Излагаемая ниже концепция системного подхода сформировалась в результате приложения идей и методов, разработанных для решения инженерно-физических задач, к решению задач лингвистических, связанных главным образом с проблемами языковой типологии.

В первой половине статьи представлены основные положения концепции, во второй — краткий очерк становления системных методов в лингвистической типологии и пример практического использования изложенных принципов к выявлению системной природы строя конкретного языка в его синхроническом состоянии и в эволюции.

Основные положения излагаемой концепции

Определение понятия системы. Схема (сеть) связей между элементами объекта есть структура объекта, а место элемента в этой структуре — значимость элемента. Соответственно объект как целое обладает значимостью, поскольку он является местом «пересечения» связей, в которые он вступает с другими объектами, например в структуре объекта более высокого яруса. В тех случаях, когда нет необходимости уточнять, идет речь об элементе объекта или о связи между элементами, будем говорить о компонентах.

Свойства объекта могут характеризоваться его составом, структурой, субстанцией и значимостью. Характеристики состава и субстанции объекта весьма близки (особенно в случае структуры «чистых» отношений), и мы условимся называть их субстанциальными свойствами объекта (или субстантными свойствами).

Структура и значимость объекта характеризуют сети внутренних и внешних отношений, и мы будем называть эти «сетевые» характеристики структуральными (структурными) свойствами объекта или свойствами его структуры.

Система — это объект, свойства структуры и субстанции которого взаимосвязаны*.

Поскольку в объекте есть та или иная степень связанности его свойств вообще и взаимосвязанности свойств его структуры и субстанции в частности, то любой объект есть система, а все рассмотренные характеристики объекта являются одновременно и характеристиками системы. Этот вывод открывает возможность, определяя характер и степень взаимосвязи между свойствами структуры и субстанции объекта, устанавливать тип и степень системности.

Поскольку объекты нас интересуют прежде всего как системы, в дальнейшем мы будем говорить о системах, а не об объектах.

Динамические характеристики системы. Интуитивное представление о неоднородности свойств относится в равной мере к неоднородности как в пространстве, так и во времени.

Состояния системы могут находиться между собой в определенных связях или отношениях, следовательно, все введенные нами ранее понятия (компонент, структура, значимость и т.д.) приложимы и к описанию динамики системы, если уточнять, что речь идет о структуре поведения, о значимости элемента поведения в этой структуре и т.д. Если число состояний системы в рассматриваемый период времени ограничено, а переход из одного состояния в другое представляет собой определенную замкнутую последовательность, то будем говорить об установившемся режиме поведения системы. Характеристика субстанции режима поведения будет определяться составом компонентов поведения системы и их индивидуальными характеристиками.

Изменение может коснуться и самого режима поведения. Следовательно, каждый новый режим поведения можно расценивать как элемент поведения еще более высокого динамического яруса со своим компонентным составом, структурой и значимостью. Таким образом, введенные нами понятия оказываются весьма общими, пригодными для описания как статики, так и динамики системы независимо от того, какой ярус статики или динамики мы рассматриваем.

Если походный ярус есть ярус нулевой динамики или ярус статики, первый, более высокий динамический ярус — ярус поведения, то второй, еще более высокий динамический ярус будет соответствовать режиму эволюции системы.

Соотношение структурных и субстантных характеристик системы. В работах по системно-структурной методологии и в чисто структуралистических работах проблема «субстанции», «материальности», «субстрата» или вообще не обсуждается*, или же упоминается лишь в связи с тем, чтобы показать, что она не имеет существенного значения при исследовании объекта как системы **. Известный тезис Ф. де Соссюра «язык есть форма, а не субстанция» вполне перекликается с утверждением У. Росс Эшби о том, чем должна заниматься общая теория систем: «Нужно исключить из рассмотрения два не относящихся к делу фактора. Первым из них является «материальность» — идея о том, что машина должна быть сделана из реальных материалов... Точно так же не относится к делу любая ссылка на энергию...» [47]. Правда, с недавних пор отношение методологов к категории субстанции начинает изменяться. Так, если в работах 50-х — начала 60-х годов посвященных методологии изучения языковой системы, понятие субстанции как общей категории системного подхода обычно не упоминается, то в недавней работе французского структуралиста Ноэля Мулу подчеркивается, что умышленный отказ от учета специфики «материала» лишает методологию диалектики, ибо фактически «становление формы связано со становлением материала и контекста» [30]. С требованием возвращения категории субстанции «попранных теоретических прав» выступил недавно болгарский философ Сава Петров. Предпочитая термин «субстрат» термину «субстанция», он, в частности, заявляет, что «существуют некоторые опорные точки, па основании которых можно предполагать, в качестве одной из возможных гипотез, что будущее развитие науки вновь подтвердит значение субстратного анализа» [32].

В излагаемой концепции системного подхода, используемой автором при решении конкретных задач языкознания, речь идет уже не о гипотезе полезности учета субстанциальных характеристик при изучении сложных систем. Положение о взаимосвязи свойств, структуры и субстанции объекта* входит в само определение системы и, так же, как положение о взаимообусловленности статики и динамики, является фундаментом всей концепции и средством, для определения места структурной методологии в собственно системном подходе [19]; [20]; [22]; [25]; [26]; [28].

Субстанция содержит потенции к наиболее вероятной значимости элементов, эти значимости задают «подходящую для субстанции» структуру системы, а из конкретизации структуры при заданной субстанции вытекают основные внешние свойства системы целого. В частности, эти внешние свойства проявляются в том, в какие типы отношений и с какими другими системами данная система способна войти наиболее естественным образом, а какие типы отношений и значимостей меньше всего соответствуют ее свойствам. Следовательно, признавая факт взаимосвязи и взаимовлияния структуры и субстанции в системах, мы имеем право рассуждать о том, какими должны быть предпочтительные структурные характеристики системы, если заданы ее внешне наблюдаемые свойства и субстанция, какова предпочтительная субстанция, если задана структура и внешние свойства, как должны быть согласованы структурные и субстантные характеристики, если заданы только внешне наблюдаемые свойства и качества системы **.

Адаптивные системы и устойчивость. После сделанных уточнений определим понятие адаптивной системы. Пусть в некоторой конкретной среде представлено большое число экземпляров системы в различных возможных ее состояниях. Допустим далее, что существуют индикаторы, которые определяют, обладает или не обладает каждый данный экземпляр системы заданными внешне проявляемыми свойствами. И, наконец, есть механизм исключения из этой среды (например, механизм уничтожения или перевода в иные состояния) всех тех экземпляров, которые не обладают заданными свойствами. Назовем такую среду селектирующей.

Примерами селектирующей среды могут быть и селекционные биологические станции, и конструкторские бюро с опытным заводом и испытательными стендами и, наконец, живая природа, в которой стихийно происходит «отбраковка» экземпляров, не приспособленных к данным условиям существования.

Тот факт, что в результате селекции в селектирующей среде сохраняются, прежде всего, те системы, внешне проявляемые свойства которых и, в частности, способность этих систем вступать в определенные виды отношения со средой и соответствует критерию селекции, очевиден и тривиален. Но это значит, что если в данной селектирующей среде наиболее часто встречаются некоторые разновидности систем, то именно они в наибольшей мере обладают вполне определенными, приемлемыми для среды свойствами. И чем меньше вероятность изменения этих свойств в системах, чем устойчивее эти свойства, тем более «живучими» в данной среде будут соответствующие системы.

Действительно, пусть каждый элемент системы имеет такие индивидуальные свойства, которые наилучшим образом соответствуют значимости этого элемента в структуре системы. Пусть при этом структура системы и тем самым конкретные узлы отношений в системе, т.е. значимости, как раз таковы, что они максимально «нуждаются» в элементах с такими свойствами, какими элементы фактически обладают, находясь каждый в своем узле отношений структуры системы. Оставаясь «на местах» и поддерживая предпочтительные для них связи с «соседями», элементы системы в свою очередь закрепляют сложившуюся структуру системы. Следовательно, в системе возникает своеобразная отрицательная обратная связь, приводящая к «автофокусировке», к стабилизации структуры субстанцией, субстанции структурой, что приводит к максимальной устойчивости внешне проявляемых свойств системы в данной селектирующей среде и, таким образом, к устойчивости системы в этой среде.

В принципе не исключены случаи, когда те свойства, на основе которых осуществляется селекция, присущи таким системам, в которых нет только что рассмотренной согласованности между структурой и субстанцией. Но это значит, что у них нет указанной стабилизирующей отрицательной обратной связи, поэтому любые отклонения условий от некоторого среднего уровня приведут к большему изменению внешних свойств таких систем, чем это имеет место в системах с согласованной структурой и субстанций. А изменение внешних свойств ведет к тому, что система «выбывает» так или иначе из селектирующей среды. Так, мы еще раз убеждаемся, что наиболее устойчивыми, «живучими» в селектирующей среде оказываются системы, наличие селектируемых внешних свойств которых поддерживается рассмотренной выше глубинной взаимосогласованностью характеристик структуры и субстанции этих систем. Будем называть такие системы адаптивными.

Адаптированность системы может быть обнаружена, например, на «вещном» уровне статической структуры и субстанции системы. Но все сказанное, в рамках излагаемой концепции, сохраняет силу и для более высоких динамических ярусов, когда адаптированность достигается выработкой согласованности между субстанцией и структурой динамики системы, например при селекции тех систем, которые имеют определенный тип не вещного состояния, а режима поведения. Следовательно, понятия адаптации и устойчивости столь же общи, как, например, понятия элемента, структуры или яруса.

Селекция и функция. Если рассмотреть теперь адаптивную систему как некоторую среду, то нельзя не обратить внимания на то, что по отношению к своим компонентам адаптивная система сама обладает селектирующими свойствами. Например, имея сложившуюся структуру, система характеризуется перечнем узлов этой структуры, т.е. перечнем присущих ей значимостей. Но если конкретизирован пучок отношений в каждом узле, то тем самым наложены ограничения на типы элементов, могущих стать компонентами данной системы. Одни из элементов имеют такие стабильные индивидуальные свойства, что оказываются наиболее соответствующими тому, чтобы входить в данные узлы отношений. Другие элементы, например, хуже сохраняющие эти свойства, менее предпочтительны для этих узлов. И, наконец, очень большое число типов элементов вообще не соответствует данной структуре, так что если они и войдут в систему, то это может привести к нарушению структуры и к утрате устойчивости системы в целом,

Факт устойчивости этой системы говорит о том, что она имеет такие механизмы отбора элементов по их свойствам, благодаря которым достигается устойчивая согласованность между структурой и субстанцией системы в селектирующей среде. Селектируемые свойства, по наличию которых компоненты закрепляются в адаптивной системе, — не случайны. Именно при таких критериях селекции компонентов система оказывается максимально адаптированной и максимально устойчивой в селектирующей среде.

Те свойства элемента, которыми он должен обладать, чтобы, занимая определенный узел в структуре системы, содействовать существованию и устойчивости системы в селектирующей среде, мы назовем функциональными свойствами. Совокупность функциональных свойств, представляющих собой типы прямых и косвенных отношений данного элемента с другими элементами системы, назовем функцией элемента в данной системе. Значимость элемента, по определению, характеризует все отношения элемента с другими элементами, а не только функциональные отношения. Поэтому значимость может не совпадать с функцией, хотя чем заметнее расхождение между функцией и значимостью, тем ниже уровень адаптации системы. Можно сказать также, что в результате адаптации все большая доля внешне проявляющихся свойств оказывается согласованной с функцией элементов в системе.

Если нам удалось выяснить, что рассматриваемая исходная система является элементом системы более высокого яруса, находящейся в свою очередь в определенной селектирующей среде, то мы можем понять, почему эта система более высокого яруса, которая воспринималась нами вначале просто как селектирующая среда для исходной системы, селектирует именно данные, а не иные свойства этой системы. И в той мере, в какой нам это удалось объяснить, мы имеем право говорить о функциональных свойствах и функции не только элементов, но и всей исходной системы как целого. Следовательно, в этом случае мы имеем возможность осознать адаптивность системы как конечный результат адаптации по функциональным критериям селекции. Поэтому можно сказать, что не только в элементах системы, но и в адаптивной системе в целом имеет место взаимосогласованность между функцией системы, ее структурой и субстанцией, и поэтому системная природа объекта может быть понята тем скорее, чем полнее наши сведения о его функции [36].

Изменение режима поведения системы мы определили как эволюцию. После введения понятия функции можно добавить, что адаптация как процесс — это функциональная эволюция.

Естественно, легче всего исследовать адаптацию тех систем, функция которых (или критерий селекции среды, в которой они находятся) может считаться практически неизменной.

Адаптивные системы как объекты науки. Любая наука на достаточно высоком уровне развития не просто констатирует факты, а выявляет законы, имеющие универсальный характер. Универсальность выражается в том, что законы приложимы к большому числу явлений внешней действительности, что в свою очередь оказывается возможным лишь потому, что объекты и явления внешней действительности при всем их бесконечном многообразии могут быть разбиты на крупные классы по наличию в этих объектах сравнительно устойчивых характерных свойств. Но устойчивость свойств, как мы видели, есть следствие адаптации объектов к среде. Следовательно, мы вынуждены сделать весьма сильное утверждение: наука имеет дело только с адаптивными системами, и научный подход к объекту возможен лишь постольку, поскольку свойства объекта являются результатом адаптации. При таком понимании специфики объектов науки закономерен вывод о неизбежности наступления периода широкого распространения идей системного подхода как в общей научной методологии, так и в конкретной исследовательской практике.

Если, например, в обществе складывается новый узел отношений, важный для сохранения устойчивости этого общества, т.е., если возникает новая социальная функция, узел становится селектирующей микросредой, формирующей новую социальную подсистему с определенными функциями. В этой подсистеме, например в коллективе, начинается процесс адаптации: поиск таких типов отношений и таких индивидов, вступающих в эти отношения, при которых свойства коллектива как целого наиболее соответствуют общественной функции складывающейся системы.

Если свойства коллектива оказываются не выходящими за пределы критериев селекции, так как в первом приближении субстанция (т.е. индивиды с их наличными особенностями) не противоречит структуре системы, а структура утилизирует способности индивидов, то в процессе функционирования системы каждый индивид, являясь в свою очередь адаптивной системой, перестраивается таким образом, чтобы его свойства еще больше соответствовали его функции в системе, от чего стабилизируется структура этой системы и совершенствуются ее функциональные свойства как целого.

Следствием глубинной адаптации самой субстанции в ходе становления системы является следующий факт. Предположим, что по какой-либо причине сложившаяся функциональная система оказалась расчлененной на свои элементы. Структура естественно, исчезла. Но полностью ли? Нет, не полностью. Как только в обществе возникают более или менее благоприятные условия, т.е. критерий селекции, близкий к тому, под влиянием которого складывалась рассматриваемая функциональная система, разрозненные ее компоненты в силу имеющихся у них индивидуальных свойств начнут вступать в связи, к которым они предрасположены уже по своей природе, и распавшаяся было система в той или иной степени возродится, восстановится. Поэтому чем на большее число ярусов распространилась адаптация системы, тем в большей мере структура системы отразилась в своеобразии своей субстанции, тем скорее сама субстанция оказывается способной возродить структуру и, следовательно, систему как целое с ее свойствами*. Так становление и восстановление обусловливают друг друга (причем не только в социальных системах).

Теперь постараемся убедиться в том, что такой объект науки, как естественный язык, тоже относится к числу адаптивных систем. Для этого сначала остановимся на кратком очерке становления идей системного подхода к лингвистике, а потом выявим системную взаимообусловленность функции, структуры и субстанции в строе конкретного языка. При этом мы сможем уточнить, какую роль играет понятие сущности для выявления системной природы объекта.

Эволюция идей системного подхода к лингвистике

Поиск внешних факторов, формирующих языковую систему. Если в так называемой традиционной лингвистике вопрос о системности языка никогда не рассматривался как основной, то наиболее известные новейшие лингвистические направления, рассматриваемые в целом, ориентированы в конечном счете на разработку методов описания языка как целостной системы, на создание приемов и методов, позволяющих увидеть системную взаимообусловленность всех ярусов языка и всех единиц; в границах любого яруса.

Однако каждое из таких направлений в отдельности акцентирует внимание лишь на одном из аспектов целостности языковой системы, причем все они характеризуют прежде всего особенности структуры языковой системы*, тогда как своеобразие субстантных характеристик компонентов системы при той или иной ее структуре остается практически вне поля зрения лингвистической теории. А поскольку система в нашем понимании — это целостность, эффективное функционирование которой достигается за счет оптимальной согласованности структуры и субстанции при заданной функции, то наиболее полное системное описание должно объяснить специфику не только структуры, но и субстанции этой целостности. Лишь при условии выявления указанной согласованности можно убедиться в органичности языковой системы, в наличии «общего источника отдельных своеобразий», позволяющего «соединить отдельные части в органическое целое» [8, стр. 85, 104].

Многие ученые ищут этот источник вне языка. Такое направление развитию системных взглядов в лингвистике задал В. Гумбольдт, высказавший идеи о существовании «духа языка», отражающего «дух народа». Эти идеи не разделялись и даже высмеивались теми, кто не видел в языке ничего, кроме конгломерата независимых и лишь по воле случая закрепленных явлений. Но многие исследователи, которые так или иначе содействовали развитию системных взглядов на язык, постоянно стремились наполнить конкретным содержанием идею об общем внешнем источнике своеобразия языковой системы. Правда, некоторые из этих конкретизаций, возведенные авторами в абсолют, позднее были расценены как фантастические и справедливо отвергнуты лингвистикой, однако даже в этих концепциях нетрудно обнаружить отражение ряда важных сторон, действительно присущих языку как системе. Так, например, нельзя отрицать подчеркивавшегося Н.Я. Марром влияния социальных отношений на изменении языка, так же как и анализировавшегося К. Фосслером влияния эволюции культуры народа на эволюцию его языковой системы. Неверно лишь видеть в подобных влияниях решающий фактор языкового развития и пытаться тем самым доказывать, что смена языковых состояний полностью повторяет все этапы смены состояний социальной системы или культуры народа.

Еще меньше оснований видеть причины своеобразия формирования языковой системы только в антропологических особенностях ее носителей. Нередко в зону одного языка входят представители различных рас, сближение культур сопровождается не сближением, а все более принципиальным расхождением строя языков*. Что же касается параллелизма между фазой развития народа на шкале перехода от дикости к цивилизации, то при глубоком анализе аргументов, приводимых сторонниками подобных теорий, обнаруживается, что «явные» свидетельства «недоразвитости» языка «примитивных» народов проникают в литературу по чистому недоразумению, из-за неумения отличать языковые категории от мыслительных, в результате чего различия значений приписываются различию в выражаемых смыслах**. Отождествление смысла со значением приводит к известной гипотезе Сепира — Уорфа о зависимости мировоззрения от своеобразия языка [43] или, наоборот, своеобразия строя языка от особенностей мировоззрения [51], но, возражая против такого отождествления и вытекающих из него выводов, нельзя еще раз не отметить той положительной роли, которую играет обсуждение подобных проблем и гипотез для выявления внешних структурных характеристик языка, его значимости среди систем равного с ним уровня и, следовательно, для углубления понимания системной природы языка.

Поиски внутренних тенденций, формирующих языковую систему. Более распространенными и более плодотворными оказались те идеи, объясняющие системную природу языка и взаимосогласованность его компонентов на всех ярусах в статике и в динамике, которые опираются на признание существования «имманентных», внутренних «тенденций» в языке.

Простейший вариант такого подхода основан на простом отождествлении свойств биологических объектов со свойствами языка. Язык — это организм со всеми вытекающими отсюда последствиями: ему присуща тенденция к эволюции, приспособлению, постоянной перестройке. При всей поверхностности такой теории ее создатель А. Шлейхер был совершенно прав в том отношении, что видел и в языке, и в живых организмах одну существенную для них общую черту, которая с точки зрения современных кибернетических и системных позиций отражает факт принадлежности этих систем к классу самонастраивающихся с высоким уровнем адаптации [45].

Более осторожные, но практически более плодотворные идеи о существовании внутриязыковых тенденций высказаны Ф. де Соссюром. В его знаменитом «Курсе» говорится о двух главных тенденциях в грамматической организации языков мира: одна из них проявляется в стремлении выражать мысли с помощью непроизводных, грамматически не мотивированных слов (в языках с тенденцией к «лексикологичности»), а вторая — в стремлении выражать мысль по возможности с помощью производных, мотивированных слов (в языках с тенденцией к «грамматичности») [40, стр. 129]. Однако попыток извлечения логических следствий из констатации этих тенденций в работах Соссюра и его последователей мы не находим, причем, как следует из излагаемой концепции системного подхода, умышленный отказ Соссюра от учета субстанциальных факторов при объяснении особенностей структуры языка принципиально исключает возможность выведения таких следствий.

Еще одним проявлением веры в существование специфической тенденции, характерной для строя любого конкретного языкового типа, являются рассуждения Э. Сепира о «главном чертеже» языка. «Этот тип, или чертеж, или структурный гений языка есть нечто гораздо более фундаментальное, нечто гораздо глубже проникающее, чем та или другая нами в ней обнаруженная черта» [38, стр. 36]. Но вера в этот «гений» остается у Сепира лишь верой. В своей знаменитой классификации языковых типов, основанной не просто на перечислении преобладающих свойств, а на учете функций этих единиц в речи, он приходит к утверждению, что при заданном способе соотношения между языковыми и понятийными единицами техника связи между этими единицами может быть любой: агглютинация, фузия, изоляция и т.п. А так как использование той или иной «техники» определяет прежде всего структуру связи языковых единиц, то выводы Сепира о возможности существования любой техники в языках одного класса фактически равносильны отрицанию связи особенностей структуры языка с особенностями его составных элементов. Следовательно, от «главного чертежа» как чего-то «гораздо более фундаментального», «чем та или иная обнаруженная нами черта», в конкретных описаниях строя языка у Сепира ничего не остается.

Совершенно прав А.А. Реформатский, когда он заявляет, что «Сепир не дал руку тем, кто хочет понять тип языка по ведущей грамматической тенденции» [35, стр. 86]. В указанной и в ряде других работ А.А. Реформатский показал глубокую взаимообусловленность между фонетическими, фонологическими и морфологическими характеристиками языков в зависимости от того, какая из двух «ведущих грамматических тенденций» в них преобладает: агглютинация или фузия и более широко — аналитизм или синтетизм. Тогда многое из того, что в трактовке Э. Сепира представляется как независимое и способное смешиваться в «любых пропорциях», в свете исследований А.А. Реформатского предстает как логически вытекающее из системной природы языка.

Такое направление в понимании системности языка получает все более широкое распространение, особенно при пересмотре принципов классификации языков. Называя ведущую грамматическую тенденцию языка «фундаментальным параметром», В.В. Иванов и Ю.К. Лекомцев пишут: «Лингвисты были бы заинтересованы в создании такой непримитивной типологии, которая за основу сравнения берет такие фундаментальные параметры, выбор которых влек бы за собой максимальное число других (более конкретных) черт языка» [9, стр. 22]. «Не перечень элементов, а система является основой типологии», — утверждает Р.О. Якобсон [50, стр. 97], призывая к поиску внутренних взаимообусловленностей в виде цепочек «импликаций»: «наличие А подразумевает наличие (или, наоборот, отсутствие) Б» [50, стр, 99].

Внутренние тенденции языка и связь языковых ярусов. От призыва к поиску ведущей внутренней тенденции системы языка и к разработке методов выявления имплицитных связей между отдельными языковыми явлениями при рассмотрении языкового развития «как единого динамического процесса с причинно-следственным механизмом» [33, стр. 8] еще довольно далеко до глобального описания языка как целостной системы, в которой согласованы между собой все ее подсистемы и ярусы и оптимально подогнаны друг к другу структура и субстанция каждого компонента. Призывы к системному описанию ограничиваются обычно скромной задачей описания взаимодействия двух, максимум трех, наиболее тесно «соседствующих» подсистем языка.

Р.О. Якобсон, один из инициаторов внедрения системной методологии в лингвистику, переходя от общих утверждений о системной организации языка к конкретным рекомендациям выявления этой системности во взаимосвязях языковых ярусов, ограничивается весьма сдержанными прогнозами: «Типология вскрывает законы предугадываемости явления, которые лежат в основе фонетической и, по-видимому, морфологической структуры языков» [50, стр. 99]. Такая же гипотетичность по этому поводу звучит и в высказываниях С.Д. Кацнельсона: «По-видимому, фонологическая структура связана с морфологической и синтаксической структурой», но «эти связи довольно гибки и эластичны, поскольку с определенной синтаксической структурой может связаться не один тип морфологии» [10, стр. 71]. В числе практических задач системного описания называется «связь между типами основных дискретных единиц с типами несегментных, типами единиц просодических» (например, ударения) [10, стр. 75]. И лишь в предположительном плане С.Д. Кацнельсон заявляет далее: «Я думаю, что в этом же духе можно было бы работать и в области грамматики» [10, стр. 75].

По существу лишь отдельные подсистемы в системе языка рассматриваются в упомянутых работах А.А. Реформатского и В.Я. Плоткина, синтаксическим уровнем ограничивается В.А. Адмони, выявляя «структурную суть в построении предложения и словосочетания» в германских языках [2, стр. 17], взаимодействие лишь ближайших уровней рассматривает Е.С. Кубрякова, хотя и исходит из важности учета взаимодействия структуры и субстанции языка на всех ярусах [13].

Но существует ли такая «суть», такая «ведущая грамматическая тенденция», такой «функциональный параметр» языковой системы, который представлял бы действительный «общий источник отдельных своеобразий», который соединил бы все «отдельные части» языковой системы «в органическое целое»?

Б.А. Серебренников показал, что для языков урало-алтайского типа (тюркских, монгольских, угро-финских и др.) достаточно учесть если не единственную, то хотя бы не более чем две «ведущих тенденций», из которых путем неформальных логических рассуждений можно прийти к выводу, какими должны быть особенности фонетики, морфологии и синтаксиса этих языков, как должны протекать различные процессы перестройки в грамматике этих языков, чтобы свойства языков не вступали в противоречие с выявленными тенденциями. Конкретно эти тенденции указанной группы языков, как и вообще языков агглютинирующих, заключаются в отсутствии в этих языках разбиения существительных по родам или классам, а также в том, что определение всегда должно стоять перед определяемым словом [39, стр. 9]. Близки к рассмотренной по глубине выявленной взаимосвязи субстантных и структурных характеристик работы Н.Н. Короткова [11]; [12].

Известны попытки объяснить своеобразие грамматического строя языка на всех ярусах через указание на единственную внутреннюю языковую тенденцию. Так, Ш. Балли считает, что эволюция и современное состояние французского языка может быть объяснено как следствие тенденции к такому строю, который максимально удобен для слушающего, тогда как немецкий язык, например, перестраивается в сторону обеспечения удобств для говорящего [4, стр. 60].

Если учесть, что и говорящий, и слушающий в равной мере заинтересованы в речевой коммуникации и поэтому они «вступают в рефлексивную игру, где каждая из сторон стремится отразить и тем самым получить возможность», ... но не «перехитрить друг друга», как сказали бы авторы книги по теории рефлексивных игр В.А. Лефевр и Г.Л. Смолин [15, стр. 18], а помочь друг другу, то станет ясно, что развитие языка в этом случае не может идти по пути создания удобств только для одной из сторон. Следовательно, сами конкретные формулировки ведущих внутренних тенденций строя французского и немецкого языков не отражают действительного источника своеобразия этих языков, но тонкие фактические наблюдения за эволюцией языка заставляют признать Ш. Балли и других романистов существование многообразных особенностей строя языка [4]; [41].

Детерминанта системы. Попытаемся теперь ответить на таков вопрос: если верно, что язык — это адаптивная система, то каким системным характеристикам соответствуют такие понятия, как «главный чертеж», «решающий внешний фактор», «фундаментальный параметр» или «ведущая тенденция» языка?

Формулировка такого «параметра» или «фактора» должна «возвыситься» над всей безбрежной совокупностью конкретных наблюдаемых фактов, «схватить» только самое общее в системе, но дать ключ к объяснению всех частностей, показать их принципиальную неизбежность. Является ли обоснованным поиск такого «общего»? С позиций диалектики этот поиск оправдан, ибо существует «не только абстрактное всеобщее, но и всеобщее, охватывающее собой также и богатство особенного» [14, стр. 87]; [49].

Если говорить конкретно о языке, то в наиболее типичном случае нам известны внешне наблюдаемые проявления современного состояния языка через его речевые произведения, известна функция языка, причем она является общей для всех народов, известны определенные сведения о субстанции языка: семантические характеристики, особенности акустической и артикуляционной субстанции (также практически одинаковые у всех народов). Следовательно, необходимо лишь убеждение в том, что язык является адаптивной системой, чтобы, сопоставляя известные субстантные, структурные и функциональные характеристики системы, искать внутреннюю, функционально сообразную взаимосогласованность между ними, восполняя некоторые пробелы в сведениях об одной характеристике по ее «отражениям» в других характеристиках.

Уже на этом этапе наши представления о системе станут более полными, хотя «восстановление» пробелов в знаниях осуществлялось главным образом на основе косвенных и потому не всегда достаточно точных данных. Поэтому необходимо каким-то образом проверить справедливость сделанных «реконструкций». Попытаемся сначала выяснить, чем могут отличаться адаптивные системы, если у них совпадают и функция, и исходная субстанция.

Поскольку, как мы уже отмечали, и функция, и исходная субстанция языков у всех народов мира практически одинаковы, то различие языков как адаптивных систем определяется прежде всего конкретным предпочтительным способом функционирования языка. Так предпочтительный способ функционирования становится критерием селекции речевых произведений, что делает его в конце концов ведущим, определяющим параметром языковой системы. Для него в 1967 г. был предложен специальный термин — детерминанта языка. Следовательно, чтобы понять системную взаимообусловленность языковой системы, сопоставить ее с другой языковой системой, прежде всего необходимо выявить способ функционирования, т.е. детерминанту сопоставляемых систем (см. [22—28]).

После сделанных уточнений можно продолжить рассмотрение процедуры анализа особенностей конкретной системы. Результатом отмеченной выше «реконструкции» общих представлений о взаимосвязи структуры, субстанции и функции языка (с использованием всех доступных нам методов изучения частных свойств системы) должна явиться гипотеза о детерминанте этой системы. Формулировка гипотетической детерминанты есть та абстракция, которой завершается индуктивная фаза исследования системы.

На дедуктивной фазе мы должны «забыть» все, что знаем о системе, кроме ее функции, исходной субстанции и детерминанты, т.е. мысленно поставить себя в ту точку пространства и времени, когда возникла потребность в существовании системы с заданной детерминантой, но самой системы еще не было. Опираясь на знание субстанции и имея в распоряжении критерий селекции — детерминанту, мы должны воссоздать весь этап эволюции системы и определить, какие свойства системы должны быть максимально устойчивыми, как должна быть организована сеть связей элементов системы на всех ярусах, какой должна быть субстанция системы, чтобы удовлетворять требованиям детерминанты эволюции системы. При этом не исключено даже, что мы «забежим вперед», т.е. установим такие фазы становления системы, такой уровень стабилизации «желательных», т.е. существенных при данной детерминанте, свойств системы, до которых она еще фактически не дошла. Эту фазу исследования можно назвать фазой детерминантного синтеза системы.

Сопоставляя результаты детерминантного синтеза со всем тем, что нам было известно о системе до и после ее предварительной реконструкции, мы можем проверить, насколько умело и успешно была проделана наша работа. Если в процессе синтеза получены ранее известные характеристики, уточнены «реконструкции» и предсказаны такие свойства системы, которые почему-либо оставались незамеченными, но при перепроверке оказались действительно присущими системе, то работу по выявлению системной природы изучаемого объекта можно считать удовлетворительной.

На основе изложенной методики системного подхода к настоящему времени установлено, что все языки мира представляют собой реализации менее чем десяти языковых детерминант, в число которых входят и ранее названные «языковые тенденции» Ф. де Соссюра [40]. Отмеченные Б.А. Серебренниковым две «тенденции» агглютинативных языков свелись к следствиям единой детерминанты — «экономии служебных элементов» [23]; [26]. «Тенденции», на которые указывал Ш. Балли, оказались существенным водоразделом между двумя главными группами детерминант. В одних типах языков говорящий исходит из презумпции хорошей предварительной осведомленности собеседника и, если нужно, добавляет недостающую информацию. Детерминанты другой группы основаны на презумпции плохой осведомленности собеседника, и поэтому навыки говорения на таком языке выражаются в умелом исключении избыточной информации [24]; [26]; [28].

Таким образом, детерминанта соотносится с понятием внутренней тенденции языка, с понятием существенного, сущностного свойства системы, ибо наличие определенного критерия селекции в процессе функционирования системы приводит к тому, что система имеет «тенденции» «предпочитать» и закреплять одни свойства, одни формы организации и избегать другие. Но детерминанта соотносится и с понятием внешнего решающего фактора, она характеризует критерий селекции, внешний по отношению к среде*.

Рассмотрим теперь конкретный пример приложения принципов системного подхода к языку с детерминантой «лексикологичности». Процедура выявления детерминанты за недостатком места не излагается, а представлен только этап детерминантного синтеза и сопоставления полученных результатов с конкретными языковыми фактами **.

Детерминантный синтез языка с тенденцией к однотипности монем

Семантика и структура монем. То, что Ф. де Соссюр называл «тенденцией к лексикологичности», в общей детерминантной классификации языков оказалось удобнее назвать «тенденцией к однотипности монем» (т.е. минимальных значимых единиц языка).

Основными классами монем в человеческих языках являются монемы корневые и служебные (аффиксальные). Если же в языке есть тенденция к однотипности монем, а с помощью одних аффиксальных единиц смысл выражен быть не может, то ясно, что в таком языке должна развиваться техника выражения максимума (а по возможности и всей) информации с помощью только корневых монем. Например, если по-русски мы скажем «старичок спит в шалаше», то на языке, в котором есть только корни, эту же мысль пришлось бы выразить так: «мал стар человек сон сейчас внутренность шалаш»*. Представив, как выглядит «техника» выражения смысловых единиц на таком языке, постараемся сделать достаточно очевидные выводы из формулировки детерминанты «лексикологических языков», сопоставляя эти выводы с фактами китайского языка, который отнесен Соссюром к числу наиболее лексикологических.

Если не только главное, т.е. корневое, лексическое, но и дополнительное служебное, т.е. деривационное и синтаксическое (реляционное), значение должно быть выражено с помощью корней — лексем, то из этого с необходимостью следуют многие семантические и синтаксические свойства китайского языка, необычные для таких языков, как русский. Например, тенденция не выражать часть информации, обязательной в русском предложении, если она очевидна из контекста. К такой информации относятся лексемы, выражающие множественность предметов, завершенность — незавершенность действия, связь действия с объектом и т.п. Но так как грамматически неоформленная лексема близка по абстрактности своего значения к русскому «голому» корню, то в принципе она может быть неоднозначно связана с конкретным смыслом, который подразумевал говорящий. Для предотвращения этого в китайском языке приходится широко использовать актуализаторы, «расширители» контекста, т.е. другие лексемы, которые в сочетании с данной конкретизируют, делают очевидным смысл, подразумеваемый за основной лексемой.

В качестве средств расширения контекста чаще всего используются повторы, пары из антонимов, название действия и самого типичного при этом действии объекта, любые уточнители типа «этот, тот, все, одна штука» и т.п. Для расширения контекста используются и уточнители «семантического поля понятия» с общим значением «(такое-то) учение», «(такая-то) манера действия» и т.п. Все эти свойства, вытекающие из сформулированной детерминанты**, приводят объективно к тому, что число лексем (которые можно в русском языке сопоставить с числом корней) в китайской фразе чаще оказывается существенно большим, чем при передаче того же смыслового содержания средствами языка, имеющего широкий набор специализированных, т.е. чисто грамматических, элементов. Но, чтобы при большом количестве лексем китайская фраза не оказалась гипертрофически длинной, необходимо наложить определенные ограничения на структуру лексем. Нужно, чтобы каждая лексема, оставаясь самостоятельной и легко выделимой на слух речевой единицей, была при этом максимально короткой.

Самой короткой и легко вычленимой единицей речи является слог. Отсюда понятно, почему в китайском языке границы слога, морфемы и слова так часто совпадают и почти любой слог в определенной конструкции может функционировать как самостоятельное слово. Ясно, что любые фонетические ассимиляции на стыках слогов-морфем затруднили бы их распознаваемость. Поэтому, структура слога должна быть такой, чтобы границы слогов однозначно выявлялись. Это условие может быть выполнено, если в языке используются слоги, сама артикуляция которых подсказывает, какой произносимый звук с наибольшей вероятностью является концом слога, а какой — началом. Идеальной естественной структурой слога с этой точки зрения является тип СГ (согласный + гласный, в том числе дифтонг). Не случайно этот тип имеется во всех без исключения языках мира, тогда как слоги иной структуры, например ГС, используются в языке лишь после того, как комбинации СГ уже исчерпаны [44, стр. 196].

Наблюдавшаяся в течение тысячелетий эволюция китайского звукового состава может быть сформулирована как постепенная перестройка слогов различных структур на единую схему (точнее — схему СпГп, где п — полугласный, встречающийся в некоторой части слогов). В настоящее время в северных диалектах китайского языка и прежде всего в литературном пекинском путунхуа, только п и ƞ могут встречаться в конце слога, но и они вокализованы и фактически являются полугласными, поэтому не противоречат четырехэлементной структуре слога. Таким образом, литературный китайский относится к числу языков, в которых оптимизация в сторону лексикологичности привела почти к идеальной подгонке фонетической и фонологической системы под требования морфологии и синтаксиса, вытекающих из заданной детерминанты.

Использование в речи только слогов типа СпГп, все элементы которых, кроме гласного, могут отсутствовать, приводит к тому, что сочетание двух согласных на стыке соседних слогов-морфем-слов оказывается невозможным и границы морфем-слов распознаются однозначно [18, стр. 262]. Но так как укорочение древних корневых слов до одного слога современного типа резко уменьшило возможности различения корней, то возникла тенденция и увеличения числа согласных.

Звуковая субстанция монем. Оценим при заданной детерминанте, какие из дифференциальных признаков фонем оказываются наиболее предпочтительными, а какие в процессе адаптации, системы китайского языка должны были быть «забракованы».

Чем четче элементы слога СГ противопоставляются по признаку «согласность — гласность», тем больше слог соответствует идеальному. Однако согласные по степени «согласности» далеко не равноценны: максимально отличаются от гласных глухие согласные, минимально — сонорные. Из сонорных максимальной «слогоподобностью» обладает дрожащий сонант r, который в ряде языков используется даже как слогообразующий, без соседнего гласного (другие сонанты в этой функции встречаются значительно реже). Поэтому в китайском языке с течением веков происходило постепенное вытеснение сонанта r из согласных и замена его специфическим ретрофлексным гласным [16, стр. 47].

При произнесении конечного носового полугласного вместо ротового резонатора включается носовой, а поток воздуха не прерывается, как и при артикуляции гласного. Поэтому сочетанию гласного с конечным носовым полугласным литературного языка в китайских диалектах нередко соответствуют назализованные гласные [48, стр. 23].

Поскольку звонкий согласный не столь идеален в роли согласного, как глухой (когда они противопоставляются в слоге гласному), то становится понятным, что в китайском языке должна была существовать тенденция замены противопоставления «глухость — звонкость» другим противопоставлением, различающим глухие согласные между собой. Этим можно объяснить тот факт, что в литературном китайском языке и в большинстве диалектов все несонанты являются глухими и противопоставляются по признаку «придыхательность — непридыхательность».

Наконец, поскольку встреча согласных на стыках слогов-морфем-слов в китайском оказывается предотвращенной, то естественно, что «наличие большого числа аффрикат является одной из наиболее характерных особенностей звукового состава китайского языка» [6, стр. 168]. Действительно, то, что недопустимо, например, в структуре семитских систем, удовлетворяющих детерминанте максимальной деривации корней, при которой возможен контакт корневых согласных [17]; [22], совершенно не грозит китайским морфемам, организованным в соответствии с детерминантой максимальной неизменяемости, непроизводности слов языка.

Синтаксис. Опираясь на формулировку детерминанты китайского языка, постараемся сделать наиболее очевидные выводы относительно синтаксиса. Неизменяемость слов делает практически невозможными те средства выражения синтаксических отношений между компонентами высказываний, которые основаны на морфологическом согласовании слов, например на варьировании окончаний слов. Следовательно, в таком языке резко возрастает роль фиксированного порядка следования синтаксических компонентов. Фактически любая перестановка слов во фразе существенно изменяет смысл сообщения, делая, например, субъект действия объектом, определяемое определением и т.д. Эти выводы подтверждаются фактами китайского языка.

Отсутствие формальных синтаксических показателей делает необходимым широкое использование во фразе лексических смысловых мостиков, если отношения между элементами сообщения и семантика этих элементов не совсем обычны. Но так как подобные лексические вставки ведут к увеличению длины сообщения, то желательно обходиться по возможности без них, в связи с чем должен наблюдаться изоморфизм между степенью близости расположения слов во фразе со степенью близости называемых понятийных единиц на уровне сознания. Так, например, обычно субъект и объект оказываются наиболее тесно связанными с действием, и, чтобы эту близость отразить на уровне сообщения, желательно название субъекта и название объекта поместить рядом с названием действия.

После того как такое ядро сообщения сформулировано для слушающего, становится понятной роль и других уточнителей описываемой ситуации. Но во фразе для них остается место лишь на периферии ядра. В связи с этим основной синтаксической структурой лексикологических языков, и в том числе китайского, является такая структура простого сообщения, в которой название действия находится в центре простого высказывания, а ближайшими «соседями» этого названия служат знаки субъекта и прямого объекта. В языках с другой детерминантой наиболее целесообразной может оказаться другая структура сообщения. Например, в тюркских языках название действия всегда оттесняется в самый конец предложения [23].

Учитывая возможные типы отношений между семантическими классами, в которые входят названия субъекта, объекта и действия, можно было бы вывести и более конкретные закономерности китайского синтаксиса.

Интонационные особенности. Как уже было показано, тенденция к открытым слогам и к однослоговым корням есть следствие рассматриваемой детерминанты. Но наложение таких ограничений на структуру корня-слога-слова явно неблагоприятно сказывается на возможностях создания большого количества слов, несмотря на широкое использование аффрикат. Поэтому в языке развиваются особые средства варьирования слогов: противопоставление слогов-слов по музыкальному тону.

Потребность в тщательном музыкальном интонировании каждого слога явно осложняет задачу варьирования интонации всей фразы как самостоятельной единицы. Отсюда с очевидностью вытекают такие ограничения на интонацию фразы: чтобы «не повредить» рисунка тона каждого слога, фразовая интонация должна иметь минимальный абсолютный диапазон изменения частотных характеристик и допускать лишь плавное нарастание или убывание частоты по длине фразы.

Действительно, если сравнить интонаграмму китайского и русского, например, языков, то уже по характеру интонационной кривой можно сразу узнать, где зафиксирована русская, а где — китайская речь: диапазон интонационных скачков в русской фразе почти на порядок выше, высота тона нарастает или убывает в русском предложении не плавно, а резкими выбросами, тогда как в китайской фразе тщательно «вырисован» послоговой тоновой «орнамент», а фразовые изменения частоты составляют лишь долю от среднего уровня частоты слогов фразы.

Динамика взаимодействия основных характеристик языка. Обратимся к данным китайской диалектологии и к сравнению китайского языка с другими языками Юго-Восточной Азии, чтобы проследить и динамику взаимодействия основных рассмотренных характеристик в строе китайского языка.

Некоторые диалекты, особенно южные, сохранили ряд черт, свойственных древнекитайскому языку. Так, в этих диалектах возможны в конце слога р, t, k, т. Но, как и следовало ожидать, аффрикат в таких диалектах существенно меньше и частность их ниже, чем в литературном, и в некоторых говорах противопоставление по звонкости не заменилось противопоставлением по придыхательности.

С еще большим «отставанием» по пути перехода к лексикализации и к слогам типа СГ изменяются морфемы в тибетском языке. При этом исчезновение конечных согласных приводит к возникновению тонов. В тех же языках, имеющих тенденцию к лексикализации, где в исходе слога достаточно широко используются согласные, а деривация может оформляться консонантными префиксами и даже инфиксами, аффрикаты вообще не могут быть допущены как самостоятельные фонемы (например, в кхмерском языке [7, стр. 29]), дрожащий сонант r может стоять в начале слога и звучит раскатисто, как в русском (хотя в конечной позиции он обычно неустойчив). Соответственно в таких языках (например, в кхмерском) не развито противопоставление лексем по тону.

Заметим в заключение, что независимо от того, что в конкретной задаче может оказаться заданным и какие определяющие характеристики системы нужно выявить перед началом детерминантного синтеза системы, решения на основе рассмотренных принципов системного подхода позволяют глубже проникнуть в сущность объекта. И чем яснее картина связи наблюдаемого состояния объекта с его эволюцией, тем продуктивнее может быть использован для его изучения весь арсенал современных структурных и формально-математических методов.