Ю. Н. Тынянов   К началу  
  История литературы Поэтика Кино Приложения  

 

 

Иллюстрации

 

// Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977. - С. 310-318.
 
  Комментарии (М.О.Чудакова) - C. 545-548. Poetica  

 

В последнее время получили широкое распространение иллюстрированные Prachtausgaben1*.


1* Роскошные издания (нем.).

Иллюстрации при этом часто выдвигаются на первый план, сохраняя в то же самое время подсобную роль при тексте. Они призваны, по-видимому, пояснять произведение, так или иначе осветить текст.

Никто не может отрицать права иллюстраций на существование в качестве самостоятельных произведений графики. Художник вправе использовать любой повод для своих рисунков. Но иллюстрируют ли иллюстрации? В чем их связь с текстом? Как они относятся к иллюстрируемому произведению?

Я не вхожу в оценку рисунков с точки зрения графической, меня интересует только их иллюстративная ценность. Я имею право на такую оценку, потому что, издавая стихотворения Фета или Некрасова с рисунками при тексте и называя их «Стихотворениями Фета с рисунками Конашевича» 1 и «Стихотворениями Некрасова с рисунками Кустодиева» 2, художники тем самым подчеркивают и связь рисунков с текстом, их иллюстративность. Рисунок должен быть рассматриваем, очевидно, не сам по себе, он что-то должен дополнить в произведении, чем-то обогатить, в чем-то конкретизировать его.

Так, рядом со стихотворением Фета «Купальщица» нам предстоит «Купальщица» Конашевича. Слишком очевидно, что стихотворение Фета здесь не повод к созданию рисунка Конашевича (как таковой он может быть интересен только при изучении творчества художника), что стихотворение Фета здесь истолковано художником.

Это-то истолкование и представляет сомнительную ценность.

Конкретность произведения словесного искусства не соответствует его конкретности в плане живописи.

Вернее, специфическая конкретность поэзии прямо противоположна живописной конкретности: чем живее, ощутимее поэтическое слово, тем менее оно переводимо на план живописи. Конкретность поэтического слова не в зрительном образе, стоящем за ним, — эта сторона в слове крайне разорвана и смутна (Т. Мейер) 3, она — в своеобразном процессе изменения значения слова, которое делает его живым и новым. Основной прием конкретизации слова — сравнение, метафора — бессмыслен для живописи.

Самый конкретный — до иллюзий — писатель, Гоголь, менее всего поддается переводу на живопись. «Гоголевские типы», воплощенные и навязываемые при чтении (русскому читателю — с детства), — пошлость, ибо вся сила этих героев в том, что динамика слов, жестов, действий не обведена у Гоголя плотной массой.

Вспомним даже такую «живописную» сцену, как Чичиков у Бетрищева: «Наклоня почтительно голову набок и расставив руки на отлет, как бы готовился приподнять ими поднос с чашками, он изумительно ловко нагнулся всем корпусом и сказал: «Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уважение к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству». Вся комическая сила и живость жеста Чичикова здесь, во-первых, в упоминании о подносе, во-вторых, в его связи с речью Чичикова, с этим округленным ораторским периодом, где слово, подчиняясь ритму, само играет роль как бы словесного жеста.

Упоминание подноса не столь конкретно в живописном смысле, сколько переносит действие в совершенно другой ряд («лакейский душок»): соединение этого жеста Чичикова с его речью — и дает конкретность сцены. Вычтите в рисунке невидимый поднос, вычтите ораторские приемы Чичикова (а это неминуемо при переводе на план живописи) — и перед вами получится подмена неуловимой словесной конкретности услужливой стопудовой «конкретизацией» рисунка 4.

Вот почему Розанов, размышляя о том, «отчего не удался памятник Гоголю», писал о невозможности воплотить его героев (в скульптуре): «Ничего нет легче, как прочитать лекцию о Гоголе и дивно иллюстрировать ее отрывками из его творений. В слове все выйдет красочно, великолепно. А в лепке? — Попробуйте только вылепить Плюшкина или Собакевича. В чтении это — хорошо, а в бронзе — безобразно, потому что лепка есть тело, лепка есть форма, и повинуется она всем законам ощутимого и осязаемого» («Среди художников». СПб., 1914, стр. 279).. А ведь нам с детства навязываются рисованные «типы Гоголя» — и сколько они затемнили и исказили в типах Гоголя.

Собственно, половина русских читателей знает не Гоголя, а Боклевского или в лучшем случае Агина 5.

В «Невском проспекте» Гоголь дает изображение толпы, пользуясь чисто словесными приемами: «Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстух <...> усы чудные <...> такие талии, какие даже вам не снились никогда». «Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой — греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстух, возбуждающий удивление, осьмой — усы, повергающие в изумление».

Эти словесные точки — бакенбарды, усы — такие живые в слове, в переводе на план живописи дадут части тела, отторженные от их носителей.

Щегольский сюртук, греческий нос, ножка, шляпка — смешанные друг с другом и приравненные друг другу одинаковой синтаксической конструкцией (что подчеркнуто и звуковыми соответствиями), конкретны только со словесной стороны: нагнетая одна другую, в однообразном перечислении, детали утрачивают предметную конкретность и дают взамен ее конкретность новую, суммарную, словесную.

Можно дать в рисунке любой «Невский проспект», но, идя по следам Гоголя, художник даст карикатуру на текст, а идя другим путем, даст другую конкретность, которая будет теснить, и темнить словесную конкретность Гоголя.

Заманчивая перспектива иллюстрировать «Нос» не потому невозможна, что в живописи трудно слияние гротеска с бытом. Но все в «Носе» основано на чисто словесном стержне: запеченный в хлеб нос майора Ковалева отождествлен и подменен неуловимым Носом, садящимся в дилижанс и собирающимся удрать в Ригу. Схваченный квартальным, он принесен в тряпочке своему владельцу. Всякая иллюстрация должна безнадежно погубить эту игру, всякая живописная конкретизация Носа сделает легкую подмену его носом просто бессмысленной 6.

То же и о конкретности Лескова. Он — один из самых живых русских писателей. Русская речь, с огромным разнообразием интонаций, с лукавой народной этимологией, доведена у него до иллюзии героя: за речью чувствуются жесты, за жестами облик, почти осязаемый, но эта осязаемость неуловима, она сосредоточена в речевой артикуляции, как бы в концах губ — и при попытке уловить героя герой ускользает. И это закономерно. До комизма ощутимое слово, превращаясь в звуковой жест, подсказывая своего носителя, как бы обратилось в этого носителя, подменило его; слова вполне достаточно для конкретности героя, и «зрительный» герой расплывается. (Отсюда — громадное значение имен и фамилий героев.)

Здесь неопределенность, широкие границы конкретности — первое условие. Переводя лицо в план звуков, Хлебников достиг замечательной конкретности:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры...

Губы — здесь прямо осязательны — в прямом смысле.

Здесь — в чередовании губных б, лабиализованных о с нейтральными э и и — дана движущаяся реальная картина губ; здесь орган назван, вызван к языковой жизни через воспроизведение работы этого органа.

Напряженная артикуляция вээо во втором стихе — звуковая метафора, точно так же ощутимая до иллюзии.

Но тут же Хлебников добавил:

Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

Все дело здесь в этом «каких-то» — эта широта, неопределенность метафоры и позволяет ей быть конкретной «вне протяжений».

О своем Шерамуре Лесков говорит: «<...> что-то цыганами оброненное; какая-то затерть, потерявшая признаки чекана. Какая-то бедная, жалкая изморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть, да выбросить... Что это такое? Или взаправду это уже чересчур хитро задуманная «загадочная картинка» <...> Она более всех интригует и мучит любопытных <...> Они вертят ее на все стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое сокрыто в этом гиероглифе? и не открывают, да и не откроют ничего — потому что там нет ничего, потому что это просто пятно — и ничего более» 7.

Конкретность Шерамура именно и заключается в сочетании его отрывистой речи с этим «пятном» загадочности; всякая попытка воспользоваться живописными подробностями, данными Лесковым о его наружности, и скомпоновать рисунок — уплотняет и упрощает это сочетание.

Как Гоголь конкретизирует до пределов комической наглядности чисто словесные построения («Невский проспект»), так нередко каламбур разрастается у Лескова в сюжет («Штопальщик»). Как уничтожается каламбур, когда мы его поясняем, переводим на быт, так в рисунке должен уничтожиться главный стержень рассказа.

И все-таки очень понятно стремление к иллюстрации: специфическая конкретность словесного искусства кажется конкретностью вообще. Чем конкретнее поэтическое произведение, тем сильнее эта уверенность, и только результаты попыток перевести специфическую конкретность данного искусства на конкретность другого (столь же специфическую!) обнаруживают ее шаткие основы.

Чувствуя конкретность героев «Онегина», Пушкин пожелал видеть их в рисунке 8. Гравюры, исполненные в «Невском альманахе», были не хуже и не лучше других, но вызвали эпиграммы Пушкина, еще и теперь печатающиеся со стыдливыми точками. Комичным при этом казалось именно уплотнение, детализация легкого в слове образа; это видно из отдельных черт эпиграмм:

Опершись <задом> о гранит
-------
Сосок чернеет сквозь рубашку.

Вместо колеблющейся эмоциональной линии героя, вместо динамической конкретности, получавшейся в сложном итоге героя, перед Пушкиным оказалась какая-то другая, самозванная конкретность, вместо тонкого «авторского лица» плотный «зад» — отсюда комизм рисунков. Недаром Пушкин позже осторожно относился к вопросу об иллюстрациях, прося Плетнева позаботиться о виньетах «без смысла» *9. Так дело обстоит, по-видимому, не только в отношениях слова и живописи, но и в отношениях музыки к слову.


* Рисунки самого Пушкина в рукописях были либо рисунками вообще (гробовщик вообще, похороны вообще, а не иллюстрирующие данный рассказ), либо рисунками по поводу (конь без Медного всадника), но по большей части теми взмахами пера, которые удачно сопровождали стиховые моторные образы (и часто поэтому не имели к ним внешнего отношения) 10. В последнем случае перед нами явление, сходное с явлением автоматической криптографии. Ср.:

Перо, забывшись, не рисует
Близ недоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов 11.

Во всех этих случаях об иллюстративности говорить не приходится.

Самый мотивированный ее ряд — программная музыка — оказывается, не всегда может быть иллюстрирован словом. Чайковский писал Танееву о 4-й симфонии: «Симфония моя, разумеется, программная, но программа эта такова, что формулировать ее словами нет никакой возможности, это возбудило бы насмешки и показалось бы комично» *. Опять-таки здесь с переводом на другой план связано ощущение комизма.


* М. Чайковский. Письма П.И.Чайковского и С. И. Танеева. М., [1916], стр. 29.

Что же сказать о тех видах словесного искусства, в которых настолько сгущена специфическая выразительность данного искусства, что для перевода на план другого искусства даже не остается повода? Можно ли иллюстрировать стихи Фета, казавшиеся современникам настолько бессмысленными, что даже оставляли за собою все пародии Конрада Лилиеншвагера 12, Фета, свидетельствовавшего о них:

Что сказалось в них — не знаю,
И не нужно мне.

Неужели можно нарисовать, как

Поздним летом в окна спальной
Тихо шепчет лист печальный,
Шепчет не слова <...> 13

А ведь во всех стихотворениях Фета, даже там, где как будто нащупывается предметная «образность» («Купальщица»), подлинно новым, фетовским явлением искусства была, конечно, не тема и не предмет вообще, а стиховой предмет.

XVIII век был осторожнее, по крайней мере по намерениям.

Перед А.Н.Олениным стояла задача иллюстрировать Державина, соблазнительно легкая, — дело шло о «поэте-живописце», «живописные красоты» которого, по-видимому, легко могли быть перенесены в рисунок. Оленин предпочел другой путь.

В своей записке «Значение чертежей» он дает краткую программу рисунков для издания: «Изограф <...> не повторяет автора и не то же представляет в лицах первый, что второй написал в стихах. Сие повторение, довольно, впрочем, обычное, казалось ему плеоназмом: почему и старался художник домолвить карандашом то, что словами стихотворец не мог или не хотел сказать <...> а без того, может, скоро бы прискучили такие изображения, которые глазам повторяют то же самое, что воображение давно и лучше еще в понятии посредством стихов читателю представило. Он, может, пожалел бы о напрасном труде художника, если бы он ему изобразил с рачением, и несказанным Минерву, Купидона и проч. для того, что и Минерва и Купидон наименованы в поэме, и здесь явились на перекличку, а художник не записал их в нетях.

В заглавии некоторых, однако, поэм то же или почти то же изображено в лицах, что сказано в поэме. Но сие в таком только случае предпочтено иносказательному изображению, что действительное представляет столь же хорошую картину для глаз, сколько словесная кисть для разума, и художник по любви только к художеству своему не хотел оставить без начертания такой картины, где логический смысл сгруппировал лица физические согласно, картинно и оживотворил их противоположением. Впрочем, он старался, сколько возможно, пропускать такие картины, оставляя стихам всю силу действия и почитая свой карандаш последним пособием силы стихотворческой» *.


* Г.Р.Державин. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота. Том первый. СПб., 1864, стр. XXX—XXXI 14.

Здесь не так интересно, что изображать иное по сравнению с поэзией (ино-сказать) можно только иносказанием, аллегорией, что эта аллегория что-то «дополняет» 15. Но здесь есть ценное понимание разнородности задач обоих художников, свободы графического искусства по отношению к поэзии и редкий такт к ней; задача рисунков относительно поэзии здесь скорее негативная, нежели положительная; оставить стихам всю силу действия.

Специфическая конкретность поэтического произведения не должна скрываться; книга как поэтическое произведение скорее сочетается с принципом футуристов: прочти и порви, — нежели с тяжеловесной, «художественной» книгой 16.

Для рисунка есть два случая законного сожительства со словом. Только ничего не иллюстрируя, не связывая насильственно, предметно слово с живописью, может рисунок окружить текст. Но он должен быть подчинен принципу графики, конструктивно аналогичному с принципом данного поэтического произведения. Так, Пушкин просил о том, чтобы «не было азиатской пестроты и безобразия» в заставках и концовках 17.

Второй случай, когда рисунок может играть роль более самостоятельную, но уже в плане слова, — это использование графики как элементов выражения в словесном искусстве. Поэзия оперирует не только и не собственно словом, но выражением. В понятие выражения входят все эквиваленты слова; такими эквивалентами слова могут быть пропуски текста (вспомним громадную роль пропусков строф в «Евгении Онегине»), может быть и графика. Таким эквивалентом слова будет бутыль у Рабле, рисунок ломаной линии у Стерна, название главы в «Бароне Мюнхгаузене» Иммермана. Роль их — особая, но исключительно в плане слова; они эквиваленты слова в том смысле, что, окруженные словесными массами, они сами несут известные словесные функции (являясь как бы графическими «словами»).

Оба случая «законной графики» — вне иллюстрации.

Одно из возражений, которое может быть сделано, следующее: как отнестись к иллюстрациям самих поэтов? Не указывают ли, напр., рисунки Гофмана к «Запискам странствующего энтузиаста» на тесную связь обоих замыслов? * Да и не пережили ли мы сами период сближения искусств: «сонат» Чурляниса, словесно-музыкальных построений Блока? — И никто не назовет эти сближения бесплодными, хотя теперь снова наступил момент обособления.

Искусства, по-видимому, движутся по пути этих сближений и расхождений. Они законны и нужны не потому, чтобы оправдывались синкретичностью психологии творца: мы судим не расплывающуюся массу ассоциаций, окружающую искусство, а самое искусство.

Но эти сближения, эти «вводы» из других искусств оправдывают небывалые преобразования в области данного искусства. Музыкальный принцип в слове и живописи был причиной удивительных открытий: необычное развертывание специфического материала дало необычные формы данного искусства; и так кончается синкрезис.

Так описательная поэзия и аллегорическая живопись кончились революцией Лессинга. Так в наши дни синкрезис символистов подготовил самовитое слово футуристов 19.

Но в этих случаях для нас обязателен и важен не самый момент введения, но момент комбинирования, даже не результат как комбинация, как сопряжение, а результат как таковой. Всякое же произведение, претендующее на иллюстрацию другого, будет искажением и сужением его. Даже рисунки самого поэта к своим произведениям навязывают их необязательное истолкование **, равно как таким истолкованием по отношению к рисунку будут его литературные комментарии.


* Рисунки Гоголя к «Ревизору» являются, собственно, не иллюстрациями, а как бы жестовыми комментариями к драме. Как таковые они могут быть приняты во внимание при драматическом использовании текста 18.

** Легче всего необязательность эту проследить на «иллюстрациях» Л. Андреева (к собственному произведению) — труднее на рисунках опытных рисовальщиков — Гофмана.

Мне могут возразить также, что существуют сюжетные вещи, в которых слово стерто, суть которых в сюжетной динамике, и что такие вещи от иллюстраций не пострадают. Однако это только так кажется.

Дело в том, что одно — фабула, другое — сюжет. Фабула — это статическая цепь отношений, связей, вещей, отвлеченная от словесной динамики произведения. Сюжет — это те же связи и отношения в словесной динамике. Изымая деталь из произведения (для иллюстрации), мы изымаем фабульную деталь, но мы не можем ничем в иллюстрации подчеркнуть ее сюжетный вес. Поясним это. Пусть перед нами деталь: «погоня за героем». Фабульная значимость ее ясна — она «такая-то» в цепи отношений героев. Но сюжетная ее значимость вовсе не так проста — деталь может занимать в развертывании сюжета (термин Викт. Шкловского) то одно, то другое место — смотря по литературному времени, уделяемому ей, и по степени ее стилистического выделения. Иллюстрация дает фабульную деталь — никогда не сюжетную. Она выдвигает ее из динамики сюжета. Она фабулой загромождает сюжет.

Мы живем в век дифференциации деятельностей. Танцевальное иллюстрирование Шопена 20 и графическое иллюстрирование Фета мешает Шопену и Фету, и танцу и графике.

Иллюстрированная книга — плохое воспитательное средство. Чем она «роскошнее», чем претенциознее, тем хуже.

 


 

Комментарии
(М.О.Чудакова)

 

Впервые — «Книга и революция», 1923, № 4, стр. 15—19. С незначительными изменениями вошло в АиН. Печатается по тексту АиН, где датировано: 1923.

Статья была закончена к осени 1922 г. 23 октября И.А.Груздев предлагает сотруднику издательства «Новая Москва» П.Н.Зайцеву для организуемых Н.С.Ангарским литературно-художественных сборников «Недра» статью Тынянова «Иллюстрации и реалии» — «о способах издания, иллюстрирования и комментирования художественных и научных книг. Статья также [в письме речь шла и о «Мнимом Пушкине» — см. в наст. изд.] очень интересная, не узкоспециальная, а очень широкая и даже злободневная (касается некоторых новых изданий, которые высмеивает), размером тоже 1 лист. Интерес ее усиливается иллюстрированием. Это в Ваших силах, так как, вероятно, клише всяких заставок и все прочее можете приготовить — ведь у Вас будут художники» (ИМЛИ, ф. 15, 2. 39, л. 27 об.). Статья, опубликованная в «Книге и революции», составляет половину печатного листа, что позволяет предполагать значительные отличия ее текста от ранней, не сохранившейся редакции.

Статья была написана в момент оживления полиграфического дела и вновь возникшего интереса к иллюстрированной книге. «Вопрос об иллюстрации книг снова стал очередным, — писала «Жизнь искусства». — Ввиду этого возникло предположение прочесть в одной из художественных школ серию лекций по вопросу о том, как иллюстрировались до сих пор книги у нас и за границей. Лекции будут сопровождаться демонстрацией изданий, вышедших на разных языках» («Жизнь искусства», 1920, 3—5 янв., № 334—335—336, стр. 1). 12—15 марта 1920 г. в этой же газете помещена заметка П. С. «Иллюстрации (По поводу выставки изданий Наркомпроса)», где внимание автора сосредоточено главным образом на случаях несоответствия текста со стилем художника-декоратора (№ 395—398, стр. 3). Именно этот аспект традиционно считался важнейшим в вопросе об иллюстрациях (ср. в том же номере «Книги и революции», где была опубликована статья Тынянова, его рецензию на отдельные издания «Каменного гостя», «Барышни-крестьянки» и «Дубровского» с замечаниями по поводу иллюстраций Добужинского и Кустодиева).

Наиболее подробно вопрос этот трактуется в работах А.А.Сидорова («Искусство книги». — «Печать и революция», 1921, № 1—3, отд. изд. — М., 1922; «Очерки по истории русской иллюстрации». — «Печать и революция»,

1922, №№ 1, 2, 6, 7, 8; его же. Русская графика за годы революции. М.,

1923, ср. его кн.: Книга и жизнь. М., 1972, стр. 9—36), в какой-то степени определивших полемическое задание статьи Тынянова.

Непосредственным поводом к выступлению Тынянова стали, как явствует из первой фразы статьи, иллюстрированные «роскошные издания», появившиеся в начале 1920-х годов. Можно предполагать также полемическое внимание Тынянова к иллюстраторской работе художников «Мира искусства» (щедро охарактеризованной в книге Н.Э.Радлова «Современная русская графика», выпущенной в 1914 г. на немецком языке, а в 1916 г. вышедшей на русском языке роскошным изданием в количестве 500 нумерованных экземпляров). Одним из многочисленных примеров оживления в 1920—1922 гг. интереса к иллюстрации и к иллюстрированной книге может служить отдельное издание поэмы И. С. Тургенева «Помещик», вышедшее с рисунками В.М.Конашевича, активно интерпретировавшими текст, и в сопровождении статьи Б.Л.Модзалевского «Тургенев и его иллюстрации» (Пб., 1922).

Пафос статьи — в стремлении определить собственный язык каждого искусства, подчеркивая различия и отвлекаясь от сходства (ср. позднее подход Тынянова к кино в сопоставлении его с театром). Он связан с общей «спецификаторской» методологией Опояза. Однако понимание различий между словесным и зрительным представлением было достаточно распространенным в искусствознании 10—20-х годов. Ср. о «разрушительной критике» Т. Мейером теории чувственной наглядности поэтического образа: М.П.Столяров. К проблеме поэтического образа. В сб.: Ars poetica, I. М., ГАХН, 1927. Ранее доводы Мейера на материале русской поэзии были подтверждены в статье В.М.Жирмунского «Задачи поэтики» (впервые опубл. в 1921 г.), где связывались с общей полемикой новых течений филологии с потебнианством (ср. прим. 3). Ср. разбор того же примера из «Невского проспекта», что и в статье Тынянова, в кн.: В. Виноградов. Этюды о стиле Гоголя. Л., 1926, стр. 79—80, и далее о предметной непредставимости описаний Гоголя — стр. 81—82, 85—86. Ср. также: Б. Христиансен. Философия искусства. СПб., 1911; О. Кюльпе. Современная психология мышления. — Новые идеи в философии. Сб. 16. СПб., 1914, особ. стр. 73—74; Р. Унгер. Новейшие течения в немецкой науке о литературе. — «Современный Запад», 1924, № 6, стр. 147. Отметим особо позицию M. M. Бахтина, оспорившего (как стало известно из его недавно опубликованной статьи 1924 года) «критику образа», «особенно отчетливо развитую Жирмунским», но «весьма характерную для современной русской поэтики». С его последовательно философской точки зрения (требовавшей в отличие от «спецификаторского» формализма обязательного соположения — а не противоположения — литературы с другими искусствами внутри области эстетического, а этой области — со всей культурой в целом), и слово поэзии, и краски живописи суть некоторые «этико-эстетические ценности». Слово в таком понимании противостояло у Бахтина как зрительному образу традиционной эстетики, так и слову в антипотебнианской трактовке (взятому в плане тематическом ли, стилистическом или в плане игры значений). См.: М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, стр. 50—53.

Можно увидеть в статье Тынянова и отталкивание от разнообразных сопоставлений слова и живописи, не связанных с иллюстрированием (ср., напр., «Слова и краски» Блока). Ср. современные поиски возможностей «живописного» подхода к поэтическому слову: «Слова и краски» В. Альфонсова (М.—Л., 1966), «Поэтический мир Есенина» А. Марченко (М., 1972).

За пределами внимания Тынянова остались конструктивно-функциональное направление в оформительском искусстве тех лет (связанное прежде всего с именем Эль Лисицкого), эксперименты футуристов в области конструкции книги. Однако его отрицание иллюстрации сопоставимо с отказом от «литературности» в живописи XX века. Но важнее связь рассуждений Тынянова с его оригинальным учением о семантике слова в поэтическом тексте, изложенным в ПСЯ, а несколько ранее этого ответвившимся в незаконченную статью «О композиции „Евгения Онегина”». В «Иллюстрациях» не только встречаются такие термины, как «эквивалент слова» и «динамическая конкретность», но и сама концепция статьи близка к ПСЯ: предметная иллюстрация несостоятельна потому, что смысл слов в контексте произведения не исчерпывается основным признаком значения, а «буквальный» перевод на язык иллюстрации бессилен передать игру второстепенных и колеблющихся семантических признаков и лексической окраски слова. Тынянов не мог бы согласиться с остроумным предложением В. Милашевского иллюстрировать не фабулу, а отступления «Евгения Онегина» (В. Шкловский. О теории прозы. М., 1929, стр. 204; В. Милашевский. Вчера, позавчера. Воспоминания художника. Л., 1972, стр. 186) — как и поступил впоследствии Н.В.Кузьмин (ср.: В.В.Виноградов. О художественной речи. М., 1971, стр. 207—208). Тонкое понимание точки зрения Тынянова выражено в книговедческой работе: В.Н.Ляхов. Очерки теории искусства книги. М., 1971, стр. 205, 209, 231—232 (ср. здесь же о цветовых характеристиках прозы Чехова, Бабеля и Булгакова).

 
[1] «Шесть стихотворений Некрасова с иллюстрациями Кустодиева». Пб., «Аквилон», 1921.
[2] А. Фет. Стихотворения. Пб., «Аквилон», 1922. Об иллюстрациях Кустодиева и Конашевича см.: А.А.Сидоров. Русская графика за годы революции, стр. 35; отзывы о них указаны там же, стр. 95—96.
[3] Th. Meyer. Das Stilgesetz der Poesie. Leipzig, 1901. Ссылки на работу Мейера см. также в ПСЯ, стр. 169, 185. О взглядах Мейера, кроме указ. статей Жирмунского и Столярова, см.: П. Сакулин. Еще об образах. — «Атеней», 1924, I—II; Л.С.Выготский. Психология искусства. М., 1968, стр. 68, ср. собственную критику Выготским теории образности в гл. «Искусство как познание». В программе научных занятий Тынянова «Opera на год» (ЦГАЛИ, ф. 2224, оп. 1, ед. хр. 58), составленной в 1921 или 1922 г., в плане работы о «Евгении Онегине» (см. прим. к статье «О композиции „Евгения Онегина”») имеется пункт: «формула Лессинга и формула Т. Мейера». По-видимому, предполагалась более подробная, чем в ПСЯ, полемика с теорией наглядной образности.
[4] Ср. о словесной и вещной маске персонажей Гоголя в «Достоевском и Гоголе» (в наст. изд.).
[5] Е.Е.Бернардский вопреки желанию Гоголя стал издавать иллюстрации Агина к «Мертвым душам» без текста, отдельными выпусками. В 1892 г. Д.Д.Федоров выпустил иллюстрации отдельным альбомом под названием «Сто рисунков к поэме Гоголя „Мертвые души”». Издание широко разошлось, впоследствии много раз переиздавалось и усиливало влияние рисунков на читательское восприятие поэмы, о котором пишет Тынянов. В 1910-х годах появились книги К. Кузьминского «Художник-иллюстратор П.М.Боклевский, его жизнь и творчество» (М., 1910), «А. Агин, его жизнь и творчество» (М., 1913). Ср. высказывание Короленко в письме к Кузьминскому, приведенное адресатом в книге о Боклевском: «Павла Ивановича Чичикова я уже иначе и не представляю, как в образе, данном Боклевским». А.А.Сидоров отмечал популярность Агина в нач. 20-х годов («Русская графика за годы революции», стр. 35). Рисунки Конашевича к указ. изд. «Помещика» Тургенева сравнивали с иллюстрациями Агина к этой поэме.
[6] Ср. ПСЯ, стр. 173 (прим. 3). Укажем издания «Носа» с иллюстрациями В. Лебедева (Пб., Лит.-изд. отд. НКП, 1919), А. Рыбникова (М., «Светлана», 1921), В. Масютина (М.—Берлин, «Геликон», 1922). Ср. ранее иллюстрации Д. Кардовского в роскошном издании «Невского проспекта» (СПб., Кружок любителей русских изящных изданий, 1905). Ср.: А.А.Сидоров. Русская графика начала XX века. М., 1969, стр. 109.
[7] Н.С.Лесков. Собр. соч., т. 6. М., 1957, стр. 287—288. Примеры из Лескова полемически обращены против выпущенных в 1922 г. «Аквилоном» иллюстрированных изданий рассказов «Штопальщик» — с рисунками Кустодиева и «Тупейный художник» — с рисунками Добужинского. Ср. о соотношении иллюстраций Добужинского с текстом Лескова: Э. Голлербах. Рисунки М. Добужинского М.—Пг., 1923, стр. 79.
[8] Письмо к Л.С.Пушкину от 1—10 ноября 1824 г. (XII, 119).
[9] Неточная цитата из письма к Плетневу от 11 октября 1835 г. (XVI, 56).
[10] Ср. беглое замечание Анненкова — «рисунки пером, которые обыкновенно повторяют содержание написанной пьесы, воспроизводя ее таким образом вдвойне» и возражение А. Эфроса (А. Эфрос. Рисунки Пушкина. «Academia», 1933, стр. 16, 18). О Пушкине-рисовальщике см. еще: Т. Цявловская. Рисунки Пушкина. М., 1970; Н.В.Измайлов. О рукописях Пушкина. — В сб.: Белые ночи. Л., 1974. стр. 71—75.
[11] «Евгений Онегин», гл. 1, IX.
[12] Под этим псевдонимом печатал в 1859—1861 гг. свои пародии Н.А.Добролюбов (в сатирическом отделе «Современника» и в «Искре»).
[13] «Нет, не жди ты песни страстной» (1858).
[14] Цитируемая записка принадлежит, по-видимому, не Оленину, а Н.А.Львову (см.: Е.Я.Данько. Изобразительное искусство в поэзии Державина. В сб.: XVIII век, 2. М.—Л., 1940, стр. 227). Ср. в ст. «Ода как ораторский жанр» (стр. 246) толкование критического разбора Мерзляковым стихов Державина. См.: И.З.Серман. Проблема говорящей живописи в поэзии Державина. — В кн.: Художественная культура XVIII века. Материалы научной конференции (1973). М., 1974.
[15] Полемика с А.А.Сидоровым — см. «Печать и революция», 1922, № 2, стр. 231.
[16] Противопоставление это было обычным в те годы. «В 1900 г. А. Воллар, известный меценат художников и писателей, начинает издавать книги очень высокого качества (переиздания античных авторов и поэтов XIX в.). Дорогие, предназначенные для любителей всех стран, эти библиофильские издания столь же характерны для начала XX в., как и резко противостоящие им издания футуристов, дадаистов и веймарского „баухауза”, в котором главную роль играли советский художник Эль Лисицкий и венгр М. Надь, — издания, появившиеся после первой мировой войны и революции в России» (А. Сидоров. Искусство книги. — «Курьер ЮНЕСКО», 1972, декабрь, стр. 33).
[17] Неточная цитата из письма к Л.С.Пушкину и П.А.Плетневу от 15 марта 1825 г. (XIII, 154).
[18] Авторство Гоголя в отношении известных рисунков к «Ревизору» не подтверждено; рисунки были, видимо, приняты во внимание Мейерхольдом при постановке «Ревизора».
[19] Замечания о сближениях и отталкиваниях между литературой и другими искусствами могут служить дополнением к теории литературной эволюции. Как и в статьях «Литературный факт» и «О литературной эволюции», Тынянов не привлекает материал древнего и средневекового искусства. В отличие же от этих статей, он в меньшей степени учитывает здесь опыт новейшей художественной практики и теории: Тынянов исходит из того, что в европейской культуре последних веков фактор дифференциации искусств доминирует над синкретическими тенденциями — и потому оставляет в стороне опыт взаимодействия поэзии и живописи в искусстве футуризма. Ср. работы Ларионова и Гончаровой, создавших «новый тип поэтической книги — целиком литографированной, с текстом, написанным самим автором или художником („самописьмо”). Книги с литографированным авторским почерком давали возможность тесного вхождения иллюстрации в текст» (Н. Харджиев. Памяти Наталии Гончаровой (1881—1962) и Михаила Ларионова (1881—1964). — В кн.: Искусство книги, вып. 5. М., 1968, стр. 310).
[20] Имеется в виду, по-видимому, школа танца Айседоры Дункан.

^
 
ОСR - Александр Продан.   Источник текста - Библиотека Александра Белоусенко
Poetica
2005. Ссылка на сетевое издание желательна.
Используются технологии uCoz