доведенная до логического конца поэзия гражданствен-
ной героики исключала любовную лирику. Однако дистрибу-
тивное отношение между этими двумя видами поэзии сложи-
лось лишь в литературе декабризма (ср.  начало пушкинс-
кой  оды "Вольность",  поэтические декларации Рылеева и
В.  Ф.  Раевского,  содержащие принципиальное осуждение
любовной лирики).  В поэзии Милонова любовная и полити-
ческая лирика еще совмещаются в едином контексте  твор-
чества.  Однако  не  всякая любовная поэзия оказывалась
совместимой  с  гражданской.  В  декабристской  критике
именно  элегия воспринималась как главный антипод высо-
ких жанров.  Милонов,  как в дальнейшем Ленский, предс-
мертная  элегия  которого  сделана с явной проекцией на
милоновские тексты,  совмещал в себе гражданского поэта
и  элегика.  Элегия воспринималась как высокая и благо-
родная именно в антитезе поэзии эротической и  гедонис-
тической, поскольку могла быть совмещена с этикой само-
отвержения, отказа от счастья-удовольствия. От этой по-
зиции  шли  два пути:  к поэзии декабристов - путь пре-
дельного сужения поэтической нормы,  гражданского, эти-
ческого  и поэтического максимализма,  отвергающего все
иные художественные пути как "неправильные",  - и  путь
Пушкина  с его принципиальной установкой на поэтический
синтез, на создание такой художественной нормы, которая
в  принципе  исключала  бы  возможность  "неправильных"
культур,  стилей или жанров, вовлекая в свою орбиту все
новые и новые типы построения текстов.                 
   Такой синтез  стал  чертой  именно пушкинского твор-
чества.  На предшествующем этапе  ему  соответствовало,
как мы уже говорили,  с одной стороны, резкое разграни-
чение на произведения, которые в системе культуры восп-
ринимаются  как "тексты",  обладая высокими ценностными
показателями,  и на те,  которые таковыми  не  являются
("не-тексты"),  а с другой - представление о том, что в
пределах этого,  вне литературы лежащего творчества мо-
гут  создаваться  произведения,  имеющие  политический,
групповой или личный интерес.  Как  памятник  групповой
внелитературной поэзии особенно интересна "Зеленая кни-
га" Милонова и Политковских. Она представляет собой ин-
тереснейший документ той бытовой, слитой с поведением и
стилем жизни поэзии, о которой мы уже говорили.        
   Разрушение поэтики "трех штилей" в  России  началось
рано,  так  рано,  что  само существование этой поэтики
производит впечатление скорее идеала теоретиков литера-
туры, чем факта художественной жизни. На основании это-
го историки литературы порой видят в пушкинском  синте-
тизме непосредственное продолжение принципов,  восходя-
щих к Державину.  С этим трудно согласиться.  Дело не в
простом  разрушении жанровой иерархии - это был первич-
ный и наиболее элементарный процесс.  Одновременно про-
исходил  глубокий сдвиг в самых понятиях границ литера-
туры,  художественного текста и вообще текста.  В  этом
процессе второстепенные, лежащие вне различных "кадаст-
ров" типы текстов сыграли  глубоко  революционизирующую
роль. Не случайно Пушкин проявлял к ним такое внимание.
   В этой  связи следует остановиться на историко-лите-
ратурной роли так называемой плохой поэзии.            
   Примечателен постоянный интерес многих крупных писа-
телей к "плохой" литературе.  Известно, что Пушкин и Л.
Толстой любили "плохие" романы и много их читали. Стен-
даль однажды заметил:  "В Альторфе, кажется, высеченная
из камня статуя Телля, в какой-то короткой юбке, трону-
ла меня как раз тем,  что была плохая"1 (курсив мой.  -
Ю. Л.).                                                
   В чем же притягательность  "плохого"  искусства  для
больших  художников?  Иногда причину этого видят в том,
что в нем непосредственнее, в силу самой наивности, вы-
ражена жизнь.  Это не совсем точно.  Конечно,  действи-
тельность полнее отражается в Л.  Толстом,  а не в Поль
де  Коке.  Интерес к плохому произведению связан с тем,
что оно воспринимается не как  произведение  искусства,
не как отражение жизни,  а как одно из ее проявлений. И
тем не менее оно не сливается с фактами предметного ми-
ра,  вызывая  именно эстетическое переживание.  Способ-
ность  эстетически  переживать  нехудожественный  текст
всегда  является  свидетельством  приближения  глубоких
сдвигов в системе искусства2.  За развитием  внелитера-
турной литературы в 1800-1810-х гг.  последовало мощное
вовлечение ее в литературу и перестройка  всей  системы
словесного искусства.  В этом процессе тексты типа "Зе-
леной книги" Милонова сыграли знаменательную роль.     
   В недрах "гражданской лирики" 1800-1810-х гг. зарож-
далась декабристская поэзия. Процесс этот был сложным и
противоречивым, как и сам генезис декабристского движе-
ния.  Если эволюция декабристской поэзии не представля-
ется нам до конца ясной, то тем более туманным оказыва-
ется  вопрос вычленения преддекабристской и раннедекаб-
ристской стадий.  Прежде всего следует  учитывать,  что
если в эпоху зрелого декабризма его поэтическая система
представляла собой структурное целое,  то на более ран-
них  этапах это в принципе было невозможно.  Декабрист-
ская поэзия возникла из сложного соотнесения,  взаимов-
лияния  многих литературных систем более раннего этапа.
С одной стороны, происходило взаимооплодотворение граж-
данской  поэзии и карамзинизма,  с другой - аналогичный
процесс протекал на рубеже,  отделяющем ее от шишковис-
тов. В массовой литературе 1810-х гг. интересным предс-
тавителем первой тенденции был П.  Габбе,  второй -  М.
Дмитриев-Мамонов.                                      
   Если говорить о соотношении раннедекабристского дви-
жения и дворянского либерализма 1810-х  гг.,  то  рубеж
здесь  часто  будет  пролегать  не  в области идеалов и
программных установок,  а в сфере тактики.  Однако  это
происходит не потому, что между тактикой и общественны-
ми идеалами нет связи,  а как раз  напротив,  поскольку
именно тактика - наиболее чувстви-

тельный барометр для измерения тех внутренних, спонтан-
ных изменений в области общественных  идеалов,  которые
еще  не  получили определения в терминах программы и не
стали фактом самосознания данной общественной группы.  
   В поэзии проблемы тактики сказываются двумя способа-
ми.  С  одной стороны,  она определяет этический аспект
системы. Не случайно драматургия Шиллера, в которой те-
ория  революционной борьбы анализировалась прежде всего
с этической точки зрения, стала для европейской литера-
туры первой трибуной для обсуждения проблем тактики.  С
другой - речь должна пойти  об  изучении  общественного
функционирования  текста.  Тексты,  предназначенные для
печати,  альбомной записи, публичной декламации, агита-
ции среди непосвященных или тайного чтения в кругу еди-
номышленников, конечно, будут строиться различным обра-
зом (хотя в принципе не исключена возможность различно-
го тактического использования одного и того же текста).
Однако характер использования текста органически связан
с типом организации коллектива,  в котором  этот  текст
функционирует.  Так устанавливается система тех общест-
венных связей,  которые актуализируются в связи с лите-
ратурным преломлением проблемы тактики.                
   Салон с  его критерием "дамского вкуса",  альбом,  в
сфере печати - альманах,  игровое отношение к тексту  -
таковы  были основные показатели бытования поэзии у ка-
рамзинистов.  Просвещение XVIII в. в принципе отвергало
тактику. Адресуясь к идеальному человеку и полагая, что
собственный эгоизм должен привлекать  людей  к  истине,
оно  не стремилось приноравливаться к читательским вку-
сам и уровню сознания.  Единственная тактика состоит  в
вещании  полной и абсолютной истины,  то есть в отсутс-
твии тактики.  Однако в условиях политической реакции и
полицейских  преследований двигаться по этому пути было
невозможно.  После процесса Радищева, в обстановке пра-
вительственного террора, особенно в среде свободомысля-
щих разночинцев, остро чувствовавших разрыв между своим
уровнем  культуры  и  политической беззащитностью перед
лицом дворянской государственности,  возникло то разде-
ление  текстов,  создаваемых  для "своего" кружка и для
употребления за его пределами, о котором писал Словцов:

          Народу подлому довлеет быть рабом,                  
          Ты, гордый мыслью, будь тиран предрассуждении...    
    Носи личину в свете,                          
А философом будь, запершись в кабинете... 
         
   ("Послание к М. М. Сперанскому", 1794)
              
   Возникают тесные кружки единомышленников,  тщательно
скрывающих свою внутреннюю жизнь от непосвященных. Если
такой кружок издает журнал,  то напрасно искать на  его
страницах программные декларации. Публикация становится
лишь знаком,  свидетельством  существования.  Но  самое
значительное  не  предназначается  для печати.  Если не
учитывать этого,  то останется непонятной роль в глухое
время  реакции 1790-х гг.  такого издания,  как "Муза".
Многие поэты,  известные нам  лишь  "внешней"  стороной
творчества,  рисуются, видимо, совершенно в ином свете,
чем современникам. Так, нам сейчас трудно понять, поче-
му Батюшков,  создавая план истории русской литературы,
поставил Е.  Колычева в один ряд с Радищевым и  Пниным.
Однако у него, видимо, были для этого достаточные осно-
вания.                                                 
   В начале века,  в условиях большей литературной сво-
боды,  писательские  союзы легализировались.  Необходи-
мость  конспирировать,  скрывая  самый  факт  дружеских
встреч,  отпала.  А те политические идеалы,  которые по
самой своей сути требовали бы конспирации, еще не выра-
ботались.  В  этих условиях возникло два типа писатель-
ских объединений.  Одни из  них  назывались  "вольными"
(этим подчеркивался неофициальный, партикулярный их ха-
рактер);  их организация регулировалась,  как  правило,
уставами и утвержденными процедурами, в своей структуре
они копировали официальные  "ученые"  общества  и,  как
правило,  были  связаны с университетами или министерс-
твом просвещения.  Их причисляли к "ученому  сословию",
членство в них отмечали на титулах книг и в официальных
бумагах. Другие именовались "дружескими" и имели значи-
тельно менее оформленный характер.  Цементом в них было
личное дружество, а заседания носили более интимный ха-
рактер.                                                
   Культ дружбы, которому эти кружки уделяли много вни-
мания,  стал для них определенным организационным прин-
ципом.  От членов кружка еще не требуется политического
единомыслия - их сплачивает дружба  (для  декабристской
организации будет характерно единство дружеских и поли-
тических связей, а в 1830-1840-е гг. типичной будет си-
туация  разрыва  долголетних  дружеских связей по идей-
но-политическим соображениям).  Дружба  -  это  уже  не
только  успевший  опошлиться литературный мотив,  это -
определенный тип организации,  такой, при котором игно-
рируются  служебные  различия,  богатство  - все связи,
господствующие в социальном мире.                      
   "Вольные" общества, если принимали прогрессивную ок-
раску,  вбирали в себя, как правило, деятелей, стремив-
шихся споспешествовать благим намерениям  правительства
по распространению просвещения или же возлагавших забо-
ту о прогрессе  культуры  на  общественную  инициативу.
"Дружеское" общество объединяло либо тех, кто был вооб-
ще глубоко равнодушен к политике,  предпочитая  литера-
турные забавы "иль пунша пламень голубой", либо полити-
ческих конспираторов, лелеявших в полуразвалившемся до-
ме  Воейкова  у  Девичьего монастыря в притихшей Москве
1800 - начала 1801 г.  планы убийства тирана  Павла.  В
годы  Отечественной войны дружеское общество окрасилось
в тона бивуачного братства, а в послевоенные дни приоб-
рело  характер  "офицерской  артели" - дружеского союза
молодых холостяков-офицеров, ведущих скромное общее хо-
зяйство и поглощенных совместными усилиями по самообра-
зованию и выработкой  планов  грядущего  преобразования
России.                                                
   Не случайно,  что  пока  тактика Союза Благоденствия
подсказывала мысль о просачивании в легальные  общества
с целью подчинения их общим идеалам тайной организации,
пока в основу клалась мысль о давлении на  правительст-
во, а не о бунте против него, именно "вольные" общества
привлекали внимание декабристов.  Однако конспиративные
объединения  вырастали  на  основе традиции,  идущей от
"дружеских" обществ (другим, хорошо изученным, источни-
ком была масонская конспирация).  Соответственно эволю-
ционировали тема дружбы и жанр  дружеского  послания  в
литературе. Конечный этап этой эволюции - послание Пуш-
кина В. Л. Давыдову из Кишинева в Каменку. Здесь интим-
ность превратилась в тайнопись,  а язык дружеских наме-
ков - в язык политической конспирации.                 
   Послание П.  Габбе к брату - типичный образец "воен-
ного"  дружеского послания:  атмосфера дружбы в нем ис-
толковывается как специфическая черта боевого братства.
Обилие намеков на те случаи и обстоятельства,  конкрет-
ные эпизоды,  которые читателю заведомо неизвестны (ав-
тору приходится вводить прозаические примечания),  соз-
дает поэтическую атмосферу замкнутости,  особого  мира,
доступного лишь посвященным.  Это мир боевого братства,
веселья,  опасности и смелости.  Достаточно  вспомнить,
что  стихотворение  писалось в эпоху аракчеевщины,  под
непосредственным впечатлением варшавских порядков,  ус-
тановленных цесаревичем Константином,  вспомнить, что в
основе бунта,  душой которого был Габбе,  лежало сопро-
тивление  проникнутых поэзией боевой вольности офицеров
духу казармы,  фрунта и доноса, чтобы понять, что смысл
этого стихотворения политически далеко не нейтрален.   
   Не менее  знаменательна  элегия  "Бейрон в темнице".
Взятый в отрыве от  конкретной  ситуации,  текст  может
восприниматься  как  романтическая элегия,  посвященная
теме гонимого поэта, в духе "Умирающего Тасса" Батюшко-
ва.  Однако  для современников элегия проецировалась на
судьбу самого поэта,  заключенного в крепость, пригово-
ренного  к смертной казни,  которая была потом заменена
разжалованием в солдаты.  А  способ  распространения  -
тайное  размножение на гектографе - придавал традицион-
ному тексту совершенно новую, уже политическую функцию.
Однако то,  что "декабризм" стихотворения заключался не
в его тексте,  а во внетекстовых связях, позволило его,
уже окруженного конспиративным ореолом,  провести через
цензуру и опубликовать в "Московском телеграфе"  (види-
мо,  при посредничестве П.  А.  Вяземского).  Весь этот
эпизод хорошо вскрывает механизм  перехода  текстов  из
преддекабристской сферы в декабристскую.               
   Поразительная и загадочная судьба графа М.  А. Дмит-
риева-Мамонова долгое время не привлекала  исследовате-
лей.  Поэзия  его также не была предметом рассмотрения.
Однако в истории формирования политической лирики нача-
ла  XIX в.  его стихи занимают особое место.  Перед тем
как стать политическим  конспиратором,  Мамонов  прошел
школу  масонства,  и это отразилось на стиле его ранних
стихотворений, которые и публиковались в масонском жур-
нале  "Друг юношества" Максима Невзорова.  Однако уже в
этих стихах было нечто, решительно противоположное иде-
ям масонов:  это романтический культ гениальности, поэ-
тизации великого духа, преобразующего мир. Но еще более
интересен  дальнейший  путь Мамонова как поэта и публи-
циста.  Основанная им декабристская  организация  Орден
Русских Рыцарей, в отличие от Союза Благоденствия, име-
ла строго конспиративный, заговорщический характер. Все
движение  члена  общества  внутри организации мыслилось
как постепенное восхождение,  причем лишь на  последней
ступени  цели и задачи Ордена делались ему известными в
полной мере.  Соответственно на всем пути его сопровож-
дали   литературные  тексты:  при  вступлении  читалось
"Краткое наставление Русскому Рыцарю", содержащее лишь
общие призывы, выраженные риторической прозой, затем из
степени в степень ему внушались программные  положения,
зашифрованные в эмблематике и аллегориях,  заимствован-
ных из масонского ритуала.  И лишь  на  высшей  ступени
программа  излагалась  открыто.  Стихотворение  в прозе
представляет собой такое изложение общеполитических це-
лей Ордена.                                            
   Одной из  характерных  черт литературы начала XIX в.
была ее пестрота и неустойчивость: литературные группи-
ровки  возникали  и  распадались,  некоторые литераторы
примыкали к нескольким кружкам одновременно,  другие не
входили ни в какие.  Литературная критика еще не играла
в жизни художественной словесности той роли, которая ей
стала свойственна двумя десятилетиями позже. В этих ус-
ловиях потребность объединить, синтезировать многоликую
картину литературной жизни удовлетворялась самой поэзи-
ей.  Если в 1830-е гг.  поэзия мыслилась как объект ис-
толкования,  в качестве же истолкователя выступала кри-
тика,  переводившая поэтические тексты на язык идей, то
в начале века положение было иное: труд оценки и истол-
кования также доставался поэту. В этом отчетливо сказы-
валась  традиция классицизма,  выработавшего особый тип
метапоэзии,  поэзии о поэзии,  образцом которой явилось
"Поэтическое искусство" Буало. Именно в эту эпоху выра-
ботался жанр историко-критического обзора в стихах, ус-
нащенного именами,  отточенными формулировками оценок и
характеристик. Однако между поэтами эпохи классицизма и
интересующего нас периода,  создающими поэзию о поэзии,
была существенная разница: первые опирались на единую и
разработанную теорию и поэтому могли создать стройную и
мотивированную классификацию. Более того: именно теоре-
тические положения, высказанные в форме стихов, состав-
ляли основную прелесть этих произведений.  Вторые имели
перед собой разноречивые теории, а вошедшие в критичес-
кий обиход критерии "хорошего вкуса",  "мнения прекрас-
ных читательниц",  "изящества" в принципе предполагали,
что та или иная критическая оценка покоится  на  непос-
редственном  чувстве  тонкого ценителя и не проверяется
"педантским" теоретизированием. Это придало поэтическим
"кадастрам" той эпохи особый вид.                      
   Единство поэзии в текстах такого типа достигалось не
созданием объединяющей концепции,  а построением единой
ценностной  иерархии.  Акцент переносился не на мотиви-
ровку оценки,  а на порядок расположения имен. Последо-
вательность,  место,  которое отводилось тому или иному
поэту в общем перечне,  становилось мерилом его ценнос-
ти.  Активными были и другие средства:  приравнивание к
тем или иным именам из истории мировой поэзии, посколь-
ку иерархическая ценность Вергилия, Расина или Лафонте-
на считалась установленной. Значимыми становились умол-
чания (Карамзин в стихотворе-

нии "Поэзия"  демонстративно  умолчал  обо всех русских
поэтах,  выразив с  предельной  ясностью  свое  юношес-
ки-бунтарское к ним отношение) или перемещение того или
иного литератора выше или ниже  обычно  отводимого  ему
ранга. Не меньшую роль играли пространность оценки и ее
тон.                                                   
   Стремление построить поэтическую  иерархию  невольно
приводило  на память табель о рангах и адрес-календари.
То ироническая, то серьезная ориентировка на эти тексты
сквозит и в поэтических обзорах,  и в статьях критиков,
и в сатирах.  Этот же принцип наличествует и в компози-
ции поэтических антологии тех лет.  Поэты располагаются
по рангам; количеству строк в поэтическом обзоре в этом
случае  соответствует  количество  включенных в сборник
текстов.   Будучи дополнены перечнями имен, упоми-
наемых в критических статьях,  оглавлениями антологий и
списками стихотворений, переписывавшихся в альбомы, они
дали бы картину оценки литературы читателем-современни-
ком и поэтами той эпохи,  картину  весьма  отличную  от
привычных данных истории литературы.                   
   Можно было  бы  напомнить,  что  когда  Жуковскому в
трудных условиях Тарутинского лагеря надо  было,  нахо-
дясь в гуще еще не завершенных событий, обобщить разно-
родные патриотические усилия деятелей 1812 г.,  он сое-
динил жанр героического гимна ("Песнь к Радости" Шилле-
ра, "Слава" Мерзлякова) с традицией поэтического переч-
ня:  порядок  упоминания имен,  количество "отпущенных"
тому или иному лицу строк, тон упоминаний и самые умол-
чания  позволили Жуковскому в очень щекотливых условиях
выразить точку зрения штаба Кутузова и  кружка  молодых
поэтов, группировавшихся вокруг походной типографии.   
   Поэтические перечни почти всегда полемичны. Иерархия
оценок,  степень подробности,  трудно уловимые для  нас
нюансы  формулировок остро воспринимались современника-
ми,  поскольку утверждали тот или иной групповой взгляд
на литературу.  В этом смысле следует выделить пародий-
ное послание Я.  А. Галинковского и сатиру неизвестного
автора  "Галлоруссия"1.  Они  интересны  тем,  что дают
"третью" по отношению к полемике карамзинистов и шишко-
вистов точку зрения.  Галинковский, печатавшийся в "Се-
верном вестнике" и близкий в эти годы к Мартынову,  вы-
разил позицию "гражданской" поэтической школы,  для ко-
торой обе полемизирующие точки зрения были неприемлемы.
Сатира "Галлоруссия" интересна тем,  что дает читатель-
скую - далекую от профессиональности и цеховых оценок -
точку зрения на литературу в момент сразу после оконча-
ния войны 1812 г.,  когда ощущение необходимости  новых
литературных дорог стало всеобщим.                     
   Вершин не  существует  без  подножий  - Жуковского и
Пушкина нельзя понять (и,  главное,  почувствовать) без
окружавшего  их литературного "фона".  Однако при
этом необходимо подчеркнуть одну особенность -  литера-
турный  "фон"  противостоит  "вершинам"  еще  по одному
признаку. В общей иерархии систем, составляющих понятие
культуры, они располагаются не в одном ряду.

   Литературный "фон"  по  своей  природе не может быть
чистой литературой.  Он гораздо теснее связан  с  чита-
тельским восприятием, бытом, пестрым потоком окружающей
жизни,  гораздо труднее вычленяется в  чисто  словесный
ряд.  Свести его без заметного остатка к цепи "произве-
дений" (что  характерно  для  исторического  восприятия
"высокой" литературы) почти никогда не удается.        
Идеологические и  историко-литературные класси-
фикации лишь отчасти  объясняют  реальное  расположение
сил  в  глубине литературной жизни конца XVIII - начала
XIX в. Немалую роль сыграют дружеские связи, определяе-
мые порой довольно случайными причинами, симпатии, выз-
ванные общностью социальных эмоций,  типом  воспитания,
службой. Понятия "поэты, связанные с Московским универ-
ситетским пансионом" или "поэты Санкт-Петербургской ду-
ховной  семинарии"  будут  вполне ощутимой реальностью.
Чем дальше от литературных "вершин",  тем труднее пост-
роить  покоящуюся  на единых логических основаниях все-
объемлющую классификацию.  Трудность эта - не результат
ошибок исследователей, она отражает специфику изучаемо-
го явления. Это еще одна сторона, делающая массовую ли-
тературу интересным объектом для исследователя.        
   Когда мы  противопоставляем поэтов "Беседы" арзамас-
цам, мы имеем дело с классификацией, основанной на общ-
ности литературной позиции и организационной принадлеж-
ности.  Выделяя же поэтов Дружеского литературного  об-
щества,  мы базируемся только на признаке участия в об-
щей организации, дополняя его другим фактором - дружес-
кими связями. В группе "тобольских" поэтов - Сумароков,
Смирнов,  Бахтин - объединяющим будет принадлежность  к
одному, в достаточной мере расплывчатому провинциально-
му культурному "гнезду".  Порой  объединяющим  фактором
будет выступать журнал ("Иртыш, превращающийся в Иппок-
рену",  "Муза" и др.).  Когда мы рассматриваем  поэтов,
группировавшихся  в  1810-е гг.  вокруг Мерзлякова (Бу-
ринский,  Грамматин,  Ф.  Иванов), то общность их будет
определяться только дружескими связями, единством соци-
альных симпатий и судеб.  Все  это  будут  профессиона-
лы-интеллигенты,  бедняки, часто разночинцы, втянутые в
культурный ареал Московского университета.  Объединение
же  поэтов  "преддекабристской  группы" будет покоиться
лишь на определении общности места  в  историко-литера-
турном процессе. Наконец, многие поэты будут включены в
несколько классификационных клеток (Милонов,  Воейков),
а  рядом  будут заметны фигуры,  стоящие вне каких-либо
объединений:  Анастасевич,  Варакин.  Закономерности их
развития целиком определены их принадлежностью к недво-
рянской культуре переходного времени и  индивидуальными
особенностями их судьбы.                               
   На массовой литературе особенно ярко видно,  что ис-
тория искусства - это история людей, его создающих. И в
связи  с этим необходимо отметить еще одну сторону воп-
роса. Кюхельбекер писал: 
                              
   Горька судьба поэтов всех племен;
   Тяжело всех судьба казнит Россию. 
                  
   ("Участь русских поэтов". 1845)
                                                       
На массовой литературе это видно особенно ярко: ссылки,
политические  преследования,  объявление   сумасшедшим,
разжалования  в солдаты,  преждевременная смерть от ча-
хотки,  запоя,  нищеты - таковы "биографические обстоя-
тельства"  десятков русских поэтов.  Еще более час-
тая форма удушения таланта -  лишение  его  минимальных
условий для развития.  Многие второстепенные и третьес-
тепенные поэты - это поэты,  которым не дали сказать  в
полный голос свое поэтическое слово. И в изучении забы-
тых биографий судьбы русской культуры раскрываются  по-
рой в не менее захватывающей и драматической форме, чем
в высших творческих достижениях гениев.
                
   1971

того, на жизнь Общества накладывала отпечаток крайняя
молодость младшей группы участников, чьи взгляды не от-
личались достаточной устойчивостью.
Члены первой группы, в которую входили сам Андрей
Тургенев, Андрей Кайсаров и А. Ф. Мерзляков (позиция
которого имела, впрочем, некоторые отличия), видели в
литературе средство пропаганды гражданственных, патрио-
тических идей, а сама цель объединения мыслилась ими не
только как литературная, но и как общественно-воспита-
тельная. "Разве нравственность и патриотизм не состав-
ляют также предмета наших упражнений?" - спрашивал
Мерзляков, обращаясь к товарищам по Обществу (л. 20
об.). Материалы заседаний показывают, что недалек от
позиции этих членов в ту пору был и А. Ф. Воейков.
Вторую группу составляли Жуковский, Михаил Кайсаров,
Александр Тургенев и, несколько позднее, С. Е. Родзян-
ко. Здесь господствовали связанные с карамзинской шко-
лой проповедь интимно-лирических тем в поэзии, покор-
ность провидению и интерес к субъективно-идеалистичес-
кой философии, а в речах Родзянко - прямой пиетизм.
Вполне естественно, что при такой противоположности
мнений не замедлила завязаться полемика.
По глухим намекам можно предполагать, что разногла-
сия возникли уже в связи с первым актом деятельности
Общества - избранием председателя. Об этом свидетельст-
вуют в речи Мерзлякова разъяснения прав "первого чле-
на", имеющие характер явной защиты от чьих-то нападок.
Это же отразилось в черновых набросках выступления Анд-
рея Тургенева, хранящихся в архиве Жуковского. Оратор
отводит высказанные кем-то обвинения в "тирании" со
стороны "первого члена". Основные столкновения, однако,
связаны были с более принципиальными вопросами.
На первых двух заседаниях выступал с речами Мерзля-
ков. Главное содержание обоих выступлений - проповедь
гражданственного служения отечеству. Цель оратора -
"возжечь" в слушателях "энтузиазм патриотизма". "Каждый
из нас, - говорил Мерзляков, - человек, гражданин, каж-
дый из нас - сын отечества" (л. 12). Оратор доказывал,
что деятельность собрания нельзя ограничивать рамками
чисто литературных споров.
"Мал тот, - продолжал он, - кто хочет быть только
астрономом;
несчастливые братья его на земле, а не на планете
сатурновой; мал тот, кто хочет быть только героем;
кровь не украсит лаврового венца его, когда станет он
пред престолом правды, звук побед его не заглушит прок-
лятий разоренного, сердце его не согреется от бриллиан-
товой звезды, которая украшает его грудь; мал тот, кто
хочет быть только оратором, стихотворцем, сочинения его
холодны, если не воспламенит их любовь сердечная, сове-
ты его не отрут слез угнетенной невинности, прекрасные
мысли его не утолят голода нищему" (л. 15-15 об.).
Такое начало определило дальнейший ход заседаний.
Выступлением Мерзлякова инициаторы Общества недвусмыс-
ленно заявили, что рассмотрение литературных вопросов
интересует их лишь как часть самовоспитания в духе
гражданственности и патриотизма. В последовавшем затем
выступлении Воейкова вопросы литературы вообще не были
затронуты.
Воейков произнес речь, посвященную деятельности Петра
III. Значение и смысл этого выступления в литературе в
должной мере не оценены. В. М. Истрин характеризует ее
как "сплошной панегирик". На оценку эту, вероятно,
оказало влияние отношение к личности Воейкова в значи-
тельно более позднее время. Анализ позиции Воейкова в
Обществе подводит к иной характеристике этого выступле-
ния.
Прежде всего следует остановиться на уточнении вре-
мени произнесения речи. В сборнике речей она помещена
под № 3 без указания даты. Поскольку № 2 - речь Мерзля-
кова - помечена 19 января 1801 г., а № 4 - речь Михаила
Кайсарова - 26 января, то, если вспомнить, что заседа-
ния происходили раз в неделю, следует сделать вывод,
что речь Воейкова была, видимо, произнесена на том же
заседании 19 января, на котором выступал и Мерзляков.
Этим, по всей вероятности, и объясняется отсутствие пе-
ред ней даты. Итак, речь Воейкова была произнесена в
последние месяцы царствования Павла I. Тема речи не
могла возбудить подозрения властей: восхваление Петра
III соответствовало официальным тенденциям. Однако из
этого не следует, что речь Воейкова была официозной.
Дело в том, что характер правительственной деятельности
Петра III подвергался в последней трети XVIII в. до-
вольно часто весьма своеобразному освещению.
К. В. Сивков на основании детального изучения мате-
риалов Тайной экспедиции приходит к выводу, что "непра-
вильное толкование манифеста 18 февраля 1762 г. о дво-
рянской вольности и свободе, как такого акта, за кото-
рым должно было последовать и освобождение крестьян от
работы на помещика, указ о разрешении старообрядцам,
бежавшим в Польшу и другие заграничные земли, возвра-
титься в Россию уничтожение Тайной канцелярии
- все это создавало ему своеобразную популярность
и порождало надежды, что с возвращением его на престол
осуществятся народные чаяния о воле, земле, освобожде-
нии от рекрутчины, тяжелых налогов и т. п. Отсюда мно-
гочисленные попытки использовать имя Петра III в клас-
совой борьбе того времени"2. Не только крестьянская
масса, но и некоторые представители передовой общест-
венной мысли были склонны именно в таком направлении
толковать характер деятельности свергнутого императора.
Как указывает тот же автор в неопубликованной диссерта-
ции "Очерки по истории политических процессов в России
последней трети XVIII в." (хранится в РГБ), в бумагах
Кречетова была обнаружена интересная запись: "Объяснить
великость дел Петра Третьего".
Однако, чтобы определить справедливость оценки, дан-
ной В. М. Истриным речи Воейкова, обратимся к ее текс-
ту. За что же прославляет Воейков Петра III? Прежде
всего за уничтожение Тайной канцелярии. В условиях тер-
рористического режима Павла I Воейков под видом прос-
лавления отца царствующего императора дает ему смелую
памфлетную характеристику. Тайную канцелярию он называ-
ет "тиранским трибуналом, в тысячу раз всякой

инквизиции ужаснейшим", "в ужас сердца наши приводящим
судилищем, обагрившим Россию реками крови". Призывая
слушателей "бросить патриотический взор на Россию" до
Петра III, оратор рисует красноречивую картину, бесс-
порно вызывавшую в эпоху Павла I ассоциации с современ-
ностью: "...мы увидим ее [Россию], обремененную цепями,
рабствующую, не смеющую произнести ни одного слова, ни
одного вопля против своих мучителей;
она принуждена соплетать им лживые хвалы тогда, ког-
да всеобщее проклятие возгреметь готово Коварство
и деспотизм, вооруженные сим варварским словом ("слово
и дело". - Ю. Л.), острили косу смерти, чтоб еще посе-
кать цвет сынов России, еще продолжить царствование
свое на престоле, из героев и костей невинных россиян
воздвигнутом" (л. 26 об.-27).
Далее автор обращается к другой заслуге Петра III -
дарованию вольности дворянской. Вопрос этот тоже звучал
актуально. Постоянное нарушение Павлом I (стремившимся
в страхе перед революцией подавить даже дворянский ли-
берализм) вольности дворянской (например, известное де-
ло прапорщика Рожнова) чрезвычайно раздражало дворянс-
кое общество. Оно усиливало столь типичную для павловс-
кого царствования атмосферу бесправия и неуверенности.
Насколько болезненными были эти настроения, свидетель-
ствует то, что одним из первых актов правительства
Александра I было подтверждение жалованной грамоты дво-
рянству и уничтожение Тайной экспедиции 2 апреля 1801
г.
Воейков не прошел мимо важнейшего вопроса эпохи -
крепостного права. Поводом для этого была своеобразно
истолкованная секуляризация церковных земель. Этот акт
оратор объяснял как шаг к полному освобождению кресть-
ян: "...мудрое, человеколюбивое, великое дело, постав-
ляющее в храме добродетели имя Петра III подле имен ве-
личайших законодавцев, есть отобрание деревень монас-
тырских; четвертая часть сынов России - миллионы полез-
ных рук - кормили праздных паразитических членов госу-
дарства - монахов, и сии тунеядцы из любви ко... (мно-
готочие в рукописи. - Ю. Л.) отягчали добрых, бесхит-
ростных поселян тяжелыми цепями. Петр III, оживленный
великим предприятием, снял с них оковы, рек им: вы сво-
бодны!" (л. 28-28 об.).
Свою речь Воейков заканчивал призывом встретить, в
случае надобности, ради отечества смерть на эшафоте.
Обращаясь к Петру III, Воейков говорил:
"Воззри на собравшихся здесь юных россиян, оживлен-
ных пламенною лю-бовию к отечеству! И если нужна крова-
вая жертва для его счастия, вот сердца наши! Они не бо-
ятся кинжалов! Они гордятся такою смертию. Самый эшафот
есть престол славы, когда должно умереть на нем за оте-
чество!" (л. 29 об- 30).

Подобные выступления имели настолько неприкрыто полити-
ческий характер,  что Андрей Тургенев даже был вынужден
напомнить об осторожности.  На собрании 16 февраля 1801
г.  он,  возможно  имея в виду и неизвестные нам прения
вокруг выступления Воейкова, предостерегал: "Отчего го-
ворим мы так часто о вольности, о рабстве, как будто бы
собрались здесь для того, чтобы разбирать права челове-
ка?" (л. 41).                                          
   Однако, как выясняется из дальнейшего текста его ре-
чи,  Андрей Тургенев сам призывал товарищей по Обществу
готовить  себя  к тому времени,  "когда отечество наше,
когда страждущая, притесненная бедность будет требовать
нашей помощи" (л. 41-41 об.).                          
   Стремление некоторых членов придать заседаниям поли-
тический, общественно-воспитательный характер встретило
противодействие. Андрей Тургенев имел все основания ут-
верждать, что споры по вопросам политики "нарушают сог-
ласие  нашего собрания" (л.  41).  В самом деле,  часть
членов,  разделявшая политико-философские воззрения Ка-
рамзина, предприняла попытку изменить характер деятель-
ности Общества.                                        
   26 января,  на следующем после выступления  Воейкова
заседании,  произнес  речь Михаил Кайсаров.  Мерзляков,
Андрей Тургенев,  Воейков в своих речах привлекали вни-
мание  членов  Общества  к насущным вопросам окружающей
действительности, к гражданскому служению общему благу;
   М. С.  Кайсаров же доказывал субъективность  челове-
ческих  представлений,  делая из этого вывод о бесцель-
ности всякого рода общественной  деятельности.  Считая,
что "удовольствия существенные, в сравнении с теми бла-
гами,  которыми воображение заставляет нас  наслаждать-
ся",  не имеют никакой цены, Кайсаров отказывался приз-
навать значение общественной деятельности:  "Если бы  я
хотел входить в дальнейшие исследования,  если бы хотел
коснуться общественных постановлений,  коснуться правил
религии,  тогда стал бы я утверждать систему Беркилаеву
[Беркли],  который говорит,  что все видимое, весь мир,
все  миры  и мы все - не что иное,  как мечта" (л.  31,
35).                                                   
   Мысли, высказанные Михаилом  Кайсаровым,  связаны  с
широко  распространившейся  в дворянской литературе тех
лет тенденцией.  В последние годы XVIII в., столь бога-
тые  революционными  событиями  в  России и на Западе и
сопровождавшиеся усилением  правительственной  реакции,
писатели карамзинского направления развивались в сторо-
ну умеренного консерватизма. Одной из сторон этого про-
цесса  было усиление субъективистских элементов в фило-
софии,  сближение с воззрениями кружка А.  М.  Кутузова
1780-х гг.  Сближение это четко обозначилось в содержа-
нии сборника "Аглая".  В дальнейшем, в годы павловского
царствования, философская позиция Карамзина окончатель-
но приобрела законченность.                            
   Агностические рассуждения проходят через весь  "Пан-
теон иностранной словесности", издававшийся Карамзиным.
Впечатления  человека  определяются   не   объективными
свойствами предметов,  а субъективным состоянием наблю-
дателя:  "Внутреннее расположение сердца изливается  на
наружные предметы"'.  В записной книжке Карамзина за те
же годы находим:  "Время - это лишь  последовательность
наших мыслей"2.                                        
   Из этих  предпосылок следовали совершенно определен-
ные общественно-политические выводы. Их высказал Карам-
зин еще в послании "К Дмитриеву" (1794).  Это - убежде-
ние в бессмысленности попыток разумного  переустройства
мира и отказ от общественной деятельности. Внимание че-
ловека должно быть направлено не на  объективную  дейс-
твительность  (которую Карамзин называл "китайскими те-
нями своего воображения"),  а лишь на внутренние, субъ-
ективные переживания3.                                 
   Взгляды представителей  карамзинской  школы не могли
встретить сочувствия у людей типа Андрея Тургенева  или
Мерзлякова, относившихся в это время к позиции Карамзи-
на резко отрицательно.  Сторонник демократической лите-
ратуры  XVIII в..  Мерзляков враждебно относился к дво-
рянской эстетике карамзинистов.  В  разборе  "Россиады"
Хераскова он отрицательно отозвался о карамзинском нап-
равлении в литературе: "В чем же мы по сие время подви-
нулись?  - конечно,  во многих мелких (курсив мой. - Ю.
Л.) приятных сочинениях,  вообще в чистоте  и  наружной
изящности слога. Отчего главное богатство новейших
произведений состоит токмо в романах,  в эпиграммах,  в
шутливых посланиях,  в водевилях,  песенках и в пиэсах,
которые совсем не знаешь, к какому отнести роду?"4 Сле-
дует  указать  также на антикарамзинский памфлет А.  С.
Кайсарова "Свадьба Карамзина". На позиции Андрея Турге-
нева в этом вопросе мы остановимся в дальнейшем.       
   Тем более декларативный характер приобретало выступ-
ление Жуковского 24 февраля 1801 г., пропагандировавше-
го программные принципы Карамзина. Выступление свое Жу-
ковский начал с пространной цитаты из послания Карамзи-
на "К Дмитриеву", а затем перешел к анализу центральных
положений программного предисловия к сборнику  "Аглая".
Достаточно сравнить начало обоих документов.           
   У Жуковского:  "Мы живем в печальном мире и должны -
всякий в свою очередь - искать горести, назначенные нам
судьбою..."                                            
   У Карамзина: "Мы живем в печальном мире, но кто име-
ет друга, тот пади на колени и благодари всевышнего.

Мы живем в печальном мире, где часто страдает невин-
ность, где часто гибнет добродетель..." Или:

Мы живем в печальном мире,
Всякий горе испытал,
В бедном рубище, в порфире...

Выступление Жуковского не осталось без ответа. Спор
разгорелся вокруг понятия дружбы. Жуковский с идеалис-
тических позиций, считая жертву основой морали (а за
этим стояло убеждение в исконной противоположности об-
щих и частных интересов), отказывался признать дружбой
союз, не основанный на "бескорыстном" самопожертвова-
нии. "Вы, конечно, согласитесь со мною, - обращался он
к членам Общества, - что человек соединен с человеком
некоторым внутренним чувством родства, данным ему от
природы, а может быть еще больше своими собственными
выгодами, но вы согласитесь также, что сей союз,
сколь он, впрочем, ни силен, не может называться именем
дружбы" (курсив мой. - Ю. Л.) (л. 45-45 об.).
Против Жуковского выступил Мерзляков. "Польза, - го-
ворил он, - тот магнит, который собрал с концов мира
рассеянное человечество Польза, друзья мои, то
существо, которое соединило нас здесь. Мы одевали его,
по обычаю всего света, в разные пышные одеяния, давали
ему многоразличные имена, поклонялись ему под видом
дружбы, под видом братства и проч..., может быть от то-
го самого терял он свою силу. Полно мечтать о будущем!
Перестанем искать причину нашей холодности или причину
нашей привязанности к собранию в отдаленных облаках,
рождаемых воображением нашим - что же делать? Надобно
раскрывать пользу, которую всякий из нас надеется полу-
чить от собрания" (курсив мой. - Ю. Л.) (л. 53-53 об.).
Центром борьбы сделалась оценка карамзинизма.
Выступление Андрея Тургенева (видимо, на заседании
22 марта) было направлено на развенчание Карамзина.
Борьба в Обществе усложнилась выступлениями С. Е.
Родзянко. Андрей Тургенев считал, что о религии здесь
"никогда бы упоминать не должно" (л. 41), и даже Михаил
Кайсаров выражал сомнение в бессмертии души и загробной
жизни. Родзянко же был настроен откровенно-мистически.
Об отношении к нему ведущей группы членов Общества сви-
детельствует высказывание А. С. Кайсарова в письме к
Андрею Тургеневу: "Как бы ты думал, о чем мне случилось
говорить с Родзянкою? О Боге. Он много в[рал? верил?] и
потому он не нашего поля ягода"3.
В такой кипучей, противоречивой атмосфере Общества
складывалась литературная программа Андрея Тургенева.
За свою короткую жизнь он пережил стремительную идейную
эволюцию. Масонские идеи, в кругу которых вращалось
старшее поколение тургеневского дома, очень скоро пе-
рестали

его удовлетворять.  Андрей Тургенев,  бесспорно, мог бы
присоединиться к словам своего брата Александра, писав-
шего в 1810 г. Николаю: "Я не принадлежу и не буду при-
надлежать ни к одной [ложе]"1.                         
   1790-е гг.  отмечены  для  Андрея Тургенева влиянием
Карамзина.  В этом отношении характерен черновой набро-
сок,  хранящийся  в архиве Жуковского.  Андрей Тургенев
развивает здесь любимую мысль Карамзина о субъективнос-
ти человеческих представлений и заканчивает прямой апо-
логией Карамзину:  "По большей части вещи  кажутся  нам
хороши или худы не потому, что они таковы в самом деле,
но по расположению души нашей истинно  прекрасная  вещь
может казаться нам то прекрасна, то посредственна и да-
же худа..." Далее он говорит о том,  что впечатление от
литературных  произведений определено субъективным сос-
тоянием читателя. В минуту счастья надо читать Карамзи-
на.  "Тогда песнь "К милости" извлечет тихие, блаженные
слезы из глаз твоих,  и "Цветок на гроб моего Ага-
тона"  исполнит душу твою ни с чем не сравненными ощу-
щениями"2.                                             
   Однако очень скоро Карамзин перестал быть  в  глазах
Андрея Тургенева непререкаемым авторитетом.  Эпоха пав-
ловской реакции была для него временем обострения инте-
реса  к  политике.  Идеалом его становится не проповедь
отказа от общественной борьбы,  а деятельная  любовь  к
отечеству.                                             
   Осознание несправедливости существующего строя соче-
талось у Андрея Тургенева с формированием  всепоглощаю-
щего  чувства  любви к родине,  которое оказало влияние
также на его младших  братьев  и  определило  известное
высказывание  Николая  Тургенева:  "Ни о чем никогда не
думаю как о России.  Я думаю,  если придется когда-либо
сойти с ума,  думаю,  что на этом пункте и помешаюсь"3.
Андрей Тургенев, как и его брат Николай, "одну Россию в
мире" видел. Это делает его путь чрезвычайно напоминаю-
щим политическое развитие декабристов. Принимая участие
в организации Дружеского литературного общества, Андрей
Тургенев считал,  что цель его - "возжигать сердца наши
священным  патриотизмом   в  сии священные минуты
каждая мысль,  каждое биение сердца в нас да будет пос-
вящено отечеству" (л. 41 об.).                         
   Интересно, что  в числе героев-патриотов,  следовать
которым Тургенев призывает современников,  он  называет
не только Леонида и Аристида,  но и убийцу тирана, рес-
публиканца Брута,  и Кодра, добровольно пожертвовавшего
царским  саном и жизнью ради спасения Афин и установле-
ния в них республики.                                  
   "Ах! Может быть - с восторгом произношу слова сии  -
может  быть,  воссияет тут в сердцах наших луч того не-
бесного огня, который согревал сердца Леонидов, Кодров,
Брутов и Аристидов. Какое блаженство! друзья мои! Ожив-
лять в груди своей,  в нашем тесном кругу тень оных ве-
ликих  времен прошедших,  когда всякий человек был рев-
ностным гражданином, сыном отечества, которое с любовью
прижимало его к своему сердцу, кото-